Марина Серова
Ловушка для дурака
© Серова М.С., 2023
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023
* * *
Пролог
Стояло ясное утро, обещавшее горожанам прекрасный день. Блуждали по своим делам утренние коты, над асфальтом потихоньку собиралось марево, а престарелая почтальонша, спеша управиться с разносом до жары, добралась-таки до последнего адреса.
Поднявшись на четвертый этаж, она позвонила в дверь.
Не открывали довольно долго, так что женщина успела со вздохом вспомнить добрым словом старые деревянные двери, представлявшие собой полноценные коммуникационные амбразуры. Тогда было слышно все: идут – не идут, дома – не дома. И все-таки наконец лязгнула шторка глазка и спросили:
– Кто там?
– Телеграмма для Коржовой, – отозвалась почтальон.
Дверь открыли, и на пороге предстал обаятельный, пусть и бритый налысо, светлоглазый молодой человек простодушного вида. Сконфуженно застегивая молнию на спортивном костюме, он протянул руку и сказал, заметно картавя:
– Большое спасибо. Прошу прощения, что так долго, где проставить визу?
– Простите, расписаться должна сама гражданка Коржова, – напомнила почтальон.
Молодой человек хлопнул себя по лбу и немедленно покаялся:
– Тысяча извинений, как я сплоховал! Просто давно дел не имел с телеграфом.
Она добродушно кивнула, обмахиваясь газеткой (все-таки уже парило):
– Это понятно, – и подумала про себя: «Где уж тебе, малютке. Последний раз, судя по всему, когда бабушке на Восьмое марта открытку отправлял, цепляясь за мамку».
– Буквально минуточку, – попросил он и скрылся.
Были слышны стук в дверь, плеск воды, невнятное бубнение, его приятный картавящий говор: «Аллочка, крошка, телеграмма для тебя. Нет-нет, не выходи из ванны, продует. Вот тебе перо. Только ручки вытри. Осторожно, не поскользнись».
– Вот, пожалуйста, – вернувшись, мужчина представил подписанный бланк, – а вот это вам, за труды.
И протянул тысячную купюру.
– Нет-нет, отказа не примем, обидите.
Почтальон удивилась щедрым чаевым, но не противилась, попрощалась и ушла. Человек пробежал глазами текст телеграммы, пожал плечами, пробормотал: «К-курицы», – и порвал депешу на мелкие кусочки.
И вернулся в ванну, к прерванному занятию. Надо все вымыть, а то, чего доброго, придется самому ремонт делать, до продажи.
Да, и по окончании мероприятия надо бы скататься куда-нибудь – проветриться и разжиться новым паспортом.
Глава 1
Ах, как приятно пахнет в центре одного из крупных культурных центров России! Жарой, бензином и глупостью. Тут, в одном из загончиков пятикомнатного коммунального дворянского гнезда, рассерженно щебечут две представительницы семейства коренных горожанок – Агния Сергеевна и Алевтина Сергеевна.
Эти манерные и утонченные дамы были не из радушных хозяек. Они из тех, которые немедленно выявляют «понаехавших» по манере произносить слова или называть вещи, и приступают к активному презиранию. А равно и наотрез отказываются переезжать из «центра» к «чертям на куличики» – даже если это касается районов, вот уже полсотни лет как обжитых получше всех «центров» вместе взятых.
Иначе говоря, две старые девы-сестрицы, обитающие в одной из пяти комнат, и держащие оборону против «понаехавшего» соседа, нагло предложившего расселение, то есть купить им по отдельной квартире в двух станциях метро отсюда.
Старые девы кипели и пускали пар. Это было их перманентное состояние, практикуемое по любому поводу, будь то трамвай, звенящий под окном, слишком громко плачущий младенец – и, само собой, наглый сосед.
Лично против него они ничего не имели. Он рук не выкручивал, не угрожал и не намекал, ни на чем не настаивал, просто появлялся раз в месяц и повторял свое предложение. Получая гневные отповедь с отказом, вздыхал, пожимал плечами, вежливо прощался и уезжал до следующего раза.
Негодование усиливалось тем, что вот уже трое хозяев трех комнат на ура приняли предложения щедрого соседа, и теперь, по истечении пяти лет, сожалели лишь о том, что не приняли его ранее. В коммуналке держали оборону только Агния и Алевтина.
Еще большее негодование порождал тот факт, что одной из ренегадин стала не кто иная, как их родная сестрица, Алла Сергеевна. Она, в отличие от них, имела отдельную комнату. Почему у нее была целая и неделимая площадь, а у них – одна на двоих, это отдельная история (и повод для негодования). Вспоминая подробности, сестры скрежетали протезами: опять-таки, в отличие от них, сестрица обладала легким приятным нравом, за счет чего не только связала себя узами брака с соседом по коммуналке, тихим и приличным милиционером, но и пережила его.
Ко всем своим чудачествам и преступлениям присовокупила то, что запросто рассталась со своей комнаткой и въехала в замечательную однушку в тихом славном районе всего в получасе езды от них.
Агния Сергеевна и Алевтина Сергеевна вполне могли принять одно из многочисленных приглашений сестры приехать на чашку чая, но не принимали. Все телефонные номера отщепенки безжалостно блокировались, а следы звонков – уничтожались.
Добродушная сестрица не унималась. Пытаясь достучаться до обиженных дур, она перепробовала все способы, в том числе отправила как-то приглашение на суаре по почте – одно на двоих! новое оскорбление! – и старые девы просто вскипели. Негодование поднималось неудержимо, как пена на сбегающем молоке, и они не поленились в свою очередь выйти на связь, прислав нахалке изысканно-оскорбительную телеграмму. В этой депеше они изложили свое видение ситуации, поведения и, вообще, возможности общаться с отщепенцами и предателями своих корней.
После этого попытки воссоединения с родственницами прервались. Спустя какое-то время – прошло около полугода или восьми месяцев, – Агния и Алевтина Сергеевны вдруг занервничали. При всех своих чудачествах они в глубине души сохранили остатки совести и родственных чувств. Вскрылся этот факт довольно курьезным образом: обе сестрицы одновременно получили уведомления о невручении телеграмм, втайне друг от друга отправленных ими на адрес сестры.
Смущение поодиночке было мимолетным, поскольку совместное негодование было куда более комфортным и привычным состоянием. И повод как раз был: отправленные телеграммы вернулись с отметками: «Не вручена в связи с убытием адресата».
– Варвары, – процедила Агния, вернувшись с почты. Несмотря на закаченный скандал, подлые почтовики и не подумали вернуть деньги: мол, сами указали адрес и получателя, а если адрес не тот, или, как тут, адресат выбыл и телеграмму не получил – то сами и виноваты. А уж ссылка на собственную виновность способна вывести из себя даже улитку, не то что нервных старых дев.
– Сволочи. Сталина на них нет, – подхватила Алевтина, подергивая на куриной шее янтарные бусы, – но как это похоже на Алку – взять и куда-то свалить, не оставив адреса!
Однако Агния воспротивилась:
– Как раз не похоже. Алка никогда никуда не уезжала, не оставив адреса, даже в молодости. Вспомни.
Алевтина, подумав, взяла свои слова обратно. В самом деле, даже по молодости сестра-непоседа всегда отчитывалась, куда едет, на сколько и когда вернется, и, отправляясь за хлебом или поболтать к подружке в соседний дом, всегда прощалась, «на всякий случай», «мало ли что». С возрастом она стала еще более внимательной к этим вещам, потому что час, когда произойдет «мало ли что», неумолимо приближался.
– Послушай-ка, а знаешь ли ты что-нибудь о ее квазимуже? – спросила она как бы мимоходом.
– Каком муже? – неталантливо солгала Агния и зарделась.
Речь шла о некоем человеке, с которым сестра Алла на старости лет проживала в так называемом гражданском браке. В загс она более идти не собиралась, утверждая, что ей, несмотря на вдовье состояние, девичья свобода дороже.
По ходу выяснялось, что информационное эмбарго соблюдалось несерьезно, без должной строгости. Алевтина, хотя и сурово хмурила брови, имела за собой тот же грешок. Совместными усилиями, намеками и недомолвками они восстановили примерную картину отношений сестры: ее избранник – вроде бы из «понаехавших», вроде бы родом откуда-то из Поволжья, как бы занимается научной работой, как бы бессребреник, романтик в начищенных туфлях и прочая, прочая.
Вариантов описаний много, бесспорно было лишь то, что Алла гораздо старше его.
– Нет, это уже полное безумие, – решительно заявила Агния, – почему ты мне ничего не сказала? Это надо прекратить.
Алевтина возмутилась:
– Я не сказала? Допустим, не сказала, а как я могла сказать, если ТЫ не сказала МНЕ?
– А мне откуда было знать? – по привычке солгала сестра, смутилась и замолчала.
– Ладно, довольно тыкать друг в друга перстами. Надо поехать и разобраться на месте.
– Сейчас?! – снова взвилась Агния.
– Что, ты занята? – холодно спросила Алевтина.
– Нет.
– Что и требовалось доказать. Засим прекращай пререкаться и надевай шляпку.
До дома Аллы, как было сказано, было недалеко, всего две остановки на метро, далее пять минут черепашьим шагом старух – и вот уже искомый дом, уютный одноподъездник красного кирпича, с бесстыдными просторными лоджиями (возмутительно было и то, что они вообще имеются), расположенный в зеленом, чисто убранном дворе. Несмотря на то, что и до станции метро, и до крупного проспекта рукой подать, никакого шума слышно не было.
Неподалеку имелось как минимум два достойных продуктовых магазина – непозволительная роскошь, непривычная для обитателей центра. Они-то считали необходимым таскаться за «органическими», «натуральными» продуктами с тележками в ближайший (и дорогущий) эко-супермаркет как минимум на двух видах транспорта.
В подъезде этого дома на окраине нахально не воняло ни кошками, ни бродягами (непременного атрибута любого дома благородного центра). А как было тут вызывающе чисто! И как смели все эти почтовые ящики иметь дверки, висеть на надлежащих местах и закрываться на замочки? Вдобавок и лифт ходил, и кнопки были целы, а стены – не расписаны. Поднялись на четвертый этаж – и огорчились еще больше.
– Пошехонцы, – процедила Агния с плохо скрываемой завистью.
– Согласна, – с отвращением согласилась сестра, с аналогичным чувством рассматривая дверь квартиры родственницы, стальную, блестящую (да еще и с одним-единственным звонком! Ну и счетчиком, разумеется).
Раскалившись до последнего предела, они принялись давить на кнопочку. Звонок работал, но никто не открывал. За проклятой сейфовой дверью ничегошеньки не прослушивалось. Повторив попытку несколько раз, сестры набросали на листке краткую записку резко предписывающего содержания («Позвони немедленно» и т. д.), заложили послание за ручку двери и несолоно хлебавши собрались восвояси и даже вызвали для этих целей лифт.
Тот не замедлил приехать и вывалить еще неприятностей. Он привез в своих недрах троих противных субъектов: двух отвратительно энергичных женщин и одного непозволительно спокойного мужчину. Которые к тому же с порога лифта повели себя странно.
Во-первых, когда разъехались двери, они немедленно замолчали, хотя весь путь с первого этажа оглушительно болтали. Во-вторых, покинув лифт, синхронно и со свистом втянули носами воздух, с подозрением меряя сестер пронизывающими взглядами.
Одна из этих энергичных – тощая, с толстой папкой, – осведомилась нагло:
– Вы что, сюда? – и показала на дверь Аллиной квартиры.
– А вам какое дело? – вскинулась Алевтина, но Агния, быстрее сориентировавшись, признала, что да, и вкрадчиво спросила:
– А почему, собственно говоря, вас это интересует?
– Потому, что если вы насчет сделки, то можете отправляться обратно, – заявила она.
– Сделки? Какой сделки? – с замиранием сердца спросила Агния. Соображала она достаточно быстро, поэтому перед глазами старой девы начала собираться темная мгла.
Тощая нахалка нагрубила: «Никакой», и уверенно надавила на звонок. Ей тоже никто не ответил.
– Что, никого? – осведомилась другая женщина, небольшая, весьма округлая и налитая, как горшок с маслом. – А ну-ка дай-ка я.
И, отстранив тощую, зачем-то позвонила сама, как если бы умела давить на кнопки как-то по-особому. Разумеется, результат был таким же.
Тощая энергичная пробормотала:
– Странно. Только что звонила, утверждал, что дома.
– Кто утверждал? – спросила Агния.
– Что встреваете? – возмутилась толстая.
– В самом деле, вам-то какое дело? – поддержала тощая.
– Ну хотя бы такое, что в этой квартире проживала наша сестра, – звеня от негодования, но все-таки сдерживаясь, поведала Алевтина.
– До революции? – сострила тощая.
– Идите-ка вы своей дорогой, – посоветовала толстая.
Алевтина открыла было рот, чтобы пальнуть риторикой из главного калибра, но более разумная Агния, торопливо извинившись, затолкала сестру в лифт и нажала кнопку.
– Что происходит?! – бушевала Алевтина уже во дворе, тем не менее покорно следуя за Агнией. – Что за ерунда?
Та некоторое время молчала в раздумьях и наконец возразила:
– Боюсь, что это уже не ерунда. Пожалуй, надо обращаться в полицию.
Глава 2
После отбытия сестер вся компания некоторое время топталась у закрытой двери, терзая звонок, и уже собирались было уходить, но дверь вдруг открылась как ни в чем не бывало:
– Прошу вас, заходите.
Обитатель квартиры – светлоглазый, положительного вида мужчина, лет тридцати, с чисто выбритой головой и плохо – щеками, в домашнем костюме и до блеска начищенных туфлях – посторонился, пропуская пришельцев:
– Извините, что заставил вас ждать. Работал, знаете ли, увлекся. Сразу не расслышал.
Он вытащил из-за дверной ручки записку, оставленную старыми девами, пробежал глазами и положил в карман.
Флегматичный мужчина и низенькая толстая женщина вошли в квартиру и запросто по-хозяйски принялись расхаживать по жилплощади, которую явно освобождали. Повсюду какие-то вязанки, узлы, черные мусорные мешки.
Тощая принялась домогаться хозяина:
– Что за старые курицы? – требовательно, пусть и вполголоса осведомилась она. К слову, энергичная дамочка, в ней за версту угадывался риелтор.
Мужчина, который не спускал глаз с пришельцев, контролируя их траекторию по квартире, ответил рассеянно:
– Понятия не имею, о чем ты.
Риелторша продолжала придираться, пусть вполголоса и сквозь зубы:
– Ты утверждаешь, что вправе полностью распоряжаться объектом, а какие-то побитые молью бабки в шляпках городят за какую-то сестру. Сережа, что за хрень?
Сергей процедил, так же не разжимая белоснежных клыков:
– Ты вроде бы читать умеешь. И доверенность видела. Самую генеральную из всех. Нотариально удостоверенную. К чему эти разговоры?
– Я-то ничего, но ты же понимаешь…
Он оборвал:
– Я – нет, не понимаю. Залезь в свою папку, еще раз посмотри, перечти, если угодно. Чьи в доверенности ФИО?
– Твои, твои, не заводись.
– Тогда что еще надо? Только из-за того, что мы с тобой, голубка, не первый день знакомы, не одну ложку дерьма сожрали, я с тобой дело имею. И так продаю с космическим дисконтом, и лишь потому, что у меня нет времени и денег.
– А я…
– Нет, я. Это я могу и без агента обойтись.
Тощая серьезно обиделась, и, сузив глаза, осведомилась, даже прошипела:
– Вот и я хотела бы уточнить, к чему такая спешка? А заодно и старые кошелки. Что-то нечисто, а, Сережа?
Он впервые отвлекся от пришельцев и полностью посвятил все свое внимание визави. Правда, смотрел на нее уже как-то по-иному, не так, как надлежало взирать на порядочную женщину, тем более риелтора. Светлые холодные глаза смотрели на нее с такой вкрадчивостью и мягкостью, как если бы каннибал-гурман взирал на пухленького туриста, забредшего в глухие джунгли, причем как раз к ужину.
– А ты, солнышко мое ясное, изволишь сомневаться в чистоте предлагаемой МНОЮ сделки? Или, мать твою, считаешь невыгодной?
– Сережик…
– Э-э-э-э. Постой. Я, стало быть, послушно прыгаю с бубном, шляюсь по банкам, как олень с бумажками бегаю, а ты, милая моя, солнышко лесное, задний ход даешь?
– Сереженька…
– А. Малая цена не устраивает. Понимаю. Так я прямо сейчас объявляю о том, что повышаю цену на двадцать процентов. По твоему своевременному совету, – подчеркнул он.
– Да ты что?! – шепотом вскричала риелтор.
– …а лучше тридцать пять. Отличная круглая сумма. Что, я пошел?
– Серенький, нет. Остановись. Помилуй. Не надо, – горячо попросила она, делая такое движение, как будто собираясь пасть на коленки.
Повернувшись так, чтобы случайному наблюдателю не было видно этой перемены, он бережно, но очень крепко подцепил ее длинными пальцами под челюсти – фактически за горло.
– Тогда заткнись и не задавай глупых вопросов, – процедил он, умудряясь одной стороной лица скалиться волком, другой – вежливо улыбаться покупателям. У него вообще было удивительно эластичное лицо, на котором, как на табло, отображалось все, что бы он ни говорил.
Когда покупатели вернулись к ним, то увидели лишь дружески общавшихся риелтора и продавца, который, улыбаясь, давал любезные пояснения:
– Здесь, как можно легко видеть, почти шестьдесят квадратов, кухня девять и полноценный раздельный санузел. Для «вторички» в доме семьдесят пятого года постройки, согласитесь, большая редкость.
– Да уж, богатая хатка, – кивнула женщина.
– Это индивидуальный проект, реализованный для союзного Министерства обороны. Смотрите, какие потолки, – он поднял длинную руку, – без двадцати сантиметров три метра.
– Тут ремонт нужен, – флегматично вставил мужчина, грузный, с висячими усами и маленькими сытыми глазами.
– Полагаю, для вас это не проблема, – вежливо предположил хозяин, – ну а приложить руки ко всему приходится. Вы с маткапиталом берете?
– Да.
– Тогда тем более. Тут в шаговой доступности гимназия и лицей, одних развивающих центров штук десять. Два метро в шаговой доступности – «ВДНХ» и «Алексеевская». Ну-с, мы договорились?
– Почему так дешево? – прямо осведомилась дама.
– Могу поднять, – любезно ответил он.
– Нет, я просто…
– Послушайте, уважаемая, – уже не чинясь, прервал Сергей, – вот жилплощадь, вот гендоверенность, мне поручено продать ее как можно скорее. После ухода жены…
– Извиняйте.
– Спасибо. Она меня бросила.
Чудинова Елена
– Тю, – с некоторым недоумением протянула женщина. Она уже успела осмотреть и оценить вообще все – мебель «мейд ин соцлагерь», тахта, увязанные тома подписных изданий, роскошные, но старомодные шторы, обилие ковров и прочие атрибуты возрастных дам, вплоть до едва заметного аромата типа «Мажи нуар» – и потому не грех было и удивиться. Сколько же лет было этой ветреной кокотке, бросившей тридцатилетнего симпатичного мужчину?
– Ничего, с этим вполне можно жить, – любезно, хотя и суховато ответствовал он, – в любом случае я желаю как можно скорее покинуть этот дом, в котором изначально мы были так счастливы. Собираюсь вернуться на родину.
Отец: попытка портрета
– Да? – удивилась покупательница, которая с семейством проделала как раз обратную операцию. – А вы, не извольте гневаться, откуда будете?
\"И ни птица ни ива слезы не прольет,
– Я с Поволжья, – кратко ответил хозяин.
Если сгинет с земли человеческий род.
«Вот так так. Приезжий. Квартира не его, – соображала покупательница, все более и более удивляясь, – получается, тетка-москвичка бросила не только его, но и свою собственную жилплощадь. В Москве, да еще в двух остановках до центра. Странновато все это. И хлопчик-то на вид вроде ничего себе…»
И весна, и весна встретит новый рассвет
– Итак?
Не заметив, что нас уже нет\".
Но ведь квартира была просто великолепна, документы, вплоть до последней бумажки, в порядке, стоила она вдвое, а то и втрое больше того, чем запрашивал этот псих. Хотя насчет психа тоже не все так бесспорно: свежие справки из диспансеров также присутствовали и без звука были предъявлены, сто́ило лишь потребовать. В собственности, правда, квартира была лишь полгода, но это проблема продавца. Все, кто надо, «благословили» сделку и даже одобрили ипотеку…
Человек бесконечно одинок - во всем живом и не живом мире он один сознает себя. Он выломан из общей гармонии неведающего Зла и Добра мира, он отщепенец, изгой, вкусивший от Древа Познания. Словно в порыве неосознанного мщения - он изощряет свой интеллект в том, чтобы калечить и разрушать исторгшую его Природу.
Однако жена и все, что с ней связано, – эти моменты покупательницу смущали:
– То есть вы еще не разведены.
– Мы и не расписывались. Постарайтесь понять, что есть люди, для которых штампы в паспортах не имеют значения, – высокомерно пояснил одинокий «супруг», – к тому же и вам удобнее, формальностей меньше. Доверенность перед вами.
Доводилось мне наблюдать дар гармонического единения с природой у людей, что называется, простых. Вполне логично - чем меньше своего \"я\", тем ближе человек к братьям меньшим: к запаху невидимого водопоя, к шелесту дерев, к отсутствию страха смерти. Чем глубже зубы впились в терпкую мякоть запретного плода - тем больше \"я\", тем больше разорвано связывающих с природой уз. Словно бы их разрыв - плата за интеллект.
Это была самая генеральная из всех доверенностей от имени ветреной «супруги», изготовленная на нотариально удостоверенном бланке. Совпадали и фамилия, имя, отчество, – Рубцов Сергей Владимирович, – и год, число, месяц рождения, – тринадцатое марта тысяча девятьсот девяносто третьего года, – серия, номер, дата выдача паспорта – все совпадало до черточки.
Придраться было не к чему, разве что…
Но есть редкие счастливцы, чья личность развилась не разорвав этой лиственно-травяной пуповины. Мы знаем тех, чья слитность с природой поднята до осознания себя в ней. Для русской души это прежде всего Аксаков, Тургенев.
– Извиняюсь, а где это – Тарасов? – уточнила покупательница, просто для очистки совести.
– Поволжье, – лаконично сообщил Сергей.
Но, да простится мне псевдонаучность, если Аксаков воспринимает природу в синхронном срезе, мой отец был из тех, кто ощущает ее в срезе диахронном. Он был эволюционист - как говорится, клейма негде ставить. Он бродил не по известняку, а по дну древнего океана, в журавле в небесах он узнавал похорошевшего птеродактиля, он ощущал ток времени, бегущего по жилам земли.
– Ну а почему там, а не в ближайшей конторе за углом?
Он пожал плечами:
\"Эта трава для меня гораздо прекраснее теперь, когда я знаю, почему она такая, знаю все то химическое действие солнца, дождей и земли, которое понадобилось, чтобы на этом холме выросла трава. Есть много романтического в истории каждой травинки; она пережила немало приключений. Одна эта мысль вдохновляет меня. Когда я думаю об игре сил и материи, обо всей великой жизненной борьбе, я чувствую, что мог бы написать про эту траву целую поэму, и не одну\", - говорит Мартин Иден, автопортретный герой Джека Лондона - одного из любимых отцовских писателей. Джек Лондон же пережил сокрушительное влияние Герберта Спенсера, в то время ведущего эволюциониста, сейчас, вероятно, устаревшего.
– Потому что тут это стоит пять, а там – полторы. Мы ездили в отпуск, с палаткой на Волгу. Не исключаю, что она все для себя решила уже тогда – ну и предложила зайти в ближайшую на тот момент контору.
– Я имею в виду…
Вот и основные штрихи к портрету моего отца. Индивидуализм и эволюционизм, пронзительное чувство живой природы - главные составляющие творчества Джека Лондона. И уж коль скоро о Джеке Лондоне зашла речь, нельзя не сказать, что с англо-саксонской литературой (английской ли, американской…) у отца была особая ментальная близость, приметная даже внешне. Когда он, в фетровой шляпе, с ружьем на плече, бродил по осенним лесам Прикамья вслед за охотничьей собакой - голубоглазый, высоколобый, русоволосый (Так ведь и не обзавелся плешью до конца дней!), подтянутый (Какой толщины эспандеры гнул и за семьдесят лет - не всякий двадцатилетний осилит!) - больше всего походил он на какого-нибудь английского сквайра XIX столетия.
Сергей коротко глянул на риелторшу. Та поняла и среагировала моментально:
– Послушайте, если вас что-то смущает…
В прикамских лесах отец, сколько я помню, отдыхал каждую осень. После трех летних месяцев, проведенных в экспедициях. Такое даже в геологической среде редкость. Покормивши все лето комаров, геологи любят осенью теплое море, атмосферу курортов. Отец же за всю свою жизнь не провел отпуска в санатории, пансионате, доме отдыха, на курорте. Скоплениям праздных людей он предпочитал одиночество в лесном балаганчике, ночной волчий вой, который тщетно пытался записать на несовершенный магнитофон. Думается, разгадка его пристрастья кроется все в той же англо-саксонской литературе.
Тут подал голос мужчина, который сказал, подводя несомненный итог:
– Ничего никого не смущает. Все устраивает. По рукам.
Передо мною видавшая виды книга \"Уолден или жизнь в лесу\" Генри Дэвида Торо. Поля ее испещрены рукою отца. Была ему свойственна эта привычка, казавшаяся естественной XIX веку, а со середины XX объявленная мещанами вандализмом. Особо приглянувшиеся места в любимых книгах отец иногда просто отчеркивал, иногда помечал восклицательным знаком, иной раз и спорил-соглашался мелкими неразборчивыми буквами.
Договорившись о деталях, они разошлись.
Впрочем, в лифте жена никак не могла уняться:
Не найду теперь, кому, быть может Чехову, принадлежит любимое отцовское высказывание: следить за мыслью выдающегося человека есть величайшее наслаждение. Цитирую по памяти, скорей всего неточно. Но теперь, когда отца нет, потрепанный томик Торо обретает для нас особую ценность из-за этих пометок на полях.
– И все-таки я не понимаю, как это тетка в возрасте убежала от молодого мужика, да еще из собственной квартиры…
– Если она вполовину такая же дурная, как ты, то что дивиться-то, – философски произнес муж.
\"В любую погоду, в любой час дня или ночи я стремился наилучшим образом использовать именно данный момент и отметить его особой зарубкой; я хотел оказаться на черте, где встречаются две вечности: прошедшее и будущее, - а это ведь и есть настоящее, - и этой черты придерживаться\".
Она надулась, но не сказала ничего.
Верно автор песни, нравившейся отцу \"есть только миг между Прошлым и Будущим Именно он называется жизнь\" Торо также читал.
Глава 3
Очередная история началась с классических девичьих посиделок на кухне. Я пребывала в благодушно-философском настроении, а инициатором традиционно выступила Ленка, которая ни с того ни с сего провозгласила:
\"Но цивилизация, улучшая наши дома, не улучшила людей, которым там жить\".
– А я по-прежнему считаю, что привлекательному человеку можно многое простить!
Таня Иванова (в моем лице), особа, славящаяся терпением, логикой и либерализмом, немало удивилась. Мне-то казалось, что дискуссию прикрыли в самом ее начале, – по крайней мере я точно помню, что махнула ручкой и сказала: «Чушь». А на самом деле все это время подруга моя Ленка подбирала для нее дополнительные тезисы.
С ужасом пишет Торо о тогдашних людях, позволивших земле овладеть душою. Но что сказал бы он о дачниках советских времен? Ничего бы не сказал, умер бы от ужаса, глядя на этих новых крепостных, протомившихся всю неделю в тесных конторах, чтобы под выходные ринуться набитыми пригородными поездами или на утлых жестянках о четырех колесах на крошечный клочок земли среди огромного людского муравейника - копать, полоть, консервировать. Мама просила иной раз, когда объявлялась возможность записаться за свои деньги в эту крепость - а может все-таки? Отец был непреклонен. Он понимал, как никто, что владеть загородным домом не сопричислясь к белым неграм может только человек очень богатый. Богатства ценой души, а иного в стране советов не бывало, отцу нужно не было. У его детей был летом чистый воздух на снятых дачах и купленные фрукты. И вот результат - я, провалявшаяся летними деньками в гамаках, обожаю покопаться в земле. Мой муж, с малолетства приобщенный к прополкам грядок, не может слышать без омерзения слово \"дача\".
– Если ты разъяснишь свою позицию…
Ленка присвистнула сквозь зубы, но ответила корректно, без сомнения, гордясь своей сдержанностью:
Одно из двух, либо живи в своей Лунной Долине постоянно, чтобы взяться за книгу, отложив лопату, либо не имей земли вовсе.
– Я имею в виду, что человеку, который внешне вполне привлекателен или хотя бы приятен, можно многое простить. Люди, которым с вывеской не особо повезло, вынуждены прилагать для этого гораздо больше усилий.
– Британские ученые установили? И почему же только такому? Мне говорили, и неоднократно, что людей вообще всех, даже уродов, прощать надо несчетное количество раз, – напомнила я и все-таки уточнила: – Конечно, если только они совсем уж не борзеют.
Отец ее и не имел - он имел все Прикамье. \"Легкая постройка как бы кристаллизовалась вокруг меня и влияла на своего строителя. Она оставляла простор фантазии, как контурный рисунок. Чтобы дышать свежим воздухом, мне не надо было выходить, у меня и в доме было достаточно свежо. Даже в самую дождливую погоду я не был заперт в четырех стенах, а скорее сидел под навесом. ‹…› Я сразу оказался в соседстве с птицами, но мне не пришлось сажать их в клетку, - я сам построил себе клетку рядом с ними. Я приблизился не только к тем, кто обычно прилетает в сады и огороды, но и к более диким - к лучшим лесным певцам, которые почти никогда не услаждают слух жителей поселка\" - тут уж я просто не знаю, кто это говорит, Торо или мой отец?
Ленка нетерпеливо отмахнулась:
– Да не об этом речь, а о том, что человек, внешне приятный сам по себе, всегда более привлекателен.
\"Я ушел в лес потому, что хотел жить разумно, иметь дело лишь с важнейшими фактами жизни и попробовать чему-то от нее научиться, чтобы не оказалось перед смертью, что я вовсе не жил\".
– Ты сегодня леди Очевидность?
Подруга прищурилась:
\"Время - всего лишь река, куда я забрасываю свою удочку\". Тут на полях стоит даже и восклицательный знак. Отец в равной мере был охотник и рыбак. Аксаковские \"Записки об ужении рыбы\" у него были еще и в отдельном экземпляре, хоть в доме имелось собрание сочинений. Но мог бы он повторить вслед за Аксаковым, когда тот упоминает в \"Багрове внуке\" что, де, в детские его годы уженье рыбы было еще в самом младенческом состоянии. Насколько я понимаю, отец был из первых, кто привез в начале шестидесятых годов из Америки так называемое \"летающее уженье\", переведенное впоследствии как нахлыст. В раннем моем детстве мы отдыхали каждый год в Тарусе, на что родителей подбил директор ПИНа Николай Николаевич Крамаренко, влюбленный на всю жизнь и в те края и в сам волшебный городок. Думается, в те времена только отец и Крамаренки, как Николай Николаевич так и Елена Игнатьевна, и были на всей Оке единственными такими удильщиками. Даже вроде бы смутно припоминаю заинтересованное недоумение местных.
– Фи донк, а что оригинальничать? Сейчас, между прочим, многие строят из себя великих оригиналов, возводя в абсолют уродство и ненормальность. Хотя абсолютно всем известно, что красивый или, по крайней мере, приятный внешне человек – куда более привлекателен, нежели урод, пусть сто раз хороший и умный.
Помню черную хрустальную гладь широкой Оки, заводи, заросшие ярко желтыми кувшинками. Плывет по течению лодка, свистит над водой спиннинг, скачут из воды голавли, хватая наживку. В бутылке из-под виски - холодный чай с ягодами свежей земляники. Мне лет пять.
– Бесспорно, – согласилась я, – но это же ненадолго. Нельзя же людям вечно лгать. Как только выяснится, что красавец на самом деле редкая поганка и сволочь – так и морок разойдется.
А на залитой солнцем веранде теснятся по утрам на круглом столе нарядные коробочки с искусственными мухами из Франции, дары очаровательной коллеги Кристиан, и заготовки для мух самодельных: особая белая резина, яркие перышки. Отец отрезает ножом кусочек резины, маникюрными ножничками придает ему форму мушиного туловища и головы, красит лаком для ногтей, сушит, а затем уж прикрепляет крючок и крылышки. Как глупой рыбе не польститься на такую красоту?
Ленка открыла рот – и закрыла. Подумала-подумала да и согласилась, хотя не без оговорки:
– Да, но период между «нельзя вечно» – и «как только выяснится» может быть достаточно длительным для того, чтобы…
Да, охотник и рыболов, но это лишь внешний облик души. Вот еще одна выделенная цитата.
Она запнулась, соображая. Я помогла:
– Удовольствие получить?
\"На лбу самого сурового утеса вьются нежные кудри. В Природе нет ничего мертвого. Кучи лиственного орнамента лежат вдоль насыпи, как шлак на домны, показывая, что там, внутри, печь задута и работает во-всю. Земля - не осколок мертвой истории, не пласты, слежавшиеся как листы в книге, интересные лишь для геологов и антиквариев; это живая поэзия, листы дерева, за которыми следуют цветы и плоды: это не ископаемое, а живое существо; главная жизнь его сосредоточена в глубине, а животный и растительный мир лишь паразитируют на ее поверхности\".
Подруга возмутилась:
– Нет, ну какая ты все-таки, Танька. Нехорошая! А вот пусть хотя бы и так. Что же, по-твоему, иллюзия ничего не стоит?
Можно процитировать всего \"Уолдена\", чтобы лучше понять моего отца, но, пожалуй, это одно из самых важных мест.
– Стоит, стоит, – успокоила я Ленку, – причем много чего стоит: здравого смысла, разума, благосостояния, самоуважения…
– Да неужели?
По Торо отец был \"рожденным в ночи\". Душу его заливала иногда черная меланхолия - спокойная, но довольно жуткая. В семье было принято считать это следом страшного детства. Что говорить, детство было страшным. Но все же мне начинает казаться сейчас, что отцовская меланхолия была скорее платой homo silvestris за оборотничество - городскую половину жизни.
– Так учат нас история человечества и жизненный опыт, – кротко заметила я.
А в городе отец был человеком весьма светским. Помню, был канун моего двенадцатилетия, начало сентября. Как правило отца на моих днях рождения не бывало. Даже самый первый он пропустил - слал с Великой Стены по счастью запоздавшую телеграмму, чтоб назвали Татьяной… Вот и на сей раз он по обыкновению намеревался удалиться в леса. Мы вышли с ним прогуляться, или по какому-то незначительному делу, не помню, только пришли, к моему изумлению, в кафе. Отец галантно принял мою вельветовую курточку, провел за столик, заказал шампанское. Так мы и отметили вдвоем мои двенадцать. Маму бы шампанское привело в справедливый ужас, но впечатление ребенку врезалось навсегда.
– С софистами не дискутирую, – решительно заявила подруга, – все поверяется практикой. Хотя…
– Что-то здравое услышала в моих словах? – подбодрила я. Пусть не думает, что я собираюсь ее добивать или гнушаюсь дискуссией.
Я всегда одновременно завидовала другим детям и снисходительно жалела их. У одноклассников отцы были как-то доступней, сердечнее, по домашнему проще. С ними не надо было взвешивать каждое слово, что я инстинктивно делала лет с восьми, ошибка не грозила ссорою месяца на три. С ними вообще можно было откровенно делиться ребяческими переживаниями, а с моим - нет. Не знаю почему, но нет. И вместе с тем я куда раньше, чем смогла это сформулировать, знала, что мой отец совсем другое, чем добрые обыкновенные \"папы\" сверстников. Он значительнее, он выше.
– Ничего здравого не услышала, – едко отозвалась подруженька, – просто, переходя по аналогии, вспомнила бабуриту…
– Чего?! – переспросила я с понятным испугом.
Отец даже внешне был совсем другое. В пятьдесят лет собственные сверстники еще шпыняли его в общественном транспорте: чего расселись, молодой человек, уступили бы место пожилому!
– Не чего, а кого. Бабу Риту, – более раздельно и понятно повторила Ленка, – это моя давняя знакомая, можно сказать, приятельница. Феноменальная тупица.
– Ничего себе, – пробормотала я, поеживаясь, – надеюсь, ты не о всех своих друзьях так отзываешься за глаза.
Никогда не позволял он себе ходить по городу в \"спортивных\" куртках, в вязаных шапочках. Всегда галстуки (К булавкам и прочим запонкам отец был весьма неравнодушен!), серые костюмы, шляпы, элегантные плащи и пальто.
– Ну а что делать, если она в самом деле тупица? – хладнокровно повторила та. – Ты-то нет.
– Спасибо и на этом.
С незначительными отступлениями, отец оставался таким до семидесяти шести лет, до года смерти моей матери. Нельзя, никак нельзя было назвать его стариком, когда он стоял у ее гроба. Но после отец начал стареть со скоростью снежной лавины. И ведь сложными были их отношения, да и ни с кем из близких несложных отношений у отца не было, а вот поди ж ты.
– На здоровье. Ты будешь слушать продолжение?
– А у меня есть выбор? Давай излагай.
Словом, как и положено оборотню, в городе отец был стопроцентным горожанином. Однако ж кое-где след волчьей лапы все же проступал. Так не любил отец больших скоплений народу, толпы, (самое язвительно ненавистное слово из его лексикона!), даже толпы научной. \"В стенах вечерних библиотек\" отцу, в отличие от мамы, не работалось. Все необходимое для работы он предпочитал иметь. Стаскивать в свою нору. В результате скопилась библиотека, которая, я полагаю, скоро займет свое место в Институте Палеонтологии. А покуда нетронут крошечный его кабинет, украшенный лишь иконой Богоматери с Мечами в курьезном сочетании с накопанными в Гоби буддами. Еще два украшения, впрочем. Пронзительно тревоживший меня в детстве своим \"англо-империалистическим\" видом поношенный пробковый шлем и ковбойская шляпа из путешествия по Техасу. Остальное пространство в кабинете, кроме письменного стола, машинки \"Оптима\" и узкой кушетки, занято книжными полками. Входя, утыкаешься в стену энциклопедий, кое как обогнув, попадаешь в пространство, где можно хотя бы сидеть. Вот и все, что мой отец имел в этой жизни. Да и то построил своими руками. Было тогда дано академической молодежи милостивое разрешение в нерабочее время трудиться на стройке. Отец работал прорабом, мама, беременная мною, кажется, учетчицей. Так родители и возвели дом, адские морды над аркой которого обрамляла надпись \"Дом научной молодежи\". В нем им досталась трехкомнатная квартира невпечатляющих габаритов.
– Ну так вот, – никак не отреагировав на мою шпильку, начала подруга, – Баба Рита – это прозвище, на самом деле не такая уж она старая. Просто крупненькая, шумненькая и глуповатенькая, настоящая баба на чайник. Правда, сердце у нее – чистое золото. И вот собралась она впервые замуж…
В целом, история, которую поведала мне Ленка, была до ужаса смешна и до смешного ужасна. Так называемая Баба Рита, прожив в девках до внушительных лет – будем деликатны, – вдруг встретила Того Самого.
Все собеседники отца, не только научные, теснились на книжных полках. Это были Тейяр де Шарден, Вернадский, Тютчев. Сумеречную сторону отцовской души питал леденящий экзистенциализм марктвеновского \"Таинственного незнакомца\". В изголовье же всегда лежало первое издание \"Унесенных ветром\", подарок Эверетта Олсона. Эту книгу отец обыкновенно читал на сон грядущий.
Ленка перечисляла его многочисленные преимущества, используя традиционные эпитеты – образованный, умница, порядочный, предприимчивый, внимательный и т. п., – да так аппетитно, что я не удержалась и уточнила:
– …симпатичный!
Едва ли ошибусь, что всю \"Песнь о Гайавате\" в переводе Бунина отец помнил наизусть. Ее изданий у него было штук пять разных. Мне же лет в семь он подарил книжку индейца Серая Сова под названием \"Саджо и ее бобры\", с рисунками автора.
Ленка показала язык: