Чудинова Елена

Ларец

Н.Р.А. Графинюшка, хоть с того свету, а прочтите. Для Вас вить писано.
Автор благодарит Ксюшу и Алису за то, что взяли с меня обещание написать сей волюм. Не пеняйте, что стали вы старше моих героинь — в ту лесную ночь были вы ровесницы, милую Риту — Маргариту Модестовну Васильеву - за то, что ее благоухающее моим любимым веком отчество подсказало мне отца Модеста, а Его Преподобие отца Андрея Езерского за знания, без коих мой священнослужитель захромал бы на обе ноги.
КНИГА ПЕРВАЯ

Глава I

— Вейся, локон, как пружинка,Вейся, змейка-серпантинка,Вейся, локон, завивайся,Я велела, расстарайся!

Нелли Сабурова осторожно высвободила серебряный гребешок. Слезы, да и только: длинная прядь, которую она прижимала, покуда не занемела рука, распрямилась почти сразу. Волосы Нелли, тонкие и густые, шелковистые, светло-золотого ровного цвета, имели изрядный изъян: были они прямыми, совсем прямыми. «Глупенькая Нелли! — смеялся брат Орест в минувший свой приезд в родительское имение. — Да ради цвета, который тебе подарила сама Натура, венецианки в старину сидели часами на солнцепеке, обсыпав голову толченым кирпичом! Вовсе я не шучу! Наденет такая красавица старую шляпу без верха, чтобы лицо не загорело, волосы через дыру наружу вытянет и сидит! Самый лучший цвет — золотой. Рыжий — грубо, черный — простовато, каштановый — скушно. А что прямые, эка досада, куафер поправит!»

Да, красавец и весельчак брат всегда умел рассказать что-нибудь интересное, да не просто интересное, а интересное для Нелли, не то, что папенька Кирилла Иваныч, который вчера битый час объяснял, как делаются стеклянные смальты для мозаик. Вот уж одолжил!

Нелли положила гребешок на дерновую скамейку, несколько раз согнула и разогнула руку. Аж болит! Может, и Бог с ним совсем. Денек погожий, липы зацвели. Ишь как пруд блестит в конце аллеи. Взять челночок да покататься, покуда за уроки не засадили.

Нет, дело важнее.

— Вейся, локон, как пружинка,Вейся, змейка-серпантинка…

— Серебром по золоту водить — горя не знать. — Неслышно подкравшаяся сзади Катя, подбоченясь, остановилась перед Нелли. — Нешто это наговор?

— А твои наговоры — гадость одна, ничего больше. — Нелли сердито взглянула на подругу. Кате, дворовой девчонке Сабуровых, тоже сравнялось двенадцать лет — месяцем раньше, чем Нелли. Вся дворня побаивалась ссориться со своенравной «цыганкой». С волосами цвета воронова крыла, бронзовая от загара, она теребила пальцами ожерелье из красных ягод шиповника, видно только что сделанное. Красным был и Катин сарафан.

— Носила бы косу, как я, так и без разницы, прямые-кудрявые, — Катя выпустила ожерелье и перекинула через плечо свою тяжелую косу, переплетенную алой лентой.

— Мужская прическа, — фыркнула Нелли.

— Вот и нет, это у вас, господ, все нынче шиворот-навыворот. Волосы в муке валят да тело в железяки затягивают. Тьфу!

— Почему нынче? Всегда так было.

— Как бы! В старые времена и знатные девушки косы носили. Да сарафан, да кокошник. Кокошник жемчугом обшит, сарафан шелковый, душегрея атласная, вот красота была! Идет-плывет, сразу видать боярышню. А ты в штанах, как парнишка, срам глядеть!

Нелли засмеялась, наклонясь, чтобы отодрать прицепившийся к белым панталонам репейник. Вечно Катька что-нибудь придумает! Шелковый сарафан! Такое только в машкараде бывает. Может, и впрямь сделать костюм пейзанки на Новый год? Скорей бы уж, право, приехал Орест, с ним бы и обсудить.

— Да уж пора б молодому барину быть, — вскользь уронила Катя.

— К Яблоневу Спасу обещался, — ответила Нелли, словно не заметив, что Катя опять заглянула в ее мысли. Как это у нее получается?

— А ты Парашку не видала?

— В лес пошла по травы, — равнодушно ответила Нелли. — Меня звала.

— Ишь ты, а меня не зовет. Бережет секреты бабкины. И что ж ты не пошла?

— Ну скажешь тоже… С ней всегда в самый бурелом попадешь, слепней кормить. Да и жара какая, того гляди лицо загорит…

— Да на тебя и загар-то не ложится! — Катя перевела взгляд со своей смуглой руки на еле позолоченную июлем руку Нелли. Она вообще не считала подругу красивой — личико прозрачное, бледное, и лето ей не впрок, под глазами синие тени. И глаза так себе, не карие, яркие, как у Кати, а так, серые. — Нет, надо бы тебе пойти с Парашкой да запоминать, что показывает… Эх!

Нитка лопнула, и недозрелые ягоды шиповника упали на землю. Катя рассмеялась и пнула их босой ногой.

— И до деревни со мной не побежишь?

— Нет, в дом пойду. Солнца боюсь.

— Ну и сиди скучай!

Нелли постояла недолго, наблюдая, как мелькает между стрижеными купами зелени красный сарафан. Скучать она не намеревалась. Дома дело тоже было, и даже весьма важное.

Облупившиеся каменные львы проводили поднимающуюся по лестнице Нелли сонными взглядами. Всего львов было отчего-то пятеро, и каждому из них Нелли дала собственное имя. Эти двое — Нелей и Пелий караулили лестницу, Прет и Акрисий — стерегли въезд в аллею, а самый любимый — Протесилай — за неименьем пары любовался собственным отражением в заводи.

Белый дом о двенадцати колоннах обещал в знойный полдень прохладу — и обманывал, стоило ступить в сени. «Я вить только на вид — каменный, — скрипел он каждой половицей, — а по правде ладили меня русские люди, которые знают, что дом — не храмина, жить полезно в дереве, а не в камнях». Прохладно внутри не было, разве что темновато, особенно после слепящего сияния, что оставалось за порогом.

Ах, как хорошо! Дом словно спит, даже на кухне не гремят посудой. Обеда не будет, отец и маменька уехали на именины к соседям Медынцевым — не воротятся до завтра. Нелли принесут в комнату молока с бисквитами, не надо сидеть за столом, выпрямляя спину под строгим взглядом длинноносой мадам Рампон. Мадам еще в мае уехала в столицу, ухаживать за племянницей Полетт. Хорошенькая Полетт, прошлым летом гостившая в Сабурове, устроилась модисткою на Невском и изрядно преуспевала, покуда не заболела легкими с подозрением на чахотку. Санкт-Петербурх — не теплый Лион, вздыхали взрослые. Укладывая сундуки, мадам Рампон заклинала маменьку оставить место, чтоб «довести ангелочка нашего Нелли до замужества». Болезнь Полетт затянулась. «Дитя бездельничает, дорогая», — возмущался иногда Кирилла Иваныч. «Но мадам Рампон воспитывает Нелли с четырех годов, — отвечала маменька, Елизавета Федоровна. — Необязательно б теперь было отказать, когда бедная женщина в такой тревоге». И все оставалось как есть.

Нелли вприпрыжку побежала по анфиладе, то сама по себе, то наперегонки с мелькающей в золоченых зеркалах девочкою в опоясанном бирюзовым кушаком белом платьи.

Как все удачно складывается! Кабинет пуст, пуста родительская спальня. Камердинер Алексей и горничная девушка Груша уехали с родителями. Неллина горничная Таня до вечера не вылезет из девичьей. Только сердитые портреты следят за девочкою, с разбега запрыгнувшей на жесткий угловой диван, обитый черною кожей. Следите-следите, небось не наябедничаете!

С трудом переводя дыхание, Нелли оглядывала знакомую комнату. Старый персидский ковер, увешанный папенькиными ружьями и саблями. Подставка с курительными трубками рядом с низкой оттоманкой. Выложенная зеленой плиткою печь кажется сейчас такой приятной и холодной, странно вспомнить, какая она горячая зимой! Напротив печи — черные книжные шкафы, из которых поблескивают золотым тиснением переплетов книги. Есть среди них занятные, но большинство — прескучные. Черные кресла без спинки у огромного письменного стола, на котором стоит бронзовая голова противного мужчины, похожего на обезьяну. И ты, обезьяна, не наябедничаешь тоже!

Нелли обошла стол сзади и опустилась на выкрашенный вохрой дощатый пол. Вот эта резная панель на самом деле — стенка тайного ящика. Вот сюда, между боковыми тумбами, надо просунуть руку и сдвинуть щеколду, запирающую ящик. Старый и, что говорить, неудобный тайник, работа деревенского столяра Тимофея. Кирилла Иваныч давно обещает выписать для маменьки изящный секретер с настоящим тайником, где потайная часть выдвигается сама под музыку при нажатии на тайную пружину. Это будет хуже, но авось и тогда удастся дознаться.

Нелли вытянула ящик. Ларец был на месте.

Деревянный темно-вишневый ларец был изящно окован позолоченным серебром. На крышке его свернулась саламандра с красными глазками из пиропов. Ключ торчал тут же, в замке. Нелли не спешила его повернуть. Прежде надо было решить довольно важный вопрос.

Тащить тяжелую добычу к себе, рискуя все же быть замеченной кем-нибудь? Или открывать здесь? Ей надо будет прилечь, хотя можно и здесь, на диване, нет, неприятно, кто-нибудь может зайти, когда она заснет… Странно, право, отчего это всегда кончается сном?.. Но лучше унести к себе.

Ключ туго провернулся в замке. Простенькая комнатка, обтянутая светлым штофом, с бронзовою узкой кроваткой под белым кисейным пологом и кисеею на единственном окне — надежное ее убежище.

Наконец взору ее предстало покоящееся в лиловой сафьяновой обивке содержимое ларца, упакованное в старые и новые футляры, футлярчики, шелковые и атласные мешочки. Эти драгоценности появились в Сабурове недавно, в начале Великого поста, после смерти бабушки Агриппины Ниловны, папенькиной маменьки.

Елизавета Федоровна заглядывала в него нечасто.

«Цветы — лучшее украшение женщины, подаренное к тому же самой Натурой, — говорила она, срезая ножницами первые бутоны в розарии. — Мне огорчительно видеть, маленькая Нелли, как влечет тебя эта роскошь. Подумай, Господь может послать тебе испытание бедностью. И ты станешь нещастна только из-за того, что не сможешь украсить себя сверкающими каменьями! Женщина с хорошим вкусом воткнет в куафюру свежий розан — и останется весела, независимо, бедна она или богата. В жизни много ненужного, того, без чего человек может обойтись. А эти драгоценности тебе все одно не носить еще годы: девочке твоих лет довлеют только колечко с бирюзой да ожерелье из красных кораллов. Они у тебя есть, а на тринадцатилетие ты получишь опаловую брошь. Полюби цветы, покуда не поздно исправить вкус!»

Нелли горько вздохнула и, наугад, распустила узелок алого шелкового мешочка. Какое огромное кольцо! Ярко-синий округлой формы сапфир посверкивает в гранях золотистыми и даже багряными искорками. Вокруг сапфира, словно лепестки цветка, розоватые жемчужины.

Странно, такое огромное, а не так уж ей и велико. Немного просторно пальцу, но с руки не падает. Женское кольцо, да и не пошел бы мужчине этот сине-розовый цветок…

Но в жизни не бывает таких цветов — с синей середкой и розовыми лепестками. Это цветок из сказки… сказочный цветок… сказочный цветок…

Сказочные цветы цветут на изразцах горячих печей… Меж ними гуляют сказочные жар-птицы… Какая большая комната, а потолок такой низкий… Сплющенная комната… А окна какие маленькие! Все в решетках и мутные, ничего через них не видать… Сколько народу!

Как странно все одеты — вроде деревенских мужиков, только мужицкое платье не бывает шитым из парчи и рытого бархата… И на ней, Нелли, даже не платье, а скорее сарафан из тяжелого шелка травяного цвета… Нет, она не Нелли, она другая, взрослая… Она — высокая, сильная, ей вовсе не тяжело гордо держать голову в изрядном уборе, не поймешь, на что и похожий, но волос из-под него совсем не видать. Они между тем тоже тяжелы и туго-натуго уложены, даже больно голове. Да никак они заплетены! Неужто Катька права, носили в старину косы? В старину? Нет, сейчас носят, да и всегда будут носить… Время стоит на месте, меняется только годовой круг. За летом идет осень, за нею зима, радостная весна ее гонит, и все заново начинается с лета. Лишь люди стареют и умирают, деревья вырастают и сохнут, но новые люди — те же, что и новые деревья… Правнуки будут жить, как прадеды… Маленькая Нелли, как душа, отлетает от рослого сильного тела. Это всегда немножко похоже на смерть.

Душно, тревожно в плоской комнате. Женщины и девушки, как стайка вспугнутых птиц, жмутся к ней, к Соломонии. Она — Соломония. Мужчины толпятся у дверей. Мужчины — враги. Ее враги. Между ними — черное колыханье: священник, монахи… И монахини тоже. Вот эта, старая, тучная, как кадушка, с багровым лицом, две тощих — при ней, ничтожные, словно тень у старухи двоится… Но старуха — тоже врагиня. И священник, крючковатый, как коршун, враг, ее, Соломонии, враг. Нет, он не священник, он — Митрополит, он Даниил.

«Царь, царь идет!» — несется шепот, словно ветер гонит листву.

Как бьется сердце в груди… И что-то еще, ниже сердца. Важнее сердца.

Ее душат ненависть и гнев. Ненависть к чернобородому человеку в переливающемся кафтане цвета спелой вишни. Он глядит на Соломонию медведем, губы его сжаты.

Вместо чернобородого хочет говорить чернец. Вороновым крылом вздымается к потолку его широкий рукав.

«Смирилась ли ты, смоковница бесплодная?» — сучковатый палец указывает отчего-то на птицу-сирина, нарисованного на потолке.

Соломония не смотрит на Даниила, взгляд ее устремлен к царю.

«Примешь ли постриг, непокорная?»

«Не приму!»

Лицо Василия чернеет от ярости.

«Кровь Рюрикову в землю пустить хочешь, змея?»

Рука Соломонии тянется куда-то под сердце.

«Лжешь, муж неверный! Поругатель честного рода боярского, обычая православного! В тягости я царевичем-наследником!»

«Сама лжешь, окаянная! Не хочешь пострига!»

«Не лгу я, хоть и мало дней дитятке! Знаешь о том, потому и спешишь! Не бывало такого, чтобы царицу в черницы при муже живом хоронить, да с царевичем под сердцем! Околдовала тебя чужеземка, ведьма-ксения, проклятая Елена Глинская! Нарядами срамными завлекла, зельем опоила! Честь ты потерял, позабыл, что на правнучку окаянного Мамая государю русскому даже глянуть зазорно! А ты от нее наследника захотел, клятого татарчонка! Не выпихнет Мамаево семя законного царевича из гнезда! Не приму постриг! Не бывать делу постыдному!»

«Ах не бывать?! Хватайте ее, змею подколодную!»

Двое бояр кидаются к Соломонии.

«Не сметь, холопы! Прочь руки от государыни вашей!»

Замирают они в испуге.

«Кто мне слуга верный?! Хватай!»

«Покорись!» — страшно вопит чернец.

Куда они тащат ее? Соломония не идет, каменный пол стучит сперва по ее коленям, потом по сапожкам. Двери в храм уж отворены настежь, Соломонию вовлекают сквозь них. Но ничего не выйдет, нельзя постричь без святого обета! Не надо только говорить его, и они ничего не сделают! Но толстая черница уже тут: вставши позади, она зачинает говорить слова обета.

«Не-е-ет!!!» — Соломония кричит во всю силу легких, чтобы заглушить слова.

Жесткий звук, словно кто-то рвет руками ткань. На лицо Соломонии падает ремень плетки. Боль похожа на ожог: низкорослый Шигона-Поджогин, первый приспешник Василия, осмелился позорно ударить царицу.

Крик застывает на онемевших устах. Слова обета звучат. Соломония борется молча.

Сколько рук у беды! Ящеркой из хвоста рвется Соломония, оставляя покрывала. Звонко кричат от страха девушки. Соломония рвется, кусается. Слишком много рук. Трещит ткань головного убора. Голова как в узде: чей-то кулак больно перехватил косы.

«Нет!!»

Страшный, у самого уха, скрип. Голова свободна. Легкая, слишком легкая голова. Проклятый иуда Шигона, сам испугавшись, разжимает кулак, словно выпуская змею. Косы падают на пол. У Соломонии подгибаются ноги. Монахиня набрасывает ей на голову черный плат. Церковный неф взлетает и падает, как садовые качели. Свет меркнет.

Глава II

— Опять в цацки играла? — Над Нелли наклонилось встревоженное Катино лицо.

— Как ты вошла, я ж дверь запирала, — прошептала Нелли, даже и не силясь приподняться. В теле была уже знакомая, приятная слабость.

— Что цыгану замок?

— Катька, какая же ты цыганка? Все в Сабурове знали твоих родителей, Сидора и Матрену. — Скорей из-за тумана в голове, чем от желания досадить подруге, Нелли коснулась опасной темы. — Какие ж они были цыганы?

— Да знаю… — Катя отчего-то не обиделась. Одним из странных свойств горячего нрава девочки как раз и была эта неугаданность: иной раз вроде и обидное стерпит, а там из пустяка вскипит. — Только старуха из табора, что гадать меня учила, так и сказала — наша в тебе, дитятко, кровь, цыганская… Может, из прадедов кто?

— Катька, принеси поесть, а? — Недавние видения еще кружились перед глазами Нелли. — Я тебе такое расскажу!!

— Чего принести-то?

— Цыпленка бы кусочек, лучше грудку, и булку. Я голодная.

— Ох, беда с тобой, Бога не знаете! В пятницу курят трескают и хоть бы хны! Ладно, принесу!

Катя бесшумно выскользнула из комнаты. Ишь, ведь и по коридору шагов не слыхать! Вправду, откуда в ней эта цыганщина?

Катя осиротела, когда им обеим не было и года, и осиротела страшно: об этом Нелли случайно подслушала у нянек. Отец ее, Сидор, ни с того ни с сего повредился в уме и зарубил молодую жену топором. Затем, видно опомнясь от помрачения, повесился прямо в избе, над зыбкою ребенка. Сроду до этого тихий, добрый мужик не поднимал на Матрену руки. Няньки, понятное дело, гадали, кто навел порчу на щасливый доселе дом. Никогда не обсуждала Нелли с подругой услышанное и не знала толком, известно ли той об ужасающих обстоятельствах своего сиротства. Небось известно, Катька не из тех, от кого можно что-то скрыть.

Из приотворенного оконца послышался знакомый стук — тугой и сухой. Нелли, позабыв о слабости, соскочила с кровати и отдернула занавеску. Кто бы это?!

Чалая лошадь… Такая же у отца Модеста, нового сельского священника. Он появился в Сабурове недавно, весною, после кончины старенького отца Паисия. Осталось толком неясным, где служил и проживал он прежде, разве что обмолвился раз ненароком, что и сам из этих краев, из села Старая Тяга, что под городком Велецком. Молодой и красивый — отец Модест страшно нравился Нелли, хотя и настораживал чем-то. Румяный, веселый, черноглазый, в белоснежном, всегда аккуратном парике, отец Модест походил больше на столичного франта, чем на священника. В седле он держался не хуже офицера и превосходно говорил по-французски. В сизой от времени деревянной Сабуровской церковке глядел он так странно, что не слишком набожные родители начали, конфузясь, заговаривать о новом храме, каменном, в столичном штиле.

Однако ж самого отца Модеста, казалось, вполне устраивала и церквушка-развалюшка и нехитрые приходские обязанности. В дымных черных избушках уже перестали пугаться, когда его изящная фигура нежданно возникала на пороге. Еще Нелли нравилось, что он брил бороду, хотя мужики и бабы спервоначалу пугались.

Однако с чего отец Модест стал бы так гнать коня?! Нелли перегнулась через подоконник. Нет, это кто-то другой. И отчего бежит за лошадью сломя голову беленькая Парашка, только лапотки мелькают в сермяжном подоле да мотается на локте травяная корзинка… Нет, наверное не отец Модест, у всадника темные волосы, дорожный наряд! Ух ты! Да это ж Парашкин брат Фавушка, что служит при Оресте!

Нелли соскочила с подоконника и выскочила из комнаты, нет, не выскочила, притормозила на пороге, ввинтив в пол каблучок: ларец!! Так обрадовалась, что чуть все не побросала как есть. Торопливыми, небережными совсем руками Нелли сгребла футлярчики и ящички в мягкое нутро. Как ни дороги ей истории, что рассказывают камни, а любезного старшего брата она, пожалуй, любит поболе. Они поедут кататься дубравой, Орест расскажет ей множество историй — и все они будут смешные.

«Люблю, когда ты смеешься, маленькая Нелли, — скажет он. — В наш век просвещенных женщин не диво, коли ты скоро станешь смотреть на меня как на невежду, вот только слишком уж ты серьезная да тихая. Все над книгами сидишь? Девице довлеют и иные приятства».

Представляя себе веселое лицо брата, Нелли тихонечко пробиралась в кабинет, отворяла тайник, осторожно прятала ларец. Ну вот, теперь можно бежать расспрашивать Фавушку, зачем брат выслал его вперед.

Небось все уже сбежались в людскую!

Неужто гроза собирается — как потемнело вдруг в доме. И что за птица так пронзительно запела? Другая, третья, да полно, птицы ли так жалостно кричат? Смутный страх сжал сердце девочки: стрелою пролетев пустые комнаты, она вбежала в низкое длинное помещение.

В людской были и Параша, и кухарка Марфа, и Таня, и старик Пантелей, противу обыкновения спустившийся с полатей. Но Марфа отчего-то не хлопотала у стола, выставляя перед племянником лакомые куски. Полное красное лицо ее было залито слезами, а из перекосившегося рта рвался тот жуткий стон, что был принят Нелли за птичье пенье. Плакала и жалобно подвывала и Танюша, Параша, с порозовевшим от слез носиком, звонко подскуливала, как прибитый щенок. Все они обступили Фавушку, который, при виде Нелли, пьяно шатаясь, поднялся со скамьи и грузно, словно куль, бухнулся на колени.

— Алёна Кирилловна… Прости… Не уберег!

— Фавушка!! О чем ты?! Что случилось, отвечай! — Нелли, подбежав, со всех сил тряхнула парня за плечи.

— Аристарх Кирилыч руки на себя наложил, — с усилием произнес Фавушка. Веснушчатое скуластое лицо его было темным от горя. — Письмецо я привез батюшке барину Кирилле Иванычу.

Странное спокойствие снизошло вдруг на душу Нелли. Произошло нечто очень страшное, но совсем не настоящее, много более похожее на сон, чем видения из ларца. Орест, ее веселый гвардеец брат, мертв, наложил на себя руки? С чего мог он так поступить? В этом надобно разобраться.

— Замолчите все! — Нелли топнула ногой, и завывания стихли. Таня и Марфа смотрели на нее с обидою. — Ступай за мною, расскажешь.

Фавушка заплетающейся походкой вышел за Нелли из людской, Параша выскользнула за ними. Причитания и стоны зазвучали вновь.

Ноги донесли Нелли только до каменных львов, стерегущих крыльцо. Вдруг выбившись из сил, Нелли обхватила обеими руками каменную голову Нелея, словно лев искал у нее утешения.

— Расскажи…

— Мало мне ведомо, Алёна Кирилловна.

— Я все равно дознаюсь. Кто его сердце разбил, какая красавица на него не посмотрела? Взрослые от любви умирают, я знаю.

— Нет, боярышня, не таков был молодой барин. — Фавушка усмехнулся невесело. — Многие раскрасавицы по нему сохли, да Аристарху Кирилычу было это лишь в забаву. Мне теперь все одно, сам у барина в солдатчину попрошусь, так что знай правду. В недобрый час свел наш сокол дружбу с господином Венедиктовым.

— Венедиктов? Кто это? — тихо спросила Нелли.

— Знатный барин из Москвы, а может, еще откуда… Не из наших, не из санкт-петербурхских. Важный, да не в чинах, вроде как из помещиков. Зажил на широкую ногу, что ни ночь, все молодые господа из неженатых — у него. Цыганы, да карты, да вина шампанские… А уж нашего Аристарха Кирилыча особо заманивал, привечал-отличал. Сперва молодой барин души в нем не чаял, все Венедиктов то да Венедиктов сё. Сколько раз в караул шел, двух часов не спавши, а все одно, что ни вечер — подавай камзол барежевый да новые сапоги! Словно медом там ему намазали, у господина Венедиктова.

— А потом что, — Нелли, не замечая, продолжала гладить льва по каменной гриве. — Он перестал туда ходить?

— Какое там перестал, боярышня, — Фавушка шумно вздохнул. — Так и хаживал до конца. Только вроде как с неохотой, против волюшки. Бывало, замешкается на пороге, я спрошу, может, не пойдете в гости-то, сударь, чай дома лучше? Пойду, говорит, а сам на лицо потемнел, вроде даже зубами скрипнул. Так и шло целую неделю — уходил мрачен, а ворочался еще мрачней. А на седьмой день говорит, ну уж я дома сегодня останусь, а принеси ты мне, слуга мой верный, перьев да бумаги из лавочки. Так и заперся с бумагой-то в комнате. Не неволь, Алёна Кирилловна, не могу тебе дальше рассказывать.

— Из пистолета он застрелился, да? — Только сейчас Нелли заметила, что голубоглазая Параша стоит рядом с нею, беззвучно плача. А вот у самой Нелли не было ни слезинки на глазах.

— Из пистолету.

— Думаю, не пустит тебя папенька в солдаты, Фавушка, разве ты виноват? Ступай себе в дом.

Нелли медленно спустилась по ступеням в аллею.

Все так же тенисты июльские липы, тянущиеся от дома к пруду, так же серебрится водная рябь, так же дремлют на солнце каменные львы… Только никогда не вернется сюда Орест. Нет, вернется, и скоро. Нелли сделалось вдруг зябко.

— Не бойся, грех родного брата бояться, — тихо шепнула Параша: она, оказывается, так и шла следом. А рядом стояла незнамо откуда взявшаяся Катя.

Смуглое Катино лицо было непривычно бледно и от этого некрасиво. «Да она боится, — с удивлением подумала Нелли. — Она боится больше, чем я. Отчего?»

Но мысль была легкой, как мотылек: тут же отлетела она, оставив голову странно опустевшей. Ни мыслей, ни слез, ничего. Только откуда-то издалека, казалось, весело напевал знакомый голос:

Столы накройте тучной брашной,

Со мною сядьте в круг, друзья!

Пусть вам предстанет бог домашной,

В убранстве праздничном, как я!

— Пошли к пруду, — негромко сказала Нелли.

Больше не было произнесено ни слова. Девочки свернули с аллеи на песчаную дорожку розария и медленно побрели по ней к поблескивающей внизу воде. Вслед змеились, переплетаясь, по белому песку острые отпечатки туфелек Нелли, бесформенные следы Парашиных лапотков и узкие следы босых ступней Кати.

Глава III

Нелли подслушивала под дверьми и во всю силу своей маленькой души ненавидела отца Модеста.

— Милостивая государыня, Елизавета Федоровна, — отчетливо доносился из гостиной звучный его голос, — сие не в моей власти, но и не во власти моего архиерея. Скорблю с вами вместе, но закон Божий непреклонен.

— Неужто ничего нельзя поделать, батюшка? — Маменькин голос прерывался от рыданий. — Моему сыну лечь в землю неотпетому, как язычнику или собаке?

— Если бы у меня было хоть малое сомнение, я решился бы на свой страх облегчить материнскую скорбь. — Голос отца Модеста оставался ровным, он красиво поднимался и падал, словно во время проповеди. — Но в письме ясно сказано, что, снедаемый виною перед добрыми и великодушными родителями, он не видит возможности жить дальше.

— Безумный… — Голос Кириллы Ивановича был хриплым и негромким, Нелли едва его слышала. — Есть ли такая вина, какую мы не простили бы плоти и крови своей?! Худшего преступника прощает родительское сердце, но разве Орест злодей или преступник?

— Прояснилось ли, в чем вина его? — Голос отца Модеста неуловимо изменился. «Как странно, — подумала Нелли, — насколько отчетливей слышны оттенки голоса, когда не видишь человека».

Ответа не последовало, но Нелли откуда-то догадалась, что папенька сделал рукою слабое движение, словно отгонял любую вину Ореста, как докучную муху.

— Прошу простить. — Стукнул стул, значит, отец Модест поднялся. — Я должен покинуть кров ваш ране, чем прибудет тело, и не вправе вступить под него, покуда оно не уйдет в землю.

Заскрипели половицы: Нелли метнулась от двери. Отец Модест вышел — верно родители не нашли в себе сил провожать его, разбитые горем. Белоснежная коса его парика спускалась на шелковую рясу кофейного цвета, из подола торчали шпоры гессенских сапог.

Гадкий поп! Мог бы хотя бы оставить дома свой раскрасивый аккуратный парик! Нелли невольно вспомнила старенького батюшку Паисия, его сермяжную ряску, жиденькие пегие волоса по плечи, чахлую бородку и добрые стариковские глаза. Он бы не был таким злым!

Нелли стояла, застыв посреди скучного темного коридора, где ровно ничего не нашлось бы для ее развлечения или дела, не замечая, что священник, затворивший за собою створку двери по-женски красивой рукой, обернулся к ней с вниманием на лице.

— Поди сюда, дитя, я благословлю тебя, раз уж ты тут. — С красиво очерченных губ отца Модеста спорхнула улыбка.

— Не хочу!!

— Маленькая Нелли Сабурова, я не обидчик твоему брату. Я вправду не могу ничего поделать, и никто не смог бы на моем месте.

Он понял, что Нелли подслушивала, но словно бы не находил в том ничего особенного. Странный священник, как он только мог ей нравится!

Нелли молча отвернулась и побежала прочь.

Священник смотрел ей вслед, чему-то улыбаясь.

Это открытие она сделала только на днях. К чему уносить весь ларец, если это так легко обнаружить! С целым ларцом, конечно, приятнее, но это уж лучше, когда родителей нету дома. Много проще и безопаснее вытащить наугад мешочек или футлярчик и спрятать в кармане. На сей раз Нелли заперлась в своей светелке с сафьяновой плоскою коробочкой в кармане.

Коробочка потрепанная, но не слишком старинная. Что в ней?

Брошь! Камея под воротник. Белый профиль женщины на красно-коричневом фоне, высоко убранные волосы спадают на шею завитками, похожими на морские волны. Белые завитки морских волн идут по краю, как рамка портрета. Замок мудреной иглы заело, он колет пальцы. Вот сюда, приколоть на грудь. Теперь поднести руку к прохладной поверхности камня, приколотого на груди. Как бьется сердце!

Сердце бьется, как вольная пташка, заточенная в клетку ребер! Сердце выпрыгивает из груди. Отчего ей так тяжело бежать? Кажется, сто лет, как бегала она, Нелли, в горелки! Нелли? Нет, когда бегать было легко, ее звали Грушенькой. А теперь ей трудно, сердце ее слабо, она стара. Туфли путаются в траве, атласные туфли на каблучке, зачем не оставила она привычки их носить?..

Она бежит по высокому лугу, одною рукой таща за руку светленького мальчика лет восьми, в наспех, на одну всего пуговицу застегнутом сюртучке, другой прижимая к груди младенца в пышных пеленках… Она должна убежать.

— Бабушка, я устал! — хнычет мальчик.

— Такой большой, а нынче не можешь угнаться за бабушкой? — выдыхает она на бегу.

Мальчик обиженно сжимает губы и прибавляет шагу. Вот хлещут ей в лицо первые ветки рощицы. Можно перевести дух. Теперь, когда она остановилась, слышны шаги за спиной: не страшно, это Матрена.

— Матушка-барыня! Постойте, я с вами!

— Незачем тебе, ворочайтесь в дом и другим вели ворочаться.

— Так как же, матушка-барыня, страшно!

— У страха глаза велики. Достаньте буженины, вина, всего, что есть. Потчуйте да кланяйтесь. Не убьют вас злодеи, а будет дом пустой, сожгут со злости. Не забыла? Все господа с Петра и Павла как уехали. Да хулите нас поболе.

— Грех хулить, матушка Агриппина Ниловна! Ей-богу, хоть бы кого с собой взяли, дитятко-то тяжеленькое!

— Глупая, чем больше народу, тем сыскать легче! Как уйдут, Фавку или Никитку пошлешь сюда, в лес. Ворочайся назад!

Матрена, причитая, отдаляется. Колышется лиловым облаком иван-чай, кажущийся таким ярким через стволы деревьев, из древесного сумрака. Глубже от открытого места, в чащобу. Елечка не плачет, но и не спит: смотрит на Агриппину огромными серыми глазами, безмятежно и строго. Орест притих, хватается на ходу за ее юбки: ах, не надевать бы ей сегодня цвета мов, так издалека заметного в зеленой листве!

— Бабушка, злодеи хотят нас убить?

— Мы от них спрячемся, милый. Никто нас не найдет.

— Зачем папенька не купил мне сабельки, бабушка!

Агриппина не слушает уже, озираясь на ходу. Этим годом вырубили сухостой, знать бы… Знать бы, не отпускать Лизаньку, две седмицы тому уехавшую в Оренбург, ходить за раненым Кирюшей. Лиза молодая, ей спорей было бы бежать с детьми. А она, старуха, осталась бы тогда в своем дому, она не боится разбойников. Она пожила свое, куда как хорошо пожила… Кто мог знать, что подлые подступят так близко. И вот двое детей — в ее слабых руках. Не пугаться, не думать… Не думать, что злодеи изрубят Орестушку тесаками, разобьют Елечке головку о стену… Анна Васильевна, соседка, успела вместе с нянькой переодеть детей в крестьянское: саму молодую хозяйку повесили на воротах, но все трое малюток уцелели. У нее ж не было времени на машкерад: когда войско бунтовщиков нестройной гурьбой приближалось к воротам, она лишь сунула ларец в каменную подклеть и метнулась с детьми задами…

Старый дуб, раскинувший корявые ветви над неглубоким овражком: Агриппина помнит его по низкому дуплу, в которое в детстве легко могла протиснуться. Троюродными были они с незабвенным Иван Алексеевичем, часто гостила она в Сабурове, прежде чем сделалась в нем хозяйкою. Позже, когда дупло уже сделалось слишком узко, дуб был свидетелем их свиданий. Добрый друг, он спрячет детей… Спрятав, надо уйти подальше, Орест способен уже понять…

— Орестушка, залезь-ко в это дупло, вишь какое славное…

— А ты не станешь браниться, коли испачкаюсь? — мальчик перебежал уже через кулижку и стоит у дерева.

— Бывают в жизни случаи, друг мой, когда не испачкаться никак нельзя… Протиснешься?

— Бабушка, да оно совсем широкое!

Агриппина невольно улыбается. Она изменилась, но ведь и дуб тоже. Как обманчива детская память! Значит, места будет для троих.

Первым в дупло лезет Орест. Агриппина передает ему девочку и, подобрав юбки, залезает сама. Темнота пахнет шампиньонами. Отчего не плачет маленькая Елена? В серых глазках отражается, двоясь, кривая щель, полная яркого дневного света. Неужто ты чувствуешь мою тревогу, дитя? Пеленки недовольно шевелятся: маленькая ручка тянется к ее груди, бессильно щиплет ткань, крепко цепляется за брошь…

Брошь холодная и гладкая, пальцы ощущают каждый завиток орнамента.

У-фф! Нелли сидит на порожке, раскинув ноги по дощатому полу. Рука все еще стискивает брошь.

На сей раз даже не клонит в сон. Нелли, пошатываясь, поднялась и добралась до кровати. Она видела себя самое, младенца! Она видела Ореста маленьким мальчиком, живого!

Едва ли живет он в каком-нибудь еще камне. В камни уходит лишь память умерших. Странно… Откуда она это знает, то, что подумала сейчас? Откуда-то знает.

Но отчего никто никогда не рассказал ей о том, как спасала их бабушка? Нелли была бы ласковей с этой старухой с дребезжащим, как треснувший фарфор, голоском. Агриппина Ниловна сидела в черных высоких креслах, спиною к окну, зашторенному пунцовыми занавесками. «Оне теперь заменяют мне румяны», — загадочно сказала она маменьке. Что за глупость, подумала десятилетняя Нелли и нахмурилась, что общего у румян и занавески? Елизавета Федоровна улыбнулась, словно поняла. «Ладно уж, отпусти стрекозу, скушно ей со мной», — обронила бабушка, нюхая соль. И Нелли охотно убежала. Тогда они виделись в последний раз.

Бабушка, отчего я не знала, что ты прижимала меня к себе и бежала так, что сердце выскакивало у тебя из груди, а туфельки путались в густой траве? Теперь бы я стала сидеть с тобой и подавать тебе флаконы, слушая бесконечное ворчание.

Нелли выглянула в окно. Другое казалось ей страннее, чем то, что только что видела она бабушку, маленького Ореста и самое себя. Еле колышутся в зное купы лип, никто из погруженного в печаль дома не катается в челночке по гладкому серебристому пруду. Неужели досюда доходила Пугачевщина, неужели здесь не всегда было так мирно и так тихо? Поверить невозможно…

Нелли вздрогнула и застыла, словно околдованная Медузой. Чтоб ты треснуло, проклятое окно!! Не смотреть бы в тебя никогда, никогда!! Замуровать бы тебя кирпичами!

К воротам медленно, очень медленно приближалась крытая повозка. Нелли знала уже, кого она везет.

Глава IV

Иконы вынесены были из залы. Никто не читал псалтири. Из темного коридора, по которому уже три раза пробиралась мимо дверей Нелли, казалось, что в зале очень ярко горят свечи.

Щеки Нелли пылали еще от пустяшной, глупой ссоры. Катя, чьей храбрости Нелли всегда завидовала, уперлась, наотрез отказавшись сопровождать ее.

«Лучше пойду за скотом ходить, чем к покойнику! — воскликнула она в заключение. — И не вздумай меня неволить!»

Выходит, она, Нелли, оказалась храбрее Катьки. Да, это так, вот только почему она все бродит мимо дверей, словно маятник старых напольных часов?

Туда-сюда, туда-сюда… Довольно! Нелли разом дернула за обе дверные ручки.

Ничего страшного не было в ее красавце брате, словно задремавшем в неудобном длинном ящике гроба. Нелли захотелось разбудить Ореста, встряхнуть его за плечо. Охваченная этим порывом, она без боязни подбежала к телу.

Нет, вблизи стало понятнее, что такого сна не прервать. Слишком уж спокойно, слишком неподвижно было непривычно бледное лицо, украшенное светлыми, чуть темней, чем у самой Нелли, кудрявыми волосами. Отчего-то казался он теперь больше ростом, чем был. Нелли не понравился новый, слишком сладкий запах духов брата: прежние, фиалковые, были лучше. Как только эти противные духи за несколько дней не выветрились? Какие пустяшные мысли приходят в голову.

Нелли решительно вернулась к дверям и тщательно затворила их изнутри.

— Орест, любимый братец, — тихо произнесла она, снова став рядом. — Ты всегда думал, что я странная девочка. Тебе казалось, что я такая из-за книг. А ведь книги я вовсе забросила с тех пор, как появились мои камни. Не могла я тебе рассказать о них, а теперь, видишь, могу. Так что, сдается, я куда странней, чем ты знал.

Заколебался белый изнутри огонек ближней свечи. Ветер бил снаружи по зашторенным высоким стеклам ветвями старого ясеня. Деревянный дом поскрипывал, и пел где-то сверчок.

— А коли я странная девочка, так мне и поступать странно, — продолжала Нелли. — Я ведь знаю, что ты не можешь со мною говорить. Но мир не таков, как все думают, это я уже поняла. И раз уж камни и те умеют разговаривать, то отчего бы брату не молвить словечко сестре, даже если он мертв? Я никому не скажу, я умею хранить секреты. Но я должна знать, Орест, что с тобой случилось? Зачем ходил ты в дом к этому господину Венедиктову и что ему было нужно? Ответь мне, пожалуйста, ответь!

Глупость, он не может ответить.

Ветер усилился, и хлопнула невидная из-за шторы фортка. Кому понадобилось ее затворять? По комнате пробежал сквозняк, и запах сладких духов сделался сильнее. Огоньки свечей взвились кверху, одна погасла.

Какая слабость в ногах… Нелли села на пол, привалившись к гробу головой. Что-то еще вошло в комнату вместе со сквозняком. Однажды, на дороге к дому, Нелли пыталась убежать от надвигающейся грозовой тучи. Туча расплывалась в блеклом от зноя небе, как безобразная клякса по тетради, под ногами клубилась пыль. Нелли бежала быстро, а туча, казалось, не двигалась. Но девочка знала откуда-то, что убежать не удастся — туча настигнет ее вместе со своими молоньями и громами. В отчаяньи семилетняя Нелли закрыла руками голову. То же захотелось ей сделать и теперь.

Нет, не зря спрашивала она Ореста. Беда не приходит одна, за нею идет другая. Она уже в пути, от нее не укроешься. Теперь уже не с братом, а с нею, с Нелли, случится что-то страшное.

В светелке, вместо Кати, Нелли застала Парашу. Устроившись на лежанке, девочка переплетала на ночь волосы.

— Экая ты бледная, — Параша тряхнула головой: взметнулись высвобожденные льняные пряди. — Запечный, дедушко, косы не дери, волос не секи.

— А Катька где? — Нелли без сил опустилась на кровать.

— В деревню на ночь убежала. — Параша взялась за косоплетку. — Блажит, не знаю, что с ней сделалось. Побудь да побудь вместо меня. А я, знаешь поди, твои крючки-шнурки вечно перепутаю.

— Да неважно, — Нелли вздохнула, чувствуя странное стеснение дыхания.

— С братцем-то попрощалась? — спросила Параша негромко.

— Беда мне будет, Парашка, — Нелли вытянула ногу.

— Али знак подал? — охнула Парашка, стягивая с Нелли туфельку. — Какая беда, касатка?

— Не знаю я.

— Эх, будь Катька, карты бы раскинула…

Как случалось всегда, самая ловкая на грибной охоте или по ягодам, в доме Параша становилась неимоверно неуклюжа. Чулки и кушак выскальзывали из ее рук, платье мялось, на голову Нелли вместо ворота ночной рубахи наезжал рукав, с чепца чуть не оборвались ленты.

— У-фф, умаялась. — Параша провела ладонью по лицу. Сама она давно уже скинула сарафан и стояла в коротенькой полотняной рубахе, босая. Была она такой же белокожей, как Нелли, но пухленькая, словно булочка из пряженого теста. — Гасить свечу-то?

— Гаси. — Нелли не хотелось остаться в темноте.

Из темноты выступил синий оконный проем. Сделались слышнее наружние шумы. Где-то прошелестели шаги. Должно быть, Елизавета Федоровна, в который раз за эту ночь, проходила в залу. Шевельнулась кисея полога, что-то негромко стукнуло, скрипнула совсем близко половица. Нелли поежилась: не ходит ли кто со свечой-невидимкой, о которой рассказывала года два назад Параша? Страшная, страшная свеча-невидимка, что даже вспомнить жутко, как изготовляется. Какой злодей не боится держать ее в руке? Или просто душа Ореста пьет водицу из голубого блюдечка, что выставлено на подоконник?

— Ты спишь?

— Не сплю.

— Ты лучше ко мне иди.

Параша, простукав голыми пятками, скользнула под перину.

— Жар у тебя, — она коснулась лба Нелли рукой. Рука оказалась необыкновенно прохладная. — Хочешь нашепчу, прогоню двенадцатую Иродиаду? Нечего ей к тебе липнуть.

— Сама отвяжется. Парашка, а тебе страшно?

— Так уж ты и сама не боишься.

— Ореста нет, не боюсь. Я поняла — живой он меня очень любил, с чего б мертвому-то ко мне меняться? Живой ли, мертвый ли, Орест меня обидеть не может. Я про другое. Смерть по дому ходит, слышишь?

— Как ей не ходить, касатка, Смертушке-то? Так ведь она не в дом шажки считает, а из дому. Не страшно. Вот когда в дом, а еще так, как бабка моя помирала, тут уж страшно…

— Расскажи.

— А ну как страшней станет?

— Под одеялом ничего.

— Девять годов мне было, — Параша вздохнула. — Мало еще, она мысли-то обо мне и не держала… Приходит раз из лесу, корень-лапчатку добывала, вроде как встревоженная. Зовет мамку: «Татьяна, говорит, помирать мне через три дни». К вечеру и слегла. Уж так мучилась, так мучилась, конек с крыши снимали, чтоб душенька отлетела. А все почему — мать с золовками к ней не подходили. Молвит бабка: «Ариша, принеси водицы испить!» Так тетка Арина возьмет ковш на журавельной ручке да и тянет издалека. «Татьяна, поправь, лежать мне жестко!» А мать в ответ: «Пусть, мол, матушка, Анисья поправит, она ловчее». А тетка Анисья: «Нет, у Арины руки мягкие, куда мне, неуклюжей!» Бабка разозлится, ну швырять чем сможет: «Змеи вы подколодные, зайчихи трусливые, долго мне из-за вас маяться, непутевых?!»

— Отчего ж они к ней не подходили, Парашка?

— Да уж ясно чего — боялись. Каждая на другую кивала. А мать завыла да в ноги: «Матушка-свекровушка, уйди так, Христом-Богом!» Та как зыркнет на нее: «Ишь чего надумали! Жребий тяните, врагини мои, не уйду!» Мать в ответ побелела как лен, но твердит: «Все одно протянем до твоего сроку, как ни крепись! Батюшка Паисий не велел». — «Ах он, долгополый! Ступай к нему, пятая Иродиада! Ушь-ушь-ушь, пошла!»

— Она вправду на батюшку Паисия рюматизм наслала, Парашка?

— Он и так маялся, — Параша захихикала в темноте. — А глупые бабы услышали, что она на попа порчу гонит, испугались еще больше, выбежали в светелку шептаться. Одна я осталась, то есть не одна, с Ивашкой малым, ну да он тут не в счет.

— И чего? — Нелли приподнялась на локте.

— Я у голбца сидела, корзинку плела. Бабка вроде как прислушалась, да и достает из-под подушки тряпицу льняную. Ивашка крутит себе волчок, а мне любопытно. Бросила плетенье, подошла поближе чуток. Бабка тряпицу развернула, а в ней пряник печатный, сахарный, от коробейника. Ну и протягивает мне пряник-то.

— А ты?

— Подошла, касатка. Бабка со смеху заквохтала, да хвать меня за обе руки. Изо всей силы сжала, аж пальцы хрустнули. Жала-жала, потом разом выпустила. «Кушай, — говорит, — внученька, пряничек, лакомься!» Тут уж и бабы вошли. Глядят, бабка довольная лежит, а я пряник кушаю… Как заголосят, как пойдут бабку ругать на чем свет! Да друг дружку корят — себя уберегли, а дитятей прикрылися! А мне смех, я бы и без пряника подошла, мне и обидно было, что всех зовет, а меня нет. Ну мала я была, конечно, это уж она с горя меня подманила.

— Парашка… А откуда ж тогда пряник под подушкой?

— Кто знает, касатка.

— Ах, Парашка, что ж за беда случится? Кабы знать…

— Бог милостив… Придет, так назовется.

Ободренные теплом друг дружки, девочки обнялись и, наконец, задремали. На грядущий день Нелли ждали странные похороны. А молодого Сабурова уже ожидала могила, выкопанная за церковной оградкой, в березовой роще. Могила без креста.

Глава V

Случилось все за обедом, на другой день после похорон. Скучный был это обед. Нелли вертелась на стуле, не в силах привыкнуть к бумазейному черному чепцу Елизаветы Федоровны, сменившему обыкновенный, красиво плетенный крючком из ниток, что напоминал всегда Нелли оконные узоры морозного дня. Все было не так, даже кушанья подали самые гадкие! Словно все позабыли о том, как Нелли ненавидит молочную лапшу. Нелли возила тяжелую серебряную ложку в клейком габер-супе, зачерпывала чуть-чуть, подносила ко рту и тут же опускала обратно. Но никто не заставлял ее есть как следует.

— Барин, Кирилла Иваныч… — В дверях нерешительно возник лакей Тит, сутулый от старости.

— Чего тебе? — раздраженно откликнулся папенька.

— Приехал тут какой-то…

— Мы не принимаем, надобно же иметь совесть! — Кровь прилила от гнева к щекам Кириллы Ивановича. — Зачем тревожишь, неужто трудно отказать?

— Так ить не уходит, пес. Издалече, говорит, по наиважнейшему делу. Вона и шарабанчик на дворе. Добро бы из хороших господ, а то недоразуменье одно, крючок. Прикажете силой выволочь, так кликну ребятушек.

— Постой… Как назвался?

— Сказывал доложить, мол, Пафнутий Пантелеймонов сын Панкратов.

— Впервые слышу, — Кирилла Иванович пожал плечами. — Ты такого знаешь, Лиз?

— Нет, — Елизавета Федоровна зачерпнула немножко лапши, поднесла ложку к губам и опустила обратно в тарелку — точь-в-точь как Нелли. — Надобно принять, коли человек ехал.

— Ладно, проси. Да скажи Марфе, пусть поставит прибор.

— Не извольте беспокоиться, — из-за спины Тита неожиданно возник невысокой человечек. — Всяк сверчок знай свой шесток, обожду в гостиной, покуда докушать соизволите.

— Как угодно, — отцу явно недоставало настроения являть свойственное обыкновенно гостеприимство.

Человечек поклонился. Ох, какой был он странный! Скорей старый, чем молодой, с морщинистым остреньким личиком и выступающими вперед зубами. Парик на человечке был серый, засаленный, камзол серо-коричневый и отчего-то короткий в рукавах, словно старикашка не перестал еще расти. Из обшлагов торчали красные, очень длиннопалые руки. Похож на крысу, что надумала прикинуться человеком, мелькнуло в мыслях у Нелли.

— Прошу покорнейше простить, до наипочтеннейшей супруги Вашей дело тож касаемо, — человечек скользнул вслед за Титом.

— Что за гиль1! — Кирилла Иванович нетерпеливо дернул салфетку и уронил кольцо. Кольцо стукнуло по золоченой солонке, соль заструилась на скатерть.

Пальцы Нелли сами зашевелились взять щепотку и перекинуть через плечо, как учила Параша. Не стоит, хоть и не до того маменьке, а можно услышать поучение о вреде суеверий. Неужели и сама Нелли сделается такой же непонятливой, когда вырастет?

Папенька промокнул рот и отодвинул тарелку. Было понятно, что охота ему поскорей отделаться от незваного гостя.

— Пойдем, Лиза, узнаем, чего этому надобно, — Кирилла Иванович протянул жене руку.

Елизавета Федоровна вздохнула и оперлась на нее. Родители вышли из столовой.

Нелли торопливо запихнула в карман передника несколько кусочков хлеба. Жаль, еще не подали сахарницу! Все одно, она не согласна сидеть голодной.

После обеду Нелли собиралась идти собирать цветы на братнюю могилу. Однако стоит с этим погодить. Что и говорить, подслушиванье — вечный ее грех, но ведь у родителей никогда не достает ума ставить Нелли в известность о происходящем. А три щепотки соли она все же бросит через плечо, вот так.

Вся возня несколько задержала девочку. Когда Нелли подобралась к дверям гостиной, там шуршали какими-то бумагами. Шуршали так долго, что Нелли передумала уж было караулить.

— Пять тысяч рублей!! — воскликнул отец. С известия о смерти Ореста он говорил негромко. Оттого ли голос его теперь прозвучал хрипло?

— Как одна копеечка, — угодливо отозвался Пафнутий Пантелеймонов. — Бумажки выправлены по полному порядку.

— Пять тысяч рублей… — Голос отца упал.

— Так вить ассигнациями, милостивый государь, — с удовольствием взвизгнул Пафнутий Пантелеймонов. — Кабы золотом, так оно беда, а то бумажками! Бумажка не металл надежный — один прах да тлен. Сугубо говоря, господин Венедиктов покорнейше просил выплатить должок в наиближайшие сроки. Я бы, коли соизволите определить худую конурку, уж и дождался, чтоб не ездить два раза.

— Сколько тебе ждать, стряпчий? — отец никогда не говорил эдак с гостями. Впрочем, со слугами и крестьянами также. Отвращение звучало в его голосе.

— Коли бы управились, милостивый государь, за недельку, так бы господин Венедиктов был нижайше благодарен.

— Попробую. Фавл, Тит!! — звонки в дому давно не звонили, хотя наладить их собирались не раз. Сейчас на оклик сбегутся слуги. Потеряв к тому же интерес к разговору, Нелли направилась в сад. Надо срезать белых роз. Крысиный Пафнутий Пантелеймонов сын Панкратов хочет взыскать какие-то деньги. Много денег. Это неважно, все одно ближайший год не будут тратиться на наряды и балы. Этот Пафнутий Пантелеймонов не сам получит эти деньги, он просто ведет дела какого-то господина Венедиктова… Венедиктов… Когда слышала Нелли это имя? Венедиктов! Да вить это же тот, о ком рассказывал Фавушка!

Розы посыпались у Нелли из рук. Она нагнулась, собирая их в передник. Орест ходил к нему, сперва волей, потом неволей. Так, кажется. Для чего? Туда ходили многие молодые люди… Шампанское… Карты… Нет, непонятно.