ОХОТНИК НА ЯГУАРОВ

В городе Эстебан Каакс не показывался уже почти целый год, и отправился он туда только потому, что его жена задолжала Онофрио Эстевесу, торговцу аппаратурой и домашней утварью. Больше всего на свете он ценил услады спокойной деревенской жизни; неторопливые заботы крестьянского дня только придавали ему сил, а вечера, проведенные за рассказами у костра или рядом с Инкарнасьон, его женой, доставляли огромное удовольствие. Города Пуэрто-Морада, где властвовала фруктовая компания, где бегали по улицам сердитые собаки и где в каждой кантине орала американская музыка, Эстебан боялся как чумы: из его дома на вершине горы, склоны которой закрывали с севера залив Онда, ржавые крыши, окружающие бухту, действительно напоминали запекшуюся кровяную корку, что бывает на губах умирающего.

Однако в то утро выбора у него не было. Инкарнасьон без его ведома купила у Онофрио в кредит телевизор на батарейках, и теперь тот грозился забрать в счет невыплаченных восьмисот лемпир трех дойных коров Эстебана. Взять телевизор назад он отказывался, но передал, что готов обсудить и другой вариант оплаты. Если бы Эстебан потерял коров, его доходы стали бы значительно ниже, чем требовалось им на жизнь, и тогда ему пришлось бы вернуться к старому занятию, ремеслу гораздо более обременительному, чем фермерство.

Спускаясь по склону горы мимо хижин из тростника и хвороста, точно таких же, как его собственный дом, и пробираясь по тропе, вьющейся в кустарнике, коричневом от палящих лучей солнца даже там, где его закрывали банановые пальмы, Эстебан думал, однако, не об Онофрио, а об Инкарнасьон. Она всегда отличалась легкомысленностью, и он знал это, когда женился на ней, но телевизор стал своего рода символом различий, которые появились между ними с тех пор, как дети выросли. Инкарнасьон начала строить из себя солидную дуэнью с изысканным вкусом, смеяться над деревенскими манерами Эстебана и постепенно превратилась в предводительницу небольшой группы пожилых женщин, в основном вдов, которые тянулись к солидности и изысканности. Каждый вечер они собирались у телевизора, стремясь перещеголять друг дружку тонкостью и остротой суждений по поводу американских детективных фильмов, которые они смотрели. Эстебан каждый вечер выходил из хижины и сидел снаружи, погружаясь в мрачные раздумья о своей семейной жизни. Он полагал, что, начав активно общаться со вдовами, Инкарнасьон хочет таким образом дать ему понять, что она тоже не прочь приобрести черную юбку и черную шаль, что теперь, исчерпав свою функцию отца, он стал для нее помехой. В сорок один год (Эстебану исполнилось сорок четыре) чувственные отношения почти уже перестали ее интересовать; теперь они довольно редко радовали друг друга проявлениями интимности, и Эстебан считал это отчасти следствием ее обиды на то, что к нему годы оказались значительно добрее. Он по-прежнему выглядел, словно индеец из древнего племени Патука: сам высокий, точеные черты лица, широко посаженные глаза, медного цвета кожа почти без морщин и черные-черные волосы. У Инкарнасьон пепельные пряди появились уже давно, а чистая красота ее тела постепенно растворялась в неопрятной полноте. Эстебан не ожидал, что она останется красавицей на всю жизнь, и пытался уверить ее, что любит ту женщину, которой она стала, а не ту девушку, которой она была когда-то. Но эта женщина умирала, зараженная той же болезнью, что и весь Пуэрто-Морада, и, возможно, его любовь умирала тоже.

Пыльная улица, на которой располагался магазин, проходила позади кинотеатра и отеля «Сирко дель Мар», и, двигаясь по дальней от моря стороне улицы, Эстебан хорошо видел две колокольни храма Санта Мария дель Онда, торчавшие над крышей отеля, словно рога огромной каменной улитки. Будучи молодым, Эстебан подчинился желанию матери, которая хотела, чтобы он стал священником, и три года провел в этом храме, словно в заточении, готовясь к поступлению в семинарию под наблюдением старого отца Гонсальво. Об этом этапе своей жизни он жалел более всего, потому что академические дисциплины, которые он постиг, будто остановили его на полпути между миром индейцев и миром современным: в глубине души он верил в наставления отца — в таинства колдовства, в историю своего племени, в познание природы — и в то же время никак не мог избавиться от чувства, что подобная мудрость — либо суеверие, либо она просто не имеет в этом мире никакого значения. Тени колоколен ложились на его душу так же неотвратимо, как на мощеную площадь перед храмом, и вид их всегда заставлял Эстебана ускорять шаг и опускать глаза.

Дальше по улице размещалась кантина «Атомика» — пристанище обеспеченной молодежи городка, а напротив стоял магазин, где продавалась аппаратура и домашняя утварь, желтое одноэтажное отштукатуренное здание с опускающимися на ночь жалюзи из гофрированного железа. Роспись на фасаде здания изображала то, что покупатель якобы мог обнаружить внутри: сверкающие холодильники, телевизоры, стиральные машины — все огромное по сравнению с нарисованными внизу крошечными мужчинами и женщинами, в восхищении вскинувшими руки. На самом деле товары в магазине предлагались более скромные, в основном радиоприемники и подержанное кухонное оборудование. Мало кто в Пуэрто-Морада мог позволить себе большее, а те, кто могли, покупали в других местах. Клиентура Онофрио состояла в основном из бедняков, постоянно не справляющихся с жесткими сроками выплаты кредита, и его прибыль складывалась по большей части из новых и новых перепродаж отобранных за долги товаров.

Когда Эстебан вошел в магазин, за прилавком, прислонясь к нему бедром, стоял Раймундо Эстевес, бледный молодой человек с пухлыми щеками, тяжелыми набухшими веками и высокомерным изгибом губ. Он ухмыльнулся и презрительно свистнул. Через несколько секунд в торговом зале появился его отец, похожий на огромного слизня и еще более бледный, чем Раймундо. Остатки седых волос липли к его покрытому пятнами черепу, накрахмаленная рубаха едва вмещала торчащий вперед живот. Онофрио заулыбался и протянул руку.

— Как я рад тебя видеть! — сказал он. — Раймундо, принеси нам кофе и два стула.

Хотя Эстебан всегда относился к Онофрио неприязненно, сейчас он оказался не в позиции проявлять свои чувства и пожал протянутую руку. Раймундо, разозлившись от того, что его заставили прислуживать индейцу, надулся, с грохотом принес и поставил стулья, потом нарочно пролил кофе на блюдца.

— Почему ты не хочешь, чтобы я вернул телевизор? — спросил Эстебан, сев, и тут же, не в силах удержаться, добавил: — Или ты решил перестать обманывать мой народ?

Онофрио вздохнул, словно сожалея о том, как трудно объяснять что-то такому дураку, как Эстебан.

— Я не обманываю твоих людей. Напротив, я даже отступаю от контракта, позволяя им вернуть купленное вместо того, чтобы пожаловаться в суд. В твоем случае, однако, я придумал выход, позволяющий тебе оставить телевизор без дальнейших выплат и тем не менее погасить задолженность.

Спорить с человеком, обладающим такой гибкой и эгоистичной логикой, было просто бесполезно.

— Чего ты хочешь? — спросил Эстебан.

Онофрио облизнул губы, по цвету напоминающие сырые сосиски, и сказал:

— Я хочу, чтобы ты убил ягуара из Баррио-Каролина.

— Я больше не охочусь.

— Говорил же я тебе, что индеец испугается, — сказал Раймундо, встав за спиной Онофрио.

Онофрио отмахнулся от него и снова обратился к Эстебану:

— Это неразумно. Если я заберу коров, тебе так и так придется охотиться на ягуаров. Но если ты согласишься, тебе нужно будет убить только одного ягуара.

— Который уже убил восьмерых охотников. — Эстебан поставил чашку на стол и поднялся. — Это особенный ягуар.

Раймундо презрительно рассмеялся, и Эстебан впился в него уничтожающим взглядом.

— Да, — сказал Онофрио, льстиво улыбаясь, — но никто из охотников не пользовался твоим способом.

— Прошу меня извинить, дон Онофрио, — с издевкой произнес Эстебан. — У меня много других дел.

— Я заплачу тебе пятьсот лемпир и прощу долг, — сказал Онофрио.

— Почему? — спросил Эстебан. — Извини, но я что-то не верю, что ты делаешь это из заботы о людях.

Лицо Онофрио потемнело, жирные складки на горле задергались.

— Впрочем, это не важно. Такой суммы все равно недостаточно.

— Хорошо. Тысячу лемпир. — Онофрио старался говорить спокойно, но голос выдавал его волнение.

Эстебана ситуация заинтересовала, и он, решив ради любопытства выяснить, насколько важно для Онофрио сделанное предложение, сказал наугад:

— Десять тысяч. Вперед.

— С ума можно сойти! За эти деньги я смогу нанять десяток охотников! Два десятка!

Эстебан пожал плечами:

— Но ни один из них не знает моего способа.

Несколько секунд Онофрио сидел, нервно заламывая руки с переплетенными пальцами, словно напряженно обдумывал что-то набожное, потом произнес сдавленным голосом:

— Хорошо. Десять тысяч.

Неожиданно Эстебан догадался о причинах столь сильной заинтересованности Онофрио в Баррио-Каролина, и он понял, что эти десять тысяч, возможно, мелочь по сравнению с той прибылью, которую получит Онофрио. Но его захватила мысль о том, что могут дать ему десять тысяч: стадо коров, маленький грузовичок, чтобы возить продукцию фермы, или — он осознал, что это, может быть, наиболее удачная, близкая сердцу мысль, — маленький отштукатуренный домик в Баррио-Кларин, на который давно положила глаз Инкарнасьон. Возможно, если у них будет домик, она даже смягчится и станет добрее к нему… Он заметил, что Раймундо смотрит на него, ухмыляясь, и даже Онофрио, еще не оправившийся от возмущения, вызванного запрошенной суммой, поправляет рубаху и приглаживает без того уже гладкие волосы. Чувствуя себя униженным от того, как легко они смогли его купить, Эстебан, стараясь сохранить последние остатки гордости, повернулся и двинулся к дверям.

— Я подумаю, — бросил он через плечо. — Ответ будет завтра утром.

В тот вечер по телевизору показывали «Нью-йоркский отдел расследования убийств» с каким-то лысым американским актером в главной роли. Вдовы расселись, скрестив ноги, по всему полу и заняли хижину настолько основательно, что гамак и угольную печурку пришлось вынести на улицу, когда освобождали место для опоздавших. Эстебану, остановившемуся в дверях, показалось, что его дом заняла стая больших черных птиц в капюшонах, прислушивающихся к зловещим инструкциям из мелькающего серого кристалла. Без всякого энтузиазма он протолкался между вдовами, добрался до полок, повешенных на стене за телевизором, и достал сверху длинный сверток, замотанный в несколько промасленных газет. Краем глаза Эстебан заметил, что Инкарнасьон наблюдает за ним, изогнув тонкие губы в улыбке, и эта улыбка, похожая на шрам, оставила клеймо прямо в его сердце. Она знала, что он собирается делать, и это ее радовало! Она абсолютно не беспокоилась! Может быть, она знала о планах Онофрио убить ягуара: а может быть, устроила ему ловушку вместе с Онофрио. Охваченный яростью, Эстебан выбрался на улицу, расталкивая вдов, которые тут же возмущенно загомонили, и отправился к своим банановым посадкам, где уселся на большой камень, лежавший среди пальм. Небо почти целиком затянуло облаками, и всего несколько звезд просвечивало через рваные темные силуэты листьев. Ветер зашелестел ветвями, потирая листья друг о друга, и Эстебан услышал, как фыркнула одна из его коров, потом почувствовал густой запах кораля. Словно вся крепкая основа его жизни вдруг сузилась до этой жалкой перспективы, и он остро ощутил свое одиночество. Признавая, что он, может быть, не самым лучшим образом оправдал надежды Инкарнасьон на замужество, Эстебан никак не мог понять, что он сделал такого, что вызвало бы на ее губах эту полную ненависти улыбку.

Он развернул газеты и достал из свертка мачете с тонким лезвием вроде тех, которыми рубят банановые черенки. Эстебан использовал его для охоты на ягуаров. Взяв мачете в руку, он тут же почувствовал, как возвращается к нему уверенность и ощущение силы. Последний раз он охотился четыре года назад, но чувствовал, что не потерял сноровки. Когда-то его называли самым великим охотником провинции Нуэва Эсперанца, как до этого называли его отца. И охотиться он перестал не из-за возраста или потери сил, а из-за красоты ягуаров; их красота перевесила причины, побуждавшие его убивать. Причин убивать ягуара в Баррио-Каролина у него тоже не было: он не угрожал никому, кроме тех, кто охотился на него, кто посягал на его территорию; смерть ягуара будет выгодна только бесчестному торговцу и ворчливой жене; его смерть лишь ускорит заражение Пуэрто-Морада. А кроме того, это черный ягуар.

— Черные ягуары — создания Луны, — говорил ему отец. — Они принимают разные формы, и мы не должны вмешиваться в их магические замыслы. Никогда не охоться на черных ягуаров!

Отец не говорил, что черные ягуары живут на Луне; просто они используют ее могущество. Но когда Эстебан был еще ребенком, ему приснился сон, в котором среди лесов из слоновой кости и серебряных лугов стремительно, словно черный водный поток, текли ягуары. Он рассказал об этом отцу, и тот заметил, что подобные сны — отражение истины, и рано или поздно Эстебан узнает скрывающуюся в них правду. Эстебан до сих пор верил в сны, даже после того, как увидел по телевизору Инкарнасьон научную программу, где показывали каменную, лишенную воздуха планету: эта Луна, потерявшая свою таинственность, казалась ему просто еще менее понятным сном, утверждением факта, который всего лишь сводил реальность к познаваемому.

Но, размышляя об этом, Эстебан пришел к выводу, что, убив ягуара, он, возможно, решит все свои проблемы. Что, пойдя против наставлений своего отца, убив свои сны, свое индейское восприятие мира, он, может быть, сумеет воспринять мир своей жены. Он слишком долго стоял на полпути между двумя концепциями, и теперь пришло время выбирать. Хотя на самом деле выбора ему не оставили. Он жил в этом мире, а не в мире ягуаров, и если для того, чтобы принять как истинные радости жизни телевидение, поездки в кино и отштукатуренный домик в Баррио-Кларин, требуется убить магическое существо, что ж, он уверен в своем способе охоты… Эстебан взмахнул мачете, вспоров темный воздух, и рассмеялся. Легкомыслие Инкарнасьон, его собственная сноровка охотника, алчность Онофрио, ягуар, телевидение — все это аккуратно сплелось в его жизни, как фрагменты заклинания, от которого умрет магия и расцветут немагические доктрины, разъедающие Пуэрто-Морада. Он снова рассмеялся, но через секунду оборвал себя: именно такие мысли он и хотел у себя искоренить.

На следующее утро Эстебан разбудил Инкарнасьон рано и заставил пойти с ним к магазину. Мачете в кожаном чехле раскачивалось у него сбоку, в руке он нес джутовый мешок с запасом еды и набором трав, необходимых для охоты. Инкарнасьон молча семенила рядом, спрятав лицо под шалью. Придя в магазин, Эстебан заставил Онофрио проштамповать на квитанции «Оплачено полностью», затем передал квитанцию и деньги Инкарнасьон.

— Если я убью ягуара или ягуар убьет меня, — сказал он сурово, — это твое. Если я не вернусь через неделю, можешь считать, что я уже никогда не вернусь.

Инкарнасьон сделала шаг назад, и на лице ее отразилась тревога, словно она увидела мужа в новом свете и осознала последствия своих действий. Но когда он двинулся к двери, она даже не попыталась остановить его.

На другой стороне улицы, прислонившись к стене кантины «Атомика», стоял Раймундо Эстевес и разговаривал с двумя девушками в джинсах и ничего не прикрывающих кофточках. Девушки размахивали руками и пританцовывали в такт доносившейся из кантины музыки. Эстебану они показались еще более чужими и непонятными, чем существо, которое он собирался убить. Раймундо заметил его и что-то прошептал девушкам; те рассмеялись, оглядываясь через плечо. Эстебана, уже рассерженного на Инкарнасьон, охватила холодная ярость. Он пересек улицу, положив руку на рукоять мачете, и в упор уставился на Раймундо. Раньше он никогда не замечал, насколько тот мягок и пуст. По подбородку Раймундо рассыпались прыщи, на коже под глазами выделялось множество мелких ямочек, похожих на те, что оставляет на серебре молоточек ювелира. Не выдержав взгляда в упор, он отвел глаза, и зрачки его заметались между двумя девушками. Ярость Эстебана перешла в отвращение.

— Я - Эстебан Каакс, — сказал он. — Я построил свой собственный дом, работал на своей земле и вырастил четверых детей. Сегодня я отправляюсь охотиться на ягуара в Баррио-Каролина, чтобы ты и твой отец могли стать еще жирнее. — Он обвел Раймундо взглядом сверху донизу и исполненным презрения голосом спросил: — А ты кто такой?

Рыхлое лицо Раймундо сжалось в узел ненависти, но он не ответил. Девушки, хихикая, проскользнули в дверь кантины. Эстебан слышал, как они пересказывают инцидент, слышал смех, но продолжал смотреть в упор на Раймундо. Еще несколько девушек, хихикая и перешептываясь, высунули головы из-за двери. Эстебан повернулся на каблуках и двинулся прочь. За его спиной раздался дружный, уже не сдерживаемый хохот, и девичий голос произнес с издевкой: «Раймундо! Кто ты такой?», потом еще чей-то, потом они принялись напевать эту фразу хором.

Район Баррио-Каролина не был на самом деле пригородом Пуэрто-Морада. Он лежал за мысом Манабике, охватывающим залив с юга, и выходил к морю пальмовой рощей и самым лучшим во всей провинции пляжем, изогнутым участком белого песка, спускающегося к мелким зеленым лагунам. Сорок лет назад там размещалась штаб-квартира экспериментальной фермы фруктовой компании, проект, задуманный с таким размахом, что на этом месте вырос небольшой городок: ряды белых каркасных домов с черепичными крышами и зелеными террасами типа тех, что можно увидеть в журналах на фотографиях сельской Америки. Компания называла проект «ключом к будущему страны» и обещала создать высокопроизводительные сорта сельскохозяйственных растении, которые навсегда искоренят голод, но в 1947 году на побережье разразилась эпидемия холеры, и город оказался заброшенным. А к тому времени, когда паника, вызванная эпидемией, утихла, компания уже надежно окопалась в национальной политике, и необходимость поддерживать в глазах публики прежний образ щедрой и доброжелательной организации у нее отпала. Проект забросили окончательно, и отведенные под него территории постепенно приходили в запустение до тех пор, пока земли не скупили люди, планировавшие построить там крупный курорт. Случилось это в тот же год, когда Эстебан перестал охотиться. И тогда же появился ягуар. Хотя он и не убил ни одного рабочего, но затерроризировал их до такой степени, что они отказались начинать строительство. Посылали в джунгли охотников, и вот их уже ягуар убивал. Последняя группа взяла с собой автоматические винтовки и множество всяких приборов, но ягуар подстерег их одного за другим и расправился со всеми. В конце концов и этот проект забросили, потом прошел слух, что земли снова перепроданы (теперь Эстебан знал кому) и что идея создания курорта опять возрождается.

Дорога от Пуэрто-Морада оказалась долгой, жаркой и утомительной. Добравшись до места, Эстебан устроился под пальмой и съел несколько холодных банановых оладий. Белые, словно зубная паста, волны разбивались о берег, но здесь не было мусора, оставляемого людьми, только мертвые ветки, щепки да кокосовые орехи. Все дома, кроме ближайших четырех, поглотили джунгли, да и эти четыре лишь выглядывали из зарослей, словно гниющие ворота в черно-зеленой стене растительности. Даже при ярком солнечном свете они выглядели так, будто там водятся привидения: сорванные, поломанные ставни, серые от времени и влаги доски, лианы, спускающиеся по фасадам. У одного дома манговое дерево проросло прямо через крыльцо, и на его ветвях, поедая плоды, сидели дикие попугаи. Последний раз Эстебан бывал здесь в детстве: тогда руины напугали его, но сейчас они показались ему даже привлекательными. Как свидетельство торжества природы и ее законов. Его угнетало то, что он помогает превращать эту природу в место, где попугаи будут прикованы цепочками к насестам, а от ягуаров останется только рисунок на скатертях, где будут понастроены бассейны и куда понаедут туристы, чтобы высасывать через трубочки кокосовые орехи. Однако, подкрепившись, он отправился в джунгли и вскоре обнаружил дорогу, которой ходил ягуар, — узкую тропку, вьющуюся около полумили между облепленными лианами пустыми оболочками домов, а затем выходящую к Рио-Дулсе. Река, изгибавшаяся среди джунглей, казалось, несет зеленую воду еще более темную, чем вода в море. По всему берегу отпечатались на земле следы ягуара, особенно много следов зверь оставил на кочковатом пригорке в пяти или шести футах над водой. Эстебана это несколько удивило, но, решив, что ответа на эту загадку ему все равно не найти, он пожал плечами, отправился на пляж и, собираясь устроить ночью наблюдение, прилег под пальмой поспать.

Через несколько часов, уже во второй половине дня, он проснулся от того, что его окликнули. Высокая стройная женщина с кожей медного оттенка, одетая в платье темно-зеленого цвета, почти такого же, как стена джунглей, шла прямо к нему. Платье до половины открывало высокую грудь, а когда она подошла ближе, Эстебан разглядел ее лицо: хотя оно и обладало чертами, характерными для народа Патука, но красоты и тонкости было совсем редкой для людей его племени. Словно прекрасная выточенная маска: щеки с нежными ямочками, резные полные губы, стилизованные брови цвета эбенового дерева, глаза из черного и белого оникса, но всему этому придана живость человеческого лица. Мелкие капельки пота блестели на ее груди. Один-единственный локон черных волос лежал у нее на плече столь изящно, что, казалось, он уложен так специально. Женщина опустилась рядом с ним на колени, взглянула на него бесстрастно, и Эстебана буквально ошеломила окружающая ее горячая атмосфера чувственности. Морской бриз донес до него ее запах, сладковатый, мускусный, напомнивший Эстебану запах плодов манго, оставленных дозревать на солнце.

— Меня зовут Эстебан Каакс, — произнес он, ощущая запах собственного пота и чувствуя себя от этого немного неловко.

— Я слышала о тебе, — сказала она. — Охотник на ягуаров. Ты пришел, чтобы убить ягуара, живущего здесь?

— Да, — ответил он и устыдился собственного признания.

Она набрала в руку горсть песка, потом выпустила его между пальцами.

— Как тебя зовут? — спросил Эстебан.

— Если мы станем друзьями, я скажу тебе свое имя, — ответила она. — Зачем ты хочешь убить ягуара?

Он рассказал ей про телевизор, а потом вдруг, к своему удивлению, начал рассказывать о трениях с Инкарнасьон, объясняя, как он собирается приспособиться к ее миру. Не совсем то, что принято обсуждать с незнакомыми людьми, но его почему-то тянуло на откровенность. Ему казалось, что между ними есть что-то общее, и это заставляло его рисовать свою семейную жизнь более мрачными красками, чем на самом деле. Ему никогда не случалось изменять Инкарнасьон, но сейчас такую возможность он бы, наверное, только приветствовал.

— Это черный ягуар, — сказала она. — Ты наверняка знаешь, что они — не обычные звери и что мы не должны вмешиваться в их магические замыслы.

Эстебан вздрогнул, услышав из ее уст слова отца, но решил, что это просто совпадение, и ответил:

— Может быть. Но ведь это не мои замыслы.

— Ошибаешься, — сказала она. — Ты просто решил не замечать их. — Она набрала еще одну горсть песка. — Как ты собираешься это сделать? У тебя даже нет ружья. Только мачете.

— У меня есть еще вот что, — сказал Эстебан, достал из мешка маленький пакетик с сушеными травами и передал ей.

Она открыла пакет и понюхала.

— Травы? Ты хочешь усыпить ягуара…

— Не ягуара. Себя. — Он взял у нее из рук пакет. — Эти травы замедляют сердцебиение и дают человеку подобие смерти. Охотник впадает в транс, но от него можно избавиться в мгновение ока. Я пожую трав, потом лягу около того места, где ягуар ходит на ночную охоту. Он подумает, что я мертв, но не станет есть, пока не убедится, что моя душа покинула тело, а чтобы определить это, ягуар должен усесться на меня и почувствовать, как отлетает дух. Когда он начнет усаживаться, я сброшу транс и всажу мачете ему между ребер. Если моя рука не дрогнет, он умрет мгновенно.

— А если дрогнет?

— Я уже не боюсь этого: я убил почти пятьдесят ягуаров, — сказал Эстебан. — Таким способом охотились в моем роду на ягуаров еще во времена древнего племени Патука, и он никогда, насколько я знаю, не подводил.

— Но черный ягуар…

— Черный или пятнистый, это не имеет значения. Все они подчиняются инстинктам и похожи один на другого, когда дело касается пищи.

— Что ж, — сказала она, вставая и отряхивая платье от песка. — Я не могу пожелать тебе удачи, но зла я тебе тоже не желаю.

Он хотел попросить ее остаться, но гордость не позволила ему сделать это, и она рассмеялась, словно прочитала его мысли.

— Может быть, мы еще увидимся и поговорим, Эстебан, — сказала она. — Будет жаль, если не удастся, потому что у нас есть о чем поговорить: многого мы даже не коснулись сегодня.

Быстрой походкой она удалилась по берегу, превратившись сначала в маленький черный силуэт, а затем вдруг просто растворившись в дрожащем горячем воздухе.

В тот вечер в поисках места, откуда он мог бы вести наблюдение, Эстебан взломал сетчатую дверь одного из коттеджей и пробрался на террасу. Тут же бросились по углам хамелеоны, с поржавевшего садового кресла, затянутого паутиной, соскользнула игуана и скрылась через дыру в полу. В доме царила негостеприимная полутьма, и только в ванную, где обвалился потолок, попадало немного серо-зеленого света, просочившегося сквозь сито из лиан. В треснувшем унитазе плавали в дождевой воде мертвые насекомые. С нехорошим предчувствием Эстебан вернулся на террасу, очистил садовое кресло от паутины и сел.

Небо и море сходились на горизонте в серебристо-серое марево. Ветер утих, пальмы стояли неподвижно, будто скульптуры. Несколько пеликанов, вытянувшись в линию, пролетели над самой водой, словно черная строчка из какого-то непонятного текста. Но завораживающая красота окружающего не трогала Эстебана. Он никак не мог забыть эту женщину. Воспоминание о том, как перекатывались под платьем ее бедра, когда она уходила по берегу, снова и снова возникало в его мыслях, а когда он пытался заставить себя сосредоточиться на деле, оно возникало еще ярче и призывнее. Он представил ее обнаженной, представил игру ее мышц, и это так распалило его, что он принялся ходить взад-вперед по террасе, не замечая даже, что скрипучие доски пола выдают его присутствие. Он не мог понять, почему она так подействовала на него. Может быть, думал он, это ее слова в защиту ягуара, ее способность вызывать в памяти все то, что он хотел оставить позади… Но тут к нему пришло понимание, и он почувствовал себя так, словно на него накинули ледяной покров.

В племени Патука верили, что человека, которого вскорости постигнет в одиночестве неожиданная смерть, должен навестить посланник смерти и вместо семьи и друзей подготовить его к этому событию. Эстебан не сомневался теперь, что эта женщина и есть такой вот посланник и что ее обманчивая прелесть предназначалась именно для того, чтобы привлечь внимание Эстебана к его неизбежной судьбе. Он снова сел в садовое кресло, оцепенев от неожиданной догадки. И ее знание того, о чем говорил отец, и ее странные речи, и признание, что им много о чем еще надо поговорить, — все это в точности соответствовало представлениям древней народной мудрости. Посеребрив пески побережья, поднялась без четверти полная луна, а Эстебан, прикованный к месту страхом перед смертью, все еще продолжал сидеть неподвижно.

Он смотрел прямо на ягуара несколько секунд, прежде чем осознал, что он перед собой видит. Вначале ему показалось, будто полоска ночного неба вдруг опустилась на песок, потом шевельнулась, повинуясь неровному бризу. Но вскоре Эстебан понял, что это ягуар и что он медленно движется, словно подкрадывается к жертве. Затем ягуар высоко подпрыгнул, изгибаясь и поворачиваясь, и принялся носиться туда-сюда вдоль пляжа: лента черной воды, стремительно перетекающая по серебристому песку. Никогда раньше Эстебан не видел играющего ягуара, и одно только это уже изумляло, но больше всего он поразился тому, как точно воспроизвелись в жизни его детские сны. Словно он видел перед собой серебристую лужайку луны и подглядывал за одним из ее волшебных созданий. Зрелище развеяло его страх, и, как ребенок, он прижался носом к сетчатому экрану, стараясь не моргнуть, чтобы не пропустить ни одного мгновения.

Через какое-то время ягуар наигрался и, крадучись, двинулся вдоль пляжа к джунглям. По положению ушей и целенаправленной походке Эстебан определил, что ягуар отправляется на охоту. Зверь остановился у пальмы в двадцати футах от дома, поднял голову и принюхался. Лунный свет, падающий сквозь ветви пальмы, играл жидким блеском на его боках; желто-зеленые глаза сверкали, словно маленькие окна, манящие в какое-то другое огненное измерение. От красоты ягуара — самого воплощения безукоризненности — замирало сердце, и Эстебан, сравнивая эту красоту с бледным убожеством своего работодателя, с теми уродливыми жизненными принципами, что заставили его взяться за работу, начал сомневаться, что он когда-нибудь решится убить этого зверя.

Весь следующий день он спорил сам с собой и надеялся, что женщина вернется, потому что уже отверг мысль, будто она посланница смерти, решив, что само это заблуждение было вызвано таинственной атмосферой, царившей на побережье. Эстебан чувствовал, что, если она снова начнет защищать ягуара, он, пожалуй, позволит себя убедить. Однако она не появилась, и, сидя на песке, наблюдая, как солнце, бросающее в море невероятные отблески, опускается сквозь темные слои оранжевых и лиловых облаков, он снова осознал, что выбора у него нет. Красив ягуар или некрасив и выполняла женщина какую-то сверхъестественную миссию или нет, он не должен относиться к этим вещам серьезно. Цель и смысл охоты заключались как раз в том, чтобы избавиться от подобных предрассудков, а он забыл об этом под влиянием давнишних снов.

Эстебан дождался, когда взойдет луна, принял снадобье, затем лег под пальмой, где предыдущей ночью останавливался ягуар. В траве рядом с ним шелестели ящерицы, на лицо падали песчаные блохи — он почти ничего не замечал, погружаясь все глубже и глубже в даруемое снадобьем подобие забвения. Листья пальмы над головой, пепельно-зеленые в лунном свете, колыхались и шуршали, а звезды, видимые в просветах между рваными краями листьев, бешено мелькали, словно бриз раздувал их пламя. Эстебан растворялся в окружающем, впитывая запахи моря и гниющих листьев, разносимые ветром по пляжу, вживался в этот ветер, но, услышав мягкие шаги ягуара, весь превратился во внимание. Сквозь щели приоткрытых глаз он увидел его, сидящего всего в дюжине футов от него: массивная тень, вытягивающая шею в его сторону, принюхивающаяся. Потом ягуар принялся ходить кругами — каждый круг чуть меньше предыдущего, — и, когда он уходил из поля зрения, Эстебану приходилось подавлять в себе ручейки страха. Ягуар в очередной раз прошел со стороны моря, теперь уже близко, и Эстебан вдруг уловил его запах. Сладковатый мускусный запах, напомнивший ему запах плодов манго, оставленных дозревать на солнце.

Страх всколыхнулся в нем, и он попытался заглушить его, уговаривая себя, убеждая, что этого не может быть. Ягуар зарычал, и звук распорол мирный шепот ветра и прибоя, словно острое лезвие. Поняв, что ягуар почуял его страх, Эстебан вскочил на ноги, размахивая мачете. В стремительном повороте он увидел, как ягуар отпрыгнул назад. Закричав на зверя и снова взмахнув мачете, Эстебан бросился к дому, откуда предыдущей ночью вел наблюдение. Проскользнув в дверь, он, шатаясь, вбежал в гостиную. Позади раздался треск, и, обернувшись, он успел заметить движение огромной черной лапы, вырывающейся из путаницы лиан и порванной сетки. Эстебан метнулся в ванную, сел спиной к унитазу и уперся ногами в дверь.

Грохот у входа затих, и Эстебан подумал, что ягуар сдался. Пот оставлял холодные дорожки, стекая у него по бокам, сердце стучало. Он задержал дыхание, прислушиваясь, и ему показалось, что весь мир тоже затаил дыхание. Лишь чуть заметно шумели ветер и море да жужжали насекомые. Луна проливала сквозь переплетенные над головой лианы болезненно бледный свет. Среди клочьев ободранных обоев у двери замер хамелеон, Эстебан выдохнул и вытер пот, стекающий в глаза. Нервно сглотнул.

И тут верхняя панель двери буквально взорвалась от удара черной лапы. Прогнившие щепки полетели Эстебану в лицо, и он закричал. С рычанием в дыру просунулась гладкая морда ягуара: сверкающие клыки, словно охраняющие вход в бархатистую красную пасть. Почти парализованный страхом, Эстебан ткнул в сторону двери мачете. Ягуар отпрянул, но потом протянул в дыру лапу, стараясь зацепить его за ногу. Лишь по чистой случайности Эстебану удалось задеть ягуара, и черная лапа тут же исчезла. Он услышал, как зверь рассерженно урчит в гостиной, потом через несколько секунд что-то тяжелое ударило в стену у Эстебана за спиной, и над краем стены появилась голова ягуара: он повис на передних лапах, пытаясь взобраться наверх, чтобы оттуда спрыгнуть в комнатушку. Эстебан вскочил на ноги и бешено замахал над головой мачете, рассекая лианы. Ягуар отпрыгнул назад и замяукал. Какое-то время он еще бродил, урча, вдоль стены, потом наступила тишина.

Когда сквозь лианы пробилось наконец солнце, Эстебан вышел из дома и направился по берегу в Пуэрто-Морада. Он шел, опустив голову, в отчаянии размышляя о мрачном будущем, ожидающем его после того, как он вернет Онофрио деньги; об Инкарнасьон, которая с каждым днем становилась все ворчливее и ворчливее; о совсем не таких знаменитых ягуарах, которых ему придется убивать, чтобы заработать хотя бы немного. Он настолько погрузился в свои угрюмые мысли, что заметил женщину, только когда она его окликнула. Женщина в просвечивающем белом платье стояла, прислонившись к пальме, всего в тридцати футах от него. Эстебан вытащил мачете и сделал шаг назад.

— Почему ты боишься меня, Эстебан? — спросила она, приближаясь.

— Ты обманом выведала мой секрет и пыталась меня убить, — ответил он. — Разве этого недостаточно, чтобы испытывать страх?

— Я не знала ни тебя, ни твоего метода, когда я перевоплотилась. Я знала только, что ты охотишься на меня. Но теперь, когда охота закончена, мы можем быть просто мужчиной и женщиной.

— Кто ты? — спросил Эстебан, не опуская мачете.

Она улыбнулась:

— Меня зовут Миранда. Я из племени Патука.

— У людей из племени Патука не бывает черной шкуры и клыков.

— Я из древних патуков, — сказала она. — Мы обладаем способностью перевоплощаться.

— Не подходи! — Эстебан занес мачете над головой, и она остановилась всего в нескольких шагах, но чуть дальше, чем он мог дотянуться.

— Ты можешь убить меня, Эстебан, если пожелаешь. — Она развела руки в стороны, и ткань платья на ее груди натянулась еще туже. — Ты теперь сильнее. Но сначала выслушай меня.

Он не опустил мачете, но страх и злость постепенно сменялись у него более спокойными эмоциями.

— Давным-давно, — сказала она, — жил великий целитель, который предвидел, что когда-нибудь патуки потеряют свое место в мире, и с помощью богов он открыл дверь в другой мир, где племя могло бы жить, процветая. Но многие люди из племени испугались и не последовали за ним. Однако дверь осталась открытой для тех, кто пожелает прийти позже. — Она махнула рукой в сторону разрушенных домов. — Дверь эта находится как раз в Баррио-Каролина, и ягуар приставлен охранять ее. Но скоро над этими местами пронесется лихорадка, охватившая мир, и дверь закроется навсегда. Хотя наша охота закончилась, не будет конца другим охотникам или алчности. — Она шагнула к нему. — Если ты прислушаешься к голосу своего сердца, ты поймешь, что я говорю правду.

Эстебан частично верил ей, но одновременно верил и в то, что ее слова скрывают еще более горькую правду, укладывающуюся в первую так же аккуратно, как входит в ножны мачете.

— Что-то не так? — спросила она. — Что-то беспокоит тебя?

— Я думаю, что ты пришла подготовить меня к смерти, — ответил Эстебан, — и что твоя дверь ведет только к смерти.

— Тогда почему ты не бежишь от меня? — Она указала в сторону Пуэрто-Морада. — Смерть там, Эстебан. Крики чаек — это смерть, и, когда сердца любящих останавливаются в момент величайшего наслаждения, это тоже смерть. Этот мир не больше чем тонкий покров жизни на фундаменте смерти, словно мох на камне. Может быть, ты прав, может быть, мой мир лежит за смертью. Здесь нет противоречия. Но если я для тебя — смерть, Эстебан, тогда ты любишь именно смерть.

Он отвернулся в сторону моря, чтобы она не видела его лица.

— Я не люблю тебя, — сказал он.

— Любовь ждет нас впереди, — возразила она. — И когда-нибудь ты последуешь за мной в мой мир.

Эстебан снова взглянул на нее, собираясь сказать «нет», но от неожиданности промолчал. Платье ее скользнуло на песок, она улыбалась. Гибкость и совершенство ягуара отражались в каждой линии ее тела. Она шагнула ближе, отстранив его мачете. Ладони ее прижались к лицу Эстебана, и он, ослабев от страха и желания, словно утонул в ее горячем запахе.

— Мы одной души, ты и я, — сказала она. — У нас одна кровь и одна правда. Ты не можешь отвергнуть меня.

Шли дни, и Эстебан даже не очень хорошо представлял себе, сколько их прошло. Последовательность дней и ночей в его отношениях с Мирандой служила как бы незаметным фоном, лишь окрашивающим их любовь то солнечным блеском, то призрачным светом луны. Тысячи новых цветов добавлялись к ощущениям Эстебана, и он никогда раньше не испытывал подобного блаженства. Иногда, глядя на обветшалые фасады домов, Эстебан начинал верить, что они действительно скрывают тенистые аллеи, ведущие в другой мир, но, когда Миранда пыталась убедить его идти за ней, он отказывался, не в силах преодолеть страх и признаться даже самому себе, что любит ее. Он пробовал сосредоточиться на мыслях об Инкарнасьон, надеясь, что это разрушит чары Миранды и позволит ему вернуться в Пуэрто-Морада, но обнаружил, что не может представить себе жену иначе как сгорбившуюся черную птицу, сидящую перед мелькающим серым кристаллом. Впрочем, Миранда временами казалась ему тоже совершенно нереальной. Однажды, когда они сидели на берегу Рио-Дулсе, глядя на плавающее в воде отражение почти полной луны, она указала на него рукой и сказала:

— Мой мир почти так же близко, Эстебан, он так же доступен. Ты, может быть, думаешь, что луна наверху реальна, а это всего лишь отражение, но на самом деле реальнее всего и показательнее эта вот поверхность, что дает иллюзию отражения. Больше всего ты боишься пройти сквозь эту поверхность, хотя она столь бесплотна, что ты едва заметишь переход.

— Ты похожа на священника, который обучал меня философии, — сказал Эстебан. — Его мир и его рай — тоже философия. А твой мир? Это просто идея, представление? Или там есть птицы, реки и джунгли?

Лицо ее, наполовину освещенное луной, наполовину в тени, и голос не выдавали никаких эмоций.

— Так же, как здесь.

— Что это означает? — рассерженно спросил Эстебан. — Почему ты не хочешь дать мне ясный ответ?

— Если бы я стала описывать тебе мой мир, ты просто решил бы, что я ловко лгу. — Она опустила голову ему на плечо. — Рано или поздно ты сам поймешь. Мы нашли друг друга не для того, чтобы испытать боль расставания.

В этот момент ее красота — и ее речь — казались Эстебану неким маневром, попыткой скрыть темную и пугающую красоту, лежащую еще глубже. Но он понимал, что Миранда права: ни одно ее доказательство не убедит его вопреки страху.

Как-то в полдень, когда солнце светило так ярко, что нельзя было смотреть на море не прищуриваясь, они заплыли до песчаной отмели, которая с берега казалась узким изогнутым островком белизны на фоне зеленой воды. Эстебан барахтался и вздымал брызги, зато Миранда плавала, словно родилась в воде: она подныривала под него, хватала за ноги, щекотала и каждый раз успевала ускользнуть, прежде чем ему удавалось дотянуться до нее. Они бродили по песку, переворачивали ногами морских звезд и собирали моллюсков-трубачей, чтобы сварить на обед. Потом Эстебан заметил под водой темную полосу шириной в несколько сотен ярдов, движущуюся за песчаной косой, — огромный косяк макрели.

— Жалко, что у нас нет лодки, — сказал он. — Макрель на вкус гораздо лучше, чем моллюски.

— Нам не нужна лодка, — ответила Миранда. — Я покажу тебе один старинный способ рыбной ловли.

Она вычертила на песке какой-то сложный рисунок, затем отвела Эстебана на мелководье и повернула лицом к себе, встав на расстоянии нескольких футов от него.

— Смотри на воду между нами, — сказала она. — Не поднимай глаз и не двигайся, пока я не скажу.

Миранда затянула незнакомую песню со сложным ломаным ритмом, который показался Эстебану похожим чем-то на неровные порывы задувающего с моря ветра. Слов он по большей части разобрать не мог, но некоторые оказались на языке племени Патука. Через минуту он почувствовал странное головокружение, словно его ноги стали длинными и тонкими, и он смотрел на воду с огромной высоты, дыша при этом разреженным воздухом. Потом под водой между ним и Мирандой возник крошечный темный силуэт, и ему вспомнились рассказы дедушки о древних патуках, которые в считанные мгновения могли с помощью богов уменьшать мир, чтобы перенести врагов поближе. Но ведь боги умерли, и их сила оставила этот мир… Он хотел оглянуться на берег и посмотреть, действительно ли они с Мирандой превратились в меднокожих гигантов выше пальм ростом.

— Теперь, — сказала она, обрывая пение, — ты должен опустить руку в воду так, чтобы косяк оказался между ней и берегом, и медленно пошевелить пальцами. Очень медленно! Поверхность воды должна оставаться спокойной.

Но, начав наклоняться, Эстебан потерял равновесие и ударил рукой по воде. Миранда вскрикнула. Подняв голову, он увидел катящуюся на них зеленую стену воды, буквально кишевшей от мечущихся силуэтов макрели. Прежде чем Эстебан успел сдвинуться с места, волна перекатилась через косу и накрыла его с головой, протащила по дну и выбросила в конце концов на берег. На песке тут и там лежала, дергая хвостом, макрель. Миранда смеялась над ним, плескаясь на мелководье. Он тоже засмеялся, но только чтобы скрыть вновь нахлынувший на него страх перед этой женщиной, которая обладала могуществом ушедших богов. Эстебан даже не хотел слушать ее объяснений: он не сомневался, что Миранда скажет, будто боги живут в ее мире, и это запутает его еще больше.

Во второй половине дня, когда Эстебан чистил рыбу, а Миранда отправилась собирать бананы для гарнира — маленькие сладкие бананы, что росли на берегу реки, — со стороны Пуэрто-Морада появился «лендровер». Подпрыгивая, он мчался по пляжу, и на его ветровом стекле танцевали отблески оранжевого огня от заходящего солнца. Машина остановилась около Эстебана, и с пассажирского сиденья выбрался Онофрио. На щеках его играл нездоровый румянец, лоб вспотел, и он принялся вытирать его носовым платком. С водительского сиденья слез Раймундо. Прислонившись к дверце машины, он бросил на Эстебана полный ненависти взгляд.

— Прошло уже девять дней, а от тебя ни слова, — угрюмо произнес Онофрио. — Мы думали, тебя уже нет в живых. Как идет охота?

Эстебан положил на песок рыбину, которую до того чистил, и встал.

— У меня ничего не вышло, — сказал он. — Я верну тебе деньги.

Раймундо насмешливо фыркнул, а Онофрио проворчал, словно сказанное его удивило:

— Это невозможно. Инкарнасьон потратила их на дом в Баррио-Кларин. Ты должен убить ягуара.

— Я не могу, — сказал Эстебан. — Деньги я как-нибудь выплачу.

— Индеец испугался, отец. — Раймундо плюнул на песок. — Разреши, мы с друзьями устроим охоту на этого ягуара.

Представив себе, как Раймундо и его бестолковые друзья ломятся через джунгли, Эстебан не смог удержаться от смеха.

— Ты бы вел себя поосторожнее, индеец! — Раймундо хлопнул ладонью по крыше автомашины.

— Осторожнее следует действовать вам, — сказал Эстебан, — потому что скорее всего получится наоборот: охоту на вас устроит ягуар. — Он поднял с земли мачете. — Впрочем, тот, кто захочет поохотиться на ягуара, будет иметь дело еще и со мной.

Раймундо наклонился к водительскому сиденью, потом обошел машину и встал у капота. В руке у него блестел автоматический пистолет.

— Я жду ответа, — сказал он.

— Убери! — Онофрио сказал это таким тоном, словно разговаривал с ребенком, чьи угрозы едва ли стоит принимать всерьез, однако в выражении лица Раймундо проглядывали совсем не детские намерения. Одна пухлая щека его нервно подергивалась, вены на шее вздулись, а губы искривились в некоем подобии безрадостной улыбки. Эстебан как зачарованный наблюдал за этим превращением: на его глазах демон сбрасывал личину; фальшивая мягкая маска переплавлялась в истинное лицо, худое и жестокое.

— Этот ублюдок оскорбил меня в присутствии Джулии! — Рука Раймундо, сжимавшая пистолет, дрожала.

— Ваши личные разногласия могут подождать, — сказал Онофрио. — Сейчас дело важнее. — Он протянул руку. — Дай мне пистолет.

— Если он не собирается убивать ягуара, какой от него толк? — спросил Раймундо.

— Может быть, нам удастся переубедить его. — Онофрио улыбнулся Эстебану. — Ну, что ты скажешь? Мне следует разрешить сыну отомстить за его честь, или ты все-таки выполнишь уговор?

— Отец! — обиженно произнес Раймундо, на секунду взглянув в сторону. — Он…

Эстебан бросился к стене джунглей. Рявкнул пистолет, раскаленная добела когтистая лапа ударила его в бок, и он полетел на землю. Несколько мгновений он даже не мог понять, что произошло, но затем ощущения по очереди начали возвращаться к нему. Он лежал на поврежденном боку: рана пульсировала яростной болью. Коркой песка облепило его губы и веки. Упал он, буквально обняв мачете, все еще сжимая в кулаке рукоять. Откуда-то сверху донеслись голоса. По лицу прыгали песчаные блохи, но, совладав с желанием стряхнуть их рукой, Эстебан продолжал лежать без движения. Пульсирующую боль в боку и его ненависть питала одна и та же сила.

— …сбросил его в реку, — говорил Раймундо, и голос его дрожал от возбуждения. — Все подумают, что его убил ягуар.

— Идиот! — сказал Онофрио. — Он, может быть, еще убил бы ягуара, а ты мог бы устроить себе и более сладкую месть. Его жена…

— Эта месть достаточно сладка, — ответил Раймундо.

На Эстебана упала тень, и он почувствовал дыхание Раймундо. Чтобы обмануть этого бледного, рыхлого «ягуара», склонившегося над ним, ему не нужны были никакие травы. Раймундо принялся переворачивать его на спину.

— Осторожнее! — крикнул Онофрио.

Эстебан позволил перевернуть себя и тут же взмахнул мачете. Все свое презрение к Онофрио и Инкарнасьон, всю свою ненависть к Раймундо вложил он в этот удар, и лезвие, со скрежетом задев кость, утонуло в боку Раймундо. Тот взвизгнул и, наверное, упал бы, но лезвие помогало удержать его на ногах; руки его порхали около мачете, словно он хотел передвинуть лезвие поудобнее; в широко раскрытых глазах будто застыло неверие в происходящее. По рукоятке мачете пробежала дрожь, и Раймундо упал на колени. Кровь хлынула у него изо рта, добавив трагические темные линии в уголках губ. Потом он ткнулся лицом в песок, так и оставшись стоять на коленях, словно мусульманин во время молитвы.

Эстебан выдернул мачете, опасаясь, что на него нападет Онофрио, но торговец уже втискивался в «лендровер». Двигатель завелся сразу, колеса покрутились, потом машина рванула с места, развернулась, заехав на край полосы прибоя, и помчалась к Пуэрто-Морада. Оранжевый отблеск вспыхнул на заднем стекле, как будто дух, который заманил машину на побережье, теперь гонит ее прочь.

Пошатываясь, Эстебан поднялся на ноги и отодрал рубашку от раны. Крови натекло много, но, оказалось, что это скорее царапина. Не оборачиваясь к Раймундо, он прошел к воде и остановился, глядя на волны. Мысли его перекатывались, как эти самые волны, — не мысли даже, а приливы эмоций.

Миранда вернулась с наступлением сумерек с целой охапкой бананов и диких фиг. Выстрела она не слышала, и Эстебан рассказал ей, что произошло. Миранда тем временем сделала ему повязку из трав и банановых листьев.

— Это пройдет, — сказала она о ране, потом кивнула в сторону Раймундо. — А вот это нет. Тебе надо уходить со мной, Эстебан. Солдаты убьют тебя.

— Нет, — сказал он. — Они придут сюда, но они все из племени Патука… Кроме капитана, но он пьяница, одна оболочка от человека. Я думаю, ему даже не станут сообщать. Солдаты выслушают меня, и мы договоримся. Что бы там Онофрио ни выдумывал, его слово против их не потянет.

— А потом?

— Может быть, мне придется сесть на какое-то время в тюрьму или уехать из провинции. Но меня не убьют.

С минуту Миранда сидела молча. Только белки ее глаз светились в наступивших сумерках. Затем она встала и пошла прочь.

— Куда ты уходишь? — спросил Эстебан.

Она обернулась:

— Ты так спокойно говоришь о том, что мы расстанемся…

— Но это не так!

— Нет. — Она горько усмехнулась. — Видимо, нет. Ты настолько боишься жизни, что называешь ее смертью. Ты даже готов предпочесть настоящей жизни тюрьму или изгнание. До спокойствия тут далеко. — Миранда продолжала смотреть на него, но на таком расстоянии трудно было понять выражение ее лица. — Я отказываюсь терять тебя, Эстебан.

Она снова двинулась вдоль берега и на этот раз, когда он позвал ее, уже не обернулась.

Сумерки сменились полутьмой, медленное наступление серых теней превратило мир в негатив, и Эстебан чувствовал, как такими же серыми и темными становятся его мысли, перекатывающиеся в такт тупому ритму отступающего прилива. Полутьма держалась долго, и он начал думать, что ночь уже никогда не наступит, что своим поступком он словно вогнал гвоздь в течение его полной сомнений жизни, навсегда приколотив себя к этому пепельно-серому моменту времени и этому пустынному берегу. В детстве Эстебана пугали мысли о подобном магическом одиночестве, но сейчас, в отсутствие Миранды, оно его утешало, напоминая о ее волшебстве. Несмотря на ее последние слова, он не думал, что она вернется — в голосе ее слышалась печаль и бесповоротность, — и это вызывало у него одновременно и грусть, и чувство облегчения. Не находя себе места, Эстебан принялся ходить по полосе прибоя туда и обратно.

Поднялась полная луна, и пески загорелись серебром. Вскоре прибыли на джипе четверо солдат из Пуэрто-Морада — маленькие меднокожие мужчины в форме цвета ночного неба без украшений и знаков различия. Хотя они не были близкими друзьями, Эстебан знал всех четверых по именам: Себастьян, Амадор, Карлито и Рамон. В свете фар труп Раймундо — удивительно бледный, с засохшими в сложном рисунке ручейками крови на лице — выглядел экзотическим существом, выброшенным из моря на берег, и то, как солдаты обследовали место преступления, походило скорее на удовлетворение любопытства, чем на поиски вещественных доказательств. Амадор вытащил из песка пистолет Раймундо, взглянул вдоль ствола на джунгли и спросил Рамона, сколько, тот думает, может пистолет стоить.

— Возможно, Онофрио даст тебе за него хорошую цену, — сказал Рамон, и все засмеялись.

Они разожгли костер из плавника и скорлупы кокосовых орехов, расселись вокруг, и Эстебан рассказал о происшедшем. О Миранде и ее родстве с ягуаром он говорить не стал, потому что эти люди, оторванные от племени правительственной службой, стали консервативны в своих суждениях, и ему не хотелось, чтобы они сочли его сумасшедшим. Они слушали не перебивая. Огонь костра окрашивал их лица в красно-золотой оттенок и блестел на стволах ружей.

— Если мы не станем ничего делать, Онофрио подаст в суд в столице, — сказал Амадор, когда Эстебан закончил рассказ.

— Он может сделать это в любом случае, — возразил Карлито, — и тогда Эстебану придется несладко.

— А если в Пуэрто-Морада пошлют инспектора и он увидит, как тут идут дела при капитане Порталесе, они его заменят кем-нибудь другим, и тогда нам тоже придется несладко.

Глядя на огонь, они продолжали рассуждать о возникшей проблеме, и Эстебан решил спросить у Амадора, жившего на горе неподалеку от него, не видел ли тот Инкарнасьон.

— Она очень удивится, узнав, что ты жив, — ответил Амадор. — Я видел ее вчера у портного. Она примеряла там перед зеркалом черную юбку.

Мысли Эстебана словно окутало черным полотном юбки Инкарнасьон. Опустив голову, он принялся чертить своим мачете линии на песке.

— Придумал! — воскликнул Рамон. — Бойкот!

Никто ничего не понял.

— Если мы не будем покупать у Онофрио, то кто тогда будет? — спросил Рамон. — Он потеряет дело. Если ему этим пригрозить, он не станет вовлекать власти и согласится, что Эстебан действовал в порядке самозащиты.

— Но Раймундо у него единственный сын, — сказал Амадор. — Может быть, в этом случае горе перевесит его алчность.

Снова все замолчали. Эстебана перестало волновать, к чему они придут. Он начал понимать, что без Миранды в его будущем не будет ничего интересного. Взглянув на небо, он заметил, что звезды и костер мерцают в одном и том же ритме, и ему представилось, что вокруг каждой звезды сидят кругом маленькие меднокожие люди и решают его судьбу.

— Придумал! — сказал Карлито. — Я знаю, что надо делать. Мы всей ротой придем в Баррио-Каролина и убьем ягуара. Алчный Онофрио не устоит против такого искушения.

— Этого нельзя делать, — сказал Эстебан.

— Но почему? — спросил Амадор. — Может быть, мы его и не убьем, конечно, но, когда нас будет так много, мы уж по крайней мере прогоним его отсюда.

Прежде чем Эстебан успел ответить, раздалось рычание ягуара. Зверь подкрадывался к костру, словно подвижное черное пламя по сверкающему песку. Уши его прижимались назад к голове, а в глазах горели серебряные капли лунного света. Амадор схватил винтовку, вскочил на одно колено и выстрелил: пуля взметнула песок в дюжине футов слева от ягуара.

— Стой! — закричал Эстебан и сшиб его на землю.

Но остальные тоже начали стрелять, и в конце концов кто-то попал в ягуара. Зверь подпрыгнул высоко вверх, как в ту первую ночь, когда он играл, но на этот раз упал он без всякой грациозности, рыча и пытаясь укусить себя за лопатку. Потом встал на ноги и двинулся к джунглям, припадая на правую переднюю лапу. Окрыленные успехом, солдаты пробежали несколько шагов за ним и снова начали стрелять. Карлито припал на одно колено, тщательно целясь.

— Нет! — крикнул Эстебан и швырнул в Карлито мачете в отчаянной попытке помешать ему. Он уже понял, какую ловушку приготовила для него Миранда и какие последствия его ожидают.

Лезвие полоснуло Карлито по ноге, сбив его на землю. Он закричал. Амадор, увидев, что случилось, выстрелил не целясь в Эстебана и крикнул остальным. Эстебан бросился к джунглям, стремясь добраться до тропы ягуара. Сзади грохотали выстрелы, пули свистели прямо над головой. Каждый раз, когда он спотыкался на мягком песке, залитые лунным светом фасады домов, казалось, шарахаются в сторону, стремясь преградить ему дорогу. И уже у самой стены джунглей в него все-таки попали.

Пуля толкнула его вперед, придав скорости, но он все же не упал. Шатаясь, он бежал по тропе, с шумом вдыхая и выдыхая воздух, болтая руками из стороны в сторону. Пальмовые ветви хлестали его по лицу, лианы путались под ногами. Боли Эстебан не чувствовал, только странную усталость, пульсирующую где-то в пояснице. Ему представлялось, как открываются и закрываются, словно рот актинии, края раны. Солдаты выкрикивали его имя. Эстебан понимал, что они, конечно, пойдут за ним, но осторожно, опасаясь ягуара, и он решил, что сумеет пересечь реку, прежде чем они его нагонят. Однако у самой реки он увидел ожидающего его ягуара.

Зверь сидел на кочковатом пригорке, вытянув шею к воде, а внизу в дюжине футов от берега плавало отражение полной луны — огромный серебряный круг чистого света. На плече ягуара алела кровь, выглядевшая как приколотая свежая роза, и от этого он еще больше походил на воплощение божества. Ягуар спокойно поглядел на Эстебана, низко зарычал и нырнул в реку, расколов отражение луны и скрывшись под водой. Через какое-то время вода успокоилась, и на ней снова появилась луна. А там, на фоне отражения, Эстебан увидел фигурку плывущей женщины, и с каждым взмахом руки она становилась все меньше и меньше, пока не превратилась в крохотный силуэт, будто вырезанный на серебряной тарелке. Он увидел, как вместе с Мирандой уходит от него таинство и красота, и понял, что был слеп, что не разглядел правду, скрытую в правде смерти, которая в свою очередь скрывалась в ее правде о другом мире. Теперь ему все стало ясно. Правда пела ему его болью, каждый удар сердца — один слог. Правду описывали умирающие круги на воде и качающиеся листья пальмы. Правдой дышал ветер. Правда жила везде, и он всегда ее знал: если ты отвергаешь таинство — даже в обличье смерти, — ты отвергаешь жизнь и будешь брести сквозь дни своего существования, словно призрак, которому не суждено узнать секреты беспредельности чувств. Глубокую печаль и вершины радости…

Эстебан вдохнул густого воздуха джунглей, и вместе с ним в его легкие попал воздух мира, который он уже не считал своим, мира, где осталась девушка Инкарнасьон, друзья, дети, деревенские ночи… вся его потерянная свежесть. В груди Эстебана что-то сжалось, как бывает, когда хочется плакать, но ощущение быстро прошло, и он понял, что свежесть прошлого растворилась в запахе манго, что между ним и слезами лежат девять дней — магическое число дней; ровно столько требуется, чтобы нашла покой душа. Освободившись от старых воспоминаний, он почувствовал, как в нем происходит какое-то очищение, отбор, и вспомнил, что нечто подобное он чувствовал в тот день, когда выбежал из ворот храма Санта Мария дель Онда, оставив позади мрачную геометрию, затянутый паутиной катехизис и поколения ласточек, никогда не улетавших за стены собора; когда скинул свою одежду послушника и бросился бегом через площадь к горе и к Инкарнасьон. Она манила его тогда, как когда-то мать заманила его в церковь, как манила сейчас Миранда, и Эстебан рассмеялся, осознав, как легко эти три женщины управляли течением его жизни, как похож он был в этом на других мужчин.

Странное расцветающее ощущение, что боль в спине проходит, будто посылало во все его члены маленькие тонкие щупальца. Крики солдат становились все громче. Миранда превратилась в крошечную черточку на фоне серебряной бесконечности. Еще мгновение Эстебан не мог решиться, ощутив возвращение страха, но потом в его памяти возникло лицо Миранды, и все эмоции, которые он подавлял девять дней, вырвались, сметая страх, наружу. Серебристые, безупречной чистоты эмоции, кружащие голову и вздымающие в небо. Словно слились воедино и закипели у него в душе гром и огонь. Необходимость выразить это чувство, перелить в форму, достойную его мощи и чистоты, буквально ошеломила Эстебана. Но он не был ни певцом, ни поэтом. У него остался лишь один способ выразить себя. Надеясь, что он еще не опоздал, что дверь в мир Миранды еще не закрылась навсегда, Эстебан нырнул в реку, разбив отражение полной луны, и с закрытыми еще после удара о воду глазами поплыл из последних своих сил за ней.