Люциус Шепард

Отец камней

Каким образом Отец камней попал к резчику Уильяму Лемосу, оставалось для жителей Порт-Шантея загадкой. Впрочем, известно было, что Лемос приобрел камень у торговца Генри Сихи, а тот выменял его на несколько рулонов шелка-сырца у портного из Теочинте; что же касается портного, сам он это отрицал, но нашлись свидетели того, как он отбирал камень у своей племянницы, которая обнаружила его в зарослях папоротника под губой дракона Гриауля. Но вот относительно того, как камень очутился именно в том месте и именно тогда, единодушия в мнениях не наблюдалось. Одни утверждали, что камень, мол, естественное порождение Гриауля, плоть от его плоти, быть может, некая разновидность опухоли, которая является притом средоточием желаний дракона, сгустком его воли, побудившей Лемоса — тот ведь жил за пределами территории, подверженной влиянию Гриауля, совершить то, что он совершил, стать едва ли не главным героем нашумевшей истории со жрецом Мардо Земейлем и Храмом Дракона. Другие соглашались, что, да, Гриауль чудо, существо размером с гору, обездвиженное тысячелетия тому назад в колдовской дуэли, властитель долины Карбонейлс, повелевающий людьми исподволь и с немалым искусством; но предполагать, будто его опухоли или почечные камни имеют вид самоцветов, — значит по крайней мере слегка преувеличивать. Лемос, заявили они, просто-напросто пытается использовать неоспоримый факт влияния Гриауля на людей, чтобы оправдаться, а Отец камней — наверняка драгоценность из драконьего клада, которую, вероятно, уронил с губы кто-нибудь из тех несчастных полоумных, что населяли пространство внутри дракона. Разумеется, усмехались противники, никак иначе он там оказаться не мог; или вы не верите в способность Гриауля подчинять себе волю своих обитателей? Что же до происхождения камня, не стоит забывать, что мы имеем дело с загадочным, грандиозным и почти бессмертным разумом, заключенным в тело, на котором растут леса и высятся города, внутри которого не счесть разнообразной живности. С учетом всего этого разве возможность порождения драконом Отца камней представляется такой уж неправдоподобной?

События, из-за которых и разгорелись споры, развивались так. Туманной февральской ночью, сколько-то лет тому назад, в управление полиции Порт-Шантея ворвался взбудораженный юнец, который переполошил всех вестью о том, что Мардо Земейль, жрец в Храме Дракона, убит, а его убийца, Уильям Лемос, ожидает полицейских у храмовых ворот. Когда полиция прибыла на место преступления — храм находился в нескольких сотнях ярдов от Эйлерз-Пойнта, — Лемос, бледный рыжеволосый мужчина сорока трех лет, с приятным, но малопримечательным лицом и отсутствующим взглядом серых глаз, расхаживал перед воротами. Арестовав его, полицейские направились в храм, который встретил их непривычной тишиной. В угловом здании они отыскали Земейля: тот скорчился возле алтаря из черного мрамора, на голове его кровоточила рана, нанесенная крупным, мутновато-водянистым на просвет камнем. Орудие убийства валялось тут же. С одного бока камень остался необработанным, очевидно, чтобы удобнее было сжимать его в кулаке, другой бок посверкивал шлифованными гранями. На алтаре лежала напичканная наркотиками до бессознательного состояния и раздетая донага дочь Лемоса, Мириэль. Порт-Шантей был не настолько большим городом, чтобы его полиция пребывала в неведении по поводу конфликта между Лемосом и Земейлем. Жена Лемоса Патриция, утонувшая три года назад близ Эйлерз-Пойнта — по слухам, она возвращалась от любовника, зажиточного человека, дом которого стоял у самого моря, — оставила свою долю в семейном предприятии юной Мириэль, а та, будучи тесно связанной с драконьим культом и с самим Земейлем, передала то, что принадлежало ей, в собственность храма. Земейль часто пользовался драгоценными камнями при отправлении ритуалов, а потому начал опустошать запасы семейного предприятия Лемоса. Делу Лемоса угрожал крах; доведенный до отчаяния отступничеством дочери, ее распутством и привязанностью к похотливому жрецу, резчик, должно быть, решил рассчитаться с Земейлем. Во всяком случае, для полиции мотив убийства был налицо. Однако они вовсе не ожидали, что Лемос прибегнет к столь хитроумному способу защиты. Не был готов к такому повороту и адвокат Лемоса Эдам Коррогли.

— Вы, верно, спятили, — заключил он, когда резчик изложил ему собственную версию событий. — Или дьявольски хитры.

— Я говорю правду, — пробормотал Лемос. Он сидел, сгорбившись, на табурете в лишенной окон комнате для допросов. С потолка свисала стеклянная чаша, наполненная клочьями светящегося мха. Лемос глядел на свои руки, покоившиеся на деревянном столе, как будто укорял их за то, что они предали его.

Коррогли, высокий худой мужчина с редеющими черными волосами и чертами лица, словно выточенными из твердой белой древесины, подошел к двери и, не оборачиваясь, произнес:

— Кажется, я догадываюсь, к чему вы клоните.

— Ни к чему я не клоню, — возразил Лемос. — И мне плевать, что там вам кажется. Это правда.

— Вот плевать как раз и не следует, — заметил Коррогли, оборачиваясь. Во-первых, я ни капельки не обязан защищать вас, во-вторых, если я вдруг поверю вам, мое будущее выступление значительно выиграет.

Лемос поднял голову и окинул Коррогли взглядом, полным такой безысходности, что на мгновение адвокату почудилось, будто его чем-то ударили.

— Поступайте как знаете, — сказал резчик. — Какая мне разница, провалится ваше выступление или нет?

Коррогли приблизился к столу и оперся на край. Кончики пальцев адвоката едва не соприкоснулись с пальцами резчика, однако Лемос не отдернул руки, он словно и не обратил никакого внимания на движение Коррогли, из чего следовало, что он и впрямь поражен всем случившимся и отнюдь не притворяется. Или же, подумалось Коррогли, у него реакция на опасность, как у улитки.

— Вы просите меня построить защиту на факте, который до сих пор никак не учитывался в судебной практике, — размышлял адвокат вслух. — Что само по себе уже весьма любопытно. Влияние Гриауля — хотя бы на долину Карбонейлс — факт неоспоримый. Но заявить, что вы исполняли волю дракона, что некая сущность, заключенная в этом камне, побудила вас совершить определенный поступок, а потом и доказать, что именно так оно и было… Не знаю, не знаю.

Лемос, похоже, не слышал его. Спустя какое-то время он произнес:

— Мириэль… С ней все в порядке?

— Да, — отозвался Коррогли раздраженно, — да, она чувствует себя прекрасно. Вы поняли, о чем я вам только что говорил?

Лемос недоуменно воззрился на него.

— Ваш рассказ, — объяснил Коррогли, — понуждает меня к совершенно беспрецедентному способу защиты. Вы отдаете себе отчет в том, с чем это связано?

— Нет, — ответил Лемос и опустил глаза.

— Тогда позвольте сообщить вам, что судьи устанавливают прецеденты крайне неохотно, а в вашем случае мы наверняка столкнемся с открытым противодействием, ибо, если вас оправдают на том основании, которое вы упомянули, я предвижу, что громадное число преступников начнет подражать вам в надежде избежать наказания.

— Не понимаю, — сказал Лемос, помолчав. — Чего вы от меня добиваетесь?

Глядя резчику в лицо, Коррогли испытывал беспокойство: отчаяние Лемоса выглядело слишком уж безграничным. Ему как адвокату доводилось общаться с клиентами, которые, казалось, отчаялись во всем и вся, однако даже самые подавленные из них в конце концов осознавали свое положение и выказывали страх либо что-то близкое к нему. Что ж, пожалуй, он не ошибся, заподозрив в Лемосе искусного притворщика.

— Ничего особенного, — сказал Коррогли. — Я всего лишь пытаюсь объяснить вам, на что вы меня толкаете. Если я попрошу суд о помиловании, то мне нужно будет убедить присяжных в обоснованности моей просьбы. Учитывая известное всем переплетение страстей и грязную натуру погибшего, можно предположить, что вы отделаетесь легким испугом. Земейля не любили, так что, сдается мне, среди горожан найдется достаточно таких, кто воспримет ваш поступок как справедливое возмездие.

— Не мой, — выдавил Лемос. Его голос был исполнен такой муки, что Коррогли на мгновение поверил ему.

— Тем не менее, — продолжал адвокат, — если я изберу тот способ защиты, какой предлагаете вы, вам может грозить куда более суровый приговор. Не исключено, что высшая мера. Ваши утверждения могут навести судью на мысль, что преступление было преднамеренным. Тогда он, наставляя присяжных, отвергнет любые смягчающие обстоятельства и откажется признать в случившемся убийство в состоянии аффекта.

Лемос удрученно фыркнул.

— Вам смешно? — удивился Коррогли.

— По-моему, вы мыслите упрощенно. Разве преднамеренность и страсть несовместимы?

Коррогли отодвинулся от стола, сложил руки на груди и уставился на светящийся шар под потолком.

— В чем-то вы правы, — признал он. — Не все преступления на почве страсти рассматриваются как поступки, обусловленные обстоятельствами. Ведь существуют такие вещи, как навязчивые идеи, как неодолимые влечения. Но я хочу, чтобы вы поняли: судья, стремясь не создавать прецедент, может нарочно не заметить фактов, которые облегчили бы вашу участь.

Лемос снова впал в задумчивость.

— Ну? — поторопил его Коррогли. — Я не могу решать за вас, я могу только советовать.

— Значит, вы советуете мне солгать? — спросил Лемос.

— С чего вы взяли?

— Вы убеждаете меня, что правда — это риск.

— Я лишь подсказываю вам, как обойти ямы.

— Между советом и подсказкой расстояние небольшое.

— Между виной и невинностью — тоже. — Коррогли подумал, что сумел-таки расшевелить Лемоса, но тот по-прежнему тупо глядел прямо перед собой. Ладно. — Он поднял с пола свою сумку. — Итак, вы настаиваете на том, чтобы я избрал предложенный вами способ защиты?

— Мириэль, — пробормотал Лемос. — Попросите ее прийти.

— Хорошо.

— Сегодня… Попросите ее сегодня.

— Я все равно рассчитывал повидаться с ней, так что передам вашу просьбу при встрече. Однако, если верить полиции, она вряд ли откликнется. Похоже, она почти обезумела.

Лемос буркнул себе под нос что-то неразборчивое, а когда Коррогли попросил повторить, ответил:

— Ничего.

— Чем я еще могу вам помочь?

Лемос покачал головой.

— Тогда до завтра. — Коррогли хотел было подбодрить Лемоса, но, то ли потому, что резчик был совершенно поглощен своим горем, то ли оттого, что сам продолжал испытывать некоторое беспокойство, передумал.

Лавка Лемоса находилась в квартале Алминтра, неподалеку от берега моря, в той части города, которую понемногу захватывали бедность и разложение. Бесчисленные лавочки ютились в нижних этажах старинных домов с островерхими крышами, между которыми виднелись и жилища богатых людей: величественные особняки с просторными верандами и золочеными крышами среди пальм Эйлерз-Пойнта. Море за мысом было яшмового оттенка, слегка разбавленного белизной прибоя, оно словно позаимствовало у роскошных построек их величие и изысканность, но те валы, что накатывались на прибрежную полосу Алминтры, несли с собой всякий сор — водоросли, плавник, дохлую рыбу. Должно быть, подумалось Коррогли, обитателям квартала, который не так давно считался весьма приличным, тяжело переходить от созерцания соседнего великолепия к собственной грязи, нищете и убогости. На улицах тут и там громоздились кучи отбросов, в которых рылись крысы, вдоль кромки воды шныряли крабы. Может статься, мелькнула у адвоката шальная мысль, вина за убийство частично ложится на квартал, вернее, на его дух, ибо, хотя корыстного мотива в преступлении Лемоса пока не обнаруживалось, такой мотив вполне мог отыскаться. Коррогли не верил Лемосу, однако отдавал должное его хитроумию. Рассказ резчика отличался известной убедительностью, он ловко играл на суевериях горожан, выставляя на первый план загадочное, непостижимое влияние Гриауля. Да, присяжным предстоит поломать головы. Впрочем, решил Коррогли, и ему самому тоже. От таких дел, как это, не отказываются; материалы следствия изумительно подходили для игры в правосудие, для того трюкачества, которое и превращает правосудие в игру, так что у него, Эдама Коррогли, есть возможность одним-единственным усилием сделать себе имя. Его неспособность поверить сейчас Лемосу проистекает, быть может, из глубоко упрятанной надежды на то, что резчик все же говорит правду, что им удастся-таки установить прецедент; он чувствовал, что ему требуется теперь что-нибудь этакое, что нарушило бы однообразное течение жизни, возродило прежние упования и восторги, уняло сомнения в собственной значимости. Он занимался адвокатской практикой вот уже девять лет, приступил к ней сразу, как получил диплом, и добился определенных успехов — во всяком случае, для сына бедных крестьян это было неплохо; хотя были, конечно, и другие адвокаты, те, с кем он постеснялся бы себя равнять, адвокаты, которые достигли значительно большего. Со временем Коррогли усвоил то, что должен был осознать с самого начала: правосудие подчиняется неписаным законам, учитывающим общественное положение и кровное родство. В свои тридцать три года он все еще оставался в какой-то мере идеалистом — идеалистом, чьи идеалы рушились, но восхищение перед юридической игрой сохранялось. В итоге он пришел к опасному цинизму, который образовывал в душе Коррогли горючую смесь из старых надежд и новых, полуосознанных влечений. Эта смесь так и норовила воспламениться, заставляла его бросаться из крайности в крайность, пренебрегать порой обращенными к нему ожиданиями и принципами. «Я, — подумалось Коррогли, — во многом схож сейчас с кварталом Алминтра: пролетарская среда, былые надежды на светлое будущее, а теперь постепенное отупение и разрушение».

Резчик проживал на втором этаже одного из старинных домов, как раз над своей лавкой; именно там и состоялся первый разговор Коррогли с Мириэль. Дочь Лемоса оказалась стройной девушкой лет двадцати с небольшим: длинные черные волосы, карие глаза, овальной формы личико, прелесть которого несколько смазывал уже появившийся отпечаток низменных страстей. Она была одета в черное платье с кружевным воротником, однако ее манеры ничуть не соответствовали ни подчеркнутой скромности наряда, ни горю, которому она якобы предавалась. Хотя личико вроде опухло от слез и глаза покраснели, Мириэль тем не менее кокетливо раскинулась на диване и курила изогнутую зеленую сигару. Подол платья уполз вверх настолько, что обнажились бедра и тень между ними. Коррогли подумалось, что она, по всей видимости, открыла для себя в горе не испытанную до сего дня разновидность порока и теперь предается ей, забыв обо всем на свете. «Мы гордимся своим сокровищем, произнес он про себя, — мы так им гордимся, что выставляем на всеобщее обозрение».

Впрочем, несмотря на повадки уличной девки, Мириэль Лемос была весьма привлекательна, и холостяк Коррогли внезапно ощутил, что его тянет к ней.

Воздух был насыщен ароматами кухни, в парадной комнате царил привычный для глаз одинокого человека беспорядок: грязные тарелки, груды одежды и книг, наваленных где попало. Мебель явно знавала лучшие дни — сиденья стульев лоснились от долгой службы, поверхность стола испещряли царапины, диван заметно просел. Пол покрывал потертый коричневый ковер с блекло-голубым узором. На столе стояли заключенные в рамки рисунки, один из них изображал женщину, которая сильно напоминала Мириэль, но держала на руках ребенка. По-зимнему тусклый солнечный свет отражался от стекла и придавал рисунку некую таинственность. На стене висели картины, самая крупная из которых изображала Гриауля, причем из-за травы и деревьев виднелись лишь часть крыла и массивная голова дракона, огромная, будто холм. Судя по надписи в углу картины, она принадлежала кисти Уильяма Т.Лемоса. Коррогли скинул со стула грязное тряпье и уселся лицом к Мириэль.

— Значит, вы адвокат моего папаши? — спросила она, выпуская изо рта струйку белесого дыма. — Вид у вас не слишком внушительный.

— Что поделаешь, — отозвался Коррогли, который был готов к тому, что его встретят не слишком любезно. — Если вы ждали седовласого старца с пальцами в чернилах и бумагами в карманах жилета, я…

— Нет, — возразила она, — я ждала как раз кого-нибудь вроде вас — с небольшим опытом и умением.

— Отсюда я заключаю, что вы жаждете для своего отца сурового приговора и что вы огорчены его поступком.

— Огорчена? — Она расхохоталась. — До гибели Мардо я презирала его, а теперь ненавижу.

— Однако он спас вам жизнь.

— Это он вам рассказал? Чушь собачья!

— Вы были в беспамятстве, — напомнил Коррогли, — и лежали нагишом на алтаре. А на трупе Земейля нашли нож.

— Я провела на алтаре много ночей в том же самом виде и никогда не испытывала ничего, кроме удовольствия. — Ее улыбка ясно дала понять, какого рода удовольствие она получала. — А что касается ножа, Мардо постоянно ходил вооруженным. Он опасался всяких глупцов, вроде моего папаши.

— Вы что-нибудь помните?

— Я помню, что услышала голос отца. Сперва я решила, будто сплю и мне снится сон, но потом послышался стук, я открыла глаза и увидела, как падает Мардо, а лицо у него все в крови. — Мириэль подняла глаза к потолку, воспоминание явно не доставило ей радости. Неожиданно, словно подчиняясь какому-то порыву, она положила ладонь себе на живот, затем погладила себя по бедру. Коррогли отвернулся, не желая подбрасывать дров в костер разгоравшегося вожделения.

— Ваш отец утверждает, что в храме присутствовали девять свидетелей, девять фигур в плащах с капюшонами. Пока никого из них найти не удалось. Вы не знаете почему?

— А зачем им объявляться? Чтобы подвергнуться гонениям со стороны тех, кто понятия не имеет, к чему стремился Мардо?

— А к чему он стремился?

Она вновь выпустила изо рта дым и промолчала.

— Вам обязательно зададут этот вопрос в суде.

— Я не стану выдавать тайну, — откликнулась она. — Мне наплевать, что со мной будет.

— Вашему отцу тоже… Так он говорит. Он очень угнетен и хочет видеть вас.

— Я приду посмотреть, как его будут вешать, — фыркнула Мириэль.

— Знаете, — сказал Коррогли, — он уверен в том, что спасал вас.

— Откуда вам известно, во что он верит? — язвительно справилась Мириэль. Она приподнялась, села на диване и смерила адвоката взглядом. Вы не понимаете его. Он притворяется заурядным мастеровым, ремесленником, простым и добропорядочным человеком, но в глубине души воспринимает себя как высшее существо. Он часто говорил, что жизнь ставила на его пути препятствие за препятствием, чтобы помешать ему достичь того, для чего он предназначен. Он думает, что небеса карают его, оделяют неудачами за то, что он чересчур умен. Он мечтатель, прожектер, интриган. А все его беды оттого, что он вовсе не так разумен, как ему кажется. Он только все портит.

Первая часть ее монолога настолько соответствовала представлению, которое сложилось у Коррогли о Лемосе, что адвокат даже удивился. Услышать из уст Мириэль подтверждение своих мыслей было для него все равно что глотнуть возбуждающего снадобья: он убедился в правильности своего впечатления и одновременно — поскольку девушка рассуждала не о постороннем, а о собственном отце — проникся к Лемосу некоторой жалостью.

— Может быть, — сказал он и принялся, чтобы скрыть смятение чувств, рыться в бумагах, — хотя я сомневаюсь.

— Скоро перестанете, — заявила Мириэль. — Если вы что-нибудь и узнаете о моем отце, так это то, какой он ловкий обманщик. — Она откинулась на спинку дивана, и подол платья вновь взлетел до бедер. — Он искал возможность прикончить Мардо с тех самых пор, как я сошлась с ним. — В уголках ее рта заиграла улыбка. — Он ревновал.

— Ревновал? — переспросил Коррогли.

— Да… как мог бы ревновать любовник. Ему нравилось прикасаться ко мне.

Коррогли не отмел с порога подозрение в совращении дочери, но, мысленно перепроверив все, что знал о Лемосе, решил пропустить обвинение Мириэль мимо ушей. Он сообразил вдруг, что не должен доверять ей, ибо она была глубоко предана Земейлю и тому образу жизни, который вел жрец. Она пала, опустилась едва ли не до последней ступени разложения, и к зловонию, которое наполняло помещение, примешивался исходивший от нее дух тления и распада.

— За что вы презираете своего отца? — спросил он.

— За его самомнение и чванство. За убогое представление о том, каким должно быть счастье, за неспособность радоваться жизни, за то, что он такой скучный, за…

— По правде говоря, — перебил адвокат, — вы сейчас напомнили мне упрямого ребенка, у которого отобрали любимую игрушку.

— Возможно. — Она передернула плечами. — Он прогонял моих ухажеров, не позволил мне стать актрисой… А из меня бы получилась хорошая актриса! Все вам скажут. Ну да ладно, это все не относится к тому, что натворил мой отец.

— Может быть, может быть. Насколько я могу судить, вы не заинтересованы в том, чтобы помочь ему.

— Разве я убеждала вас в обратном?

— Нет, не убеждали. Но рассказ в судебном заседании о ваших чувствах установит, что вы — мстительная шлюха и веры вам не должно быть ни на грош, поскольку вы не остановитесь ни перед чем, дабы причинить зло собственному отцу, и правда для вас только то, что делает его виновным!

Он намеренно старался разозлить девушку, рассчитывая нащупать ее слабое место, знание о котором вполне могло бы оказаться полезным на суде, однако она лишь улыбнулась, скрестила ноги и начертила в воздухе замысловатый узор кончиком сигары. Да, подумал он, в умении владеть собой ей не откажешь, однако это спокойствие, пускай даже оно напускное, может обернуться против нее и выставить в более выгодном свете Лемоса: терпеливый, заботливый родитель — и выпестованный им змееныш. Разумеется, подобное сопоставление важнее всего в случае, когда речь идет о преступлении в состоянии аффекта, но Коррогли уповал на то, что ему и так удастся вызвать у присяжных сочувствие к своему подзащитному.

— Что ж, — проговорил он, вставая, — вероятно, у меня еще возникнут вопросы к вам, но пока я не вижу смысла продолжать нашу беседу.

— Вы считаете, что раскусили меня?

— Простите?

— По-вашему, вы разобрались во мне?

— Думаю, что да.

— Ну и как вы изобразите меня на суде?

— Я уверен, что вы уже догадываетесь.

— Но мне хочется послушать.

— Хорошо. Если будет необходимо, я представлю вас как испорченную девчонку, которая потакает своим желаниям и не любит никого, кроме себя самой. Даже ваша печаль по возлюбленному видится мне чем-то вроде украшения, дополнением к черному платью. Вы докатились до безумия, вы разрушили себя наркотиками, черной магией, участием в ритуалах драконьего культа, вы способны теперь лишь на те чувства, которые служат вашим целям. Вероятно, вы жадны. И мстительны.

Она рассмеялась.

— Что, неправильно?

— Вовсе нет, адвокат. Меня развеселило то, что вы предполагаете извлечь из этого описания преимущества для себя. — Она перевернулась на бок, подперла голову рукой, подол платья задрался чуть ли не до ягодиц. — С нетерпением буду ждать нашей следующей встречи. Может статься, к тому времени вы образумитесь и у вас появятся вопросы… поинтереснее.

— А могу я задать один сейчас?

— Ну конечно. — Она легла на спину и бросила на него томный взгляд из-под ресниц.

— Ваша наружность, задранное платье и все такое прочее… Вы хотели соблазнить меня?

— М-мм. — Она кивнула. — Сработало?

— Зачем? — спросил он. — Чего вы тем самым добьетесь? Или вы полагаете, что я стану защищать вашего отца с меньшим рвением?

— Не знаю. А станете?

— Ни в коем случае.

— Значит, зря старалась. Ну, ничего страшного.

Коррогли, как ни пытался, не мог отвести глаз от ее ног.

— Правда, правда, — продолжала она. — Мне нужен любовник. Вы мне нравитесь. Вы смешной, но вы мне нравитесь.

Он беспомощно уставился на нее, в нем боролись вожделение и гнев. Коррогли знал, что может овладеть ею, и боялся. Он мог подойти к ней прямо так, взять и подойти, и никаких последствий не будет, разве что он удовлетворит свою страсть. Однако Коррогли сознавал, что поддаться сейчас желанию — значит уступить этой девчонке и во всем остальном. Сдержанность в его положении — вовсе не ханжество, а всего лишь благоразумие.

— Нам будет хорошо, — пообещала она. — Я знаю толк в таких вещах.

Он проследил взглядом изгиб ее бедра, вообразил, как его тела касаются эти длинные, изящные пальчики…

— Мне пора, — сообщил он.

— Да, думаю, что вам лучше уйти. — В ее голосе слышалась насмешка. Вы, наверное, насладились тем, за чем приходили.

В течение следующей недели Коррогли опросил множество свидетелей и среди них — Генри Сихи, который показал, что, покупая самоцвет, Лемос был как зачарованный, и ему, Сихи, пришлось даже легонько пихнуть резчика, чтобы тот очухался и заплатил, что полагается. Адвокат беседовал с собратьями Лемоса по гильдии, и все они говорили о том, что он — человек честный и незлобивый, отзывались о нем как о мастере, поглощенном своим ремеслом, увлеченном им до умопомрачения; в общем, картина разительно не соответствовала той, которую нарисовала Мириэль. Коррогли знавал людей, у которых имелось как бы два лица: для себя и для других, но у него не было никаких сомнений в том, что товарищам резчика по гильдии можно доверять куда больше, чем Мириэль. Впрочем, все сказанное девушкой шло только на пользу Лемосу в силу ее откровенной враждебности. Коррогли разыскал специалистов по истории Гриауля, разговаривал с теми, кому довелось испытать влияние дракона на себе, и единственным свидетелем, чье мнение не совпадало с мнением защиты, оказался некий старик, пьяница, который имел обыкновение спать в песчаных дюнах к югу от Эйлерз-Пойнта и несколько раз видел, как Лемос швырял камни в придорожный столб, подбирал их и швырял снова, как будто набивал руку. Репутация старика была сильно подмоченной, тем не менее его словами не следовало пренебрегать. Когда Коррогли пересказал их Лемосу, резчик объяснил:

— Я часто гулял там после обеда, а камни кидал, чтобы расслабиться. В детстве я только это и умел как следует и теперь, наверное, нахожу в этом своего рода утешение, когда мир становится невыносимым…

Это заявление, как и множество прочих, можно было толковать по-разному, можно было, например, понять так, что Гриауль выбрал Лемоса отчасти из-за умения того бросать камни и побуждал резчика практиковаться, как бы готовя его к преступлению.

Коррогли посмотрел на подзащитного. За время пребывания под стражей тот словно посерел, снаружи и изнутри, и Коррогли почувствовал, что и сам мало-помалу проникается этой серостью, впитывает ее в себя и тонет в ней. Он осведомился у Лемоса, что может для него сделать, и тот вновь пожелал увидеться с дочерью.

В одно из мартовских воскресений, ближе к концу месяца, у Коррогли состоялась беседа с пожилой дамой по имени Кирин, которая незадолго до убийства жреца покинула Храм Дракона. Ее прошлое было покрыто мраком, она как будто и не жила на свете до своего появления в храме, а с уходом оттуда стала вести жизнь затворницы, ограничиваясь лишь писанием писем, которые рассылала по газетам и в которых разделывала драконий культ в пух и прах. У двери адвоката встретила неряшливо одетая девка, по всей видимости, служанка Кирин. Она провела его в комнату, которая с первого взгляда зачаровывала посетителя магией зеленой листвы — прозрачный потолок, резные деревянные перегородки, сплошь увитые виноградом и эпифитами, многочисленные растения вдоль перегородок, столь пышные, что за их листвой не было видно горшков, в которых они росли. Солнечные лучи высвечивали разнообразные оттенки зеленого — салатовый, голубоватый, изумрудный, желтоватый, лазурный. Пол украшали причудливые тени, стебли папоротника раскачивались под дуновением ветерка, подобно усикам громадных насекомых. Коррогли пробродил по игрушечным джунглям что-то около получаса, нетерпение его нарастало, когда наконец женский голос попросил его откликнуться, поскольку за растениями ничего не видно. Он повиновался, и мгновение спустя к нему вышла высокая седовласая женщина в платье из серебристого шелка до пят. Лицо ее было цвета старой слоновой кости, все в морщинах, и выражение его, как решил Коррогли, свидетельствовало о твердом и подозрительном характере. Руки Кирин не знали покоя — она обрывала листья, до которых могла дотянуться, с таким видом, словно перебирала четки. Несмотря на свой возраст, она прямо-таки излучала жизненную силу, и Коррогли подумалось, что если зажмурить глаза, то вполне простительно будет предположить, будто стоишь рядом с молоденькой девушкой. Кирин усадила его на скамейку в углу комнаты и села рядом, глядя на буйство растительности вокруг и продолжая обрывать листья.

— Я не доверяю адвокатам, мистер Коррогли, — сказала она. — Так что не стройте на этот счет иллюзий.

— Не буду, мэм, — проговорил он, надеясь, что женщина улыбнется, однако она лишь поджала губы.

— Я бы ни за что вас не приняла, если бы не ваш подзащитный. Человек, который избавил мир от Мардо Земейля, заслуживает всяческой помощи, хотя я и не уверена, что смогу чем-либо помочь.

— Я рассчитываю, что вы сообщите мне кое-что о Земейле, в частности — о его отношениях с Мириэль Лемос.

— А, вот оно что.

— От самой Мириэль нельзя ничего добиться, а все остальные попрятались.

— Они боятся.

— Чего?

— Всего, мистер Коррогли, — ответила Кирин со смешком. — Мардо приучил их бояться. Естественно, когда он ушел, покинул их, оставил один на один со страхом, они разбежались кто куда. Храм погиб… — Она оторвала листок папоротника. — В чем Мардо был прав, так это в том, что страх, в подходящих условиях, может быть использован для обеспечения средств к существованию. Эта истина лежит в основе многих религий. Мириэль хорошо усвоила урок.

— Расскажите мне о ней.

— Ее не назовешь плохой, — произнесла женщина, ощупывая побег бамбука. — По крайней мере она таковой не была. Ее испортил Мардо. Он испортил всех, всех до единого, он сломал их и заполнил их души своей черной желчью. Когда мы впервые столкнулись с ней пять лет назад, я приняла ее за обычную послушницу. Новенькие, они всегда волнуются, суетятся, вот и она тоже бегала туда-сюда, постоянно вертелась в храме, настоящая егоза. Я решила, что Мардо овладеет ею — он не пропускал ни одной симпатичной мордашки, — а потом забудет, но я недооценила Мириэль. В ней было что-то такое, что очаровало Мардо. Сперва я подумала, что она привлекла его ненасытностью, ибо мне было известно, что она, — Кирин засмеялась, подыскивая нужное выражение, — весьма сластолюбива. Быть может, так оно и было. Но важнее всего мне кажется то, что ее тянуло туда же, куда и его. А значит, она, как и Мардо, насквозь лжива.

— Тянуло? Что вы имеете в виду?

— Это довольно трудно объяснить человеку, не знакомому с Мардо, промолвила Кирин, глядя в пол, — а тому, кто его знал, объяснений не требуется. Стоило вникнуть в смысл его речей, как выяснялось, что за гладкими фразами не скрывалось попросту ничего — он всего лишь упражнялся в цветистом пустословии. Однако у того, кто его слушал, оставалось впечатление, что Мардо что-то знает, что он ступил на тропу, которая приведет его к великой цели. Я говорю не о пресловутом даре божьем… Нет, но выглядел он так, словно им движут некие силы, природы которых он сам не может постичь.

— И Мириэль тоже так выглядела?

— Да, да, как будто ее что-то влекло. Опять же, я не знаю, понимала ли она природу этого влечения. Но Мардо… Он разглядел в ней родственную душу, вот почему она пользовалась его доверием.

— Однако, судя по всему, он собирался убить ее.

— Причина, по которой я ушла… — Женщина вздохнула. — Пожалуй, сначала я расскажу вам, что меня туда привело. Я воображала себя ищущей просветления, но даже в те мгновения, когда я наполовину принимала самообольщение за чистую монету, мне было скучно. Я скучала и ощущала себя старой — слишком старой, чтобы искать лучшего развлечения. Храм был для меня книгой, готическим романом, персонажи которого постоянно менялись, а сюжет захватывал с первых страниц. И потом, я всегда чувствовала близость Гриауля, близость чего-то огромного и невероятно могущественного. — Она словно бы вздрогнула. — Так или иначе, два года назад мне начало казаться, что то великое дело, о котором столько вещал Мардо, вот-вот свершится. Я испугалась, а испуг открыл мне глаза на ложь, которой насыщен культ.

— Вам известно, что это за великое дело?

— Нет, — проговорила она с запинкой.

Коррогли пристально поглядел на нее: похоже, она о чем-то умалчивает.

— Мне больше не к кому обратиться, — повторил он. — Остальные попрятались.

— Хотя они и попрятались, некоторые из них, я уверена, сейчас наблюдают за нами. Если я выдам вам какую-нибудь тайну храма, они убьют меня.

— Я могу вызвать вас в суд.

— Можете, — согласилась она, — но там я повторю все то, что уже сказала. К тому же свидетель из меня не очень надежный. Прокурор примется расспрашивать о моем прошлом, а я ему не отвечу.

— По-моему, великое дело было как-то связано с Гриаулем.

— С ним связано все, — заметила Кирин и пожала плечами.

— Ну хоть намекните! Дайте мне зацепку!

— Ладно, слушайте. Вам нужно уяснить себе, что такое культ. Они не столько поклонялись Гриаулю, сколько обожествляли свой страх перед ним. Мардо считал, что состоит с Гриаулем в определенном родстве. Он мнил себя духовным потомком того чародея, который обездвижил дракона, кем-то вроде ритуального противника, одновременно врагом и служителем Гриауля. Эта двойственность приводила его в восторг, он полагал ее верхом коварства.

Коррогли попытался выжать из Кирин еще что-нибудь о культе, но безрезультатно и в итоге вынужден был отступиться.

— А Мириэль знала что-нибудь?

— Вряд ли. Мардо доверял ей в том, что касалось материального мира, но не в волшебстве. Да, он замыслил что-то серьезное, и я забеспокоилась, поскольку предпочитаю не сталкиваться ни с чем серьезным. Мне стало страшно. Вокруг меня бесследно пропадали люди, разговоры велись исключительно шепотом, тьма выползала из углов и заполняла весь храм. Наконец я не выдержала и понемногу начала замечать то, что прежде как-то не бросалось мне в глаза. Я осознала, насколько опасной была моя скука, как низко я пала, стараясь ни о чем не задумываться. Я поняла, что Мардо Земейль отнюдь не безобидный краснобай, а злой человек — злой в худшем смысле слова. Он стремился познать секреты колдовства, которое умерло из-за того, что не нашлось людей, достаточно испорченных, чтобы рыться в той грязи, где спрятаны его корни.

— И что же вы заметили?

— Пытки… Жертвоприношения…

— Человеческие?

— Быть может, точно не скажу. Однако Мардо был на такое способен.

— И вы думаете, он хотел принести в жертву Мириэль?

— Пожалуй, да, хотя и не чаял в ней души. Вполне возможно, его посетила шальная мысль, что для завершения своего великого дела он должен пожертвовать самым для себя дорогим. А ее он, я думаю, держал в неведении.

Коррогли следил за дрожанием теней, что отбрасывали на пол листья растений. Он чувствовал себя до смерти уставшим. «Что я тут делаю, подумал он. — Беседую с приятной пожилой дамой о природе зла, пытаясь установить, мог ли дракон совершить убийство?»

— Вы упоминали о доверии…

— Да. Мардо ясно дал понять, что, если с ним что-нибудь случится, его место должна занять Мириэль. Они…

— Что?

— Я всегда подозревала, что их связывает нечто личное, и в этом еще одна причина доверия Мардо. Доказательств у меня нет, только ощущения, а они вам вряд ли помогут. Во всяком случае, если я поделюсь с вами своими догадками, вреда никому не будет. По-моему, Мардо подготовил документы, по которым Мириэль причиталось какое-то наследство. В таких вещах на него можно было положиться. — Кирин наклонила голову, словно старалась как можно лучше разглядеть выражение лица Коррогли. — Я вижу, вы удивлены. Знаете, никогда в жизни я не встречала адвоката, который не умеет скрывать своих чувств.

«Ну вот, — подумалось Коррогли, — даже мое лицо против меня».

— Я и не подозревал, что они скрепили свой союз таким образом, заметил он.

— Быть может, и не скрепили. Я же предупредила вас, что наверняка не знаю. Но если я права и документы существуют, вы легко найдете их. Мардо, разумеется, не отдавал их никому. По всей видимости, они находятся в храме.

— Понятно.

— О чем вы думаете?

— Я думаю о том, — он фыркнул, — что случай вроде бы простой, но на каждом шагу возникают непредвиденные сложности.

— Случай действительно прост, — произнесла Кирин, помрачнев. — Каким бы отъявленным злодеем ни казался вам Уильям Лемос, то, что он сделал, оправдывает его целиком и полностью.

Однажды вечером, незадолго до начала суда, Коррогли посетил управление полиции, чтобы еще раз осмотреть орудие убийства — Отца камней, как назвал его Лемос. Адвоката провели в помещение, где хранились вещественные доказательства, и оставили наедине с самоцветом. Он помещался в стоявшей на столе жестяной коробке и был завернут в папиросную бумагу. Камень вновь удивил Коррогли. Он то темнел, поглощая свет, становясь похожим на невероятно древнее яйцо с полупрозрачной скорлупой, то вдруг становился изысканно прекрасным, будто воплощение тончайшей сути некоей философии божеств и духов. В середине его можно было разглядеть черное пятнышко, напоминавшее формой человека с воздетыми к небу руками. Подобно самому Гриаулю, камень представлял собой загадку природы, явление, которое поддается множеству истолкований, и Коррогли готов был поверить, что самоцвет на деле — порождение дракона. Однако рассказ Лемоса по-прежнему казался адвокату чистейшей воды выдумкой, причем настолько неудачной, что она вполне способна привести резчика на виселицу. Причины, которая побудила бы Гриауля желать смерти Земейля и избрать вершителем своей воли Лемоса, не существовало: по крайней мере Коррогли ее не видел. Да и Лемос никаких причин не называл, лишь твердил, что все было именно так, как он рассказал, — но бездоказательные выдумки вряд ли могли его спасти. Впрочем, многочисленные неувязки в деле только подстегивали Коррогли. Что за случай, думал он? На университетской скамье о таком можно было лишь мечтать, так почему же теперь он недоволен, почему порой ему чудится, что он напрасно тратит время и усилия, почему иногда его тянет отступиться? Он вынул Отца камней из коробки и взвесил на ладони: самоцвет оказался неожиданно тяжелым. Как драконья чешуя, как мудрость веков. «Черт побери, — подумал Коррогли, — пора завязывать с адвокатурой и объявить себя творцом новой религии. На свете достаточно глупцов, чтобы признать во мне пророка и последовать за мной».

— Замышляете кого-нибудь убить? — сухо справился кто-то у него за спиной. — Неужели вам так надоел ваш подзащитный?

Коррогли обернулся и увидел перед собой мирового судью Иэна Мервейла худощавого мужчину аристократической наружности в элегантном черном костюме. В темных, зачесанных назад волосах судьи пробивалась седина, во взгляде водянисто-голубых глаз читались сообразительность и напористость.

— Скорее уж я замахнусь на вас, — буркнул Коррогли.

— На меня? — Мервейл сделал вид, будто поражен до глубины души. — А я-то чем вам досадил? Нет, сдается мне, вы затаили зло если не на своего клиента, то на достопочтенного судью Ваймера. Судя по всему, он не одобряет вашу тактику.

— Мне трудно его в чем-либо упрекнуть, — пробормотал Коррогли.

Мервейл посмотрел на него, покачал головой и рассмеялся:

— Сколько бы мы с вами ни сталкивались, вы ничуть не меняетесь. Я знаю, вы не лукавите, не пытаетесь передернуть факты, но я уверен, что, едва начнется суд, ваша хитрость тут же обнаружится и окажется, что вы предусмотрительно припрятали в рукав запасную колоду.

— Вы не доверяете самому себе, — парировал Коррогли, — потому и не верите никому вообще.

— Пожалуй, вы правы. В моей силе моя слабость. — Мервейл повернулся к двери, замялся, потом спросил: — Хотите выпить?

Коррогли снова взвесил на ладони Отца камней. Тот словно стал еще тяжелее.

— Не откажусь, — ответил он.

В заведении под названием «У слепой дамы», что располагалось на Шанкриз-лейн, как всегда было не протолкнуться. Этот паб с зеркалами, запотевшими от большого количества людей, был излюбленным местом встречи писцов и молодых адвокатов. Дротики, направленные неверной рукой, вонзались то в стропила, то в штукатурку стен; шум стоял такой, что поневоле приходилось кричать, чтобы быть услышанным. Мервейл и Коррогли, поднимая высоко над головой стаканы с вином, кое-как пробрались сквозь гомонящую толпу и отыскали свободный столик. Стоило им сесть, как гулявшая по соседству компания низших служащих загорланила непристойную песню. Судья моргнул, потом жестом пригласил Коррогли пригубить. Певцы переместились подальше. Мервейл подался вперед и устремил на Коррогли взгляд, исполненный доброжелательной снисходительности, которая была скорее привычкой, чем выражала его истинное отношение к адвокату. Мировой судья вырос в семье зажиточного кораблестроителя и, естественно, относился к крестьянскому сыну свысока. Однако оба они старались не выставлять напоказ свои чувства, скрывая их под маской взаимного уважения.

— Ну что? — спросил Мервейл. — По-вашему, Лемос лжет? Или спятил?

— Что не спятил — точно. Лжет? — Коррогли отпил из стакана. — Всякий раз, когда мне кажется, что я знаю ответ, я убеждаюсь в обратном. Строить догадки в этом деле рискованно. А как по-вашему?

— Конечно же, он лжет! Мотивов для того, чтобы убить Земейля, у него было хоть пруд пруди! Господи, да у него не оставалось иного выхода! Но должен признать, он сочинил потрясающую историю.

— Да. Если бы он согласился немного подправить ее, чтобы она не оставляла такого сильного впечатления, я бы, вероятно, добился для него некоторого смягчения наказания.

— Поймите, впечатление, которое производит его рассказ, как раз и дает эффект. Люди наверняка говорят себе: «Нет, он невиновен, иначе бы он не стал цепляться за свои выдумки».

— Я бы пока воздержался от того, чтобы называть его рассказ выдумкой.

— Хорошо, пусть это будет «ниспосланное свыше озарение».

«Нервничаешь, сукин сын, — подумал Коррогли. — Сегодня ты у меня попляшешь».

— Не возражаю, — улыбнулся он.

— Ах, — произнес Мервейл, — по-моему, вы уже вообразили себя выступающим на процессе.

— Просто у меня такое настроение, — объяснил Коррогли, делая очередной глоток. — Выкладывайте, Мервейл, что вам от меня нужно?

Лицо Мервейла выразило неудовольствие.

— Что с вами? — поинтересовался Коррогли. — Я испортил вам все веселье?

— Не знаю, что на вас нашло, — отозвался Мервейл. — Наверно, вы перетрудились.

— Дело в том, что мне наскучили постоянные подковырки, вот и все. Вы не устаете напоминать мне о разнице в нашем положении. Вы приводите меня сюда, одариваете вежливой улыбочкой и пускаетесь в описания вечеринок, на которые меня не приглашали. Я полагаю, вы считаете, что получаете таким образом психологическое преимущество, но мне кажется, что подобное мнимое превосходство только ослабляет вас, тогда как сейчас вам потребуется вся ваша сила. Послушайте меня, Мервейл, для вас было бы лучше накопить побольше опыта.

Мервейл вскочил со стула, метнув на Коррогли презрительный взгляд.

— Вам известно, что вы — посмешище? — язвительно осведомился он. — Про вас ходят слухи, что вы даже спите в обнимку со сводом законов. — Он швырнул на стол несколько монет. — Вот, закажите себе выпивку, может, хоть так вы научитесь веселиться.

Коррогли смотрел, как судья пробирается к выходу, милостиво кивая в ответ на приветствия писцов, и размышлял о том, с какой стати его вдруг понесло. Подождав немного, он поднялся, вышел из паба, свернул на бульвар Бискайя и пошел вперед без цели сквозь сгущающийся туман, погруженный в мрачные раздумья. Сырой и соленый воздух казался ему материализацией той тяжкой тьмы, что давила на сознание. Краем глаза он заметил, что очутился в квартале Алминтра, но, лишь остановившись перед лавкой Лемоса, признался себе в том, что хотел вернуться сюда. Или, может быть, неодолимое влечение, исходившее от Отца камней, привело его сюда? При этой мысли, пускай она была шутливой, волосы у него на затылке встали дыбом. Коррогли подумал о том, что история Лемоса, вполне возможно, не слишком далека от правды, и спросил себя, не сделался ли он сам уязвимым перед желаниями Гриауля. Тишина пустынной улицы беспокоила его, островерхие крыши домов возвышались над пеленой тумана этакими черными горами, немногочисленные фонари, чьи очертания расплывались в вечерней мгле, выглядели громадными и ядовитыми цветками. Обсидиановые окна лавки отражали свет и не позволяли заглянуть внутрь. Время было еще не слишком позднее, однако все частные ремесленники и лавочники уже спали… кроме разве что той девушки, чья комната была над лавкой Лемоса. Коррогли уставился на освещенное окно, размышляя о том, что оскорбления судьи Мервейла дали ему повод навестить Мириэль, дабы, так сказать, опровергнуть домыслы злопыхателей. Он решил идти домой, но не двинулся с места, словно зачарованный тусклым сиянием фонарей и доносящимся из темноты грохотом прибоя. Где-то поблизости залаяла собака, вдалеке послышались голоса, звуки скрипок и рожка, зазвучал печальный напев, словно неведомые музыканты каким-то образом угадали настроение Коррогли. «Нет, — сказал он себе, — она спустит тебя с лестницы, она всего лишь кокетничала с тобой, зачем тебе это — чтобы отвлечься от своих мыслей хоть ненадолго?»

— Верно, в самую точку.

— Черт! — буркнул он в темноту, обращаясь к окружавшему его равнодушному миру. — Черт, а почему бы и нет?

Девушка, которая открыла ему дверь, была, разумеется, той же самой, что так вальяжно возлежала на диване во время их первой встречи, однако с тех пор она сильно изменилась. Неестественно бледное лицо выглядело взволнованным и испуганным, с него исчезла печать порока, волосы растрепались. Одетая в белое платье из какой-то грубой материи, она посмотрела на него так, будто не узнала, а потом пробормотала:

— А, это вы…

Коррогли собрался извиниться за столь поздний визит и с достоинством удалиться, но прежде, чем он успел раскрыть рот, Мириэль отступила от двери, приглашая его войти.

— Я рада, что вы пришли, — сказала она, следуя за ним в гостиную, которая была сегодня образцом чистоты и порядка. — Никак не могу заснуть.

Опустившись на диван, она порылась в ящичке стола, извлекла оттуда сигару и выжидательно поглядела на адвоката.

— Садитесь.

Он послушно примостился на стуле.

— Мне хотелось бы задать вам еще кое-какие вопросы.

— Вопросы? Вы… Ах да, вопросы. — Она тихонько рассмеялась и погладила подлокотник дивана. — Что ж, спрашивайте.

— Я слышал, будто Мардо избрал вас своей преемницей, и в случае его смерти вы должны были стать во главе культа. Это так?

Она кивнула — раз, другой, словно решила вдруг поупражнять шейные позвонки.

— Да, — ответила она, — так.

— А какие-нибудь документы он оставлял?

— Нет. Хотя, хотя… Не знаю. Он упоминал о них, но я никогда не видела. — Она раскачивалась из стороны в сторону, пощипывая узорчатую обивку дивана. — Какая теперь разница?

— Что значит «какая разница»?

— Храма больше не существует.

— То есть?

— Храма больше не существует! Понятно? Ни послушников, ни церемоний ничего, лишь пустое здание.

— А что произошло?

— Я не хочу говорить об этом.

— Но…

Она вскочила, отошла в дальний угол комнаты, затем повернулась к адвокату лицом, откинула волосы со лба и выпалила:

— Не хочу, слышите, не хочу! Не хочу говорить ни о чем сколько-нибудь серьезном! — Она прижала ладонь ко лбу. — О, простите, простите меня…

— Да что случилось?

— Так, пустяки, — отозвалась она. — Моя жизнь разбита, любовник мертв, а отца завтра утром будут судить по обвинению в его убийстве. Все просто прекрасно!

— Неужели вас тревожит судьба вашего отца? Я думал, вы ненавидите его.

— Он все-таки мой отец, а что до ненависти — некоторых чувств она не затронула — тех, которые даны людям от рождения. — Мириэль вновь уселась на диван и принялась пощипывать обивку. — Я не могу помочь вам, я не знаю ничего такого, что могло бы вам помочь, ровным счетом ничего. Если бы знала, то, вероятно, сказала бы… Во всяком случае, сейчас. Но мне нечего, нечего вам сказать.

Коррогли почувствовал, что ее былое напускное равнодушие дало трещину, которая идет глубже, чем сознает сама Мириэль. К тому же, подумал он, беспокойство девушки можно приписать тому факту, что она, вопреки своим утверждениям, знает нечто важное и пытается это скрыть. Однако он принял решение не проявлять чрезмерной настойчивости.

— Очень хорошо, — проговорил он. — А о чем бы вы не возражали побеседовать?

Она огляделась, словно в поисках предмета для поддержания разговора. Коррогли заметил, что взгляд ее остановился на рисунке, который изображал женщину с младенцем на руках.

— Ваша мать? — спросил он, указывая на рисунок.

— Да. — Мириэль вздрогнула и отвернулась.

— Вы с ней похожи. Если я не ошибаюсь, ее звали Патриция?

Мириэль кивнула.

— Ужасно, когда такая красавица погибает в расцвете лет, — продолжил адвокат. — Как все получилось? Как она утонула?

— Вы что, не умеете разговаривать без того, чтобы не задавать вопросы? — рассердилась девушка.

— Извините, — сказал Коррогли, удивившись ее раздражению. — Я только…

— Моя мать умерла, — оборвала она. — Остальное вас не касается.

— Тогда предложите тему для беседы.

— Ладно. — Она на мгновение призадумалась. — Давайте поговорим о вас.

— Тут говорить особо не о чем.

— Это про каждого можно сказать, но не бойтесь, я не заскучаю.

Выбора у Коррогли не было, и он с неохотой начал рассказывать о своей жизни, о детстве, что прошло на ферме высоко в горах, о банановой роще и загоне для трех коров — Розы, Альбины и Эсмеральды; и слова, слетавшие с языка, словно возвращали его в ту чудесную пору. Он поведал девушке о том, что частенько сиживал на холме, глядя на раскинувшийся внизу город, и мечтал, что когда-нибудь станет владельцем одного из городских домов.

— Ваша мечта, очевидно, исполнилась, — заметила она.

— Увы, это запрещено законом. Красивые дома принадлежат тем, кто ведет свой род с незапамятных времен, чье общественное положение несравнимо с нашим. Знаете, законы ведь пишутся для того, чтобы люди вроде меня не вздумали забываться.

— Разумеется, знаю.

Он рассказал ей о том, как у него зародился интерес к юриспруденции. Право с его безупречной логикой и упорядоченностью показалось ему рычагом, посредством которого можно сдвинуть любую преграду. Но с течением времени он выяснил, что рычагов и преград великое множество, что, когда сдвигаешь одну, другая так и норовит обрушиться на тебя и раздавить в лепешку, что спасение лишь в быстроте и упорстве, в том, чтобы расталкивать преграды на своем пути и одновременно уворачиваться от тех, которые падают сверху.

— Вы с детства стремились к тому, чтобы стать адвокатом?

— Нет. — Он засмеялся. — Сперва я хотел убить дракона Гриауля и получить награду, которую обещают власти Теочинте, чтобы купить матери серебряную посуду, а отцу — новую гитару.

Коррогли встревожился, заметив, как резко изменилось выражение лица Мириэль, и спросил, как она себя чувствует.

— Не произносите его имени! — взмолилась она. — Вы не знаете, не знаете…

— Чего?

— Гриауля. Господи Боже! Я чувствовала его там, в храме. Вы, наверное, решите, что у меня разыгралось воображение, но я клянусь, я ощущала его присутствие. Мы сосредоточивали на нем наши мысли, мы пели ему, верили в него, пытались заколдовать и мало-помалу начинали воспринимать его. Нечто огромное и холодное, чешуйчатый нелюдь, который подчинил себе весь мир!

Коррогли отметил про себя, что Мириэль как бы вторит Кирин. Его заинтересовало упоминание о колдовстве, но Мириэль продолжала говорить, и вопрос остался незаданным.

— Я до сих пор чувствую его. Такой громадный и закутанный во мрак. Всякая его мысль — век по протяженности, тонны ненависти и откровенной злобы. Он прикасается ко мне, и внутри все холодеет. Вот почему…

— Что?

— Ничего… — Ее била дрожь, и она обхватила себя за плечи. Коррогли подсел к девушке и, поколебавшись, положил руку ей на плечо. От волос Мириэль исходил сладкий апельсиновый аромат.

— Ну, что такое? — спросил он.

— Я чувствую его, я постоянно его чувствую. — Она искоса глянула на Коррогли и прошептала: — Возьми меня. Я знаю, что не нравлюсь тебе, но мне нужна не привязанность, а тепло. Пожалуйста, возьми меня.

— Ты мне нравишься, — возразил он.

— Нет, ты не… Нет…

— Да, — повторил он и даже сам себе поверил. — Сегодня ты мне нравишься, сегодня ты — женщина, о которой можно заботиться.

— Ты не понимаешь, ты не догадываешься, насколько он изменил меня.

— Ты про Гриауля?

— Пожалуйста, — прошептала Мириэль, обнимая его, — хватит вопросов. Согрей меня.

Начиная свою речь в суде, Коррогли мысленно все еще находился в постели с Мириэль — она обнимала его, прижималась всем телом, то властвуя над ним, то покоряясь его воле, словом, вела себя так, как и полагалось здоровой женщине, как будто это не она в прошлую встречу явилась ему опустившейся шлюхой. Он вспоминал белизну ее плеч, полные груди с розовыми сосками, длинные и стройные ноги… Как ни странно, эти воспоминания вовсе не отвлекали его, скорее наоборот — вдохновляли, внушали уверенность в собственных силах, и речь от того получилась более страстной, чем он предполагал. Коррогли расхаживал вдоль скамьи присяжных, откуда на него взирали двенадцать одутловатых лиц — там восседали двенадцать столпов добропорядочности, отобранные из множества менее достойных горожан, — и ощущал себя на капитанском мостике красавца корабля. Внезапно ему подумалось, что судебный зал заседаний представляет собой, по сути, нечто среднее между церковью и морским судном, является этаким государством-парусником, держащим путь к берегу Справедливости, с белыми стенами вместо парусов, со скамьями черного дерева вместо палубы, со свидетелями, присяжными и остальными присутствующими вместо команды. А носовой фигурой волшебного корабля был, разумеется, достопочтенный Эрнест Ваймер — законченный алкоголик, седовласый и краснолицый, с тонкими губами, кустистыми бровями и багровым носом. Он сидел, нахохлившись, словно ястреб, на своей скамье из тика, украшенной резьбой, придававшей ей сходство с драконьей чешуей, и, казалось, высматривал, в кого бы ему вцепиться. Коррогли не опасался Ваймера, ибо знал, что сегодня править бал будет никак не судья. Ему было известно настроение присяжных: те с готовностью объявят виновной стороной Гриауля, потому что таково было убеждение, которое исподволь зрело в их душах. И Коррогли всеми доступными ему средствами стремился укрепить это убеждение. Он не пресмыкался, но и не лез напролом, голос его звучал ровно и убедительно, и он чувствовал, что этой гармонией, воцарившейся в нем, он обязан ночи, проведенной с Мириэль. Нет, он не любил ее — или, может статься, даже любил, — но его вдохновляла не столько любовь, сколько сознание того, что он отыскал в девушке, да и в себе самом тоже, нечто, не затронутое разложением от соприкосновения с грубым внешним миром, и от того на душе у него было легко и радостно.

— Все мы знаем, — говорил он, завершая свое выступление, — что Гриауль действительно оказывает влияние на людей. Вопрос в том, способен ли он, так сказать, дотянуться из долины Карбонейлс до Порт-Шантея. Однако, по моему мнению, этого вопроса нам задавать не следует. Взгляните сюда, — он указал на судейскую скамью, — и сюда. — Его рука вытянулась в сторону резных изображений дракона на косяке дверей в дальнем конце залы. — Образ Гриауля можно встретить в Порт-Шантее повсюду, что символизирует близость дракона к нам и подчеркивает тот факт, что вся наша жизнь так или иначе связана с ним. Возможно, мы в состоянии сопротивляться ему с большим упорством, чем те, кто живет в Теочинте, но расстояние, которое разделяет нас, вряд ли является для него помехой. Он видит и запоминает нас, и неужели вы думаете, что, если ему что-нибудь потребуется, он не сумеет нас о том известить? Он может все. Он — бессмертная, непостижимая тварь, чье существование, подобно представлению о Боге, бросает тень на все, что бы мы ни делали. И нам не дано измерить глубину ни божественного промысла, ни намерений Гриауля. — Коррогли умолк, оглядев поочередно лица всех присяжных. Освещенные лучами зимнего солнца, они казались бледными и изможденными, похожими на лица тяжелобольных, которые надеются-таки на выздоровление. — Гриауль здесь, господа присяжные! Он наблюдает за нами! Быть может, он даже участвует в процессе. Загляните в себя. Вы уверены, что он взирает не на вас? А это, — он поднял со стола обвинения Отца камней, — вы уверены, что этот самоцвет не его знак? Обвинитель скажет вам, что перед вами обыкновенный камень, но послушайте меня: он далеко не обыкновенный! — Коррогли прошелся с камнем в руке вдоль скамьи присяжных те испуганно перешептывались. — Вот орудие Гриауля, средоточие его воли, средство, с помощью которого воля дракона осуществилась в Порт-Шантее, вне пределов досягаемости его мыслей. Если вы сомневаетесь, если вы не верите в то, что камень на моей ладони порожден драконом, который наполнил его своим желанием, тогда прикоснитесь к нему. Вы ощутите в нем биение жизни. И запомните: как вы воспринимаете его, так и он воспринимает вас.

Затем суд заслушал сторону обвинения. Полицейский чин подтвердил подлинность показаний Лемоса. Несколько свидетелей заявили, что видели, как резчик трудился над Отцом камней. Старый пьяница поведал свою историю о том, что Лемос швырял камни в придорожный столб; нашлись и такие, на чьих глазах он ворвался в храм. Коррогли ограничился тем, что установил для себя и для присяжных: никто из свидетелей не знал истинных намерений Лемоса. В большем надобности не было — защита обойдется и без, разумеется невольной, поддержки обвинения.

Какое-то время спустя для дачи показаний вызвали Мириэль. Ее рассказ, вовсе не исполненный враждебности, как того ожидал Коррогли, явно пробудил в присяжных сочувствие к Лемосу. Всем было ясно, что девушке не по себе, что она презирает своего отца и тем не менее испытывает чувство вины, поскольку вынуждена свидетельствовать против него. А из этого следовало, что Лемос был заботливым и любящим родителем и что презрение к нему возникло у дочери, вне всякого сомнения, под дурным влиянием Земейля. Кое о чем Мириэль, однако, предпочла умолчать. Так, она отрицала свою причастность к «великому делу» Земейля, а с точки зрения Коррогли — утаила и кое-что еще. Он попробовал разговорить ее и коснулся при перекрестном допросе причин, по которым она присоединилась к культу.