Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Люциус Шепард

За Черту — и Дальше

Черный поезд уносил Пропащего Билли на восток прочь из Кламат-Фоллз. Прочь от самой жизни, могут сказать некоторые. И если бы вы слышали рассказы тех, кто смотрел, как он проходит мимо, у вас возникло бы доверие к такой возможности… хотя… было бы мудро не спешить со своим суждением, принимая во внимание характеры самих свидетелей. Три хобо, упившиеся крепленым вином, бешеные мужики с прогнившими печенками, ослабленными сердцами и дырявым воображением, живущих на диком краю пустыни и, наверное, наполовину ожидающие, когда придет их собственный черный поезд. На вагонах никаких надписей, сказали бы они. Ни названий компаний, никаких упоминаний о «Юнион Пасифик» или «Бэрлингтон Нортерн», ни даже рисунков баллончиками с краской. А локомотив, это не приземистая маленькая штучка, которую нынче цепляют к товарнякам спереди и сзади, это точное подобие старого локомотива «Стримлайнер», но мертвенно-черного, а не серебристого. Такой поезд, по слухам, проносится сквозь маленькие американские городишки во тьме четырех часов ночи с грузом мертвых пришельцев или частями потерпевшего крушение космического корабля, направляясь в Росвелл или к пунктам еще более сомнительных военных исследований. Но этот конкретный поезд увозил только Билли, да здоровенного мужика в широкополой шляпе, который украл его собаку, Глупыша.

Едва ли вообще можно было сказать, в какие моменты Билли Пропащий был сумасшедшим, ибо выглядел он сумасшедшим всегда. Если б вы мельком видели его той ночью, шагающего по шпалам, согнув плечи под рюкзаком, его дыхание, парящее на холоде, его глаза, горящие под космами путанных седеющих волос и бороды, настоящие шахтерские лампы в раме тяжелых надбровных дуг и таких острых скул, что казалось, они могут проткнуть кожу, то поклялись бы, что это Бедовая Задница — Король Хобо шествует, чтобы отплатить своим обидчикам. Но правда заключалась в том, что Билли редко бывал сумасшедшим. Вся свирепость его лица, все сверкание глаз, что люди принимали за гнев, были просто лихорадочным усилением слабости и страха. Он был испуганным маленьким человечком. Боящимся буквально всего. Например, добудет ли он монет, чтобы разжиться вином и привести свою голову в правильное состояние; или, не пойдет ли дождь; или, что это за шум в зарослях; или, расписание товарняков, что он заполучил у кондуктора в Дилворте, оно правильное?.. или проклятый кондуктор обманул его? Ночами, когда он впадал в разговорчивость под влиянием дешевого сального на вид и вкус ускорителя, состряпанного из тормозной жидкости и средства от ревматизма, он пытался объяснить, откуда берутся все эти страхи. Он рассказывал себе и любому, кто слушал, лживую историю о девушке, о поганой работе, о какой-то пропаже денег, в которой обвинили его. Лживую, говорю я. Ибо детали попросту не сходились, а все, что с ним произошло, просто была ошибка и вина кого-то другого. Но его друзья понимали, что ложь скрывает другую историю, глубоко запрятанную под выжженным, полупрогнившим месивом, что он сделал из своего мозга, что-то не столь драматичное, что-то, что он по всякому сдабривает, чтобы чувствовать себя лучше, что-то, что он никак не может в себе изжить, под сколькими литрами вина или чего похуже он не пробовал бы это погрести, и что это последнее скорее всего не ложь.

Ну, и уж лучше, конечно, ввязаться в распрю мужика с его женой, чем стянуть собаку бродяги. Ибо в эти отношения никогда не вторгаются мысли о разводе, это союз, скрепленный в самые трескучие ночные морозы, в одиноких ночевках в богом забытых местах. Украв собаку бродяги, вы крадете то самое, что заставляет его шагать и держаться над землей. Поэтому Билли, хотя и был безумцем в ту ночь, все-таки был сильно потрясен. Он не мог понять, почему, пока он ходил за вином в забегаловку, Глупыш — слюнявый, не слишком сообразительный черный полу-лабрадор, слабо терпеливый к чужакам, вдруг вскочил и зарысил прочь со своим похитителем, помахивая хвостом и ни разу не оглянувшись — вот как описывали случившееся три хобо, с которыми он кучковался. У него не было причин сомневаться в их пьяном рассказе. Он не сомневался даже в том, что, как они говорили, они попытались остановить мужика, но не совладали с ним из-за его габаритов. «Здоровенный, как черт», все время повторяли они Билли. Он отвязал топорище, что носил в рюкзаке, но не знал ясно, что собирается делать, если найдет того мужика.

Поезд встал на ветке возле депо Кламат-Фоллса, на полоске рельсов, протянувшихся строго прямо, как шоссе, между рядами высоких канадских сосен, и когда Билли пошел вдоль поезда, пристально вглядываясь в открытые товарные вагоны, он заметил множество странностей. Стены вагонов были холодны на ощупь, однако не так, как ждешь от холодной стали морозной ночью, и были неестественно гладкими. Ни заусенца, ни выбоины, ни вмятины. Единственное несовершенство, замеченное Билли, было длинной выпуклой царапиной поперек одной из дверей, что-то вроде старого шрама. Что до самих дверей, то замков на них не было, и, хотя устроенные как обычно, одни с легкостью сдвигались бесшумно и казались сделанными из металла значительно белее легкого и менее отражающего свет, чем сталь — нависшая луна в третьей четверти отбрасывала серебристое сияние на верхушки рельсов, однако поверхность вагонов едва мерцала. И еще, от чертовой штуки совсем не пахло поездом. Не воняло высохшим дизельным топливом, пролитыми грузами и пиленым деревом. Вместо этого слабо пахло мускусом, почти сладко, словно целый поезд опрыскали духами. В обычных условиях Били устрашился бы этими несоответствиями, но он так распсиховался о своем псе, что не обращал внимания на писк своего внутреннего сигнала тревоги и продолжал шагать по шпалам.

Тугой ветер взбрыкивался, извлекая из ветвей призрачные звуки, и верхушки канадских сосен мотались, а потом все разом склонились в одну сторону, словно громадные пьяные темно-зеленые солдаты в остроконечных касках, заставив Билли почувствовать свое одиночество среди могущественных. Он ощущал себя крошечной фигуркой, плетущейся у черта в заднице рядом с жуткой, в милю длинной гусеницей, напоминающей поезд, но, наверное бывшей совсем не поездом, далеко от хмельной радушности своего костерка и своих друзей, под пристальными взглядами луны, звезд и всех загадочных образов, стоявших за ними. Это напомнило ему иллюстрацию из детской книжки, которую он недавно видел — бледный мальчик с круглыми от страха глазами, заблудившийся в лесу, где тени такие злобные и зловеще разные по форме из составляющих их листьев и веток. Мысль об этой картинке успокоила Билли, картинка дала ему место для его страха, позволив прикинуться, что он боится, вместо того, чтобы бояться по-настоящему. Он тратил массу своего времени, вот так спрятавшись в третьем лице, объективизируя мгновения, пугавшие его, особенно когда он был расстроен и думал, что люди говорят что-то против него, нашептывая ложь, которую он не может вполне расслышать (вот почему я рассказываю эту историю от своего нынешнего я, а не от того, каким стану впоследствии, когда изложу до конца, какой она стала для меня после того, как все изменилось). Поэтому, когда он заметил Глупыша, высунувшего голову из двери следующего вагона, его сердце вдруг как-то несдержанно и по-детски обрадовалось, и он побежал вперед припадающим шагом, мотаясь под тяжестью своего рюкзака. К тому моменту, когда Билли достиг двери, Глупыш снова исчез в вагоне, а внутри он ничего не разглядел. Лезвие страха напрочь срезало хлипкий щит его воображения. Он выхватил свое топорище и со свистом разрезал им воздух.

«Глупыш!», позвал он. «Иди сюда, парень!»

Глупыш радостно взрыкнул горлом, но остался внутри, и, к удивлению Билли, побасистее гавкнула еще одна собака. Потом удивительно мягкий мужской голос сказал: «Твой пес поедет со мной, дружище.»

«Черта с два!» Билли своим топорищем шарахнул по двери и поразился звук был не ожидаемым звоном, а глухим стуком, словно от удара подушкой по дивану.

«Ну-ка, выпусти его!», сказал Билли. «Я с тобой не шучу!»

«Он не на привязи», отозвался мужик.

Билли уставился в вагон и вроде как уловил тень фигуры у дальней стены. Посвистел — и Глупыш снова взрыкнул, на сей раз как будто смущенно. «Сукин сын! Что ты сотворил с моей собакой?», закричал Билли.

Третий пес — по звуку наполовину терьер — испустил пронзительное ворчание. По полу вагона заклацали когти.

«Скажу тебе вот что, дружище», сказал мужик. «Я ничего не могу поделать с твоим псом. Собака идет, куда хочет. Но не возражаю, если мы прокатимся вместе.»

Его слова холодом отдались в животе Билли и даже ноги слегка ослабли. Какой бы он ни был с порушенными мозгами, но понимал, что поездка в поезде с таким громилой в темном, как смоль, вагоне не является решением никакой разумной проблемы, но он не мог сообразить, что же еще ему делать. Раздался пульсирующий грохот, не похожий на могучую полноту настоящего дизельного двигателя, но на такой двигатель, каким он мог бы быть; внезапная вибрация сотрясла вагон и он дернулся вперед на пару футов.

«Если едешь, то лучше запрыгивай», сказал мужик из вагона.

Билли огляделся, нет ли рядом полицейского или кого еще официального. Не в его натуре было бежать к копам и жаловаться, особенно на такого же бродягу, но обстоятельства сложились чрезвычайные. Однако, никого на виду не было. Ничего, кроме холодной тьмы и одиночества. Поезд снова дернулся вперед и на сей раз покатился. Все собаки в вагоне — Биллу показалось, что он слышит с полдесятка разных голосов — начали визжать и гавкать, словно от счастья куда-то ехать. Поезд покатил быстрее.

Билл понял, что у него остались всего лишь секунды, а потом он уже не сумеет забраться, и тогда уж точно потеряет своего пса. Отчаянье нахлынуло на него, подавив страх. Крикнув, он сбросил с плеча рюкзак, забросил его в вагон, потом затащился сам. Нетвердо поднявшись на ноги, готовый драться, он потерял равновесие, когда поезд шатнуло, нелепо взмахнул руками в воздухе и, упав головой вперед, врезался башкой в торцевую стену вагона и отключился.

x x x

Билли очнулся от того, что Глупыш лизал его лицо. Нити слюней с собачьих брылей стекали по его щеке и подбородку. Он оттолкнул Глупыша, выпрямился и сел, держась за голову, в которой все гремели яростные гонги.

«Добро пожаловать на борт, дружище», произнес мужской голос. Билли повернул голову в его сторону и вздрогнул от этого движения.

В окружении четырех дворняг у дальней стенки сидел человек. Его вытянутые ноги, казалось, тянулись на полвагона, а плечи под наброшенным армейским одеялом-пончо были размером как у Франкенштейна. Он находился в лучшей форме, чем любой из знакомых Билли хобо. Волосы до плеч темные и блестящие, глаза ясные, а лошадиное лицо не отмечено ни расцветками джина, ни паутиной вен, ни другими знаками дурных излишеств. Уродливое лицо, хотя и дружелюбное. В нем было спокойствие, встревожившее Билли, который едва помнил, что такое быть спокойным.

«Ни хрена я тебе не друг!» Билли потер шею, пытаясь снять ощущение сдавленности.

«Конечно, нет», ответил мужик. «Но спорю, что им станешь.»

Собаки глядели на Билли с тем же спокойным безразличием, что демонстрировал этот человек, словно были его знакомцами. Нелепая свора: тощая немецкая овчарка, приземистый колли со слезящимся правым глазом, полосатая борзая с оранжевыми глазами и кривой хромой лапой, короткопалый серый матт с широкой грудью, который, подумалось Билли, наверное, отвечал за басовитое ворчание. Ни одна собака, казалось, не стоила забот держать ее сытой и здоровой, и Билли подумал, что, наверное, этот мужик страдает от того же, от чего страдал его старый компаньон по бродяжничеству Тупой Джо, который пытался уговорить путевую обходчицу в Якиме выйти замуж за него и за его собаку.

Пара других вещей показались Билли такими же несуразными. Начать с того, что поезд мчал миль сорок в час, скорость достаточная, чтобы звуки разговора заглушить начисто, и, все-таки, они не вопили, а говорили нормальным голосом. И еще в вагоне стоял слабый желтый свет, наподобие тусклого освещения, что включают во время военного затемнения. Но источник света оставался непонятным.

Напуганный Билли заметил свое топорище на полу и схватил его. Колли вскочил на ноги и залаял, но громадный мужик успокоил его, и пес снова свернулся на полу с тремя остальными. Глупыш, поднявший было голову, вздохнул и снова положил ее Билли на колено.

«Что это за поезд?», потребовал ответа Билли, и мужик сказал:

«Можно, наверное, сказать, что мы заловили экспресс. Доедем прямо до места. Без остановок.»

«Прямо до места куда?»

«За черту», сказал мужик. «Тебе там понравится.»

Поезд начал поворачивать и в сильном лунном свете Билли увидел, что они движутся среди цепи снежных пиков, уходящих за горизонт, все с темной каймой вечнозеленых елей. Наверное, это Канадские Скалистые Горы?

«Сколько я был в отключке?», спросил Билли. «Где мы, к черту, находимся?»

«Минут десять-пятнадцать.» Мужик шевельнулся и собаки повернулся уши в его сторону и стрельнули глазами. «Кстати, меня зовут Писцинский. Люди зовут меня Пай.»

«Чепуха… десять минут… В десяти минутах от Кламат-Фоллса нету таких гор.»

«Конечно, есть», сказал мужик. «Ты здесь просто никогда не ездил.»

Билли обратил внимание на еще одну тревожащую штуку. В вагоне было тепло. Октябрьской ночью на такой высоте он должен был трястись, как мокрая кошка. Он сжался бы в своем плотном спальном мешке, накинув сверху одеяло и все равно бы мерз. Ужасная мысль, из тех, что обычно он гнал от себя после особенно крепкой пьянки, разрасталась в его голове, пуская корешки в каждую трещину, заменяя страх быть выброшенным на ходу из вагона другим более устрашающим душу страхом.

«Что здесь происходит?», спросил он. «Что со мной случилось?»

Мужик, казалось, оценивает Билли, прикидывая, каков он.

«Это что, моя печенка?», спросил Билли. «Печенка отказала? Кто-то раскроил мне голову? Что это?»

«Ты не мертвец, если говоришь об этом», сказал мужик. «Мертвым ты почти был. Живой — это то, что перед тобой.»

После всего выпитого вина и удара башкой мысли у Билли работали еще хуже обычного, и он начал смотреть на мужика, как на некоего духа-проводника, посланного эскортировать его к месту вечного мучения.

«Окей», сказал он. «Я слышал, что ты сказал. Но если я снова… если я снова окажусь в депо и смогу себя увидеть, то буду думать, что я мертвый, верно?»

«Кто, к черту, знает, что ты там подумаешь, после всего вина, что ты выхлестал.» Мужик спихнул задницу матта с полей своей шляпы и нахлобучил ее на голову — она была в ковбойском стиле из бежевой кожи с загнутыми спереди полями. «Почему бы тебе не поспать? Утром все станет гораздо яснее.»

Пол был мягче, чем любой из полов, на которых Билли путешествовал в товарняках — этот пол и тепло сделали приглашение поспать весьма соблазнительным. Но у него мелькнула мысль, что если он заснет, пробуждение окажется не радостным. «К черту сон!», сказал он. «Я хочу, чтобы ты сказал, что происходит!»

«Как хочешь, дружище. Но я на время закрою глаза.» Мужик повернулся на бок и принялся взбивать набитый одеждой мешок — один из трех, что у него был — превращая его в подушку. Он оглянулся на Билли и спросил: «Тебя как зовут?»

«Ты чертовски хорошо знаешь, как меня зовут! Тебя же сюда послали за мной!»

Мужик сморщился. «И все же как? Пепельный Айк? Хмырь из Филадельфии… как-нибудь вроде этого?»

И Билли ему сказал.

«Билли Пропащий», повторил мужик. «У тебя, конечно, правильная кликуха, если ты поехал на этом поезде.» Он улегся на подушку и опустил шляпу на глаза. «Может, завтра ты почувствуешь себя лучше и скажешь свое настоящее имя.»

x x x

Примерно через час, после того как большой мужик начал похрапывать, поезд вызмеился из гор и пошел по болотистой равнине, от которой в голове Билли всплыла иллюстрация из книжки-раскладки о динозаврах, которую полгода назад он нашел в мусорном баке в Сиэтле. Она представляла собой болото, протянувшееся от горизонта до горизонта. Тростник, трава, змеящиеся протоки, там и сям — клочки твердой почвы, на которых росли жутковатые с виду деревья. Гигантские стрекозы парили и сверкали на свету, зубастые амфибии высовывали из воды сморщенные рыла. Амфибии поболее брели вброд на задних лапах. На картинке было больше сорока разных видов динозавров — он сосчитал всех до единого. Убрать динозавров и стрекоз — и то, что останется, не будет слишком отличаться от залитой луной равнины, проносящейся перед глазами.

Сходство между картинкой и реальностью повлияло на него, переключив мысли на плаксивую ностальгию и заставив с открытым ртом, словно в трансе, смотреть на ландшафт. Сцены его жизни всплывали ниоткуда, проступая словно кожа под мокрой майкой, а потом высыхали, превращаясь в ничто. Сцены, что были частью фантазией, частью искаженной памятью, наполненные родительскими увещеваниями, жалобами женщин, бубнением каких-то темных, неразличимых фигур, которые медленно тащились прочь, становясь такими маленькими, что казались буквами алфавита, который он так и не научился читать. Даже когда равнину скрыл черный всплеск другого поезда, мчавшегося рядом, он едва отметил это событие, дрейфуя в тупом не сфокусированном делириуме… Собачий лай наполовину вернул его обратно. Пестрая борзая стояла на краю открытой двери, так яростно гавкая на другой поезд, что целые канаты слюны свисали с ее морды. И все остальные собаки тоже лают, сообразил он. Он распознал в собачьем хоре злую, басовую ноту Глупыша. Потом его схватили, затрясли, и это окончательно привело его в чувство. Он обнаружил, что смотрит в хмурое лицо громадного мужика, и слышит, как он говорит: «Ты здесь, Билли? Проснись!» Мужик снова тряхнул его и он поднял руку в жалкой попытке прервать процесс. «Я здесь», сказал он, «я в порядке, я проснулся.»

«Держись подальше от двери», сказал мужик. «Наверное, ничего не должно случиться. Но просто держись подальше.»

Собаки сходили с ума, облаивая другой поезд, который бежал по рельсам примерно в тридцати футах, двигаясь в том же направлении, что и они, и казался идентичным тому, на котором ехали они, с цепочкой товарных вагоном позади локомотива «Стримлайнер». Так далеко разнесенные пути показались Билли бессмыслицей, и он чуть не спросил громадину, как дошло до такого, как вдруг нечто широкое и темное спланировало с ночного неба и уселось на одном из вагонов. Словно невесть откуда спорхнуло грязное одеяло и устроилось кучей на крыше.

Билли подумал, что видение это вызвано, наверное, дефектом его сознания, прорехой зрения, но прежде чем он смог додумать свою мысль, куча на крыше вагона развернулась, словно парус под ветром, и он распознал в ней какое-то существо — рябое, кожистое создание, похожее на парус, смутно напоминающее морскую манту без хвоста. Двадцать футов поперек и всего в дюйм толщиной, с бахромой жестких, крючковатых когтей. В центре неправильное серое пятно, из которого торчала плохая карикатура на человеческую голову, лысое чудовище с испещренным пятнами скальпом, запавшими глазами и злобным, клыкастым ртом. Тварь несколько секунд держалась в воздухе, потом сложилась в нечто, напомнившее Билли ракушку-тако, и, спланировав на ветру, снова нырнула на вагон, который начал медленно трястись и содрогаться под нею, заставляя Билли думать о поезде, как о черно-белом диснеевском мультперсонаже, что танцует под джаз из Диксиленда. Струйки светящейся желтой жидкости брызнули из-под краев твари, стекая по бокам вагона, крыша вагона конвульсивно выгнулась вверх, дергаясь, словно кошачья спина, когда ее щекочешь. Поезд-жертва издал высокий вопль, совершенно не похожий ни на какой горн или свисток поезда, который был бы знаком Билли, и, казалось, рванулся вперед, начав удаляться от поезда Билли. А потом тварь снова поднялась на крыло, его живот раздуло. Тварь отцепила последний коготь и ветер понес ее в порхающем полете мимо открытого вагона, где разинув рот стоял Билли, она пронеслась достаточно близко, так, что показалось, что маленькая уродливая головка за мгновение до своего исчезновения взглянула на него парой сверкающих глазок, со ртом, полным золотистого сока.

Пока тварь атаковала поезд, Билли не был напуган. Слишком захватывающим было зрелище. Но сейчас он испугался, сейчас он собрал вместе все те странности, которые встретил, и все это сложилось в его голове в устрашающую картину. Он посмотрел на громадного мужика, который снова взбивал свой мешок, как подушку. Собаки, уже успокоившись, выжидательно смотрели на него.

«Эти твари зовутся бердслеями», сказал громадный мужик, когда заметил изумление Билли. «Так их начал звать мой друг Эд Роган. Из звали как-то по-другому, но он поменял имя. Сказал, что они напоминают его учителя математики в восьмом классе, которого звали Бердслей.» Он в последний раз пхнул подушку и улегся на спину. «Эти твари не так уж плохи. Отнимают не более нескольких пинт. Там, куда мы едем, ты увидишь тварей гораздо хуже.» Он закрыл глаза, потом снова приоткрыл один глаз и скосился на Билли. «Но ты должен бы знать старину Эда. Он, вроде тебя, мотался по северным линиям. Называл себя Алмазный Дейв.»

«Поговаривали, Алмазный Дейв умер. Никто не видел его много лет.»

«Для мертвеца он выглядит очень хорошо.» Громадный мужик поворочался немного, пока не улегся поудобнее. «Тебе самое лучшее — немного поспать. Я понимаю, что у тебя есть вопросы, но то, что я хочу рассказать, утром пойдет гораздо легче.»

Если бы мужик сразу не уснул, Билли мог бы сказать ему, что у него нет вопросов, что он понимает, что едет на восток через страну мертвых на пути к какому-то закоулку ада, приготовленному для него на целую вечность. Никакое другое объяснение не проходит. Было бы хорошо, подумал он, если б смерть унесла с собой ломоту в пояснице и вылечила бы от прострела, но, наверное как и говорит этот мужик — худшее еще впереди.

Он потащился туда, куда швырнул свой рюкзак, и уселся, привалившись спиной к торцовой стене. Глупыш тяжело поднялся, дошлепал до него, а Билли достал из кармана смятый платок и стер слюну с собачьей морды. «Дурак», с любовью сказал он. «Куда, думаешь, ты едешь на этом проклятом поезде? Мерзавец задурил тебя и везет себе домой на ужин.» До него дошло, что если он умер, то Глупыш умер тоже. Это его расстроило. Ублюдки не имеют права мучить его собаку. Это так на него подействовало, что в глазах защипало и он почувствовал себя виноватым в том, что сам умер. Он сунулся в рюкзак и вытащил пинту «Железного Коня». Открутил крышечку и заглотил порцию. Большая часть успела дойти до желудка прежде, чем он почувствовал вкус, но остальное он с отвращением выплюнул.

«Боже… черт!» Он понюхал горлышко. Воняло чудовищно. Что-то скисло в его фляжке. Что ж, это последняя его пинта. Все равно с выпивкой придется закругляться, но пока что без глотка оставаться не хотелось. Он измучился, границы сознания крошились и были смутны, словно он был в отходняке от крэка. Он свернулся в комок и улегся на бок. Подложил фляжку под голову. Мягкое громыхание поезда, казалось, заставляет дышащего огнем коня с наклейки скакать ему прямо в глаза.

x x x

Когда я проснулся на следующее утро, в глазах стояла все та же наклейка, но вместо того, чтобы с отчаянной потребностью вчерашнего вечера потянуться за бутылкой, я ощутил во рту вкус вчерашнего последнего глотка «Железного Коня» и отвернулся, оказавшись лицом к Глупышу, который лизнул мои губы и нос. Я поднялся на ноги, чувствуя себя менее с похмелюги, чем должен был ожидать. И еще голодным. Это было странно. Прошло уже лет десять, не меньше, с тех пор, как я просыпался и хотел завтракать. Писцинский еще спал, окруженный другими собаками. Я теперь предполагал, что он всех их украл. На вид он был уродливым сукиным сыном. Длинный нос расплющен и свернут на сторону, наверное, бутылками и кулаками, пока не стал напоминать носовой вырост старинного гладиаторского шлема, рот, толстогубый и широкий, в скобках глубоко врезанных морщин, заставил подумать о времени, когда отец брал меня рыбалить окуньков до того, как напивался и решал, что будет забавнее воспользоваться мной как мишенью для своих кулаков.

Может быть я был мертвым, подумал я. Я не видел другого способа объяснить, почему последние три-четыре года я так погано чувствовал себя каждый божий день, а теперь, после единственного ночного сна, почувствовал так, словно в жизни не пил. И это было не только ощущение физического довольства. Я чувствовал силу мыслей в голове. Они были ясные, солидные, определенные. Хотя прошло всего семь-восемь часов, я начал воспринимать Билли Пропащего предыдущих ночей, как иную личность, примерно так, как можно вспоминать себя ребенком. Но я не был уверен, что же мне думать о том, что я видел, были ли «бердслеи» частью алкогольного тумана, или же у них существовала какая-то основа в реальности.

Я сильно надавил двумя пальцами на стенку вагона и ощутил легкую упругость. Словно наджал на жесткую кожу. Я подумал, что если прорезать поверхность, не хлынет ли светящаяся желтая кровь? Это могло бы объяснить свет в вагоне. И тепло. В кармане джинсов я откопал складной нож, открыл лезвие и приставил острие в черной поверхности, потом подумал и отказался от затеи. Не хотелось, чтобы вагон начал дергаться и задыхаться. Я сложил нож и приложил ухо к плоской стене. Никакого пульса я не услышал, но мне показалось, что я засек слабое шевеление, которое заставило меня торопливо отдернуть голову. Хотя идея живого поезда совсем не так уж сильно взволновала меня. Черт, я всегда думал о поездах, как о наполовину живых созданиях. Дух, запертый в стали.

Я подошел к двери вагона и уселся обозревать страну, желая чего-нибудь съесть. Мы оставили болота позади и катили по череде холмов с долгими, покатыми западными склонами и крытыми обрывами с восточной стороны, словно это были древние пандусы какого-то давно разрушенного шоссе, заросшего высокой травой. Небо было чистым, темно-синим, с целым континентом массивных белых облаков, пузырящихся вверх на северном горизонте. Прямо впереди вздымались холмы повыше, темно-зеленые цветом, роскошные. Воздух был мягким и приятно-прохладным, воздухом весеннего утра. Я снял рубашку, чтобы насладиться им, и, делая это, уловил запашок собственного тела. Не удивительно, что Глупыш вечно лизал меня — от меня несло трехдневной мертвечиной.

«Проголодался?», спросил Писцинский — его голос испугал меня, и я чуть не вывалился из двери. Он протягивал что-то похожее на плоский серый кусок со слабым красноватым налетом.

«Что это?» Кусок был холодным и скользким на ощупь.

«Джунглеры.» Писцинский устроился рядом, болтая ногами в воздухе. «Мы их выжимаем и прессуем. Давай, попробуй.»

Я откусил кусочек. Почти безвкусный — только слабый фруктовый привкус. Я откусил побольше, потом еще, потом волком сожрал остальное. Голод не улегся полностью, но через несколько минут я почувствовал себя вполне приемлемо.

«В этом дерьме какая-то наркота?», спросил я Писцинского, принимая второй кусок.

Он пожал плечами. «Судя по ощущениям, что-то там должно быть. Но не могу сказать, что именно.»

«Не думаю, что когда-то слышал о джунглерах.» Я повращал кусок в руке, словно пытаясь снизу найти список ингредиентов.

«Есть прорва всего, о чем ты не слышал, и с чем весьма скоро столкнешься.» Писцинский повернулся, чтобы посмотреть прямо на меня. «Как себя чувствуешь?»

Я сделал жест с куском в руке. «Вот съем еще кусок, и буду смотреть на тебя свысока.»

Писцинский отмел мои слова рукой. «Я говорю не о том, что ты в кайфе. Тело сильное? Мысли? Я знаю, что ответ положительный. Со мной случилось такое же. Когда как-то ночью я забрался в один из таких поездов, я был в еще большем дерьме, чем ты. Просто блевал от крэка. Ничего в брюхе не удерживалось. Весил, наверное, не больше сто шестидесяти фунтов. Видел галлюцинации. По правде, я был чертовски близок к смерти. Но на следующее утро словно заново родился.» Он откусил от своего куска, с шумом разжевал и проглотил. «Такое же происходит с любым, кто прыгает в черный поезд.»

Мы начали подниматься по довольно крутому подъему, который, как я предположил, должен был привести нас в эти темно-зеленые холмы, и когда мы проезжали дефиле, я заметил на дне лощины нечто похожее на обломки поезда вроде того, на котором мы ехали. Они почти скрывались под саваном громадных папоротников и другой растительности, но в боках вагонов я различил порезы и проколы.

«Редко, но бывает, что налетает целая стая бердслеев», сказал Писцинский, хмуро глядя вниз на останки. «После такого поезд не выживает.»

Несмотря на съеденные полтора коржика, зрелище крушения расстроило меня. «Что это за место? Эти… поезда… они живые, правда?»

«Они живее всего, на что я в жизни натыкался. Хотя это кажется неправдоподобным, когда думаешь в терминах того, к чему привык.» Писцинский выплюнул в дверь серый комок джунглеров. «Никто не знает, что это за место. Оно где-то там, это все, что я знаю. Люди называют его За-Чертой.»

«Где-то там», задумчиво сказал я. «Черта. Но здесь ведь прорва земель.»

«Ага, точно. Если б здесь побывал какой-нибудь ученый, он, наверное, сказал бы лучше о том, где мы находимся. Но пока сюда никто не приезжает, кроме бродяг, сбежавших подростков, да нескольких юппи. Один из ребят разработал теорию, но то, что он говорит, звучит для меня рассуждениями кролика.» Писцинский шумно вздохнул, словно лошадь. «Мне же все это нравится. Жизнь, которую я веду сейчас, в сравнение не идет с той, к которой я привык. Но временами она кажется неестественной. Эти поезда, что всюду катят по рельсам, которые никто не прокладывал. Собственно, это даже не рельсы. Какие-то природные образования, похожие на рельсы. И словно это недостаточно странно, еще бердслеи и другие такие же гнусные твари. И еще, здесь никто не рождается. Словно Господь выстроил мир и решил, что Ему не нравится, как он вышел, поэтому Он ушел и оставил все недоделанным. Я не знаю.» Он бросил собакам кусочек коржика-джунглера, которые обнюхали его и оставили лежать. «Но почему все творение должно быть одинаковым?», продолжил он. «Почему это место должно иметь какой-то смысл, если сопоставить его с тем местом, что мы оставили позади? Я просто оставляю все как есть.»

«Я думаю, мы умерли», сказал я. «И здесь — послежизнь.»

«Послежизнь, сварганенная для нескольких сотен поездовых бродяг? Кто знает? Может быть. Наверное, каждый должен почувствовать себя мертвым, когда попадает сюда. Но против этого мнения есть аргумент, который трудно обойти.»

«Да? И какой же?»

«Здесь ты можешь умереть, приятель», сказал Писцинский. «Здесь ты можешь умереть — гораздо быстрее, чем ты думаешь.»

x x x

Я задавал Писцинскому и другие вопросы, но казалось, что разговор утомил его и ответы становились все менее информативными. Я вытащил из него, что мы направляемся к поселению в горах, которое тоже называется За-Чертой, и что собаки не тамошние уроженцы, поэтому он частенько возвращается в мир и собирает псов, потому что они полезны, когда отгоняют от поселения что-то, что он называл «фриттерами». Мы немного помолчали, наблюдая, как вокруг выстраиваются холмы, темная зелень превращается в густую, почти тропическую растительность. Растения с громадными, задерживающими ливень листьями, деревья, увитые лианами, огромные голубые и пурпурные цветы, гроздями свисающие с деревьев. Я заметил темные формы, время от времени пересекающие небо, но они были слишком далеко, чтобы из разглядеть. Каждая незнакомая вещь, что я видел, тревожила меня. Хотя я все еще чувствовал себя хорошо, я не мог избавиться от неуютного ощущения. Я был уверен, что есть что-то такое, что Писцинский мне не говорит, или даже что-то очень важное, чего он не знает. Но я гораздо больше смущался своим состоянием и местонахождением в прошлом, когда в полупомешанном виде таскался и мотался в таких местах, что нужны были целые дни, чтобы определить их на моей мысленной карте. Я научился процветать в условиях дезориентации. Можно сказать, что ради нынешней поездки я тренировался все мои годы, проведенные на рельсах.

Писцинский слегка закемарил и я начал тревожиться, что мы проспим и проедем место, где надо высадиться, поэтому разбудил его. «Бог ты мой», сказал он ворчливо, потер глаза и зевнул. «Не тревожься. Поезда всегда останавливаются в одних и тех же местах. Всегда в Кламат-Фоллсе, всегда За-Чертой. Вот почему там выстроили поселок.»

«А почему так?»

«Почему всегда там останавливаются? Ты это спрашиваешь?»

«Ага.»

«Знаешь, я так пока и не понял, как задать поезду этот вопрос», сказал он. «Может, ты сам это сообразишь, ты ведь задаешь чертовски много вопросов.»

Я извинился, что разбудил его, и смягчившись, он сказал, что это не беда. Из своего рюкзака он вытащил фляжку, сделал глоток и передал мне. Тепловатая вода. Но вкус приятный.

«Не хочешь назвать мне свое настоящее имя?», спросил он. «Если придется тебя представлять, то мне лучше знать, как тебя называть.»

«Морис», ответил я. «Морис Шовалтер.»

Он попробовал выговорить, нахмурился и сказал: «Черт меня побери, тебе лучше подходит Билли Пропащий.»

x x x

Поезд затормозил и остановился, полукольцом охватив подножие холма. Мы спрыгнули и пошли вверх по склону, продираясь сквозь густой кустарник с большими плещущими на ветру листьями, проливавшими на нас воду, когда их отодвигали. Собаки крутились у ног, тявкая и обнюхивая траву, мешая идти. С вершины холма на востоке за обширной равниной виднелись ярко-голубые озера, вчерне похожие на пунктуацию еще не написанного абзаца — россыпь точек, точек с запятой, вопросительных знаков на глади непомерной желтовато-зеленой страницы. Еще далее темный туман расстилался на весь горизонт, разорванный по всей длине грядой грозных гор раз в десять больших чем те, что мы проехали, покинув Кламат-Фоллс, их вершины так теснились друг к другу, что походили на график, предсказывающий продвижение особо неустойчивого бизнеса. Когда я спросил Писцинского, что за ними, он ответил, что не знает, он не очень далеко путешествовал по равнине, указав на область, отмеченную тремя маленькими круглыми озерцами, образовавшими иллюзию невидимой сентенции, у которой отсутствует формальное завершение и которая просто обрывается…

«Мы зовем эти горы Стеной», сказал он. «Поезда ходят туда и кое-кто из парней поехали в ту сторону. Ни один не вернулся, чтобы рассказать.» Он сощурился в серую муть. «Не слишком хороший аргумент, чтобы за ними последовать.»

Какое-то время мы шли вдоль хребта, потом по тропе красной грязи, свернувшей вниз в гущу джунглей. Собаки бежали впереди и сзади, нюхая листья и ползающих тварей, шевеля ушами на разнообразные жужжащие звуки насекомых, предположил я — исходящие из чащи. Примерно через пять минут спуска тропинка выровнялась и зазмеилась вдоль речного русла, я слышал, однако, не видел, близко текущую воду. Множество стволов небольших деревьев покрывала мозаичная чешуя бледно-голубого и тускло-зеленого цвета, казавшаяся слоем потрескавшейся глазури — она блестела там, где на нее падало солнце. Листья, качавшиеся над головой, были резными и мясистыми, словно бледно-зеленые, вялые, бескостные ладони. Лианы так густо переплетались наверху, что я не мог сказать, принадлежать ли листья деревьям или это часть какой-то паразитной растительности. Солнечный свет пробивался в расселины листвы, бросая на тропу золотые мазки. Взгляд проникал в джунгли всего на дюжину футов по обе стороны, а потом сталкивался с непроницаемой стеной растительности, и я не понимал, как лишь с двумя-тремя сотнями людей, живущих За-Чертой, тропинка поддерживается такой четкой. Я никогда раньше не бывал в тропических джунглях, но мне думалось, что там должно быть жарче и пахучее, чем здесь. Все напоминало весенний день, и хотя я снова и снова замечал намеки на гниение, преобладающим запахом была густая цветочная сладость.

Еще через несколько минут мы достигли берега реки, и у меня отпала челюсть перед тем, что я увидел на противоположном берегу. Казалось, люди жили там в кельях, которые каким-то образом держались в кроне непомерного дерева. Я видел, как они расхаживают в своих отдельных комнатках в рамах из веток и листьев. Потом я различил отблеск чего-то похожего на полированные стены и понял, что то, что я принимал за дерево, это, должно быть, развалины древнего здания, высотой этажей в семь (оценочно, потому что пол кое-где опустился, кое-где поднялся), занимавшем несколько сотен футов вдоль берега реки, вся структура заросла мхом и лианами, фасад осыпался, оставив десятки келий открытыми непогоде. Одеялами и другими занавесями были завешены многие из этих отверстий. Перед руиной распласталась полоска голого камня, на которой в темно-зеленой воде несколько человек стирали белье и развешивали на просушку. Это был отель Конрад-Хилтон для хобо из джунглей, и я не был бы сильно удивлен, увидев швейцара, охраняющего вход, в дырявом цилиндре и фраке, курящим найденный окурок сигары.

Двадцать — двадцать пять собак шныряли по камням или просто валялись на солнышке, и когда их приметили наши псы, они радостно загавкали. Пара людей помахали нам и я услышал, как кто-то поприветствовал Писцинского.

«Ты, кажется, говорил, что люди здесь не рождаются», сказал я Писцинскому. «Так откуда же взялись эти гребаные развалины?»

«О чем ты, черт побери, толкуешь?», спросил он. «Здесь нет развалин.»

«Тогда это как называется?», показал я на противоположный берег.

Он то ли фыркнул, то ли хохотнул. «Это не развалины, приятель. Это дерево.»

x x x

Примерно пять лет назад, когда я раскатывал с женщиной-хобо по прозвищу Пузырь-Голова, она часто читала мне детские книжки, что я таскал в рюкзаке, и в одной было про дерево под названием Обезьянья Загадка. Его ветви росли в стороны, а потом загибались вертикально вниз; все в целом напоминало запутанную клетку с множеством укромных уголков и прорехами в ветвях, где можно укрыться от непогоды. Местное дерево, наверное, было братом-мутантом Обезьяньей Загадки, но имелось несколько важных различий: самые большие горизонтальные ветви уплощались, образуя пол келий со стенами из переплетенной листвы, а ветки, что росли вертикально вниз были пустотелые и могли служить лестницами. Настоящие лестницы там были тоже, они бежали вверх и вниз по стволу, были и подъемники, работающие с помощью воротов, поднимаясь и опускаясь между этажами. Я прикинул, что всего было много сотен келий. Даже больше. Заняты лишь около ста пятидесяти, сказали мне, поэтому я могу выбирать. Я устроился в самой маленькой, ближе к главному стволу на третьем этаже, она открывалась на две стороны, но я подумал, что найду какой-нибудь способ закрыть ее, а размер как раз годился для меня и Глупыша… хотя, я не был уверен, что он ко мне присоединится. Он убежал с другими собаками, как только закончил шлепать через речку. Сладковатый запах джунглей возле ствола был еще сильнее, и я догадался, что так пахнет само дерево.

Писцинский передал меня аккуратной, загорелой, тридцати с чем-то лет женщине по имени Энни Вар и отчалил повидаться с собственной женщиной. У Энни были песочного цвета волосы, подстриженные по-мальчишески, она носила шорты цвета хаки и свободную блузу из состроченных вместе платков. Много времени протекло с тех пор, когда я в последний раз смотрел на женщину с чем-то близким на ясный ум и незамутненное зрение, и я обнаружил, что пялюсь на Энни. В ее лице было спокойствие, подчеркнутое сетью тонких морщин вокруг серых глаз и рта, и, хотя она не обладала тем, что называется бешеной красотой, она была чертовски более привлекательной, чем женщины, с которыми я встречался на рельсах. Она проводила меня по тускло освещенному туннелю дерева, мимо нескольких занятых келий, освещаемых свечами, и объяснила, каковы порядки За-Чертой.

«Большую часть припасов мы получаем из старого мира», сказала она. «Нас пятеро — Писцинский среди них — кто не против путешествовать взад-вперед. Мы выпрашиваем все, что нам надо. Все остальные ни за что не возвратятся — ни за деньги, ни за любовь.»

Я спросил, как отсюда выбраться. Она искоса взглянула на меня и сказала: «Хочешь вернуться?»

«Не прямо сейчас», ответил я. «Но рано или поздно, мне кажется, я захочу.»

«Ну, не знаю. Ты мне кажешься тем, кто останется.» Мы повернули за угол и подошли к месту, откуда была видна пара незанятых келий в джунглях. Плоская ветка сияла на солнце, как полированное красное дерево. «Здесь все работают. Кто ловит рыбу, кто охотится в джунглях за чем-нибудь съедобным. Какие ткут, какие готовят…»

«Я умею рыбачить», сказал я. «Папочка научил…»

«Вначале будешь на побегушках. Прибираться, бегать по поручениям. Что-то вроде этого.»

«Зачем же?» Я встал и уставился на нее. «Я все могу сам…»

Она перебила меня. «Мы здесь не терпим волков-одиночек», сказала она. «Все работаем вместе, иначе не выжить. Новички сначала помогают, и ты станешь этим заниматься, пока не поймешь, какая работа тебе больше подходит.»

«А кто установил такие правила?»

«Здесь нет правил. Все идет, как идет.»

«Ну, в это не верится», сказал я. «Даже на рельсах, свободных, как сама жизнь, существует порядок клевания.»

«Ты больше не на рельсах.» Энни сложила руки под грудью. Глаза ее сузились и у меня сложилось впечатление, что она смотрит на меня, как на нечто отвратительное. «Некоторые здесь уже больше двадцати лет. И когда они пришли, здесь уже были люди, рассказавшие, какие здесь порядки. И даже до них здесь тоже были люди.»

«И что случилось со всеми?»

«Умерли… ты об этом спросил? Либо погибли, либо сами отошли. А некоторые уехали за Стену.»

За горы, ты это имеешь в виду?\"

\"Да, правильно, за горы\", презрительно повторила она мои слова.

\"Я не слишком тебе нравлюсь, верно?\", спросил я.

Энни поджала губы: \"Скажем, я не обязана тебя любить.\"

\"Что ж так? Я ничего тебе не сделал.\"

Она резко отвернулась, словно чем-то пораженная, и молчала секунд пять или шесть. \"Ты даже не догадываешься, кто я, правда?\", спросила она наконец.

Я изучал ее секунду-другую. \"Никогда в жизни тебя не видел.\"

Она посмотрела на меня плохим взглядом. \"На поездах меня звали Руби-Вторник. В основном я ездила на южных линиях, но было время, когда я забиралась на север.\"

\"Руби?\" Я впился в нее взглядом, пытаясь разглядеть в ее лице, излучавшем здоровье, тот растрепанный, всклокоченный, мрачный кусок человеческой убогости, который знал многими годами прежде.

\"Теперь я Энни\", сказала она. \"Я очистилась. Так же, как ты. Единственная разница — я живу чистой уже семь лет, а ты всего только один день.\"

Я не мог поверить, что это она, но и не верить ей я тоже не мог. Зачем ей было лгать? \"Что я сделал, чтобы так разозлить тебя?\", спросил я. \"Черт побери, я же ездил с тобой, когда ты была с Честером-Насильником. Мы вместе провели хорошее времечко.\"

Она уставилась на меня, словно в ошеломлении. \"Ты, что, не помнишь?\"

\"Не знаю, что ты имеешь в виду, я много чего не помню.\"

\"Что ж, в следующие несколько недель тебе придется многое вспомнить. Может, и это выскочит.\" Она крутнулась на каблуках и пошла прочь.

\"Эй, не уходи!\", позвал я. \"Я ведь не знаю, где я, к черту, нахожусь! И как мне найти свою келью.\"

\"Сам смотри за собой\", огрызнулась она в ответ. \"Я не намерена крутиться рядом и подтирать тебе задницу!\"

x x x

За последующие недели я действительно многое припомнил. Днями я скармливал рыбьи головы и потроха собакам — говорили, всего их крутится штук пятьдесят — разносил письма и помогал копать новые нужники. Ночами сидел в своей келье, загороженный от остальных двумя одеялами, что ссудил мне Писцинский, и смотрел на язычок свечи (тоже учтивость Писцинского), пока суть моей жизни исходила из меня пузырями, словно лимфа из панциря раздавленного ногой жука. Не многое из того, что я вспомнил, доставило мне удовольствие. Я видел себя пьянствующим, колющимся, ворующим и предающим. И все это еще до того, как я стал бродягой. Я едва мог выдержать мысли об этом, и, все-таки, я думал только об этом и каждую ночь я погружался в сон только тогда, когда голова ныла от образов истасканной, пьяной жизни, что я вел.

Дни шли, и я познакомился с обыденной жизнью За-Чертой. Каждое утро небольшие группы направлялись вверх по реке рыбачить, или в джунгли собирать ягоды и другое съедобное, каждая в сопровождении горстки собак. Остальные занимались своей работой на дереве и вокруг него. На стороне дерева, обращенной к лесу, сделали расчистку, там готовилась еда — в длинных ямах, выкопанных под открытыми навесами с соломенными крышами. Казалось, среди жителей общность существует лишь в самом малом смысле. Люди были вежливы друг с другом, но в общем держались сами по себе. Если я бродил вокруг в поисках компании, то многие говорили: Привет! и даже называли себя, но никто не приглашал присесть и поболтать, пока как-то вечером я не наткнулся на тощего, беспокойного паренька по имени Бобби Форстедт, который делил келью на пятом этаже с Шарон, светловолосой розовой девушкой, сверху донизу украшенной самодельными татуировками — в основном ругательствами, грубо прорисованными цветами и именами парней.

Узнав, что За-Чертой я новенький, Бобби пригласил меня к себе и стал выкачивать из меня информацию о мире. Я вызвал у него большое разочарование, потому что последние несколько лет не уделял текущим событиям никакого внимания. Я даже не был уверен, кто теперь президент, хотя сказал ему, что, кажется, кто-то из Техаса. Вроде бы, губернатор.

\"Буш?\" Бобби поднял брови и посмотрел на меня поверх очков в проволочной оправе. Его узкое, костлявое лицо торчало из рамы каштановых локонов, словно лисья морда из изгороди. \"Что-то мне не верится\", сказал он. \"Как насчет Гора?\"

На это имя у меня никакой звоночек не включился.

\"Мать-перемать! Буш!\" Казалось, Бобби глубоко задумался, а потом он сказал: \"Должно быть, ты плохо запомнил, мужик.\"

\"Не знаю\", сказал я. \"Наверное. Но сразу после выборов и столкнулся с Кидом Далласом, и он орал: \"Йе-ха!\", и все твердил, что выбрали какого-то типа из Техаса.\"

\"Буш\", повторил Бобби и покачал головой, словно эта мысль не вмещалась ему в голову. Он сидел на полу скрестив ноги за столом, который соорудил из пенька; на столе лежал открытый спиральный блокнот, стопки похожих блокнотов лежали в углу кельи, отделенные от стопок обычных книг парой скатанных спальных мешков, в основном это были разлохмаченные издания в мягких обложках. Одну стену занимала нарисованная от руки карта, сконструированная из нескольких десятков листов из блокнота, склеенных вместе липкой лентой. Я спросил, и он сказал, что это карта того, что За-Чертой.

\"Наверное, она не точная\", сказал он. \"Я просто соединил вместе рассказы всех о том, как они прибыли сюда и где они путешествовали с тех пор, и вот что у меня получилось.\" Он скосил на меня глаз. \"А откуда ты приехал?\"

\"Из Кламат-Фоллс\", ответил я. \"Странная штука, но примерно через десять минут мы уже катили через горы. Большие горы.\"

\"Все видят одно и то же\", сказал Бобби. \"Вначале горы и болота. Потом холмы.\"

\"Хочешь сказать, что каждый, попавший За-Черту, едет по той же стране, независимо от того, где садится?\"

\"Звучит психовано, да?\" Бобби почесал правое колено, торчащее в дыру джинсов. На нем была еще черная майка \"Монстерс Магнет\". Запястье обвивал браслет, сплетенный из светлых волос, которые, как я предположил, принадлежали Шарон. \"Все это место психованное\", продолжил он. \"Я здесь уже четыре года и еще не видел ничего имеющего хоть какой-то смысл.\"

Под легким нажимом он пустился в краткую лекцию о том, как различные элементы экологии этого места не стыкуются друг с другом, пользуясь при этом терминологией, с которой я в основном не был знаком. \"Вначале, когда я прибыл\", говорил он, \"я думал о За-Чертой, как о рае для хобо, понимаешь? Облегченная версия Большой Леденцовой Горы. Все есть, кроме сигаретных деревьев и халявного пива. Но, ты знаешь, что сейчас мне напоминает это место? Оно походит на пейзаж, который какой-нибудь софтверный тип мог написать для компьютерной игры. Поезда и вся эта причудливая фауна… Я был такой зачуханный, когда попал сюда, что даже не задавал вопросов. Но посмотришь внимательно — и находишь все это по-настоящему глупым. Никакой логики. Просто безумная смесь иррациональных предметов. Ландшафт, где можно вести крутую войну или таинственную игру, вроде \"Мист\".\"

\"Так как ты думаешь, что такое За-Чертой?\", спросил я. \"Компьютерная игра?\"

\"Ну да, почему нет? Только исключительно изощренная игра. А мы действующие лица. Алгоритмы, населенные настоящими игроками.\" Он пожал плечами, чтобы подчеркнуть отсутствие ключей к разгадке. \"А ты что сам думаешь?\"

\"Лучшее, до чего я дошел, что мы мертвецы, а все это — какой-то экзамен.\"

\"Тогда как отнестись к тому, что люди здесь умирают? И что некоторые путешествуют назад в мир?\"

\"Я не утверждаю, что знаю, каковы законы пребывания мертвым\", ответил я. \"Может, в этом случае все сходится?\"

Он посидел секунду, кивнул, потом вскочил и подошел к стопке блокнотов. \"Я хочу, чтобы ты проверил вот это\", сказал он, копаясь в стопке. \"Вот!\" Он вернулся к столику и сунул мне истрепанный блокнот в красной обложке. \"Прочти, когда найдешь время, и дай знать, что ты думаешь.\"

\"Я не умею читать\", сказал он.

До него дошло только секунды через две. \"У тебя болезнь?\"

\"Нет, насколько я знаю. Мой папочка тоже не блистал в школе. Я могу написать свое имя, могу складывать и вычитать. И все.\"

\"Хочешь, я тебя научу.\"

\"Думаю, не надо. Я долго обходился, а теперь это и вовсе выглядит не важным.\"

\"Не хочу давить\", сказал Бобби. \"Но ты проявил бы ум, поймав меня на слове. Время здесь течет очень медленно.\"

x x x

Первой взрослой книгой, которую я прочитал от начала до конца, оказалась склеенная липкой лентой книжка в мягкой обложке под заглавием \"Сладкая дикая шерстка\". Она никакого отношения не имела к кошкам, и я не думаю, что она обладала хоть какими-то ценными литературными качествами, если вы не сочтете достижением искусства то, что от нее становился невероятно возбужденным. Бобби дал мне ее, потому что слова в ней были простыми, и я почувствовал удовлетворение от того, что завершил ее — в результате нескольких месяцев труда. Но все-таки мне хотелось, чтобы для начала он загрузил меня чем-то другим. Будучи первой книгой, которую я прочитал, она какое-то время оказывала на меня чрезмерное влияние, и я обнаружил, что слишком много думаю о \"бешено скачущих любовных лошадках\" и о \"сжимаемых ладонями холмиках страсти\". В конце концов я добрался до чтения красного блокнота, что сунул мне Бобби во время нашей первой встречи. Он был найден на поезде, вернувшимся из-за Стены, и был, по всей видимости, дневником человека по имени Харли Джанкс, о котором никто ничего не помнил. Харли говорил, что проехал прямо из мира, миновал За-Чертой и направился в горы. Он говорил, что за горами лежит мир, в котором адски трудно жить, мир, населенный разнообразными гнусными тварями, но там есть большое поселение, и люди вырубили место для себя, стараясь создать порядок из хаоса. Большинство из тех, что читали дневник, сочли его подделкой. Харли не слишком членораздельно формулировал мысли, а его описание жизни за Стеной были весьма скудными. Однако Бобби считал, что дневник подкрепляет его теорию, что За-Чертой является частью компьютерной игры, и что мир, описанный Харли, это просто следующий уровень.

Время, как правильно сказал Бобби, текло в поселке медленно. Я смотрел на свою жизнь здесь, как на некую расплату за свои грехи, как отступление, во время которого я вынужден думать об ущербе, который причинил, о пустоте и иллюзиях почти любого часа моего бодрствования. И, может быть, думал я, эта медитация и есть некая цель существования За-Чертой. Хотя истинная природа этого места продолжала ускользать от меня, я понял, что Бобби прав — здесь все теряло смысл, по крайней мере в терминах реальности, которую я смог постичь. Я замечал массу несуразностей. Ну, например, никто здесь не беременел, а когда кто-то умирал, что в течении первых двух месяцев произошло дважды, то рано или поздно на поезде прибывал кто-то новенький. Это не всегда был обмен один к одному, однако из того, что я смог собрать следовало, что популяция всегда остается стабильной. Но если свести все странности вместе, то приходишь только к ряду несуразностей, которые не вяжутся между собой. Я продолжал возвращаться к тому, что сказал Писцинский: \"Почему творение должно быть одинаковым?\" И тогда я представил, каково было пещерному жителю, чья задача была объяснить функционирование вселенной, исходя из того, что он знал о мире. Именно так я понимал наше положение. Мы пытались охватить пониманием вселенную, исходя из информации, которую собрали, живя на здоровущем дереве всего несколько месяцев или несколько лет, хотя у людей заняло тысячи лет, чтобы прийти к тем теориям творения, которые описаны в книжках у Бобби. Теория, как я это понимаю, есть разновидность сети, которая удерживает все известные факты. Тогда, в каменном веке, у них было несколько простых фундаментальных истин, и поэтому сети, которые они применяли, тоже были простыми; однако, с течением столетий на свет всплывало все больше фактов и ячейки сетей, необходимых для их удержания, становились все мельче и мельче, а предметы все продолжали просачиваться в дыры. Я ощущал, что совершенную сеть не создадут никогда, и мы никогда не будем знать наверняка, что же на самом деле происходит, не взирая на то, насколько продвинутыми объявляем себя. Может быть, думал я, первое впечатление — наиболее правильное. Может быть, старый мир сотворен богом, а этот населяют мертвецы. Жизнь никак не делается легче, если заклиниться только на этой мысли, но она позволяет сосредоточиться на том, что у тебя в руках.

Учась читать, я, понятное дело, проводил тьму времени с Бобби. Возле его комнаты все время останавливались люди и рассказывали, что видели, а он потом все записывал в блокнот, при этом он со всеми меня знакомил. Но я ни с кем не подружился, а как только начал читать самостоятельно, то стал подолгу не общаться с Бобби. Оглядываясь назад, я вижу, что он совсем не был во мне заинтересован — по крайней мере не больше, чем интересовался любым другим и что главной причиной, по которой он учил меня, была необходимость хоть чем-то заполнить свое время. Так вели себя все За-Чертой. У вас мог быть друг-другой, но всех остальных вы предоставляли собственной судьбе. После первой недели я очень редко натыкался на Писцинского. Люди, которых я знавал по рельсам, мужики, с которым я ездил, вроде Трясучего Джейка, Алмазного Дейва, Тони Собачника… они едва здоровались со мной, проходили мимо, и шли дальше к своим странным по-монастырски вырожденным жизням. Даже Глупыш сохранял дистанцию. Он часто подбегал и совал морду в мою ладонь, чтобы я его погладил, но теперь он стал членом стаи и большую часть дня проводил в компании со своими четвероногими товарищами. Со своей стороны я тоже никем особенно не интересовался. Было похоже, что часть моего мозга, отвечающая за любопытство, перешла на ночное тусклое освещение. Единственной постоянной величиной моей жизни были случайные визиты Энни Вар. Они никогда не оставалась надолго и редко демонстрировала мне что-то другое, нежели деловое выражение лица. Я предположил, что она заполняет свое время, следя за мной. Я всегда был рад видеть ее. Как говорят, рад до предела. Но визиты не приносили облегчения, потому что я догадывался, что сделал ей нечто дурное. Я не имел ни малейшего понятия, что бы это могло быть, но предполагал самое худшее, и когда она появлялась, чувствовал раскаянье и смущение.

Более шести месяцев жизнь мою заполняли случайные поручения, но также обучение и чтение. Из прочитанных самыми любимыми книгами были две: \"Путешествия Гулливера\" и \"Запад и Восток\" Ричарда Халлибертона, книга путешествий, опубликованная полвека назад. В ней было полно черно-белых фотографий пирамид, южных островов Тихого океана и Гималаев. Когда я сравнивал их со своими мысленными картинами депо в Топеке, с картинами бродяг, спящих среди куч коровьего помета в загоне в Миссуне, со снимками других городских джунглей, в которых обитают хобо, я теперь хотел, чтобы в том мире совершил бы какие-нибудь настоящие путешествия, вместо того, чтобы кататься на товарняках и напиваться до окостенения печенки. Мысли, что я мог бы повидать мир голубого неба и льда с высоты двадцати тысяч футов или тропических рыб, ожившими драгоценностями кишащих в аквамариновой воде, брали меня за живое, и я отчаливал исследовать дерево, карабкаясь по веревочным лестницам с этажа на этаж, заглядывая в кельи, где экс-хобо занимались глажением рубашек или украшали свои ячейки, а экс-панки играли в шахматы на самодельных досках. Мне эта атмосфера напоминала психушку, куда послал меня судья из Сиэтла, когда я был такой зачуханных, что не могли рассудить, безумен я или нет. Там сидишь целыми днями, шарахнутый торазином вместо джунглеров, и красишь ногти лаком. И хотя такое положение вещей было предпочтительным для большинства здешних жителей, которые до того вели жуткую жизнь, практически уже пересекая реку Стикс или какие еще мы там границы пересекаем, я просто не мог понять, как этим можно удовлетвориться.

Как-то утром примерно за час до рассвета — если, конечно, солнце вставало каждое утро, а не иллюзия, как теоретизировал Бобби, производимая софтвером, в который преобразовалась наша сущность — я выкатился пораньше и ждал, когда отчалят группки рыбаков и охотников, когда заметил Ойлиса Брукса, лучшего рыбака За-Чертой, хлипкого на вид, скованно передвигающегося, седобородого черного мужика, с тремя удочками на правом плече, несущего сеть и ведерко с наживкою, и увязался за ним, вместе с горсткой собак. Он взглянул на меня через плечо, но ничего не сказал, продолжая идти. Я последовал за ним по тропинке, которая примерно с милю углублялась в джунгли, а потом свернула назад к реке, выйдя на нее в точке, где берега расширялись и вздымались крутыми скалами испещренного выбоинами серовато-черного известняка, образуя чашеподобное ущелье, бросавшее тень на зеленую воду, здесь пахучая жара джунглей уступала место глубокой свежести, наподобие запаха воды в старом колодце. Птицы все время кружили над головой простыми формами, вроде крестиков на глубоком синем фоне, потом пикировали вниз, чтобы устроиться на деревьях с остроконечными листьями, окаймлявшими скалы.

На краю ущелья стояла деревянная платформа, которая с помощью канатов и шкивов опускалась на на выступ примерно на шестьдесят футов ниже, как раз над урезом воды — там и рыбачил Ойлис, пока собаки дожидались его на вершине. Ойлис молчал все время, пока не был готов забраться на платформу, а тогда спросил, сколько я вешу.

\"Полторы сотни фунтов, наверное\", ответил я.

Он подумал немного. \"Думаю, лучше спускайся один\", сказал он. \"Просто держись за поручни и не дергайся, когда она качается туда-сюда. Проклятая штука вечно так делает.\"

Я предложил захватить с собой ведерко и удочки, но он ответил: \"Нет, ты еще уронишь.\"

\"Ничего я не уроню\", ответил я раздраженно — за кого он меня принимает?

\"Спускаясь первый раз, ты можешь уронить\", сказал Ойлис. \"Поверь моему слову.\"

Я начал спускаться, платформа чертовски раскачивалась, царапая известняк. Я цепко хватался за поручни. Вблизи поверхность утеса напоминала почерневшие от дыма останки заброшенного крейсера: выступы скал в пятнах сине-зеленого мха, плоскости, заросшие скрученными лианами, там и сям пробоины пещер, самые большие футов по пять в диаметре. Когда я спускался мимо входа одной пещеры, мне показалось, что я заметил движение внутри. Я Впился взглядом во тьму и на меня вдруг накатило головокружение. Зрение затуманилось, рот пересох. На секунду меня охватила паника, но ее смыла волна удовлетворенности, а потом я ощутил осторожное любопытство, которое казалось каким-то отдаленным, словно что-то скользнуло по краешку моего сознания, как будто кошка потерлась о вашу ногу. С этим ощущением было связано впечатление громадного возраста, бесконечного терпения… и, пожалуй, силы. Силы умы, которую воображаешь у китов, или у какого-нибудь древнего анахорета в пустыне. Я затерялся в невообразимо огромных просторах времени, а когда пришел в себя, то, могу поклясться, что видел что-то уползающее назад в пещеру. На сей раз я запаниковал по-настоящему. Я торопливо опустил платформу, и когда спрыгнул на выступ, то закричал вверх Ойлису, спрашивая, что тут, мать-перемать, происходит? Он помахал, чтобы я подымал платформу. Через несколько минут, когда он присоединился ко мне на выступе, с переспросил его.

\"Никто не рассказал тебе о старцах?\" Он с трудом наклонился и достал из ведра с наживкой громадного дохлого жука.

Я припомнил, что Бобби произносил это слово, но не смог вспомнить, что именно он говорил.

\"Смотри на вон ту лиану.\" Ойлис указал на длинную нить лианы, что спускалась в воду примерно в десяти ярдах от выступа. \"Проследи вверх. Видишь, откуда она?\"

Лиана исчезала в зеве пещеры на полдороге к вершине.

\"Это один из них\", сказал Ойлис. \"Он рыбачит, прямо как мы.\"

Я рассмотрел лиану — она не дергалась и не дрожала, но теперь я видел, что она отличается от других лиан. Она толще и пятнисто-серая цветом.

\"Кто они такие?\", спросил я.

\"Старцы-отшельники любят рыбачить. Это все, что я знаю. И я не попрусь в эти пещеры, чтобы взглянуть на них. Они рыбачат этими щупальцами весь день напролет.\" Он вручил мне удочку фирмы Шимано. \"Обращайся с этим прутиком аккуратно, парень. Я больше года упрашивал Писцинского достать мне ее.\" Он выпрямился, тяжело вздохнул и приложил руку к пояснице, словно успокаивая боль. \"Я думал, ты о старцах знаешь. Поэтому никто, кроме меня, не любит рыбачить здесь, бояться. Но пугаться нечего. Раз они дотронулись до тебя, то знают о тебе все, что им нужно, и никогда больше не тревожат.\"

Сама рыбалка оказалась не слишком трудна. Мы охотились за большой неповоротливой рыбой с похожей на зачерненную чешуей, что пряталась под подводными навесами скал. Попав на крючок, раба коротко боролась, быстро сдавалась и позволяла вытащить себя на выступ. В основном мои размышления крутились вокруг странного создания, коснувшегося меня своим щупальцем, вокруг впечатления большого возраста, терпения и спокойствия, которое я получил. До меня дошло, что присутствие старцев лучше соответствует теории Бобби Форстадта о том, что мы — объекты компьютерной игры, чем представление, что мы мертвецы. Они не служили какой-то очевидной цели, они были фоном окна программы, приколом для привлечения двенадцатилеток — вроде мутировавших дзен-монахов с их скромностью и простотой, владетелями обширных знаний, наводивших спокойствие и умиротворенность на любого, кого они касаются, даже — предположил я — на рыбу, которую едят. Или, может быть, у них есть скрытое предназначение. Они могут оказаться тайными хозяевами этого причудливого места. Я начинал желать разучиться читать. Слишком много мыслей начинают греметь в голове и доходит до того, что больше ни к чему невозможно прийти.

\"Самое лучшее, что ты можешь сделать\", посоветовал Ойлис, \"это сосредоточиться на рыбалке и ни о чем не беспокоиться. Люди здесь чертовски много тревожатся о том, что происходит. А тревожиться просто не о чем. Это просто Бог.\"

\"Бог?\", переспросил я.

\"Верно! Устроишься здесь и прорыбачишь достаточно долго — и ты Его почуешь. Он всюду вокруг нас — мы живем в Нем.\" Он скосил на меня глаз. \"Я знаю, ты думаешь, что все уже когда-то слышал, но то, что я говорю, это не то же самое, что ты слышал. Перестань все время молоть языком, и ты поймешь, о чем я толкую.\"

После этого я каждое утро отправлялся с Ойлисом на рыбалку, а каждый вечер мы возвращались и вываливали улов поварам. Я думал, мы станем друзьями, но мы ими не стали. У Ойлиса была лишь одна тема для разговоров рыбалка в заливчике — и как только в разговоре он передавал необходимую информацию, он просто замолкал, пока вновь не ощущал необходимость проинструктировать меня по какому-то вопросу своего верования. Как-то я спросил о его жизни до прибытия За-Черту, и он сказал, что ездил под именем Угольный Товарняк, и прожил как хобо почти пятьдесят лет. Он не выражал большой охоты распространяться на эту тему, и думаю, я его понимаю. После всех моих собственных болезненных воспоминаний, у меня тоже было мало желания делиться моей прошлой жизнью с кем бы-то ни было.

Как-то раз, проснувшись, я почувствовал себя неважно и вместо похода на заливчик, остался спать. Около полудня, движимый внутренним беспокойством, я перешел реку вброд и отправился по тропинке, по которой пришел За-Черту. Три собаки — среди них маленькая колли, которая приехала со мной и с Писцинским — увязались за мною. Я шел по тропинке через джунгли, потом поднялся на гребень, пока не достиг точки, откуда увидел рельсы, обвивающие подножье холма. На них стоял поезд, но большинство вагонов скрывались за поворотом. Локомотив и те вагоны, что были на виду, были все в хребтах шрамов, оставшихся от атак бердслеев, поэтому я подумал, что этот поезд старый. Как я уже говорил, любопытство мое заметно захирело с момента прибытия, но сейчас оно вдруг нахлынуло на меня, и я задумался о том, как же рождаются поезда, как долго они живут, и, вообще, имеют ли смысл подобные вопросы. Осторожно спустившись, я пошел вдоль вагонов, тщательно их осматривая. Нигде я не заметил ни болтов, ни сварочных швов. Весь поезд представлял собой единое целое — сцепления, колеса, двери, похоже, все просто выросло в свою форму. Колеса казались сделанными из того же материала, что и сами вагоны, только плотнее и тверже, а рельсы, по которым они катились, были не из металла, а из резного черного камня, выросшего прямо из земли. Я соскреб почву с краю и увидел, что камень уходит в землю по меньшей мере фута на два — настолько глубоко мне удалось зарыться. На локомотиве не стояли обтекатели, не было дверей и прожекторов — он представлял собой просто мертвую черную обтекаемую форму. Как он следит за тем, что впереди? недоумевал я. Откуда у него берется топливо? У меня были сотни вопросов и ни одного ответа. Как сказал Бобби Форстедт, ни в чем не было ни малейшего смысла.

Я подошел к передней части локомотива, а потом зашагал обратно между локомотивом и холмом. Прямо над задним колесом локомотива красной краской из баллончика кто-то вывел послание, поблекшее, но еще читаемое:

Санта Клаус ехал на этом черном ублюдке на восток за Стену.

Я никогда не встречал Санта Клауса, но слышал, как старые хобо толковали о нем: большая часть разговоров касалась того, какой хитрой бестией он был, причем это говорили мужики, сами бывшие выдающимися хитрыми бестиями. Они клялись, что Санта Клаус — забубенный железнодорожный заяц, и если уж он решил запрыгнуть на поезд, то никто, ни кондукторы, и полиция, ни устройства безопасности, его не могли остановить. Меня заинтересовало, почему он подписался прозвищем, а не своим настоящим именем. Наверное, подумал я, родители тоже наградили его чем-то мало аппетитным, вроде Мориса Шовалтера.

Я дошел до конца состава по другую сторону поезда и уселся на обочине. Поезда, дерево, бердслеи, старцы, безмятежные, ничем не интересующиеся обитатели За-Чертой, толкущие воду в ступе собственной жизни, Стена — все это казалось кусочками, принадлежащими разным головоломкам. Но теперь я раздумывал, не наткнулся ли Санта Клаус на единственное решение всех этих загадок. В чем смысл висения на дереве, поедания джунглеров, рыбалки и обдумывания прошлого? Можно с тем же успехом посмотреть, что же находится за горами. Можно при этом и умереть… но, возможно, мы уже и так мертвы. И в соответствии со всем, что я слышал, в конечном счете мы все равно совершенно наверняка умрем, сидя на собственной заднице. А если Бобби прав, то продвижение на следующий уровень — это наш единственный шанс выиграть.

Я все крутил и крутил эти мысли в голове, когда заметил, что кто-то по кривой шагает в мою сторону. Вскоре я увидел, что это Энни Вар. Она была в оранжевой майке и шортах-хаки и выглядела, как мороженное с точки зрения дьявола. \"Что ты здесь делаешь?\", спросил я, когда она приблизилась, а она пожала плечами и ответила: \"Люблю поезда, ты же знаешь.\" Несколько секунд она постояла надо мной, глядя на убегающие рельсы, переминаясь, словно не зная, что же делать дальше. Потом резким движением плюхнулась рядом. \"Иногда я возвращаюсь этой дорогой, когда хожу за ягодами, и всегда его вижу. Здесь всегда стоит поезд.\"

Это поразило меня. \"Всегда?\"

Она кивнула. \"Ага… по крайней мере, я не могу припомнить, когда его здесь не было.\"

Видеоигра, решил я. Зомби всегда стоит на автостоянке, гамбургер с запиской в булочке всегда подают все в том же кафе. Потом я подумал: почему смерть не может обладать такого сорта предсказуемостью? Каждый новый кусочек головоломки добавлял очередной смущающий оттенок.

Мы просидели молча солидную часть минуты, а потом, желая найти тему получше, я сказал: \"Я знаю, что я что-то с тобой сделал, но, клянусь, не могу вспомнить. Я пытался, но…\"

Она поджала губы, но ничего не сказала.

Я поднял глаза к небу, к темным неопределенным созданиям, что вечно кружили здесь, паря среди разбросанных облаков. \"Если ты хочешь, чтобы я знал, что с тобою наделал, тебе, наверное, надо бы мне рассказать.\"

Ветер взъерошил траву на откосе, подняв в воздух облачко беловатых летучих семян.

\"Ты разбил мой сердце, несчастный сукин ты сын.\" Энни смотрела прямо перед собой. \"Ты долго ухаживал за мной, и в конце концов я сказала, что брошу Честера. Мы должны были встретиться в Миссуле. Я ждала почти неделю.\" Она повернула на меня стальной взгляд. \"И без того достаточно погано понимать, что ты сбежал от меня, но я не знала, что ты просто забыл. Ты, наверное, так чертовски упился, что даже не соображал, что заигрываешь со мной!\"

А я то думал, что, наверное, изнасиловал ее, а теперь, обнаружилось, что я прозевал свидание… ну, что ж, в старой жизни это разозлило бы меня основательно и надолго. Я бы засмеялся и пробормотал что-то вроде: \"Разбил твое сердце? Что ты, мать твою, о себе воображаешь? Что ты — чертова принцесса?\" Но я стал заметно мудрее. \"Я сильно извиняюсь\", сказал я. \"Скорее всего я тогда был в таком дерьме…\"

\"Я понимаю, что тогда тоже немногого стоила\", продолжила она с дрожью в голосе, \"но, черт побери, я думала, что заслуживала большего, чем быть забытой в одиночестве в гребанной Миссуле, чтобы в течении недели день и ночь драться с пьяными животными! Я знаю, что заслуживала лучшего!\"

\"Извини\", сказал я. \"Сейчас я бы этого не сделал.\"

\"И что это, к дьяволу, значит?\"

\"Это значит, что сейчас все дерьмо соскреблось с моей души, и ты все еще мне нравишься. Это означает, что чувство мое глубоко.\"

Она шевельнулась, словно хотела встать, но осталась сидеть. \"Я не…\", начала она, потом задержала дыхание и пару секунд выждала, прежде чем выдохнуть. \"Ты просто хочешь.\"

\"Ну, это же не значит, что ты мне не нравишься.\"

После этих слов выражение лица у нее слегка смягчилось, но потом она сказала: \"Черт, я не желаю этого слушать\", и поднялась на ноги.

\"Не надо, Энни. Вспомни, как оно было в том мире.\" Я тоже поднялся за ней. \"Мы оба были гребанными обломками. Скорее всего, мы просто убили бы друг друга.\"

\"Насколько меня касается, такая возможность сохраняется.\"

Иногда забавно, как погружаешься в увлечение. Об этом даже не думаешь прямо, имея дело с какой-нибудь чепухой, а потом откуда ни возьмись все это стоит прямо здесь и ты говоришь: О да, вот чего я желал, вот чем были заняты мои мысли, и как же я мог без этого обходиться? Легкое белое перышко на светлых волосах Энни за ее левым ухом совершило все это для меня. Я легко положил ладонь на ее плечо, готовый отдернуть, если она выразит недовольство, или замахнется на меня. Она вздрогнула, но позволила руке остаться. Потом она сказала: \"Так скоро ты ничего не получишь, обещаю тебе.\"

\"А что я могу получить?\", спросил я, пытаясь говорить с юмором.

\"Продолжай, и увидишь.\" Она шагнула в сторону, повернулась ко мне, и в ее изношенном, но еще приятном лице я увидел все наши старые раздоры. \"Только делай все медленно, окей? Я не слишком быстро забываю и прощаю.\"

Я поднял руки, сдаваясь.

Она пригвоздила меня еще одним тяжелым взглядом, словно в поисках следов фальши. Потом печально покачала головой. \"Пошли домой\", сказала она.

\"Не хочешь побыть здесь, возле поезда?\"

\"Я нашла приличную еду и сделаю тебе обед\", сказала она. \"Хочу понять, сможем ли мы провести вечер вместе, не доводя друг друга до сумасшествия.\" Она провела глазами по приглаженным обводам локомотива. \"А этот старый поезд будет здесь в любое время, когда мне захочется.\"

x x x

В прошлом, когда я выпал из общества, выбрав свободную жизнь, как я тогда ее понимал, я мог бы кружить по улицам какого-нибудь доброжелательного к бездомным города, вроде Портленда, но не думаю, что сделал бы такой выбор, если б не любил поезда. Я любил саму их идею и ее воплощение. Хобо были для меня рыцарями-храмовниками среди прочих бездомных, неся храбрую традицию активного анти-истеблишмента, наподобие байкеров и других благородных отщепенцев. Пятью годами позже сомневаюсь, чтобы я смог произнести слова \"анти-истеблишмент\", а истинные причины моего выпадения: лень, упрямство, остаточный гнев и проклятая глупость, были напрочь стерты бесчисленными пинтами крепленого вина и достаточным количеством амфетаминов, чтобы любая лошадь на бегах в Америке побежала быстрее. Но я никогда не терял своей любви к поездам, и Энни тоже никогда ее не теряла.

\"Я помню, как поехала впервые\", говорила она. \"Какое чертовски прекрасное ощущение! Я прыгнула в местный из Туксона с двумя типами, что встретила в Альбукерке. Мы нашли платформу, груженую трубами. Прямо в центре было маленькое свободное местечко, вроде гнезда. Мы приземлились там и развлекались всю дорогу до Денвера.\"

Рассказ захватил меня врасплох, потому что я впервые услышал, как кто-то За-Чертой вспоминал о своей прошлой жизни в большом мире. Мы сидели в келье Энни, которая была в половину моей. Потолок составляли переплетенные листья, лианы и толстая, в торс человека, ветка, пересекавшая потолок по диагонали, стены были завесами из сшитых тряпочек, распоротых старых юбок, спальных мешков, полотенец и всего такого прочего. Набив травой сшитые руками покрывала, она соорудила матрац — он выглядел чертовски более привлекательным, чем мой древний дырявый рюкзак, покоящийся на голом деревянном полу. Свечи оживляли своим мерцанием расцветку занавесей. Это было милое уютное местечко.

\"Мой первый раз вовсе не был таким хорошим\", сказал я. \"Но я понимаю, о чем ты толкуешь.\"

\"Расскажи\", попросила она, и это тоже удивило меня. Я уже привык к людям, которым не интересны подробности обо мне.

Я уселся, скрестив ноги и глядя вниз на собственные ладони. \"Я был тогда жалким сопляком. Но мог удержаться ни на одном месте. Не то, чтобы я не работал совсем. Но я вечно срывался на ком-то из начальства, и меня выкидывали, вот и все. Но потом я встретил женщину. Боже, это было что-то! Она понимала, в какие хлопоты входит, связываясь со мной, но все равно меня любила. По сей день не понимаю почему. Она не пыталась меня исправлять, она стремилась сделать так, чтобы я сам захотел исправиться. Но я просто не был приспособлен для счастья. По крайней мере, так мне видится сейчас. Я сходил к психоаналитику, и он сказал, что я вечно пытаюсь покарать себя из-за всякого дерьма, сквозь которое провел меня папочка. Я ответил: \"Черт побери, я и так это знаю! И что же мне делать?\" А он говорит: \"А вы что хотите?\" Я подумал, что он издевается, поэтому рассвирепел и выкатился из его кабинета.\" Я помолчал, вырывая заусенец на большом пальце. \"Теперь мне ясно, что он видел меня насквозь. Я просто ничего не хотел менять. Было легче продолжать жалкую жизнь, чем пойти на работу и стать счастливым. Вот почему я был тогда в бешенстве. Он понял во мне это. Я был так расстроен тем, что он сказал, что пошел в банк и снял все деньги с моего счета. С нашего счета. Я ведь жил с нею и мы объединили наши финансы, какие они ни были. Я забрал семь сотен долларов, в основном ее. Потом направился в винный магазин и купил бутылку дорогого виски. \"Джентльмен Джек.\" И побрел на товарную станцию Орегон-сити, чтобы там ее выпить. Я не планировал никуда уезжать, но начался дождь, и я заполз в открытый товарный вагон, чтобы докончить свою бутылку. Следующее, что я помню, это как поезд въезжает в депо в Росвилле. Я наткнулся на парочку хобо, сидевших в кустах возле депо. Они были блаженно пьяны по дороге на съезд хобо в Брилле. Поехали с нами, сказали они. Они-то хотели лишь сивухи да крэка, что можно было купить за мои семь сотен. Но я подумал, что нашел свою истинную компанию. В каком-то смысле, наверное, и нашел.\"

Выговаривание всего этого вслух наполовину облегчило меня, а мысль, что я смог избавиться о всего наболевшего так легко, заставила пожелать, чтобы я ничего не говорил, чтобы снова все собрал и спрятал в себе. Мне не хотелось быть от всего этого полностью свободным, даже на несколько секунд.

\"Как ее звали?\", спросила Энни.

\"Айлин\", ответил я.

Имя, словно лужа, разделило нас, но стоило Энни заговорить, как она, похоже, испарилась.

\"Черт, почти у каждого из здесь живущих есть прошлое, которое надо изжить\", сказала она. \"Можно только постараться выжать из ситуации все лучшее.\"

\"Этого едва ли достаточно.\"

Некоторое время мы сидели молча. Начался дождь — я слышал, как он тяжело стучит за занавесками, но мы находились так глубоко в дереве, что ни одна капля не пробила крону. Казалось, мы сидели в пузырьке света, погруженного в мчащуюся реку.

\"Я расскажу тебе кое-что получше\", сказал я. \"Я подумываю, не поехать ли на поезде снова.\"

Лицо ее заострилось, но она продолжала молчать.

\"Может, направлюсь на восток\", сказал я, \"поеду через горы.\"

\"Это безумие\", сказал она. \"Оттуда никто не возвращался.\"

\"Хочешь сказать, ты об этом никогда не задумывалась? Я не поверю. Я понимаю, почему ты крутишься вокруг поездов.\"

\"Конечно, я об этом думала.\" Энни говорила напряженным голосом, таким, когда подавляют эмоции. \"Жизнь здесь… это не жизнь, а всего лишь существование. Иногда я подумывала, не сесть ли на поезд. Но мне кажется, этому есть другое название.\"

\"Какое?\", спросил я.

\"Самоубийство\", ответила она.

\"Может, там что-то есть.\"

\"Да уж!\"

\"Серьезно\", сказал я. \"В чем тогда смысл всего, если там ничего нет?\"

Энни саркастически засмеялась. \"Ну, я понимаю, в этом-то все и дело. Самое худшее здесь, это слушать, как кодла бродяг усаживается философствовать!\" Она передразнила скрипучим голосом: \"За-Чертой — это пограничная зона между жизнью и смертью. Это компьютерная игра, нет, это новый мир в его становлении. Это мелкая чешуйка реальности, выброшенная после творения, как ненужная картофельная шелуха.\"

\"На последний вариант я ни разу не натыкался\", сказал я.

Энни с отвращением фыркнула. \"Походи-ка вокруг! Услышишь и еще безумнее. Я понимаю, что у большинства здесь просто вернулось назад сознание, однако никто из них не гений. Им бы лучше попытаться сообразить, что делать с фриттерами, или придумать что-то практическое, чем изучать, что происходит и почему.\"

\"Расскажи мне о фриттерах\", сказал я. \"Никто не хочет о них говорить. Твердят только, что они опасны.\"

\"Я не знаю по-настоящему, что они такое. Выглядят, как крошилки для яблок и плавают в воздухе. Они ядовиты и убивают быстро.\"

Я хохотнул. \"Должно быть, все копят жирок, чтобы защититься от ужасов.\"

\"Думаешь, это смешно?\", резким голосом спросила Энни. \"Теперь, когда дожди кончились, осталось недолго ждать, когда ты сам узнаешь, насколько они опасны.\"

x x x

Надо признать, что Энни была права — слушать кодлу хобо-философов, большинство из которых не закончило даже среднюю школу, совсем не было большим развлечением. Однако, философствование было естественным порождением жизни За-Чертой. Большинство проводили по шесть-семь часов в день за работой, и у большинства была какая-нибудь связь, помогавшая проводить оставшееся время, но, обычно, оставалось еще и свободное время, поэтому, хотя любопытство у каждого, включая меня, казалось, уменьшилось, вопрос о том, где-же-мы-черт-побери-находимся, выскакивал наружу всякий раз, когда кто-то позволял своим мыслям блуждать. Поговори с человеком больше одного раза, и он расскажет тебе все свои воззрения на любой предмет. Мой неформальный опрос показал, что около трети жителей верили, что мы перешли в некую пограничную к смерти зону и нас тестируют, определяя, что с нами делать. Наверное, с четверть верили, что железнодорожные депо в прошлом мире являются зонами, где расплываются границы между измерениями, и что мы, как говориться, перевели стрелку, я никаких тестов не существует. Около двадцати процентов придерживались теории компьютерной игры Бобби, но я думаю, что число это раздуто, потому что Бобби страстно проповедовал свою теорию и под его влиянием заметная часть хобо-панков купилась на нее. У остальных имелись индивидуальные теории, хотя в основном это были просто варианты трех главных идей.

Одна из наиболее странных и определенно самая ярко выраженная теория дошла до меня от Джозайи Тобина, мужика под пятьдесят, который все еще носил гнусненькую седую бороду Моисея, в которой ходил, когда был хобо по прозвищу Удавка и являлся членом ЕТПА (Ездоки на Товарных Поездах Америки) — группы бродяг, проще говоря, банды, которые думали о себе, как о крутых мачо сорви-голова, но в основном были просто мертвецкими пьяницами. Ирония заключалась в том, что Удавка был геем, и в ЕТПА его никогда бы не приняли, если б знали о его гомосексуальности. И когда они это все-таки обнаружили, то предпочли данный факт проигнорировать, вместо того, чтобы выколотить из него пыль, да и выкинуть из своих рядов, что только подтвердило мне, какие реальные сволочи они были. Во всяком случае, как-то днем я стирал свое белье, сушил его и загорал сам, лежа без рубашки, закинув руки за голову и глядя на облака, в то время как Джозайа делал то же самое. Он сдвинул бороду в сторону, подставляя солнцу костлявую грудь, и не загорелая ее часть напоминала приросший белый детский нагрудник. Мы начали разговаривать и под конец он рассказал, что думает о том, что же с нами случилось.

\"Насколько я секу\", сказал он, \"существует больше вселенных, чем хватит нулей, чтобы их сосчитать. Триллионы и триллионы, и все они отстоят друг от друга на расстоянии волоса, так что легко соскользнуть в ту, что близка к нашей. Я говорю, по-настоящему легко. Знаешь, вроде как оно бывает, когда теряешь свои ключи или еще что-то — точно знаешь, что еще секунду назад положил их на кофейный столик, но там их нет. Что ж, ты не ошибся. Ты действительно их положил. Но так уж получилось, что ты соскользнул во вселенную, где ты же положил их куда-то в другое место. И, черт побери, ты можешь остаться там на всю оставшуюся жизнь. Ты еще следуешь за мной?\"

\"О, ага\", сказал я. \"валяй дальше.\"

\"Те вселенные, которые ближе\", продолжил Джозайа, \"сильно походят на ту, откуда ты сам. Может, всего одна-две мелочи отличаются, вроде того, где ты оставил свои ключи, или в какое время на ТВ идет твое любимое шоу. Но чем дальше отстоят вселенные от твоей, тем они причудливее. И, отдалившись на биллион вселенных, попадаешь в настолько другую, что не можешь понять ничего, что там происходит. Все еще следуешь за моей мыслью?\"

\"Угу\", сказал я.

\"Окей. Редко, но бывает, что открывается трещина. Я говорю не о трещине между вселенными. Я говорю о трещине во всей проклятой структуре. Вещи проваливаются в эти трещины и куда, думаешь, они деваются?\"

\"За-Черту\", сказал я.

\"Или в похожие места. Думаю, таких мест должно быть больше одного. Откуда они взялись, я не знаю. Хотя… надо поразмыслить.\" Джозайа поднял голову и посмотрел на меня. \"Что думаешь?\"

\"Мне нравится. Больше смысла, чем в теории Бобби Форстадта.\"