Мессия

ЧЕРДАК, ГОЛУБИ И ЖЕЛУДОК

В доме напротив, где располагался катран или, выражаясь языком более доступным, — подпольное казино, с шумом распахнулась дверь. Одного за другим вывели троих и молча принялись избивать. Сначала дубинками, потом ногами. Зрелище было отвратительным, и все же я продолжал наблюдать. А что мне оставалось еще делать? В такой уж неподходящий момент я выбрался на крышу. Кроме того, людям свойственно нездоровое любопытство. Здоровое, впрочем, тоже. Картины потасовок их возбуждают. Сие неприятно сознавать, но это факт. И я не исключение из общего правила, хотя гордиться тут, собственно, нечем.

Троих страдальцев внизу увечили долго, с подловатым мастерством. Я мог бы побиться об заклад, что никто из них больше не поднимется. Однако, я ошибся. Двое встали тотчас после ухода служащих казино. Третьего, стонущего, с разбитой головой, они неловко подхватили под мышки, спотыкаясь, поволокли по улице. Я позволил себе расслабиться. По крайней мере они его не бросили.

Но до чего живуче иное человеческое существо! И как несправедлив жребий!.. Твердолобые битюги после изощренных побоев отделываются синяками и шишками, пьяные вымогатели вываливаются из окон, по утру удивляясь, что бок и рука как будто немного побаливают, и в то же время люди, с которыми мы дружим, к советам которых прислушиваемся, — сплошь и рядом погибают от нелепых случайностей. За примерами не надо далеко ходить. Мой сосед, зоолог с мировым именем, ночью приблизился к окну и получил пулю в сердце. Ее выпустил один из завсегдатаев катрана, не целясь, наобум, желая проверить исправность оружия. Он только что его приобрел за достойную цену и был обуреваем сомнениями… Другого бедолагу, редактора издательства, где я не так давно подрабатывал, остановил на улице патруль и шутки ради заставил нюхнуть слезоточивого газа. Вместе с последними слезами старикашку покинула и жизнь. Газ вызвал остановку сердца, какой-то диковинный спазм. Патрульных, конечно, оправдали. Откуда им было знать, что старичок такой хлипкий?

Горькое наше время способно оправдать все. Впрочем, горькое оно — только для нас — сегодняшних завсегдатаев дней. Позже его, разумеется, подретушируют, добавив романтических оттенков, не забыв обмакнуть в розово-голубое. Вполне возможно, что некий эрудированный историограф придумает ему и величественное название. Скажем, Время Великих Перемен, а то и вовсе — Начало Всех Начал. Ведь были уже Ренессанс-1 и Ренессанс-2, отчего бы не появиться и номеру третьему?..

Смешно. Забавно. Но, копая архивы прошлого, благополучные потомки наверняка будут завидовать нам. Как мы сейчас завидуем им…

Неожиданно я вспомнил, как в неказистом, притулившемся к катрану бараке живьем сгорело несколько семей. Кто-то разнес слух, что это секта самоубийц, да только знавал я кое-кого из них. Сектантством там и не пахло. Да и вещи, говорят, выбрасывали из окон — надеялись спасти. А в общем, память не такая вещь, чтобы рыться в ней, как в куче тряпья. Я мог бы рассказывать и рассказывать. О всех, кто когда-либо жил поблизости, о тех, с кем приходилось вместе работать. О Зое — в прошлом черноволосой красавице, в настоящем — женщине с обожженным лицом, потерявшей в аварии всю свою семью, о застенчивом инвалиде, вежливом, улыбчивом и предупредительном, скончавшемся от банальной язвы, о многих-многих других.

Характерная особенность нашего времени (а может, и любого другого) в том и заключается, что оно не обошло никого. Любая жалоба, в сущности, нелепа, так как адресована к тем, кто в свою очередь готов сетовать на собственные невзгоды. Подобный хор жалобщиков — не лучший фон для воспоминаний. Оглянувшись вокруг, хочется немедленно заткнуться. Да и на что они — такие воспоминания? Не радуют, не греют. Только лишний раз подталкивают к скучной мысли, что смерть легко превращается в обыденность, что умирать следовало раньше, когда еще хватало сил оплакивать и сочувствовать, устраивать поминки и сочинять пышные некрологи. Сегодняшние покойнички примелькались. Слишком уж много их, чтобы можно было с прилежанием грустить о каждом. Сочувствие — та же вода, а сердце — вещь не бездонная и подобно колодцу в жаркие времена имеет свойство пересыхать. Слез нет и отклика тоже. Самое большее, на что мы способны, на что отваживаемся, это вздыхать, размышляя, что от судьбы не уйдешь, что жизнь — штука коварная и даже круговая оборона не убережет от печального конца. Словом, печали настолько через край, что поневоле задумываешься, а не в ней ли истинный смысл? Слишком уж мы слабы, чтобы противостоять обстоятельствам, и не столь умны, чтобы предвидеть все.

Угасая и багровея, солнце скатывалось за крыши. Черными привидениями тени росли на глазах, смыкая ряды, порождая уличный сумрак. Трое внизу успели скрыться из виду, и все свое внимание я переключил на закат.

Согласитесь, нет ничего более волнующего и одновременно умиротворяющего, чем сонные, осенние закаты. Над лесом ли, в поле или в городе, они вызывают одни и те же чувства, беззвучно увлекая в неведомое, навевая мысли о море, о заснеженных вершинах, о пустынях, переполненных раскаленным песком и шипящими змеями. Когда-то давно в детстве я видел в свете закатов парусные шлюпы, слышал крики странствующих китов. Мне казалось, в эти предночные часы самое настоящее только и начинается. Увы, я сладко заблуждался, и ощущение обмана пришло не скоро. Как-то вдруг открылось, что мир смертен, что умирает он ежедневно, и мгновения заката — не что иное, как мгновения мучительной агонии. И пришло понимание того, что смотреть на закат — то же самое, что глядеть в лицо мертвецу. Правда, на крыши выбираться я не перестал, но любоваться зачарованно и неприкрыто, как любовался раньше, я все же разучился…

Грохоча по шиферу каблуками, я вернулся к чердачному окну и юркнул вниз. Под ногами захрустело стекло, где-то обеспокоенно заурчали голуби. Чердак — это всегда чердак. Запах крыс, опилок и затхлости здесь вечен, а дневной распахнутости мира в этих поднебесных местах противопоставлено царство полутьмы, птичьего помета и призраков, в которых я никогда не верил.

Однажды возле самого лаза я обнаружил маленькое кленовое деревце. И не деревце даже, а крохотную ветвь, пустившую корни в неласковую почву. Бог знает, каким образом оно очутилось здесь. Скудность света и влаги не сулила ростку будущего. Я сжалился над ним, пробив в шифере отдушину, открыв доступ солнцу и дождю. Росток выжил и не погиб. По крайней мере в те первые самые трудные для него дни. А я, взрослый мужик, глядя на его успехи, радовался и умилялся, как семилетняя девочка.

Сделаю небольшое признание: я неравнодушен к кленовому племени. Это деревья моей юности, мои учителя и мои сообщники. Резной, загадочный лист, семена, раскручивающиеся лопастями геликоптеров, — все в этом дереве призвано пробуждать фантазию, тревожить ум. А какие славные рогатки получались из кленовых веток! Я переделал их десятки за детские годы. Кроме всего прочего клен — дерево радушное. Оно не мажет малолетних верхолазов смолой, не плодит клещей и не захламляет улиц отвратительным пухом. Ну, и наконец, клен — дерево красивое. Лист его с холодами не гниет, окрашиваясь всеми цветами радуги, радуя глаз до первых серьезных метелей. Для наглядности сравните тополь и любого самого невзрачного из моих подопечных и вы убедитесь, что я прав. Уж поверьте, в чем-чем, а в этом я кое-что понимаю. Я провел на деревьях многие сотни часов, обучаясь обезьяньей науке, рассматривая планету с высоты четырех этажей, сооружая в кронах подобия гнезд, с упорством муравья таская наверх разнокалиберные доски, проволоку и обломки старой мебели. Честное слово, мне такая жизнь нравилась! Я вполне мог бы существовать так и дальше. Да только ничего из моих пожеланий не вышло. Законы общества принуждают людей опускаться по мере лет ниже и ниже. Спустился на землю и я…

Внезапный шорох коснулся слуха. Мне показалось, что за одной из балок шевельнулась тень. Сунув руку за пазуху, я внимательно всмотрелся в сумрак. Тяжелый «Глок» удобно поместился в ладони, одним движением выскользнул из-под рубахи. Калибр — девять миллиметров, двенадцать патронов в обойме. За этот пистолет я выложил около двухсот долларов, тех самых, что приберегал для выезда за рубеж. Я собирал деньги в течение трех лет, а потратил единым махом. Потратил в тот знаменательный день, когда узнал, что границы страны перекрыты и все авиаслужбы переводятся на внутренние рейсы. Но по крайней мере мои доллары не пропали зря. Что ни говори, а иметь такую игрушку пожелает каждый второй. Особенно в наше шумливое время. Большим пальцем я скинул предохранитель и взял подозрительную тень на прицел.

— Выходи, парень! У тебя ни единого шанса!

Честно говоря, я валял дурака. Мне подумалось, что это четырнадцатилетний Мазик, внук бабушки Таи, живущей в квартире по соседству. Эту крышу, как и всех ее обитателей, мы делили с Мазиком пополам. Сообща ставили силки и попеременно собирали улов. На этот раз я ошибся. Темнота ответила злобным мяуканьем, и серый, похожий на крысу кот прошмыгнул у меня под ногами. Вот вам и конкурент!.. Оглушительно гаркнув непристойность, я швырнул в его сторону первым попавшимся камнем. Кошек мы старались держать от крыши на почтительном расстоянии. Тем не менее, самым неведомым образом они периодически объявлялись в наших владениях, оставляя после себя откушенные голубиные головы и горсти окровавленных перьев. Сегодня кота-котофеича мне удалось опередить. Голубей угодивших в силки, он прикончил, но к ужину приступить не успел. Что ж… Он только облегчил мою задачу.

Подвесив добычу на пояс, я попытался отыскать бродягу-кота, но дело оказалось не из простых. Мгла поглотила воришку, а сам он благоразумно помалкивал. В конце концов я решил перепоручить эту операцию Мазику. Юный отпрыск располагал богатейшими познаниями в области устройства засад и ловушек. Именно он, мастеря какой-то особенно изуверский капкан, поломал по недомыслию моего кленового любимца. О тайном пристрастии взрослого соседа он, разумеется, не знал, и грех этот я ему простил.

БАБУШКА ТАЯ

— Сережа! Милый! Где же вы бродите?..

С бабушкой Таей я столкнулся на лестничной площадке. Держа перед собой керосиновую лампу, она подслеповато всматривалась в мое лицо. Кожа ее напоминала мятую оберточную бумагу, седая шаль трогательно и уютно укутывала голову. С божьим этим одуванчиком мы находились в теплых, если не сказать, дружественных отношениях. На свою скудную пенсию она вскармливала дерзкого внука, а временами пыталась помогать и совершенно посторонним людям. Правда, Мазик придерживался иного мнения, полагая, что кормит «семью» не кто иной, как он, — таская с чердака голубиное мясо, охотясь на дятлов и хомяков, вдвоем со стариком Горынычем, нашим соседом, приторговывая на рынке собачьими шкурами. В спор этот я не вмешивался, однако, за спиной Мазика частенько поддакивал бабушке Тае. Пожилые требуют почтения. Это их хлеб, а зачастую и единственный, наработанный за жизнь капитал. Наша же старушка пребывала в возрасте более чем почтенном. Девяносто шесть лет, если верить пожелтевшей от старости метрике. При всем при том энергии ее можно было позавидовать. Столетие было не за горами, и никто из соседей не сомневался, что бабушка Тая без усилий одолеет вековой рубеж. Время относилось к ней милостиво, и вероятно, она того заслуживала.

— Вы не видели моего Мазика? — старушка посветила за моей спиной, словно надеялась обнаружить своего внука там. — Почему-то я решила, что он отправился с вами.

— Увы, — я развел руками. — Может быть, с Горынычем на рынке? Или с приятелями где-нибудь бегает?..

Она осуждающе покачала головой.

— Я надеялась, что он с вами. Вы так благотворно на него влияете.

— Хотелось бы верить…

— Я говорю серьезно, Сережа. Эта страшная-страшная улица!.. Я так беспокоюсь за нас всех. Знать бы, чем все это кончится?

— Только хорошим, не сомневайтесь.

— Вы шутите?

— Нисколько. Плохое, как и хорошее, не тянется долго.

— Ох, если бы так, — она вздохнула. — Сегодня в центре опять стреляли. И еще где-то в районе новотрубного… Вы ничего не слышали о новом законодательстве? Пенсии собираются заменить пищевым довольствием.

— Вполне возможно. Вы рады этому?

— Я и не знаю. Что так, что эдак… Я вот только о Мазике тревожусь. Он такой горячий! Чистый кипяток.

— Мазик — парень с головой!

— Но он совершенно ничего не боится!

— Тем не менее, места, где стреляют, он разумно обходит стороной, — с легкостью соврал я. — Такие здравомыслящие подростки, признаться, попадаются не часто.

Подобные слова были для бабушки Таи бальзамом.

— Если бы он почаще ходил с вами в библиотеку! Когда нет школ, книги становятся единственными учителями. Ах, где мои молодые глаза! Как бы я сейчас читала!..

— Я буду брать его с собой, — пообещал я.

— И побольше строгости, Сережа. Если б не ваша помощь… Я с ужасом думаю, что из него получится в будущем. У мальчика такой аппетит. А в распределителе опять порченная крупа. Вы не поверите, второй месяц одна крупа!

— А это? — я протянул ей связку голубей. — Сегодняшний улов ваш. Таков уговор с Мазиком.

— Спасибо, — она придирчиво осмотрела птичьи тушки. — И даже не худые. Скажите на милость, они-то чем питаются?

— Загадка для меня самого!

— Какое тяжелое время, — она снова вздохнула. — Человек начинает ощущать себя на кухне посторонним. Это ведь голод, Сережа! Об этом пока не говорят, но ведь от правды не скроешься.

— Бабушка! — я ласково приобнял ее за худенькие плечи. — Ну что вы за поколение горемычное!.. И с белыми воевали, и с красными, блокаду пережили, социализм, а мудрости житейской не нажили. О каком голоде идет речь? Взгляните на эти жирные тушки. В них бездна калорий! А сколько еще во дворах собак, кошек, крыс! За окном месяц август. Выкапывайте крапиву, корни одуванчика, жалтея. Они ведь на каждом углу! А крупа? Порченная-то она порченная, — верно, зато сколько ее! Объесться можно! Хотите я сяду на голодание? Скажем на пару недель? А все свои карточки подарю вам?

— Но вы же умрете, Сережа!

— Я буду бодр и весел все четырнадцать дней. У меня появится румянец и задорно заблестят глаза. А когда я снова начну питаться, мой организм заработает, как зверь. Я научусь поглощать древесину и кору, а запивать буду водой из-под крана. Некипяченой, обратите внимание! Я стану расщеплять все до последней молекулы!..

— Вот если бы вы еще женились, Сережа!

Я чуть было не рассмеялся. Ей богу, она меня умиляла. Кажется, года два назад бабушка Тая предприняла довольно энергичную попытку сосватать мне невесту. Не знаю, какие шаги она предприняла в заветном направлении, но настойчивость ее не знала границ и «невесты» повалили в мою квартиру нескончаемым потоком. Я едва успевал отбиваться от них, доказывая, что брак мне противопоказан, что я застенчив и робок, что временами склонен к садомазохизму и так далее и тому подобное. В результате я в самом деле чуть было не женился, но судьба отнеслась ко мне благосклонно и брак предотвратила. Решив раз и навсегда покончить с докучливым сватовством, я пригласил коварную старушку к себе на чай и между делом продемонстрировал старую коллекцию фотографий западных поп-звезд, переснятых с пластинок и с обложек журналов: Бони Тайлер, Жаннет, Джиллу и прочих. Обнаженную натуру я предусмотрительно из пачки фотографий вынул. С той же предусмотрительностью убрал и Пугачеву. Ее памятливая старушка вполне могла помнить.

— Баские девки, — с грустью бормотала бабушка Тая, перебирая снимки. С грустью, потому что я не забыл сообщить ей, что все эти «баские девки» — мои невесты и подружки. Западные поп-звезды оказались ярче ее многочисленных протеже, и, будучи наделенной вкусом, она это, конечно, понимала. На какой-то миг мне даже стало ее жаль. Но с чувственными выводами я, как всегда, поторопился. Довольно быстро оправившись от удара, старушка строго поджала губы и стала выпытывать, какой же из этих дам я отдаю предпочтение.

— Мне нравятся все, — необдуманно признался я и этим испортил дело. Воодушевившись, бабушка Тая нацепила на нос очки и добросовестно приступила к изучению кандидаток.

— Какую укажете, на той и остановлюсь, — подлил я масла в огонь. — Вам я доверяю на все сто.

Видели бы вы ее в тот момент! Как же она оживилась!.. Воспряв духом, бабушка Тая принялась перебирать фотографии, поднося их к глазам, просматривая на просвет как подозрительные купюры, время от времени бросая в мою сторону полный сомнения взгляд. В конце концов мне подобрали трех суженых: Софи Лорен, Марлен Дитрих и Кайли Миноуг из Австралии. Впрочем, мне пришлось их представить, как Веру, Тамару и Катю. Я объяснил, что все они добрые и хорошие, что в одинаковой степени любят стирать и гладить, с усердием моют полы и с удовольствием простаивают у кухонных плит все свое свободное время. Пришлось добавить, что Тамара работает почтальоншей, Вера оператором на телефонной станции, а Катя поет со сцены русские народные песни. Про Катю не придумалось ничего путного, так как на фотографии она красовалась с электрогитарой под мышкой. Как ни странно, последний факт оказался решающим.

— Почтальонов и связистов много, — рассудил мой седовласый консультант, — а коли жена поет, это хорошо. Когда люди поют, они по крайней мере не кричат.

С ней трудно было не согласиться, и на этом мы и порешили. Я пообещал присмотреться к «Катюше» повнимательнее и с предложением особенно долго не тянуть. С тех пор утекло немало воды, но о «невестке» бабушка Тая не забывала. Время от времени, видимо, ощущая за меня некую ответственность, она возобновляла старую тему, пытливо расспрашивая о здоровье Катерины, ее успехах и намерениях. Я, как мог, отбрыкивался. То же повторилось и сейчас.

— Потом, бабушка Тая. О женитьбе потолкуем как-нибудь позже.

— До этого «потом» мне, Сережа, не дожить, — она грустно пожевала губами. — А за голубей спасибо. Будет чем покормить Мазика.

Когда я уже открывал дверь в квартиру, она меня окликнула.

— Сережа! Вы видели когда-нибудь, чтобы хоронили ночью?

— Нет, — снова соврал я. Давалось мне это с каждым разом все легче и легче. — А что случилось?

— Да нет, ничего. Теперь это, оказывается, стало обычным явлением. У меня бессонница, и каждую ночь по улице кого-нибудь проносят.

НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

Пространство за стеклом окончательно сгустилось. Теперь его с полным основанием можно было назвать ночью. Я колдовал у плиты и размышлял о том, что страной овладела настоящая эпидемия. Эпидемия страха. Ни решетки на рамах, ни стальные двери не спасали от этого всепроникающего вируса. С приближением разбойного часа люди спешили отойти ко сну, чтобы не слышать и не видеть того, что будет происходить у них под окнами. Да и можно ли привыкнуть к задушенным крикам, к топоту спасающихся ног, к ожесточенным автоматным очередям?.. Кое-кто считает, что можно. В конце концов человек привыкает ко всему. Так уж безрадостно он устроен. И почему бы не привыкнуть к ужасам, если они мало-помалу превращаются в среду обитания? Лично у меня на этот счет своя точка зрения, хотя афишировать ее я не собираюсь, ибо давно сообразил, что СВОЯ точка зрения не так уж часто совпадает с общественной. Это нормально, потому что она СВОЯ, но это и ненормально, так как, отличаясь от общественной, она поневоле перечит довлеющим нормам, подставляя спину хозяина под град болезненных ударов. Что ни говорите, а общественность умеет за себя постоять и, начав бить, старается на совесть. Поэтому не раздражайте живущих, держите мысли при себе, — там они будут сохраннее. Ну а если приспичит и зачешутся кулаки, плюйте на все и деритесь. Честь вам и хвала, хотя победы вам и не одержать…

На улице хлопнул выстрел, и, вздрогнув, я просыпал в кастрюльку раза в три больше специй, чем обычно. Поглазев на булькающее варево, подумал, что бедному моему желудку придется несладко. Мало того, что его лишили нежного голубиного мяса, так теперь какой-то олух вздумал стрелять под окнами. Вместо похлебки, конечно, получится «лисий яд». Я помешал в кастрюле деревянной расписной ложкой и осторожно понюхал… Хотя что в наше время не лисий яд? Человеческие организмы научились переваривать ингредиенты, от коих любой живущий в средние века немедленно бы окочурился. Впрочем, древних поминать некорректно. Они и Мы, должно быть, два совершенно разных подвида. Да и нужно ли сравнивать? Они не дожили до наших дней и уже одним этим должны быть счастливы…

Пара горстей чечевицы, этих маленьких НЛО, довершила нехитрую кулинарию. Когда я выключал газ, в дверь негромко постучали.

Он вошел и тщательно вытер ноги о коврик. Сумрачно оглядел прихожую и только после этого протянул руку. Оказывается, я отлично помнил его ладонь, крепкую, не очень удобную для рукопожатий, заставляющую запросто похрустывать чужие пальцы. Сейчас она была неприятно вялой, и я сразу решил, что у Виктора неприятности. В самом деле, разве не по этой скучной причине мы вспоминаем друг друга спустя месяцы и годы? Нужда — верная сводница. Лишь, угодив в беду, мы начинаем лихорадочно листать телефонную книгу и старые блокноты, отыскивая забытые адреса. В молодости друзья необходимы для радости, в старости — для совместных воспоминаний. Между первым и вторым — полоса отчуждения, прерываемая мгновениями катастроф.

— Как ты попал в подъезд?

Этой теплой фразой я поприветствовал его появление.

— На ночь наружную дверь у нас всегда запирают…

— У меня подошел ключ.

Голос его тоже изменился. Звучный баритон окрасился хрипотцой, стал более интересен. Принюхавшись, он прошел на кухню и покорно расположился на предложенном табурете.

— Мебель шаткая, просьба не раскачиваться.

Честно предупредив гостя, я вернулся к своей кастрюльке. Торопить Виктора я не собирался. Что-что, а вывалить беды друг на дружку мы всегда успеем. От чечевицы он отказался, но кружку с чаем без сахара взял.

— Что это? — отхлебнув, он недоуменно скосил глаза на посудину.

— Вишневый лист и крапива.

— Ага, — он вновь потянул кружку к губам. — Ты всегда слыл за выдумщика.

Я зачерпнул себе в миску парящей чечевицы и присел за стол.

Вот так, господа присяжные! Так тоже бывает в жизни!.. Два закадычных друг встретились через восемь лет разлуки и не попытались задушить друг друга в объятиях. Я, морщась, поглощал свой «лисий яд», а Виктор невозмутимо прихлебывал из кружки. Когда с ужином было покончено, мы закурили.

Сколько я помнил Виктора, он всегда предпочитал брать быка за рога. Затянувшееся молчание доброго не сулило. Такие уж все мы ужасные хитрюги и мрачное, как правило, приберегаем на десерт.

Потрескивая дешевой папироской, гость потянулся рукой к голове, как-то неуверенно погладил ежик волос.

— Черт!.. — По губам его скользнула растерянная улыбка. — Так долго ходил в шляпе, что все кажется — сидит на макушке.

— Бывает.

Виктор искоса взглянул на меня.

— А ты по-прежнему работаешь в издательстве?

— Работал — так будет вернее. К несчастью, успел переквалифицироваться. Сторожу городскую библиотеку.

— Сторожишь, сидя на кухне?

— Не всегда. Хотя рвения особого не проявляю, тут ты прав. Дело в том, что книги сегодня мало кого интересует, так что и сторожить их особенно нечего.

— Понятно…

— Что тебе понятно?

— Все, — брови Виктора упрямо сдвинулись. Эту его мимику я помнил прекрасно. Забавно, но я узнавал его по частям, склеивая из фрагментов дорогой, полузабытый образ. Он несомненно сдал — наш великолепный Виктор. Широкие плечи опустились, на лицо паутиной легла сеть морщин. Поношенный костюм и стоптанные туфли шарма ему не прибавляли. И все же в нем ощущалась прежняя твердость, хотя еще минуту назад я был уверен, что от детских моих восторгов не осталось и следа. Вглядываясь в иссушенное временем лицо, я вдруг испытал давно забытое смущение. В юношеских наших компаниях Виктор всегда верховодил, и сейчас лишний раз мне пришлось убедиться, что лидерство не является следствием одной только силы или характера. Здесь сказывалось что-то от гипнотизма. Некая загадочная сила влекла людей к Виктору, без слов доказывая его превосходство.

— Ты не спрашиваешь, зачем я заявился к тебе?

— Жду, когда ты сам об этом поведаешь.

— Видимо, придется, — он усмехнулся. Медлительно оглядел кухоньку и как-то незаметно взглядом переключился на меня. — А ты не очень изменился.

— Старался. Жил умеренно, дешевого вина не употреблял — и вот итог! — я изобразил улыбку.

— А не скучно было?

— Отчего же?.. И это бывало.

— Бывало… — Виктор рассеянно забарабанил пальцами по краю стола. — Сколько же нам лет-то уже? А, Серега? Держишь в уме или нет?

Не отвечая, я поднялся и отнес тарелку с ложкой к раковине. Надо же!.. Тип, с которым я не виделся без малого десятилетие, умудрился взвинтить однокашника в несколько минут. Пустив горячую воду, я обернулся.

— Слушай, господин прохожий, ты ведь проходил мимо? Так какого черта заглянул сюда?

Виктор хмыкнул.

— Ты не поверишь, но я и сам представляю сие довольно смутно, — потянувшись, он ухватил меня за кисть и силой заставил опуститься на табурет. — Не ерепенься, Серега. Разговор у нас впереди еще долгий. Успеем поругаться.

— Разговор? О чем?

— Ну, во-первых, о нас с тобой. Мы ведь давненько не виделись. Найдется, наверное, что порассказать друг другу.

— А во-вторых?

— А во-вторых, у меня есть на тебя кое-какие виды. Так мне по крайней мере кажется. — Виктор озабоченно потер лоб. — Видишь ли… Завтра в этой стране произойдет что-то вроде переворота. Бескровного и внезапного…

— Перевороты всегда внезапны.

— Может быть, но грядущий переворот будет самым внезапным из всех известных.

— Ты смеешься?

— Я даже не улыбаюсь. Дело в том, что искомый переворот совершат двое: ТЫ И Я…

СТРАННАЯ БЕСЕДА

После душа Виктор заметно повеселел. Вытираясь полотенцем, он прошел в комнату танцующим шагом и даже несколько минут уделил развешенным на стенах фотографиям. На губах его блуждало таинство Моны Лизы, холодок отчуждения в глазах растаял. По-хозяйски погасив лепечущий о политике телевизор, он добродушно поинтересовался.

— И часто смотришь эту хреновину?

— Примерно через день.

— Флэттеров тоже слушаешь?

— Упаси бог!.. Уж лучше порнофильмы германцев.

— Ага, значит есть еще надежда.

— Я тоже так полагаю. Кстати, как тебе моя ванна?

— А что ванна? Обыкновенная ванна, чугунная. Плитка по краям вычурная, потолок выкрашен неумело…

— Что ж, спасибо. Значит, не зря старался.

— Разумеется! И что самое удивительное, — у тебя есть вода. И холодная, и горячая.

— Поблагодари катал, что живут через дорогу.

— Не понял?

— На той стороне улицы игорный дом. Довольно респектабельное заведение. Попробуй, не дай им воду, — заклюют. А магистраль у нас общая.

— Ясно, — Виктор повесил полотенце на дверной крюк. Сцепив руки на затылке, протяжно промычал что-то нечленораздельное и плюхнулся на диван. — Ну-с? И что ты мне скажешь?

— А что я тебе должен сказать?

— Я ведь, кажется, сообщил о своих намерениях. По идее, следовало бы ожидать бурной реакции. Или ты пропустил мои слова мимо ушей?

— Считай, что так. — Я равнодушно пожал плечами. Само собой — пропустил. Это было ясно и ежу. Нормальные люди всерьез о переворотах не беседуют. Даже с друзьями. А друзья детства — друзья особенные. К ним испытываешь теплоту, не подозревая, что зачастую теплота адресована к собственному прошлому — тому самому — с ползаньем по кленовым деревьям, с мальчишескими баталиями и разбитыми окнами. Друзья в наших воспоминаниях — благодатный фон, где-то даже наш собственный героический ореол. Без них не ступишь и шагу по дороге прошлого. С их участием раскручиваются жизненные сценарии, они — связующее звено событий. И потому им прощаешь то, чего не прощал в детстве и в юношестве, поневоле облагораживая убежавшие вдаль образы, умиляясь черточкам, которых ранее не замечал. И когда этих самых друзей встречаешь возмужавшими, с первым серебром на висках, со своим собственным приятием окружающего (таким странным, таким далеким от твоего привычного), — с изумлением начинаешь ощущать, что ПАМЯТЬ и ОНИ — не столь уж стыкуемые вещи.

Чтобы как-то занять руки, я взял с полки цветную фотографию японки. Симпатичная раскосая дамочка при легком повороте фото подмигивала лукавым глазом. На этот раз ей пришлось поработать как следует. Она мигнула, должно быть, раз двадцать или тридцать, прежде чем я услышал голос Виктора.

— Ты помнишь того человека, который обратился по радио к слушателям? Он просил откликнуться тех, кому он еще, может быть, нужен на этой земле.

— Помню. Кажется, он выстрелил себе в висок. На следующий же день после передачи.

— Верно. Никто не разрешил его любопытства, и он сделал вывод, что суицид для таких, как он, — лучший выход.

— Дурак. Вот и все, что я могу сказать.

— А, может, как-нибудь помягче? Например, жертва?

— Ну, и жертва тоже.

— Жертва глупая и безвольная — это ты имеешь в виду?

Я бросил фотографию на полку.

— Очень уж издалека подкатываешь, Виктор! Или ты желаешь подвести меня к мысли, что в стране хаос и разброд? Что жизнь человеческая девальвировала и надо что-то менять? Согласен. Ну и что?.. А этот твой самоубийца все равно осел. Что бы там не стряслось, каким бы пыльным мешком его не хлопнули из-за угла, жить стоит всегда. Зачем — это уже другой вопрос. Но, может быть, для выяснения этого вопроса и дарована жизнь. Ищи, дерзай и думай! Так я полагаю. А пуля или цианид — это проще простого. Подобными прибабахами здесь давно уже никого не удивишь. И вопрос вопросов, конечно же, не в первичности чего бы то ни было. Тема приоритета не стоит выеденного яйца. Главный вопрос и, кстати, единственно существенный — это гамлетовское «быть или не быть?» То бишь, состояться или нет?.. Человечеству, вселенной, отдельной личности… Но и на это также давным-давно отвечено.

— Стало быть, отвечено? — Виктор прищурился. — И ты полагаешь, что отвечено нами?

— Естественно! Кем же еще?

— И суждено ли нам состояться здесь, на этой планете, зависит…

— Разумеется, от нас! Наших учителей, родителей…

— По-моему, ты смешал все в кучу.

— Ничего подобного! Если повзрослев, человек так и не задал себе ни разу вопроса, кто он и что он на белом свете, это вина его воспитателей. Если же интерес такой возникал, но ответа найдено не было, то извини, тут уж вина целиком нашего героя. Основное случилось, — он ступил на порог, за которым вечность. Его дело — решиться на следующий шаг.

— Почему же большинство предпочитает торчать на этом самом пороге?

— Во-первых, не такое уж большинство. А во-вторых, нам всегда не доставало отваги. Банальной простецкой отваги!

— Просто так, ниоткуда отвага не берется. В значительной степени она зависит от обстоятельств, может быть, и от чего-то еще.

— Возможно. Только подобная теория мне не нравится. Непредсказуемость, обстоятельства… Веет какой-то безысходностью. На самостийность не выдается ни единого шанса. Судьба и предопределение диктуют все, человек — ничего. В это я, пардон, не верю.

— Но тот человек, что выступал по радио…

— Размазня! — я фыркнул. — Некоторые вещи человек просто обязан делать сам. Без помощников! Если он не знает как их делать, он — осел, если не находит в себе сил, — тряпка.

— Ну а ты сам, конечно, не осел и не тряпка?

— Это уж другим решать. Но я по крайней мере волосы на голове не рву и слезами не захлебываюсь.

— Вот как? И что же ты делаешь?

— Живу. Просто живу. Это уже не мало.

— С какой стороны взглянуть, Сережа! Гномы — они ведь так и рассуждают. От нас, дескать, в этом мире ничего не зависит, а потому нечего и нервничать. У великанов, так сказать, своя свадьба. Произойдет что-нибудь интересное, примем участие, а нет, — будем ждать дальше.

— Правильно! Без стонов и прочих эксцессов. Старый добрый консерватизм.

— А может быть, не консерватизм? Может, ты тоже застрял на том самом пороге?

Я порывисто поднялся. Сунув руки в карманы, нервным шагом принялся мерить комнату.

— Слушай, Виктор, чего ты от меня хочешь? Студенческих диспутов? Так это уже в прошлом. Можно сказать, язык смозолен. А насчет того, чтобы завтра я отправился с тобой к Дворцовой площади, так этого не будет. Я уже объяснил: в подобные игры я не играю. Террористы, поджигатели, революционеры… Самое распаскудное племя, если хочешь знать! Так что записывать меня в волонтеры — предприятие абсолютно безнадежное.

Развернув голову, Виктор следил за моими маневрами.

— Сделай милость, остановись и присядь. Так мне будет проще с тобой разговаривать.

— О чем, Виктор? О мужественном и единственно-верном решении вашей организации? О высоких целях, во имя которых вы готовы сложить головы на плахе? О том, что ни один из вас не может видеть, как страдает и плачет наш разнесчастный…

— Угомонись, Сергей. Мы явно недопонимаем друг друга. О ком ты толкуешь? При чем здесь какая-то организация?

— А при том, что перевороты не совершаются в одиночку.

— Верно. Поэтому я и пришел к тебе. Нас будет двое.

Я снова фыркнул.

— Ты принимаешь меня за чокнутого?

Виктор со вздохом поглядел на свои руки. Рассеянно принялся растирать кисти.

— Да-а… Разговорчик не из легких.

— Не я его начинал. Кроме того, час поздний, так что давай-ка укладываться спать, — я попытался миролюбиво улыбнуться. — Даже мрачноватый Нострадамус уверял, что конец света наступит еще не скоро, а потому не будем спешить. Натворить свою кучу глупостей мы всегда успеем.

— Ты, я вижу, превратился в законченного философа.

— А ты как думал! — я приблизился к дивану и похлопал Виктора по плечу. — Все мы находимся в плену странного архетипа. Нам кажется, что мы можем любить, а мы не любим, что жизнь только-только начинается, а она уже подходит к закату, и так далее и тому подобное. Человеку свойственно заблуждаться. Это доказано давным-давно. А потому пойдем. Раскладушка у меня замечательная, найдется и парочка свежих простыней.

— Отвали! — Виктор стряхнул мою руку с плеча.

— Э-э! Да у нас никак испортилось настроение?

— Помолчи немного, — приятель что-то лихорадочно обдумывал.

— Ты вроде бы говорил, что дверь у вас в подъезде запирается?

— И что дальше?

— А то, что я открыл ее своим собственным ключом. Взгляни. Вероятно, тебя это несколько удивит.

Виктор достал из кармана плоский ключ с замысловатым брелком и протянул мне.

— Ну и что? Ключ замечательный, брелок еще лучше.

— Брелок здесь ни при чем, обрати внимание на ключ. Похож он на ваши? Присмотрись-присмотрись!

— И присматриваться нечего. Ни малейшего сходства!

— Но дверь-то им я открыл!

— Ты всерьез надеешься, что я тебе поверю?

— Даю тебе слово, что я воспользовался именно этим ключом.

— Ну… Возможно, дверь оставили незапертой. Такое тоже иногда случается.

— Она была заперта! Иначе я бы не полез в карман за ключом.

— Послушай, о чем мы тут толкуем? Ключи какие-то, двери… Ей богу, неинтересно!

— Я хотел лишь сказать, что всякий раз, когда мне жизненно необходимо отпереть чей-нибудь замок, этот волшебный ключик срабатывает безотказно.

— Что-то не слышал никогда о таких ключиках.

— Дело не в них, Сереж. Некто или Нечто заботится о том, чтобы устранять с моего пути препятствия. Да, мой милый невера! Со мной НЕ ДОЛЖНО ничего случиться. В этом вся загвоздка.

— Господи!.. Может, мы ляжем наконец спать? Или ты снова собираешься поведать мне о нашем святом предназначении?

— О нем самом, Сережа. За этим я сюда и явился. Ты должен наконец уяснить, что от тебя требуется.

— Я уже уяснил. Мир хижинам, война дворцам, верно?

— Черта лысого ты уяснил! — Виктор готов был взорваться. — Поверь, если бы я мог послать тебя подальше, уже бы это сделал.

— Хорошо, хорошо, не кипятись, — я уселся на табурет и примирительно развел руками. — Хочешь высказаться, давай валяй. Хотя, сказать по правде, эта тема мне уже надоела.

Он хмыкнул.

— Ты уже не тот смирный парнишка, что смотрел мне в рот.

— Ничего не поделаешь, люди переменчивы, как хамелеоны.

— Что-то ты не очень похож на хамелеона.

— И на том спасибо, — я улыбнулся. — Итак, ты собирался произнести речь? Обещаю выслушать до конца.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СТРАННОЙ БЕСЕДЫ

— … У каждого из нас своя судьба, начнем с этого. И если ты ей противишься, жизнь твоя пойдет кувырком. Билеты в кассах будут доставаться другим, любимые женщины рано или поздно от тебя отвернутся, деловые партнеры предадут в самый щекотливый момент. Но стоит тебе ступить на заветную тропу, нащупать путеводную нить, как все житейские неурядицы рассыпятся в прах. Ты начнешь двигаться семимильными шагами, и ничто тебе уже не сможет помешать. К сожалению, я сообразил это не так давно, но никогда не забуду то необыкновенное облегчение, которое испытал в первый момент прозрения. Я понял вдруг, почему жизнь швыряла меня от берега к берегу, не давая осесть, обрасти домом, семьей, друзьями. Словно слепец я всякий раз проплывал мимо уготованного мне острова. Иногда, вероятно, я угадывал его очертания в туманной дали, но то ли принимал за мираж, то ли вообще пытался делать вид, что ничего не вижу. Это ведь не самая простая штука — увидеть самого себя… Ну, а теперь я наконец-то пристал к своему острову, успел выбраться на берег и, как мне кажется, стою на нем довольно твердо, — Виктор возбужденно потянулся за папиросами. Лицо его порозовело, со стороны вполне могло показаться, что он принял рюмку коньяка.

— Бытие требует, чтобы человек перестал отсутствовать там, где он только и мечтает найти себя. Лучше не скажешь… Как только я перестал противиться, я в самом деле прозрел.

— Уж не о религии, дорогой дружок, ты толкуешь?

Виктор словно не услышал моих слов. А возможно, посчитал их неуместными.

— Ты помнишь ту старую легенду о лососе? Нам рассказывали ее еще в школе.

— Даруя жизнь, находим смерть… Что-то о рыбьем фатализме.

— Вот именно. Это тоже пример судьбы, Сережа. Сильная здоровая рыба в состоянии жить еще долгие годы, но, отметав икру, погибает.

— Верно, погибает. Только судьба здесь абсолютно ни причем. Лосось отдает концы по причинам весьма прозаическим: он голодает, ранит себя о камни, проходит десятки порогов и водопадов. Он доползает до финиша измученным калекой. Селекция сильнейших и выживание достойнейших — только и всего.

— Однако, перед угрозой смерти он мог бы и отступить. Какого дьявола ему было калечиться и идти до конца?

Я нервно покусал губу. Виктор опять клонил к тому же.

— Мда… Пусть ты, конечно, хитрый, но мы все равно ничего друг другу не докажем.

— Ошибаешься. Иначе меня бы здесь не было. К сожалению, временем на подробный анализ мы не располагаем, но некоторые факты я тебе все-таки изложу. Вернее, мне придется их изложить. — Виктор пальцами приплющил кончик папироски, картинным движением вставил в рот и чиркнул спичкой. — Так вот, Сергуня, это случилось не вдруг. Я уже объяснял, что долгое время противился обстоятельствам, как мог. Хотя многое настораживало меня уже тогда. В самом деле! Я срывался на ничтожнейших пустяках! Но именно эти пустяки странным стечением обстоятельств влияли на мою судьбу самым роковым образом. Я так и не сумел жениться. Все мои невесты в конце концов покинули меня. Ни я, ни они так и не разобрались, что же, в сущности, послужило причиной разрыва, — Виктор шумно вздохнул. — Ты не поверишь, но мне грозила холера с проказой. Врачи не сомневались, что этот букет я приобрел на острове ссыльных. Они ошиблись. Я проскучал в карантине около двух месяцев и вышел оттуда здоровехоньким. Мое растущее безрассудство становилось следствием безнаказанности. Десятки раз я рисковал жизнью, отделываясь легкими царапинами. Провидение продолжало меня опекать, но и оно же не забывало время от времени отвешивать мне крепкие затрещины. Мои первые разработки в институте считались многообещающими. В некотором смысле я наткнулся на золотую жилу. Это без ложной скромности, поверь мне! И посмотрел бы ты на меня тогда! Замечательные протекали деньки. Я готов был работать, как черт, недосыпая и недоедая. Я и работал, подгоняя лаборантов, многообещающе улыбаясь начальству, еще не ведая, что судьба вновь собирается преподнести мне сюрприз. Как-то внезапно все пошло прахом, начались какие-то нелепые интриги, совершенно беспричинные козни. Я и не заметил, как по горло увяз в этом клейком болоте, хотя всю жизнь думал, что способен избегать подобных глупостей. Работа встала, я познакомился с приступами хандры, а через месяц и вовсе решил распрощаться с карьерой ученого. Вот такое вот внезапное решение!.. Тему я подарил институту. Просто взял и подарил. Роскошный жест молодого сопляка!.. — Виктор разогнал дым ладонью. — С тех пор я сменил, пожалуй, не менее дюжины профессий. Работал спасателем, пожарным, глубоководником, программистом… Всего и не упомнишь. Нигде особенно не задерживался. Как-то уж так получилось, что жизнь постепенно превращалась в груду фактов и полуфактов, иногда совершенно ничтожных нюансов, осмыслить которые довелось значительно позже. Не помню в точности, когда это случилось, но одним пасмурным вечером, может быть, особенно безрадостным и тягостным, я вдруг ясно понял, что НЕЧТО управляет мной.

— Нечто? — я поднял голову.

— Да. Тогда я не выдумывал имен. Не было никакого желания… Именно так я и назвал неведомого хозяина своей судьбы. И, придя к такому выводу, вновь обрел почву под ногами, — Виктор сделал многозначительную паузу. — Я приступил к ГЛАВНОМУ своему анализу и сделал первую осмысленную попытку расставить все по полочкам. Потихоньку-полегоньку у меня стало получаться. Целыми днями я лежал дома на диване, заново конструируя в памяти всю свою жизнь, стыкуя ее неделя к неделе, месяц к месяцу…

— Тогда-то ты, наверное, и свихнулся, — не удержался я.

Виктор взглянул на меня жутко и пристально. Нет, он и не думал обижаться. Он был сосредоточен на одной-единственной мысли. И мне вдруг стало понятно, что он взялся за меня всерьез. Не то чтобы я испугался, но в определенном смысле мне стало не по себе.

— Ты наверняка помнишь тот давний мой провал в школе. На том помпезном собрании, где неожиданно для всех и прежде всего для самого себя я понес околесицу?

— Не припоминаю, — попытался уклониться я.

— А я вот помню и довольно отчетливо… Я ведь был у вас этаким щеголеватым вожачком. Чего скрывать, мне нравилось это. И, наверное, не таким уж плохим вожачком я был. Все шло удачливо до того самого собрания, которое мы с тобой, собственно, и затеяли.

— Затеял его ты. Я только чуточку помог.

— Ага, значит, все-таки помнишь, — Виктор удовлетворенно кивнул. — Тогда, вероятно, согласишься, что это был мой звездный час, — и этот час я самым бездарным образом прохлопал. Мда… А ведь сколько разного мы задумали на тот вечер, сколько энергии ухлопали! Нам удалось невозможное. Мы собрали на вечер почти всю школу. Нам казалось, что тема увлечет всех. Да и сама мотивация вечеров была задумана интересно. Так сказать, первые философские семинары. Ученики против учителей. Все действительно могло получиться здорово…

— И наверняка бы получилось, если бы не твое выступление.

— Да, если бы не мое выступление… — Виктор задумчиво посмотрел на кончик папиросы. — Судьба, Сергуня! Это тоже была она. Вернее сказать, ее подножка. Даже сейчас с содроганием вспоминаю те минуты. Какую же чушь я молол! Откуда что бралось? И главное! — это было совсем не то, что я заготовил накануне в качестве вступительной речи. Но ведь ораторствовал — и еще как! Невозможно было остановить! А когда кто-то из учителей попробовал деликатно возразить, я немедленно затеял спор. Уж на это гонора у меня хватило. Словом, философия пошла кувырком, атмосфера наполнилась грозовым электричеством. Я чувствовал, что творится неладное, что надо бы остановиться, а поделать ничего не мог. Меня несло и несло… Учителя — те ладно, — испытали разочарование и не более того. Но для меня и моих поклонников, а были ведь и такие, — все пошло прахом… Ты должен был заметить, сколь сильно я стал меняться после того вечера. В сущности тогда и произошел мой первый надлом.

— По-моему, ты сгущаешь краски. У всех случаются неудачи…

— Нет, Сереж! Давай-ка обойдемся без кисельных соплей! Неудачами там не пахло. Это было одно из звеньев в цепи событий, которые подобно команде загонщиков гнали меня к неизбежному… Когда я погибал, случай вмешивался и спасал незадачливого героя, когда дела шли в гору, тот же случай наотмашь бил по макушке… Знаешь, я как-то заплутал в тайге. Еще в глубоком детстве. Родители брали меня погостить в деревеньку к родным. И вот уже на второй день меня ухитрились потерять. Вернее, я сам потерялся. А началось все с того, что мы пустились в путешествие с одним мальцом. В лес. Уж не знаю, какой полюс мы вознамерились открыть, но отчетливо помню ту вспышку страха, захлестнувшего нас, когда мы поняли, что заблудились. Бегая по полянам, мы в панике звали на помощь, карабкались на деревья, тщетно озирали окрестности. Увы, место было глухое, таежное, а убрели мы, по всей видимости, далеко. Никто на наши крики не откликался. Помню, как мы отдыхали на сером, иссохшем от времени пне и жевали какие-то веточки. Малец предположил, что они съедобные. Может, так оно и было, не знаю… Наверное, мы выбирались целый день. Оба жутко устали, даже на слезы не оставалось сил. А ближе к вечеру нам повстречался медведь. Я оказался проворнее своего малолетнего спутника и уже на бегу слышал позади истошные вопли. Затем звериное сопение стало настигать и меня. Медвежьи когти зацепили сандалик на ноге, я полетел на землю. Мне еще удалось как-то перевернуться на спину, но подняться я не успел. В памяти сохранился лишь миг, когда, заслоняя небо, на меня обрушилась мохнатая громадина зверя. А потом мир завертелся перед глазами и вспыхнул розовым… — Виктор пожевал губами. — Людям, очнувшимся после обморока, зачастую непонятно что произошло. Своего беспамятства они совершенно не помнят. Нечто похожее получилось и со мной. Наверное, уже через секунду, дрожащий и жалкий, с кровоточащей лодыжкой, я сидел на пне и плакал. Ни приятеля, ни медведя поблизости не было. Пень же показался мне удивительно знакомым. На этом самом пне мы отдыхали с дружком в начале пути. Впрочем, особенно долго голову над этим я не ломал. Пять лет — не возраст для размышлений… Поражаюсь тогдашней своей отваге, тоже, кстати, мало чем объяснимой. Не тратя времени даром, я встал и пошел. Направление было выбрано наобум, и тем не менее, едва не утонув в болоте, из леса я в конце концов выбрел. Уже в сгущающихся сумерках приблизился к железной дороге и по насыпи пополз вверх. Тогда она показалась мне гигантским холмом. Я полз и думал, что насыпи не будет конца. Битый щебень царапал кожу на локтях и ладонях, несколько раз я срывался. Мне бы догадаться спуститься и поискать более пологий подъем, но я упрямо карабкался все тем же крутогором. Вероятно, болотная грязь залепила мне уши, а может быть, я просто устал, но так или иначе шума приближающегося поезда я не услышал. Конечно же, он отчаянно сигналил — как иначе! — но я слишком поздно повернул голову. Локомотив ударил меня решеткой и сбросил с полотна. На короткое мгновение мир вновь провернулся искристой мозаикой, и все чудовищным образом повторилось. Ей богу, все эти эпитеты про мозаику и проворачивающийся мир — не для красного словца! Так оно все и было. По крайней мере мне оно запомнилось именно так. Спустя какое-то, видимо, очень малое время я снова сидел на знакомом пне и, всхлипывая, сколупывал с ногтей корку присохшей грязи. Поезд перешел в область воспоминаний, но ребра и грудь болели — это я помню точно. Сумерки вновь пропали, солнце вернулось на исходную позицию. В очередной раз мне предстояло тронуться в путь, что я и сделал, чуть передохнув. Мне повезло. Уже через какой-нибудь час я наткнулся на избушку лесника, в которой нашел мешок с вермишелью, соль и каменной твердости комковый сахар. Что делать с вермишелью я не знал и потому грыз вместе с сахаром. А после, завернувшись в чужой ватник, уснул на деревянных, пахнущих свежей смолой нарах. На следующее утро меня разбудил бородатый мужчина, оказавшийся лесником, и, накормив страшно вкусной похлебкой, на плечах отнес в деревню… — Виктор замолчал, прикуривая новую папиросу.

— А что же случилось… — Я споткнулся. — Тот мальчик? Твой одногодка… Он тоже нашелся?

— С этим сложнее, — Виктор выдохнул облако дыма, глухо кашлянул в кулак.

— Тогда у меня, понятно, не было возможности узнать об этом. Детским моим россказням, разумеется, не верили, и, честно сказать, не очень-то я вспоминал о своем несчастном напарнике. Счастлив был, что снова дома, что снова с родителями. Проверить всю эту подозрительную историю мне довелось много позже, уже после работы в институте и после того, как я побывал на островах алеутов. Как раз в ту пору я стал задавать себе странные вопросы, пытаясь воедино собрать основные казусы жизни. Вернувшись в ту деревеньку, в течение нескольких дней я наводил справки о мальчике, сверяясь с картотекой сельской милиции, по датам сопоставляя информацию о всех несчастных случаях на близлежащих железнодорожных ветках, и мне удалось-таки добраться до него! А, вернее сказать, до его родителей, так как мальчика давно не было в живых. Он в самом деле существовал, — я видел его фотографии, но он погиб и погиб за несколько месяцев до того давнего моего приезда с отцом и матерью. Выходило так, что мы никоим образом не могли с ним встретиться. Ко времени моего приезда, мальчика уже не было в живых. И самое страшное заключалось в том, что погиб он не от когтей медведя, а под поездом.

— Не понимаю!.. — я сухо сглотнул.

— Видишь ли, я разговаривал с матерью того паренька. Довольно подробно она описала место его гибели. Так вот, Сереж… Там была высокая насыпь, и так получилось, что мальчонка вылез на рельсы прямо перед поездом… — В лице Виктора что-то дрогнуло. Порывистым движением он протянул руку к пепельнице и расплющил папиросу в комок.

— Пожалуй, на этом и остановимся. Иначе задымлю тебе всю квартиру.

— Бог с ней, кури.

— Нет, в самом деле хватит, — Виктор забросил ногу на ногу, сплел пальцы на колене. — Такая вот, Сережа, невеселая история.

— Признаю, история впечатляет. Если бы еще в нее можно было поверить.

— Ты считаешь, что я ее выдумал?

— Не выдумал, — нет, конечно. Но память — штука загадочная. Особенно когда дело касается младенчества. Кто, скажем, помнит себя в люльке? Или момент появления на свет?.. Попробуй, сыщи таких. А если кто и припомнит какую-нибудь мелочь, то кому под силу такое проверить?

— Я свою историю проверил от и до, — Виктор нахмурился. — Кроме того, это далеко не вся правда. Я рассказал тебе лишь часть, а мог бы рассказывать всю ночь.

— Но то, что ты рассказал… В общем ты можешь это как-то прокомментировать?

— А что тут комментировать?.. Я ДОЛЖЕН был остаться в живых, и НЕЧТО предоставило мне возможность выбирать. Третий вариант оказался спасительным.

— Но получается, что в жертву была принесена чужая жизнь!

— Возможно, и так.

— Но зачем? Во имя чего?!

— Вероятно, во имя завтрашнего дня. Других причин я не вижу, — Виктор улыбнулся. — Мне снова повторить тебе, что произойдет завтра?

— Но я еще не дал тебе согласия!

— Тебе придется его дать.

— Прости меня, но это смешно! Ну, почему?!.. — сорвавшись на крик, я тут же одернул себя, вернувшись к нормальной речи. — Ну, почему ты так уверен во всем этом? Потому что ты здесь? Потому что вообразил, будто всесильный рок привел тебя за ручку к моей двери?

— Завтра заседание флэттеров…

— Я в курсе. И что с того?

— Увы, я могу рассказать очень немногое. Заседание начнется в полдень. Мы проникнем туда сразу после вступительного слова. К этому моменту подтянутся опоздавшие и, возможно, приступят к обсуждению основ конституции. Тут-то мы и обнаружим себя. Трибуна освободится, и на нее поднимусь я. — Виктор выдержал паузу. — Разумеется, мне придется им кое-что сказать.

— Ты однажды уже сказал кое-что, — вставил я шпильку. — На том злополучном собрании.

— История с собранием не повторится, можешь не сомневаться. На этот раз, поверь мне, я сумею развернуться во всю ширь. Флэттеры будут в восторге, — Виктор загадочно усмехнулся.

— Шутка не слишком удачная.

— А это не шутка.

— Стало быть, чушь, — спокойно констатировал я. — Нам не добраться даже до Дворцовой площади.

— Поживем, увидим.

— А если не доживем?

— Доживем, не сомневайся.

— Черт возьми! Откуда эта твердолобая уверенность?!

— Да все оттуда же. Не забывай, мой ключ подошел к твоей двери, а я заявился к тебе, не зная адреса, не будучи даже уверенным, в том, что ты по-прежнему проживаешь в этой стране и в этом городе. Пойми, Сережа, некоторые вещи постигаются исключительно интуитивно. Предопределенность — единственное им объяснение. Это я и пытался доказать тебе. В конце концов чем ты рискуешь? Если патруль не пропустит нас, — не будет и всего остального.

Я устало замотал головой.

— Отказываюсь тебя понимать. Просто отказываюсь! Или ты сумасшедший или наслушался каких-то спятивших хиромантов.

— Не мели ерунды, — добродушно отозвался Виктор. — Сумасшедший, хиромантов… Кого я когда-нибудь слушал?

— Это верно. Упрямец ты был редкостный. Но и упрямцы порой теряют разум.

— Порой — да.

— Себя ты к ним, естественно, не причисляешь?

— Еще чего! Свой разум я отвоевал в тяжелой, затяжной схватке.

— И похоже, ты счастлив?

— Не в этом дело. Я иду дорогой, которая мне предписана. И потом… Кто-то ведь должен покончить с этой бодягой. Или тебе нравится то, что творится вокруг?

— Допустим, не нравится.