Александр Щёголев

Показания обвиняемого

Не знаю, зачем вам надо, чтобы я писал это дурацкое сочинение. Вы и так уже всё выспросили. Наверное, думаете, что я вру, и хотите подловить меня?

Ладно, мне не жалко. Надо, так надо. Между прочим, у меня по литературе пятёрки, так что сочинения я писать умею. Только сразу предупреждаю, я не преступник! Может быть, я и не самый хороший человек, но не гад какой-нибудь, это вам любой в нашем классе скажет.

Началось с того, что мама решила выбросить старую мебель. Хотя, нет, с покупки новой. А потом уж… Вообще-то если разобраться, всё началось немного раньше. Прошлым летом я работал в молодёжном лагере, приехал домой, а тут такая новость! Папа нашёлся! Я отца совсем не помнил, он пропал, когда я младенцем был. Ушёл в рейс и не вернулся. Мама говорила, что он, наверное, утонул. Ей сообщили так: пропал без вести. Он ведь был моряком, ходил за границу, и однажды его корабль попал в страшное столкновение. Папиных фотографий я никогда не видел. Мама как-то мне объяснила: она сильно мучилась после папиной смерти, потому что очень любила его, и, не выдержав, уничтожила все фотографии, чтобы лишний раз не напоминали. Боялась покончить с собой. Ведь ей надо было жить — ради меня.

Но это произошло давно, с тех пор маме стало легче, и когда она вспоминала папу, то уже не так мучилась. Втроём мы и жили — мама, бабуля и я. Бабуля — это мамина мама, а вторая бабуля, то есть папина мама, умерла до моего рождения. Так вот, прихожу я с рюкзачком домой, а на кухне сидит мужик в пижаме, ужинает, и мама вся из себя счастливая с ним рядом. Перемигиваются друг с другом, бабуля тут же крутится… Короче, сообщили мне, что вот это и есть мой папа. Как выяснилось, он не погиб. После столкновения он болтался в океане, цеплялся за деревянный обломок, потом его подобрал корабль, попал он в какую-то страну за границей, а во время катастрофы его здорово стукнуло по голове, что-то там у него сдвинулось, он забыл всё на свете, и когда его откачали, не мог ничего сказать. Так и мыкался в чужой стране, больной и голодный, а потом добрался до нашего посольства, его переправили обратно, но и здесь он тоже ничего не мог объяснить, долго лежал в больнице, лечился, а когда вылечился и всё окончательно вспомнил, то сразу побежал домой. Вот так. Жалко, что я был в лагере и упустил момент. Закрутили они историю, прямо, как в кино, и я тут же в неё поверил. Было жутко интересно! Папа сидел передо мной, хитро посматривал на всех, иногда вставлял басом что-нибудь смешное, а я стоял столбом, тихо балдел и помалкивал.

Вообще-то я обрадовался. Отец как-никак! Да ещё такой героический. Он мне понравился с первого взгляда, потому что и в самом деле был похож на моряка. Весёлый, уверенный, сильный. Настоящий морской волк. Из него прямо-таки сыпались особые солёные фразочки, которые я никогда раньше не слышал. Помнится, в тот день я приехал усталый и вскоре лёг спать, а перед сном подумал, что всё расскажу завтра ребятам, пусть они полопаются от зависти.

В первую неделю было очень здорово. Я сначала стеснялся отца, не знал даже, как к нему обращаться, но быстро привык. Он оказался простым и свойским, короче, нормальным мужиком, и слово «папа» перестало во мне задерживаться. Не знаю, почему, но я и теперь называю его папой, хотя это, конечно, глупо. Просто так удобнее. Да и какая разница? Короче, в первую неделю я ещё ни хрена не понял и не увидел. А со второй недели всё пошло совершенно вкривь-вкось, и вообще, по-настоящему эта история началась со второй недели.

Папе не понравилась наша мебель. Он сказал, что она дряхлая и убогая, что ему по квартире ходить-то стыдно. И предложил её выбросить, а взамен купить что-нибудь посолиднее, посовременнее. Мама с бабулей, понятное дело, согласились. А у нас, знаете, было два шкафа для всяких тряпок и шуб: один в большой комнате, другой в коридоре. Так вот, в этих шкафах жил шёпот. Самый натуральный шёпот, понимаете? Мама, правда, говорила, будто это сверчок или какой-то там древесный жук завёлся. Она говорила, будто я выдумал себе детскую игру и никак не хочу повзрослеть, но я-то знал, что это никакой не жук! И не играл я вовсе! Шёпот мне давал советы, как надо жить. Я не разбирал ни одного слова, но, посидев немного в темноте, получал ответ на любой вопрос. Я обожал забираться в эту дикую тесноту, сидеть там, в духоте, отгородившись от остальной квартиры скрипучей дверцей, слушать шёпот и задавать вопросы. И пусть мама злилась, пусть бабуля смеялась!

А папа сказал, что шёпот — это чепуха, и если в шкафах действительно завелась живность, то их надо немедленно убирать из квартиры. Я не стал спорить или как-нибудь бороться за старую мебель, хотя, конечно, я любил её, и мне было ужасно жалко. Но отец — это отец. Да и мама сразу с ним согласилась. Не мог же я воевать с родителями, тем более, что папа вернулся совсем недавно? Решили они избавиться от мебели, только не выбрасывать её, а кому-нибудь продать по дешёвке. И продали. Мои шкафы — соседке с первого этажа, дворничихе, а я в тот день, когда их уносили из дому, специально подольше шатался по городу. Мне было погано. Теперь-то понимаю, что я тогда просто чувствовал себя предателем.

Взамен проданному родители притащили новую стенку. Шикарная стенка — шкафы, серванты, секретеры. И стоит обалдено дорого. Шептать она, естественно, не могла, она была неживой, но зато в ней сразу же завелась моль. Представляете, что это такое? Родители взгоношились, напичкали шкафы нафталином, да только это не помогло. Моль нагло летала по комнате, и в конце концов до того расплодилась, что даже в коридоре можно было её поймать. Мама пыталась травить моль какой-то химией, но ничего не получалось.

Да, забыл сказать об отце. Он работал в порту — объяснил, что плавать ему не позволяют врачи. Зарабатывал уйму денег, и купить новую стенку было для него — тьфу. Ещё он приносил домой всякие шмотки. Я шмотки не люблю, я больше уважаю диски и кассеты, так их он тоже приносил. Короче, жизнь у нас пошла совсем другая. Не знаю я, как это описать, ну да вы сами понимаете. Из грязи в князи. Поначалу маме было неловко, мне, кстати, тоже, но все вокруг нам жутко завидовали, и мы быстренько пообвыклись. Это ведь очень приятно, когда тебе завидуют. Дружат с тобой, клянчат у тебя записи. А тот героический моряк, которого я увидел в первый день, куда-то подевался, остался от папы только нормальный мужик, точнее, нормальный деловой папаша.

И жили бы мы хорошо, если бы не проклятая моль! Бороться с ней оказалось бесполезно. Самым непонятным было то, что с тряпками и шубами, хранящимися в шкафах, ничего плохого не происходило, они почему-то не портились. То есть я имею в виду, что хоть моль одежду и не портила, однако же летала всюду по квартире и спокойненько себе размножалась. Странно, правда? Но родителей это вполне устроило. Они очень скоро успокоились, перестали обращать на моль внимание.

А я заметил кое-какие другие странности. Например, мама больше не ругала меня за плохие отметки. Я человек способный, но ленивый, поэтому «параши» хватал часто, и раньше маму это всегда расстраивало. А теперь ей сделалась до лампочки моя учёба, зато она стала ругать меня за испачканные джинсы и выспрашивать, с какими девочками я гуляю. Ещё я узнал дикую новость — мама начала продавать вещи, которые папа доставал в порту. Знакомым, подружкам, родственникам. Представляете? А ведь раньше она не любила торгашей, говорила, что продавать и предавать — слова-близнецы.

С бабулей тоже стало что-то твориться. Раньше, бывало, я приходил после школы с каким-нибудь корешком из класса, и она кормила нас обоих. Теперь ей вдруг это разонравилось, и она принялась мне выговаривать, что, мол, я привожу в дом нахалов. А когда к родителям являлись гости, бабуля пристрастилась отслеживать, кто сколько съедает, потом докладывать нам и поносить гостей в отдельности и всех вместе. Ещё она научилась давать ценные указания и делать замечания на каждом шагу. Ну и так далее. Что касается папочки, то в нём я быстро разобрался — его вообще ничего кроме жратвы и квартиры не волновало.

Но это всё ерунда. Главная странность была вот в чём: мама и бабуля начали постепенно холодеть. Как бы объяснить? Ну, просто температура их тела стала понижаться. Натурально! Я, конечно, это понял не сразу, долго не мог врубиться, а когда врубился, когда увидел, что с каждой неделей они холодеют и холодеют, то тогда впервые испугался. Я подумал о том, что у нас в доме происходит какая-то гнусность. Особенно было заметно, как остывают руки, прямо ужас. Лицо, щёки, губы и всё прочее тоже остывало — я специально исхитрился и проверил — но помедленнее, чем руки… Кстати!

Даже глаза у них холодели, и это, скажу я вам, было самым неприятным. В общем, мама с бабулей замерзали, но что поразительно, хуже себя не чувствовали, не бегали по врачам. Как будто так и должно быть. Потом-то я понял, что они просто-напросто ничего не замечали. И до сих пор ничего не заметили. И не поверили. И вы мне тоже, наверное, так и не поверили.

А папа жил себе, как жил, не меняясь, нисколько не холодея, поплёвывал на всех, гад (слово «гад» зачёркнуто).

Так вот, о моли. Вы просили меня рассказать о ней, а я тут развёл канитель. Значит, наблюдал я за странностями и мучился — что же такое происходит? Почему мама и бабуля теряют тепло? Почему в доме стало так погано? Между прочим, у нас в семье начали назревать такие крутые заморочки — хоть в форточку вой. Я случайно подслушал: мама с папой решили, что бабуля им мешает, что она — лишняя обуза, и стали по-тихому прикидывать, как от неё избавиться. А бабуля откуда-то пронюхала о замыслах родителей. Понимаете, раньше всего этого просто никак не могло быть! Дикость же — мама против бабули… Короче, думал я, думал, и однажды ночью меня шарахнуло — неожиданно понял. Сначала мне привиделась в полудрёме страшненькая картинка. Будто какие-то прозрачные червяки грызут маму с бабулей, а те их не замечают. Я чуть не закричал и проснулся. Вот тут-то в моей башке и щёлкнуло. Моль! Почему она не портит шерстяные вещи?

Даже по прошествии стольких лет я не могу без дрожи вспоминать о той жуткой ночи. Она cтала вехой — любые, даже самые незначительные события я мысленно подразделяю на две категории: происшедшие до — или после того, как я видел привидение.

Почему она так расплодилась, что летает по всей квартире? Да потому, что она ест нас! Понятно? Я вдруг припомнил два фактика, содрогнулся, и в результате окончательно расставил всё по местам. Гнусности начались после того, как купили новую мебель, и в ней завелась моль. Это одно. Второе — мне в последнее время стало казаться, будто в маме и в бабуле появились какие-то непонятные просветы, какие-то мутные полупрозрачные дырки, будто их силуэт сделался странно размытым. Как я сразу не догадался, что к чему?

Именно так, мой читатель, — привидение. Не стоит недоверчиво улыбаться при этих словах, хотя мне ли винить вас? Я ведь и сам в них не верил. Как бы то ни было, прежде чем делать выводы, выслушайте мою историю.

Щурился, всматривался, злился, боялся, что у меня зрение дурит… Это моль, это её работа.

Старая усадьба издавна была частью нашего родового поместья Горсторп в графстве Норфолк. Теперь-то ее уже сровняли с землей, но в 184… году, когда ко мне приехал погостить Том Халтон, эта страшная развалюха еще стояла на том месте, где пересекаются дороги на Морсли и Альтон, а сейчас торчит шлагбаум. От окружавшего дом сада уже тогда ничего не осталось — все заполонил буйно разросшийся бурьян. Лужи гнилой воды и горы отбросов, которые стаскивали туда со всей округи, источали смрад. Днем там было мерзко, а ночью — жутко. Слава об усадьбе шла недобрая, поговаривали, что сквозь изъеденные временем и непогодой стены просачиваются звуки, которым не сорваться с человеческих губ, а деревенские старожилы рассказывали об отчаянной выходке некоего Джоба Гарстона, который тридцать лет назад сдуру остался в заброшенном доме на ночь, а утром еле выполз оттуда — седой как лунь, немощный старик.

Решил я ночью задачку, и дальше спать уже не мог. Мне было так страшно, что даже колотило временами. А утром со мной случилась истерика. Стыдно, конечно, ну да ладно. Больше такого не было и не будет. Я кричал, что-то доказывал, перепугал всех, меня успокаивали, я отбивался. Хотели даже вызвать врача. Чтоб я сдох, если такое со мной повторится!

Естественно, они мне не поверили. Они решили: их дитя не в себе. Просто бабуля и родители не видели того, что видел я — вот в чём беда. И вообще, никто ничего не видел, не видит и не желает видеть, потому-то мне и не верят. Потому-то и вы мне не верите. Чтобы мне поверить, надо оказаться на моём месте, надо самому окунуться в болото, в которое превратилась наша семейка. А так… Зачем вам моя писанина, товарищ инспектор?

Я тогда был склонен относить все это на счет пагубного влияния, которое жуткие руины оказывают на людей темных, и много размышлял о пользе общедоступного образования. Однако мне самому было доподлинно известно, что старая усадьба по праву получила прозвание обители привидений. В семейных архивах я обнаружил упоминание о последнем арендаторе Годфри Марсдене. Злодеем он был таким, что, как говорится, страшнее не бывает, жил в этих местах почти за сто лет до описываемых событий и был воплощением зверства и жестокости. Длинный список своих злодеяний он увенчал тем, что зарезал двух своих малолетних детей и удавил жену. Но из-за неразберихи, начавшейся после попытки Младшего Претендента[4] заявить права на трон, правосудие в Англии отправлялось спустя рукава, и Марсдену удалось перебраться на континент, далее следы его теряются. Среди его кредиторов — единственных, кто оплакивал исчезновение этого канальи, — прошел слух, что, не вынеся мук совести, он кинулся в море, и тело его вынесло на французский берег, но те, кто знал его лучше, даже мысли не допускали, что такая эфемерная штука, как совесть, могла что-нибудь значить для этого закоренелого убийцы. С той поры усадьбу никто не арендовал, и она ветшала, мало-помалу приходя в запустение.

Ладно, идём дальше. Значит, я понял, что виной всему моль, а меня никто не слушал. Было очень хреново, и тогда я решил воспользоваться испытанным средством. Я выбрал момент и забрался в квартиру к дворничихе, той, которой родители продали часть нашей мебели. Замок на двери у неё чепуховый. Я влез в свой старый добрый шкаф. Хотел послушать шёпот и успокоиться, понимаете? Но там лежали чужие вещи, воняло нафталином, было противно, стыдно и страшно, а самое главное, шёпот стал совсем слабым.

С Томом Халтоном мы дружили еще со школьной поры, и я был по-настоящему рад вновь увидеть его честное лицо, от которого в доме, клянусь вам, становилось светлее, ибо земля еще не рождала более веселого, бесшабашного и душевно здорового человека. Единственным его недостатком была вывезенная из Германии, где он учился, склонность к отвлеченным метафизическим рассуждениям, из-за чего мы без конца спорили, ибо на медицинском факультете, который я окончил, нам прививали сугубо практический взгляд на вещи. Помню, в первый вечер после его приезда разговор наш перескакивал с одного предмета на другой, и мы веселились от души, ибо убедить собеседника в своей правоте не удавалось ни ему, ни мне.

Единственный совет, который я сумел разобрать, был примерно такой: «Надо драться». Больше ничего. Тогда я вылез и пошёл на улицу. Легко сказать — драться! С кем? С молью, что ли? Шёпот мне этого не объяснил, и я стал думать сам.

Я сейчас и не вспомню, каким образом речь зашла о привидениях, но пробило полночь, а мы все еще с жаром обсуждали спиритизм и духов. Том во время спора не выпускал изо рта большой трубки, вырезанной из корня вереска, так что его крепкая спортивная фигура едва угадывалась в густых клубах табачного дыма, сквозь который до меня доносился его голос, подобный гласу дельфийского оракула.

Действительно, как можно бороться с молью? Мама уже старалась её вывести — бесполезняк, ничего у неё не вышло. А что мог я сделать? Принялся рассуждать и кое-что придумал. Если разобраться, то моль всего-навсего бабочка, которая откладывает в тряпках личинки и таким способом размножается. Шерсть жрут не сами бабочки, а их личинки, так? Значит, нужно сначала изничтожить личинки, а затем уж не давать моли отложить новые.

— Все человечество, — вещал он, — делится на две категории: тех, кто открыто заявляет, что не верит в привидения, хотя до смерти их боится, и тех, кто допускает возможность их существования и не остановился бы ни перед чем, лишь бы их увидеть. Не постыжусь признаться, что принадлежу ко вторым. Ты-то, конечно, пока персты не вложишь в раны[5], не поверишь, хотя что с тебя возьмешь? Издержки профессии — все вы, доктора, такие. Я же, напротив, всегда испытывал необъяснимую тягу к сверхъестественному и недоступному наблюдению, особенно если речь идет о привидениях. Но я имею в виду не души грешников, которые под бременем страшных проклятий в извечно лязгающих цепях совершают свои ретирады по подвалам, чердакам и черным лестницам. Я не настолько глуп, чтобы верить в подобную чушь!

Кстати, здесь у меня впервые возникли два очень важных вопроса. Во-первых, ест ли моль меня самого? То есть холодею ли я, становлюсь ли постепенно прозрачным? Во-вторых, почему моль не трогает папу? Не смог я на них ответить, ни на первый, ни на второй. Хотя, если честно, тогда эти вопросы меня не слишком волновали. Я ведь решал маленькую практическую задачку — как победить моль, и кроме того, ещё не понимал до конца всю гнусность этой истории.

— То есть существуют и другие, достойные доверия привидения, и ты сейчас о них поведаешь, да? Я весь внимание!

В общем, сначала надо было изобрести способ, как убить проклятые личинки, которые завелись в нас. И я изобрёл. Идиот! Представьте, пришёл домой, дождался ночи, и, когда все улеглись, намазался карбофосом. Есть такое верное средство, в туалете хранилось. Смешно, правда? Я начал с себя, только потом хотел попробовать на маме с бабулей. Короче, я со своим изобретательством отравился и попал в больницу. Тяжело в больнице — жуткие процедуры, тоска беспросветная… А когда вышел, вот тогда стало по-настоящему тяжело. Тогда и начались главные события.

— Этого в двух словах не объяснишь, хотя у меня в голове сложилась довольно стройная картина. Мы с тобой прекрасно понимаем, что, когда человек умирает, над ним более не властны заботы и невзгоды этого мира, и для будущего неважно — блаженство там или мука, остается одно только эфирное тело. Так вот, Джек, я и в самом деле полагаю, что душа человека, неожиданно покинувшего этот мир, может быть отягощена какой-то одной всепоглощающей страстью, которая не отпускает ее даже за вратами вечности.

Дома назрел военный конфликт. Родители с одной стороны, бабуля — с другой.

Том энергично взмахнул рукой с зажатой в ней трубкой, прорвав тем самым табачную завесу, и продолжал:

Мама окончательно убедилась в том, что именно бабуля мешает всем нам строить новую счастливую жизнь. Наверняка это ей папаша нашептал! Тут же возникли какие-то туманные варианты относительно дома для престарелых, какие-то намёки, шушуканье по углам. Кошмар! Первой открыла боевые действия бабуля. Она сходила на папину, а потом и на мамину работу, и написала на обоих заявления о том, что её, мол, выживают из дому. В ответ родители сменили на двери замок, поставили довольно хитрую систему, чтобы бабуля не могла сама ею пользоваться и выходить на улицу, когда вздумается. Но бабуля как-то умудрилась открыть дверь и отправила два письма. Одно в газету, другое в милицию. Она написала, что родители занимаются контрабандой по крупному, замышляют организовать на квартире тайный склад, и для этого им нужно избавиться от лишнего свидетеля, то есть будто бы родители хотят её, бабулю, угробить. Такая закрутилась карусель! Чего только не было. То бабуля объявляла голодовку, и ей вызывали санитаров, то родители сами переставали её кормить. Сплошные звонки — то в милицию, то в «Скорую помощь», то в психиатричку. Каждый день ругань, разборки, вопли. Много всякого было. А тут ещё маме взбрело в голову, что у папаши завелась в порту какая-то цаца. Бабуля обрадовалась, начала маму подзуживать… А-а, что об этом говорить! Полнейший мрак. Как у них только сил хватало, ведь мама с бабулей стали абсолютно ледяными и до жути прозрачными. Вообще, они обе казались мне какими-то привидениями, знаете, такими бесформенными облачками, которые разговаривают знакомыми голосами, дышат холодом и ненавидят друг друга. Так я их воспринимал.

— Конечно, лишенный телесной оболочки бесплотный дух может питать чувства возвышенные, такие, как любовь к ближнему, любовь к родине, но порой душу обуревают и темные страсти — например, ненависть или жажда мести, и тогда, я думаю, все иначе. Возможно, они и после смерти висят на этой несчастной душе тяжким бременем, цепляясь за прах — не менее мерзкий, чем сами эти страсти, ее снедающие. Вот что, по-моему, кроется за вещами, которые по сей день не нашли, а может, и никогда не найдут своего объяснения, и за глубокой верой в привидения, живущей, как бы мы ее ни искореняли, во все времена в каждом сердце.

Наверное, мне было бы интересно и даже смешно за ними наблюдать, если бы я не помнил, что привидения на самом деле — мои бывшие мама и бабуля.

— Не хочу с тобой спорить, Том, — отозвался я, — но ты сам помянул апостола Фому, и поскольку я ни одного из этих отягощенных страстями духов, или как ты их там называешь, не видел, то и принимать их на веру, с твоего позволения, спешить не буду.

Я сам часто психовал, убегал, ночевал у корешков, а когда меня приводили обратно и приходилось ночевать дома, то я прокрадывался в ванную, перетаскивал матрац и спал там. Ужасно неудобно! Утром меня оттуда изгоняли. Я почему-то стал панически бояться моли, мне всё время чудилось, что она с жадностью набрасывается на меня, только и ждёт, чтобы я зазевался. В ванную, кстати, моль не залетала.

— Смейся, смейся, — махнул рукой Том, — в конце концов, над чем только люди не смеялись! И все-таки, Джек, скажи честно, ты хоть раз пытался увидеть привидение, а, старина? Поучаствовать в охоте на них?

Потом был скандал. Грандиозный скандалище, крик стоял на всю улицу.

— Нет, конечно, а ты? Неужто пытался?

— Нет, но очень хочу, — сказал Том и сел, задумчиво попыхивая трубкой.

Родителям не удалось-таки спровадить бабулю в дом для престарелых, и они раздобыли ей комнатку в коммунальной квартире. Точнее — это папа раздобыл, уж и не знаю, какими ухищрениями. Скандал произошёл из-за того, что родители рассказали бабуле про эту комнату и стали уговаривать её переехать. А она никак не хотела! Вот и разругались. Я зачем-то встрял, ну и получил по мозгам за свою глупость. Бабуля, вспомнив о моём существовании, возьми и выдай информацию. По её словам, мама всю жизнь мне врала, не было у меня папы моряка, а был обыкновенный забулдыга, который по пьяной лавочке утонул на рыбалке. Когда я подрос, мама придумала красивую сказочку. А мужик, которого «эта дура притащила в постель», никакой мне не отец, просто они все хором понавешали мне лапшу на уши, чтобы я не трепыхался. Примерно так бабуля объяснила ситуацию, брызгаясь слюной, как фонтан в Петродворце. Она добавила, что я, когда вырасту, тоже буду последней сволочью, и мама со. мной ещё наплачется. Гадость, которую она рассказала, естественно, меня оглушила, но я не очень поверил. Мало ли что она могла наплести по злобе? Что угодно! Хотя, кто знает, где тут правда, а где враньё? Сейчас я мог бы, конечно, поспрошать маму о моём настоящем папе, но мне почему-то этого не хочется. Легче всего живётся тому, кто ничего не знает и знать не желает. Так?

Мы немного помолчали, потом он спросил:

— Слушай, ты же сам мне когда-то рассказывал, что здесь у вас есть не то усадьба, не то флигель какой-то, где водятся привидения. Вот бы мне там переночевать, а? Пустишь меня завтра? Там ведь уже много лет ночью ни одной живой души не было!

Я ушёл, не досмотрев скандал до конца, и опять забрался в квартиру к соседке-дворничихе с первого этажа. Но выяснилось, что шёпот пропал совсем. Мой шёпот умер, и там, в чужой квартире, я впервые заплакал. Тут меня и застукали. Дворничиха вернулась, загорланила, позвала милицию, и смыться я не мог, потому что на окнах у неё были решётки. Обидно! Так я первый раз попал к вам. Я тогда наврал, сказал, что просто баловался, и вы меня отпустили, потому что и правда, у этой жирной курицы красть было нечего. Пока я у вас сидел, мне пришла в голову одна мыслишка. Почему моль не разлетается из нашей квартиры по всему дому, почему она не вылетает на лестницу и не жрёт других людей? Да потому что живёт в новой мебели! Не может она без мебели! Это очень важно, понятно? Получается, что в итоге во всём виновата не моль, а новая стенка, и если избавиться от стенки, то и моль исчезнет.

— И думать не смей, — замахал я руками. — Да за последние сто лет в Горсторпской усадьбе отважился провести ночь один-единственный человек, который, как мне доподлинно известно, сошел после этого с ума.

С такой мыслью я вернулся обратно. Вы сдали меня папе с рук на руки, и он привёз меня домой. А там — тишь да гладь, скандал утрясся. Всё-таки родители дожали старушку. Собственно, дома никого не было, мама повезла бабулю в её коммуналку. Папа по дороге меня пожурил, сказал, что надо быть осторожнее и не попадаться. Ещё он спросил, зачем я залез к соседке. Ну я и выдал — мол, осточертело в вашем бардаке. Папа засмеялся: «Ничего, скоро переедешь в бабушкину комнату». Я удивился. Перееду к бабушке, буду жить вместе с ней? Папа снова засмеялся и ничего не ответил. Так мы с ним мило и поговорили.

Том возликовал:

А дома я сразу взялся за дело. Мне бы поумнее быть, чуть-чуть выждать, но уж очень не терпелось расправиться с этими шикарными деревяшками. Я и полез напролом. Когда папа, хозяйственный мужик, ушёл выносить мусорное ведро, я достал банку с азотной кислотой, которая зачем-то хранилась у нас в туалете (мама иногда чистила ею унитаз) и начал обрабатывать всю их любимую стенку. Кислота была крепкая, сильная. Я думал так: меня, конечно, размажут по комнате, изотрут в пыль, а мебель выбросят, куда денутся! Но папаша вернулся гораздо раньше, чем я ждал. Он увидел, каким зверством я занимаюсь, прибалдел от неожиданности, а потом разорался. Он мне популярно объяснил — скоро наша старуха подохнет, уж он-то об этом позаботится, я переберусь в её конуру, будет у меня своя крыша, вот тогда я и смогу делать с мебелью всё, что вздумается. Только сначала нужно эту мебель купить. А ежели мне не нравится чужое добро, то изволь молчать в тряпочку.

— Нет, мне это нравится, положительно нравится! До чего же ограничены мои соотечественники, причем ты, Джек, не исключение! Человек не верит в привидения! Но отказывается идти туда, где, как ему известно, привидения водятся, и убедиться во всем самому! Теперь допустим на минуту, что прошел слух, будто в Йоркшире есть белая ворона или какая-нибудь иная диковинка, и некто уверяет тебя, что ее там вовсе нет, поскольку в Уэльсе, который он прочесал, он ее не видел. Услышав такое, ты подумаешь, что этот человек болван, и будешь прав. Но разве сам ты не ведешь себя точно так же, когда отказываешься отправиться в старую усадьбу, чтобы раз и навсегда самому во всем удостовериться?!

— Если завтра ты все-таки решишь туда пойти, обещаю, что пойду с тобой, хотя бы ради того, чтобы ты не вернулся с очередной байкой про какой-то там отягощенный дух. А засим спокойной ночи.

А ежели я вообще дебил, то он из меня дурь выбьет. Тут папа заметил, что в тех местах, где я успел потрудиться, полировка испорчена, дерево обугливается. Он застонал, совершенно взбесился и решил, наконец, поработать вместо языка руками.

С тем мы и разошлись.

Он меня выпорол. Не пожалел сил, зараза. Душу вложил, постарался, как для родного, и ничегошеньки я не мог сделать. Ни вырваться, ни вмазать ему по морде. Только до крови укусил за руку, так, что он взвыл. Меня никогда до этого не пороли, я ведь рос без отца. Иначе я, наверное, был бы более привычен, и не отмочил того, за что попал к вам во второй раз. Когда папа устал вгонять меня в ум и отправился в ванную перебинтовывать руку (у нас аптечка в ванной), я побежал следом и запер его там. Пока он ломал дверь и смешно ругался, я взял его зажигалку, плеснул бензинчиком внутрь шкафа с одеждой и запалил. А когда услышал, что через пару секунд дверь рухнет, я зачем-то схватил молоток и пошёл в сторону ванной.

Признаюсь, на следующее утро я подумал, что с моей стороны было довольно легкомысленно поощрять нелепую затею Тома. «Все этот ирландский виски, будь он неладен, — думал я. — Вечно после третьего стакана начинаются всякие фокусы! Остается надеяться, что Том одумался». Увы, тут меня ожидало горькое разочарование: Том клялся и божился, что не сомкнул глаз, обдумывая наш ночной поход, и тщательно к нему готовился.

Дальше ничего не помню. В тот день со мной творилось что-то странное.

— Надо бы взять пистолеты, так все делают, потом еще трубки, пару унций табаку, и что еще? Пледы, бутылка виски — вот вроде и все. Ей-богу, чувствую, сегодня мы все-таки повстречаемся с призраком!

Весело, правда? За один день два раза в милицию привозили! Интересно, что вы тогда обо мне подумали? Хотя, ясно, что вы подумали. Помните, я честно всё рассказал — и про моль, и про мебель, а вы подослали этого придурка доктора. Он назадавал столько идиотских вопросов! Почему-то его больше всего заинтересовал шёпот — когда я начал слышать голоса, где они звучали, внутри меня или снаружи, и так далее. По-моему, ваш доктор хотел всего-навсего выяснить: понимаю ли я, что шёпот мне только чудится? Хотя, между прочим, это совсем неважно, был ли на самом деле мой шёпот. Гораздо важнее то, что он помогал мне всю жизнь, а я дал его сгубить. И существование моли, и сила её, и хитрость её — уж куда более важная вещь!

«Помилуй, Создатель», — мысленно воскликнул я, но отступать было некуда, так что осталось лишь притвориться, что я разделяю воодушевление моего друга.

А он меня спрашивал: не люблю ли я смотреть на себя в зеркало? Нравится ли мне своё лицо? Не кажется ли мне, что у меня слишком длинные руки и ноги?

Не кажется, понятно! Ничего мне не кажется! Я ведь не псих, честное слово.

Весь день Том не находил себе места от возбуждения, и, как только стемнело, мы отправились в усадьбу. Перед нами предстал заброшенный дом, холодный и мрачный. Ветер трепал отодравшийся от стен плющ, и голые плети раскачивались из стороны в сторону, подобно траурным лентам на катафалке. Я с тоской смотрел на поблескивавшие вдали огоньки деревни. В заржавевшем замке щелкнул ключ, мы запалили свечку и ступили на выложенный камнем пол. Всюду лежала пыль.

Тогда сказал, и сейчас вам повторяю.

— Ну, вот мы и у цели, — провозгласил Том, распахнув дверь в большую комнату с закоптелым потолком.

Хорошо хоть, что я не убил молотком того гада, иначе так просто бы не выкрутился. И хорошо, что он со мной ничего не сделал. А пожар… Так ведь кроме нашей квартиры ничего не пострадало. Зато мебель я победил, её выбросили и больше о ней не вспоминали. Этот гад от нас убрался, я его с тех пор не видел, и моль вскоре сгинула без следа. Бабуля вернулась, помирилась с мамой, теперь они обе поправляются — почти уже стали прежними. Так что всё в порядке у нас. Только бабуля лежит, встаёт очень редко.

— Нет, только не здесь! — взмолился я. — Давай поищем что-нибудь поменьше, где можно разжечь камин и с первого взгляда убедиться, что, кроме нас, никого нет.

Ладно. Долго пишу, мусолю эту историю, а рассказывать по сути уже нечего.

— Хорошо, приятель, хорошо, — добродушно хохотнул Том. — Я тут на свой страх и риск успел кое-что разведать и место это знаю как свои пять пальцев. В другом конце дома есть именно то, что тебе нужно.

Значит, узнал я недавно, что у Васьки, дружка моего, появился отчим. Этот отчим заменил старую мебель на новую, и у них в квартире сразу же завелась моль. Улавливаете? Васька пожаловался, что его домашние воюют с молью, да всё без толку, и тогда мне стало окончательно ясно, что там у них происходит. Должен был я помочь другу или нет? Объяснил я Ваське, как он влип, а он не поверил. Ну и решил я сам… Я совсем не хотел обворовывать Васькину квартиру! Только помочь ему хотел. Зря вы… Кража со взломом, порча чужого имущества, ещё какая-то хреновина. Зря вы меня взяли, товарищ инспектор, зря подозреваете, допрашиваете, прямо как преступника. Я ни в чём плохом не замешан, честное слово. Почему мне никто не верит? Почему?

Он снова поднял над головой свечу, закрыл дверь, и мы стали плутать по коридорам, пока не вышли, наконец, в длинную галерею, тянувшуюся вдоль всего крыла. Одна стена была глухая, а в другой через каждые три-четыре шага зияли оконные проемы, и когда луна выглядывала из-за туч, мрачный проход оказывался испещрен белыми пятнами света, придававшими этому месту призрачный вид. В самом конце находилась дверь, которая вела в небольшую комнату, на первый взгляд не такую уж грязную и обшарпанную. Кроме всего прочего, там был огромный, во всю стену, камин и темно-красные портьеры, а когда мы развели огонь пожарче, стало почти уютно, чего я никак не ожидал. На Тома, однако же, обстановка произвела разочаровывающее впечатление.

Вот мои показания. Я постарался рассказать подробно, ничего не упустить.

— Тоже мне, дом с привидениями, — сказал он с нескрываемым отвращением. — Да с тем же успехом можно было бы сидеть в гостинице! Увольте, я не за этим сюда шел!

Теперь-то вижу, что действовал неправильно. И вообще, всё неправильно понял. Ведь пока я сражался с молью, с мебелью, с родными, я совершенно не думал о том, что отца (то есть отчима, конечно) моль не трогает, не становится он холодным и прозрачным. А сейчас, записывая показания, я об этом подумал. И мне стало ясно, что он… (жирно зачёркнуто)…сам как моль, даже в сто раз хуже, потому что похож на обычного человека. На самом-то деле он насквозь холодный, и тепло у него чужое, ворованное. Ещё я подумал вот о чём: сумел ли я сам остаться прежним? Если да, то каким образом? Если нет, то как жить дальше? Пока не понимаю. Но обязательно пойму.

Только после двух выкуренных трубок он, наконец, смог вернуть свое обычное душевное равновесие. Уж не знаю, что тому причиной — может, благодаря необычному антуражу табак казался более ароматным, а виски более мягким, а может, с трудом сдерживаемое душевное волнение придало особую живость разговору, — но готов поклясться, что для нас обоих это был лучший вечер в жизни.

Товарищ инспектор! Я осознал свои ошибки. Пожалуйста, отпустите меня, я больше не буду портить чужую мебель. И по чужим квартирам лазить тоже не буду, честное слово! Если вы меня отпустите, я знаю, что надо делать.

За окнами выл и стонал ветер, безжалостно терзавший длинный плющ. Он гнал по небу темные тучи, сквозь которые время от времени пробивался лунный лик. Капли дождя дробно барабанили по кровле.

Теперь знаю.

— Крыша, должно быть, худая, — заметил Том, поднимая голову. — Но ничего, нестрашно. Прямо над нами спаленка, там отличный пол. А знаешь, я не удивлюсь, если это та самая комната, где любящий отец прирезал своих малюток. Ну-с, уже почти полночь, и если нам собираются хоть что-нибудь показать, то уже самое время. Силы небесные, каким отсюда холодом тянет! Знаешь, у меня сейчас такое чувство, как перед экзаменом в колледже, когда ждешь своей очереди. Да и тебе, старина, на месте не сидится.



— Тише, — перебил я, — слышишь шум? Там, в коридоре?

1986

— Да ладно, шум! — отозвался Том. — Где там мой мушкет?

— Говорю тебе, я слышал, где-то хлопнула дверь! Чует мое сердце, ты сегодня получишь все, о чем мечтал, и знаешь, Том, я тебе честно скажу, более всего на свете жалею, что поддался тебе и ввязался в эту идиотскую авантюру.

— Но сейчас-то что толку труса праздновать? — развел руками Том. — Боже правый, что это?

В комнате, совсем рядом с нами, отчетливо слышалось: кап! кап! кап! Мы, не сговариваясь, вскочили на ноги, но секунду спустя Том расхохотался:

— Да брось, старина, что мы, в самом деле, как бабы старые? Это же просто дождь! Крыша все-таки протекает, и капли падают на обои, видишь, во-о-он там они отстают. А мы с тобой хороши, а? Испугались, тоже мне. Ну, вот же, гляди сам, течет, да…

— Том, что с тобой, Том?

Лицо у него посерело, глаза смотрели в одну точку, рот приоткрылся от ужаса и изумления.

— Ты видишь, Джек? Ты видишь?

Едва сдерживая крик, Том протягивал к свету кусок обоев, отклеившийся от заплесневелой стены. Силы небесные! Вся его поверхность была усеяна брызгами свежей еще крови! Прямо у нас на глазах вниз скатилась еще одна капля. Мы оба запрокинули головы, силясь разглядеть источник этой чудовищной капели. В лепном карнизе под потолком темнела едва заметная трещинка, а из нее, словно из раны на теле, сочилась кровь. Вот упала капля, потом еще одна, а мы стояли как громом пораженные.

— Уйдем отсюда, Том, — взмолился я: стало невмочь терпеть. — Это Богом проклятое место, уйдем, прошу тебя.

С этими словами я, схватив друга за плечо, повернулся к двери.

— Ну уж нет, — яростно сверкнул глазами Том, стряхивая мою руку. — Я отсюда уходить не намерен. Пойми, Джек, здесь произошло какое-то чудовищное злодеяние, и мы должны докопаться до истины! Возьми себя в руки, старина, нельзя же допустить, чтобы из-за какой-то капельки крови мы отступили! Не удерживай меня! Не на такого напали!

Отшвырнув меня в сторону, он ринулся в коридор.

Проживи я еще сто лет, мне и тогда не забыть этих мгновений. Я как сейчас слышу вой ветра за окнами и вижу сполохи молний, выхватывающих из темноты стены галереи, откуда не доносилось ни звука. В коридоре стояла мертвая тишина, которую нарушал только скрип двери, да тихий шелест накрапывавшего с потолка кровавого дождя. Но вот Том вернулся в комнату. Ноги у него подгибались.