Галина Щербакова
АНАТОМИЯ РАЗВОДА
МАНДАРИНОВЫЙ ГОД
(Идеальный вариант)
Скандал возник неожиданно и, по мнению Анны Антоновны, на пустом месте. Еще минуту назад Алексей Николаевич громкими глотками пил чай, и Анна Антоновна в который раз подумала, какая это у него, неделикатная манера. Чтобы придержать глоток на секунду во рту, а не плямкать его прямо в желудок? Но, подумав об этом, сказала она о другом, о том, о чем вечером не договорили.
…Два больших паласа обойдутся дешевле, чем перестилать пол паркетом. Ей обещала одна родительница - какой хотите, Анна Антоновна, любого цвета и на любой основе. Она ее переспросила: а размером три на пять не сложно? Для вас, Анна Антоновна, ничего не сложно, ответила родительница. Вы моей дуре за так даете образование. Анна Антоновна для виду запротестовала, а внутренне согласилась с этим. Действительно, дает образование дуре. Девчонка в девятом классе делает по пятнадцать ошибок в сочинении, и все в простых словах. И никогда не научится писать грамотно, все знают. Анна Антоновна ее ручкой исправляет ей ошибки, чтоб не опозориться в случае чего.
Сказала она это Алексею с юмором, вот, мол, какая теперь жизнь, а он, будто не слыша, почему-то стал кричать и обвинять ее, что всю жизнь она все норовит сделать абы как. Сколько бы это ни стоило, а надо сделать, как надо. Такая квартира, а пол дощатый, как в избе. Ну неужели она это сама не понимает, неужели не ясно, что никакой палас не спрячет эти доски и все будут видеть: палас на досках, палас на досках, палас на досках! Он так начал орать и дергаться, что у него на вороте рубашки оторвалась пуговица. Так и ушел с оторванной. Анна Антоновна нагнулась, нашла пуговицу и положила на подоконник рядом с коробочкой с нитками. Вечером надо будет пришить. Подумала: как его не пугает перспектива ремонта? Это же все, все, все надо будет подымать с места. Это же разорение на долгий срок, а он ведь даже маленьких перестановок не терпит.
Поведение мужа было настолько непонятным, что Анна Антоновна всю дорогу в школу только об этом и думала.
Анна Антоновна решила: так просто она ему этот крик не спустит. Он еще попросит у нее прощения, еще поклянчит. Она пришьет ему сегодня пуговицу и скажет: «Ты совсем обхамел. Иди-ка спать в кабинет…» Анна Антоновна представила себе этот разговор и улыбнулась. Такого у них еще не было.
Сделали они ему кабинет в самой хорошей комнате. Купили стенку, софу с двумя креслами, соорудили бар, вывесил он на стену свою драгоценную коллекцию - ножи, сабли, шашки, кортик. Дурацкое пристрастие, хорошо, что у них дочь, а не сын. Но на стене все это железо выглядело даже красиво, если не задумываться, зачем нормальному человеку оно вообще нужно. Так вот, ни разу Алексей не спал на этой самой софе в кабинете. А сегодня она пришьет ему пуговицу и выставит из спальни. За двадцать лет первый раз. Пусть поразмышляет под своими пиками о перестилке пола. Идея так понравилась Анне Антоновне, что она почти успокоилась,» и все-таки время от времени в течение всего дня у нее вдруг сжималось сердце предчувствием чего-то непонятного и тревожного. Это же надо - так раскричаться, чтобы оторвалась пуговица.
***
Алексей Николаевич ехал в метро с раскрытой шеей. Знал, что это некрасиво, неопрятно, но даже не пытался как-то сблизить концы ворота, чтоб стало незаметней. Наоборот, крутил шеей, раскрывался, ему даже хотелось, чтоб все видели, что у него оторвана пуговица, и висит нитка, и проглядывает голубая майка. Чем он хуже сейчас выглядит, тем он ближе к своему внутреннему состоянию. Как она ему говорила про этот палас! Разводила руками - три на пять, три на пять! И халат ее от поднятых рук подскакивал выше колен, и он видел ее ноги, почти полностью от широкой разлапистой ступни до белых рыхлых бедер, неприличных от полноты, скрытности и еще чего-то… Есть же в конце концов у некоторых женщин ноги, которым идет любой разрез на юбке, любая поза и любая длина. А у Анны все, что скрыто за постоянной одеждой, надо прятать. Развела руки - три на пять! три на пять! - и он вышел из себя, не сдержался. Пуговица вот отлетела. Алексей Николаевич старался не уходить от темы: жена - пуговица - ковер - ноги, он топтался в себе на этом офлажкованном месте, ему важно было закрепить конфликт именно на этих метах. Вика тут ни при чем! Но его хватило всего на три пролета, чтобы и не втягивать ее в этот конфликт. Из теоремы: дано - Вики нет. Требуется доказать: сегодняшняя стычка была неизбежна, и без нее ничего не вышло.
Ворвавшись в мысли, она, Вика, лишила Алексея Николаевича уверенного утреннего гнева. Вот ведь парадоксальная ситуация, наоборот… Но что делать, если именно Вика делала все расплывчатым и нечетким. Такая уж у нее была способность: все очевидное делать невероятным. Дело в том, что идея этого проклятого паркета целиком и полностью все-таки принадлежала ей. Лично он пол трогать бы не стал.
…У них это началось два года назад. Банально началось, в доме отдыха. Он тогда только похоронил мать, был пришиблен смертью. Именно пришиблен, а не потрясен или убит, потому что считал: мать умерла глупо, если не сказать - нарочно. Могла и должна была жить. Не было у нее ничего смертельного. Неловко сказано, если человек все-таки умер, но это была такая парадоксальная правда. Мать умерла потому, что не хотела переезжать со старой квартиры. Они жили вчетвером в крохотной двухкомнатке со всем совмещенным - ванной с уборной, кухни с комнатой, комнаты с комнатой. Есть такие квартиры в первых пятиэтажках Черемушек. Заходишь в пятачок коридора и все вокруг свое видишь сразу. Мать получила эту квартиру в одном из первых домов первых расселений. Ликованию не было предела. В общем понятно - выезжали из семи метров, семи квадратов - ему было тогда чуть за двадцать лет. Великолепно устроились. Он с бабушкой в большой проходной, отец с матерью в маленькой. Вскоре отец умер.
Они поменялись с матерью местами, когда он женился. Анна забеременела, и тут умерла бабушка, а родилась Ленка. Мать говорила: «Заколдованная квартира. В ней могут жить только четыре человека». Вспомнить ту квартиру страшно. Вспомнить! Все на расстоянии вытянутой руки. Мать говорила: «Зажрался! А семь квадратов помнишь?» Конечно, помнил. Но то было совсем другое время - время всеобщей бедности. Тогда просто никто не жил иначе. Нет, наверное, кто-то жил, но это был другой круг. И Анна пришла из перенаселенной комнаты, и у его друзей было так же. И все одновременно стали тогда улучшаться, имелось в виду улучшать жилищные условия. Но ведь нельзя же было вечно благословлять эту двухкомнатную каморку с этой невообразимой ее слышимостью, с этой способностью консервировать навечно все запахи. Как он мечтал уехать из нее, как хотел получить квартиру в старом доме с высокими потолками и большой прихожей. И тут освободилась именно такая. Ему сказали - делай все быстро и запасись всеми справками. Он в три дня собрал все и принес. Справку, что мать строила метрополитен. Что отец воевал и умер, в сущности, от ран. Что у Анны в юности был туберкулез. Что он член Союза журналистов. Что у Ленки аллергия. А мать сказала: не поеду. Это моя квартира. Хочешь, съезжай. Но кто б ему дал трехкомнатную на троих? Ведь вся тонкость была именно в матери. В том, что она строила метрополитен. Дом был наполовину издательский, а наполовину метростроевский, и так получалось кстати. Как они ее уговаривали! Анна даже падала в обморок. Он до сих пор не знает, на самом деле или нарочно. Мать прожила в новой квартире десять месяцев и умерла здоровой. Сердце - норма, давление - норма, желудок, печенка, селезенка - в порядке. Умерла от спазма. Тогда сразу ему казалось, что она сделала ему назло. Глупо, конечно! Так не бывает, но он так чувствовал.
Вика вытащила его из этого состояния. Вика…
– Так мучиться, - сказала она ему, - и разбирать смерть по деталям может только человек, обреченный на бессмертие. Но вам-то, Леша, это ведь не грозит? Ведь вы же смертный? И попробуйте доживите еще до ее возраста.
Боже, как пришлись ему эти слова! Действительно, он ведь тоже умрет, значит, глупо травить себе душу, и он благодарно посмотрел на Вику. И увидел то, что не видел раньше. Тонкую длинную талию, гладкие, не стыдные ноги, узкое лицо, которое на работе казалось ему то ли лисьим, то ли птичьим, а тут обернулось аристократичностью, что ли? Так оно изящно стекало к подбородку, что хотелось провести ладонью по щеке, по шее, чтоб почувствовать, как это она вся сделана - треугольно, а плавно, крепко, изящно. Он до сих пор любит ее гладить. Иногда пальцем ведет от виска до ступни, удивляясь ощущению, что вот-вот она, Вика, кончится, а она бесконечна, ведь от ступни вполне можно возвращаться к виску, и будет то же впечатление слабости и силы, убывания и нарастания.
Сначала она его вернула к жизни. И все. Вы не бессмертны, сказала, и он стал счастливым, что именно таков.
Потом она ему объяснила его самого. Какой он. Скромняга. Трудяга. Симпатяга. Он никогда не думал о себе так. Он считал себя ленивым, у него даже был тезис: добросовестность хороша в меру. Он так шутил, но внутренне на самом деле не понимал энтузиазм, а энтузиастов-общественников вообще терпеть не мог, считал - хуже породы нет. Но, понятно, это только про себя. Вслух этого не скажешь. Открыто говорил только в том случае, если можно было сказать вот так: «А свою непосредственную работу ты сделал как следует?» Когда ему исполнилось сорок лет, сослуживцы выпустили в его честь газету и поверху написали вот эти именно слова. Вика же сказала: «Брось скромничать. На тебе все держится в печатном цехе». Нет, не так: «На вас держится». Тогда они были еще на «вы». Он помнит, как был смущен и обрадован ее словами. Это была очень приятная информация.
С Викой все было хорошо. Умно. Никаких бабьих разговоров, никаких стонов и жалоб! Даже через то, что он никогда не изменял жене и боялся, что может оказаться не очень грамотным мужчиной, она провела его блистательно. И он понял, что не боги обжигают там какие-то горшки, что стоило ему только показать, подтолкнуть, и все у него пошло-поехало как надо. И был тогда момент, что он счел возможным и нужным поделиться новым знанием и умением с Анной, а она засмеялась и сказала: «Да ну тебя!» И ему это понравилось, показалось целомудренным, так и должна была, по его представлению, вести себя Анна, полная женщина, учительница, мать девочки-подростка. А он тоже поступил честно, поделился, чем мог, не захотели взять - дело хозяйское. Это только все определило. Вика - это Вика, а жена - это жена. Никогда в голову ему не приходило, что эти фигуры можно поменять местами. До последнего отпуска. И все было хорошо, но в последнюю минуту, когда у него на руках были уже и путевка и билеты, Вику задержали. Думалось, ну дней на пять, на неделю. А оказалось, что приехала она, когда ему оставалось три дня. И вот этот двадцать один день, что он ее ждал, вывернул всего его наизнанку. Ничего он не мог с собой поделать, кроме как ждать Вику. Он ходил по пляжу и ждал, заплывал в море и ждал, ел - ждал, спал - ждал, разговаривал - ждал. И тут он понял: не может он звонить Анне в этом своем состоянии ожидания. Все могло сочетаться с этим: преферанс, к примеру, или там танцы под «Белфаст» («Та-та! Та-та! Та-та - тата, та-та-тата-тира-рам-пам-пам…»), Анна - не сочеталась, а ее письма вызывали омерзение: «Помидоры не дешевеют… Хорошо бы тебе привезти ящичек. Бери зеленые, они дойдут, если в поезде. Если самолетом - бурые». Эти «бурые - самолетом» его доконали совсем. Потом проанализировал - и удивился. Он же возил помидоры и поездом, и самолетом, и виноград возил, и синенькие, дыни возил… Да мало ли что? А теперь… «Бурые - самолетом» - и он весь заходится от гнева на Анну. Вот тогда-то пришла и расположилась у него в голове мысль о разводе. Он ее косноязыко в первую же секунду высказал Вике, выхватывая у нее из рук чемодан. «Пора кончать с этими бурыми самолетами, - сказал он. - У меня от ожидания тебя парша какая-то на теле… Нам что - сто лет?» Она посмотрела на него и ничего не сказала, но и не спросила, что, мол, за бред ты несешь? Три дня и три ночи он переводил на русский язык это свое предложение. Вика молчала, была сосредоточенна и сказала, что у нее тоже будет двадцать один день подумать. И он ляпнул, что не оставит ее здесь, что у него уже был 21, больше он не вынесет, надо все решать сразу, не маленькие, но и не старики еще. Она засмеялась и уцепилась за это: не маленькие, но и не старики, а люди возраста ума - от 35 до 50, поэтому и надо все по уму, а не спонтанно. Он схватил ее в охапку. «Скажи только одно: ты за или против?» - «Конечно, за, - ответила она. - Я буду думать, как это сделать лучше…»
Она вернулась, и они решили: пока чуть-чуть повременить из соображений политических. У Вики кончался кандидатский стаж. Никто теперь из-за разводов собак не вешает, но у нее другая история. Выходит на пенсию начальница их корректорской. Для Вики это счастливый случай. У нее кончится срок, старуха уйдет на пенсию, и лучшей кандидатуры, чем она, им не найти. Если же… Если же они начнут форсировать свои отношения, то ее могут не назначить, так как он начальник близкого по работе цеха, прямые контакты все время, и мало ли что могут сказать по этому поводу. В их отношениях три-четыре месяца роли не сыграют, подождать можно, зато потом все будет проще. И даже если ей потом деликатно предложат уйти, то уходить она будет с должности заведующей, а не просто корректорши.
Опять же… Этот срок им нужен для того, чтобы все как следует решить с Анной. Чтоб без истерики, нервов, чтоб как интеллигентные люди, чтоб как можно меньше было потерь, хотя они, конечно, неизбежны. «Какие потери?» - глупо спросил Алексей Николаевич. «Она между прочим на минуточку теряет мужа, а ты квартиру, - сказала Вика. - И еще до конца не ясно, что в нашей жизни дороже».
Он споткнулся на слове «квартира» и полетел кувырком. Ну что он - идиот? Что он, закипая гневом от фразы «бурые - самолетом», не представлял себе логического продолжения тех изменений, которые хотел и готов был начать? Он гнал от себя мысли о материальном, вещном, он воображал себе чушь: нежное и трепетное, что клубилось у него в сердце, став легальным и законным, само по себе воплотится в некую реальность, как-то: их дом с Викой, их квартира. Чушь!
Вика сидит, вытянув ноги, и спрашивает у него совершенно естественно: «Лешенька, где мы будем жить? Тебе ведь недавно дали квартиру, больше ведь не дадут… Значит, у меня… Господи! Вообразить себе не могу рожу Федорова, когда он узнает, что я привела мужа в квартиру, выстроенную им… «Матильда! - скажет он. - Я так и знал… Ты будешь помнить меня до гробовой доски». Алексей Николаевич замотал тогда головой: «Этого еще не хватало, чтоб ты его помнила».
Поэтому вариант, который предложила Вика, показался наиболее приемлемым, точным и справедливым по отношению ко всем.
В кооперативную квартиру Вики - две комнаты, большая кухня, кафель, чешская сантехника, моющиеся обои, Сокольники под окнами - переезжает Анна Антоновна и Ленка. Она же, Вика, переезжает к нему. Анна и Ленка фактически получают две трети их квартиры. Если бы он хотел квартиру разменять, они не получили бы большего. Он остается в своей, и точка. Федоров заткнется, для него Анна - чужой человек, и язык тут не почешешь. Она, Вика, конечно, теряет свою квартирную самостоятельность, вещь по нашим временам бесценную, но совсем без потерь не обойтись. Единственное, чего она хочет, - пусть они до всего перестелют в квартире пол. В ее квартире потрясающий дубовый паркет, вообще она отдает Анне не квартиру, а конфетку, Федоров ее отделал будь здоров, ничего серийного, все по индивидуальному проекту - защелки, выключатели, подоконники, краны, форточки. Все сделал сам, вытер руки тряпкой и ушел. «Прости, Гертруда, так хорошо, что даже противно». Четыре года давит на Вику федоровское старание. Если бы можно было все поменять. Но она же не идиотка, она бережет все эти кафели-мафели, потому что знает… лучше ей никто не сделает.
А для Анны вся эта красота будет анонимной, она в глаза не видела Федорова, ей за здорово живешь достанется уникальная, можно сказать, жилплощадь. Так что паркет в их бездарной трехкомнатной квартире - не цена. Так что перестилайте полы, Алексей Николаевич, у вас на это пара-тройка месяцев есть! Он тогда задохнулся от благодарности судьбе за Вику. Боже, как все точно, правильно, разумно! Никакой кровопотери, стерильный вариант. В конце концов Анна должна быть довольна.
…Поднимаясь по дребезжащей железной лесенке в свою клетушку, Алексей Николаевич решил: перейдет сегодня спать в кабинет, а когда Анна потребует объяснений, скажет ей все.
В этот день Анна Антоновна была дежурной по школе и в учительскую почти не заходила. Толклась все перемены то в коридоре, то на лестнице, то в раздевалке, привычно кого-то одергивала, не реагируя при этом ни одним нервным волоконцем. Школа Анну Антоновну не раздражала, проблем с учениками у нее не было, она была в ней спокойна, выдержанна, ее ставили в пример как образец спокойствия и выдержки, не подозревая, что такое поведение ей ничего не стоит.
Ей легко думалось в школе о своем. И теперь она думала о конфликте с мужем, о его крике, анализировала весь разговор и так и эдак.
Все, что произошло, было не похоже на Алексея. Никогда хозяйственные заботы не занимали его больше чем на пять минут. Он ведь у нее типичный современный мужик, из тех, кто пробки чинить не умеет, гвозди забивает криво, а от капающих кранов у них в ванной растеклось приличное ржавое пятно. И такой мужик хочет перестилать пол! Хочет муку на много дней и недель? Невероятно! Наверное, видел у кого-то, а может, кто-то хвастал паркетным полом, вот он и заерзал. Но одно ясно: ее план перегнать его сегодня в кабинет - глупый план. Как ей могло прийти это в голову? Разве можно создавать подобные прецеденты? Что бы и как бы ни было - у них общая постель. И пока она общая, все - мелочи. Никаких отделений. Она не будет с ним особенно разговаривать, но он ляжет на подушку рядом, как ложился всю жизнь. Она даже испугалась этих своих утренних мыслей, испугалась той своей какой-то глупой радости, что именно так - отделением - она его накажет. Какая дура! А вдруг ему понравится спать одному под своими палашами и пиками? И станет он убегать к себе от каждого недоразумения. Э, нет! Анна Антоновна благословила свое дежурство, которое дало ей возможность собраться как следует с мыслями - в учительской чесали бы языки.
Ужин прошел почти спокойно. Капризничала Ленка, не хотела есть жареную рыбу, они оба на нее прикрикнули, но рыбу дочь так и не стала есть, пила чай со сгущенкой и напоказ страдала от вида рыбных костей. Потом Анна Антоновна мыла посуду и замачивала на завтра горох, постирала посудные полотенца и взялась за иголку и нитку. Пуговица так и лежала на подоконнике. Анна Антоновна поддела ее иголкой и так с пуговицей на иголке пошла за мужниной рубашкой.
Он стелил себе в кабинете. Очень это у него неловко получалось.
Он сообразил взять слишком большую простыню, и она у него свисала к самому полу. А наволочку, наоборот, взял самую маленькую и едва втиснул в нее диванную свою подушку. И одеяло взял, на котором она гладит большие вещи - шторы там или скатерти. Эта беспомощность, неумелость особенно почему-то испугала Анну Антоновну. Получись у мужа все ловко, аккуратно, можно было бы и заорать, и затопать на него ногами, а тут так все нескладно, так все дурно, что она подумала: а не серьезные ли у него намерения?
– Что это ты? - спросила она и не узнала свой голос, тонкий и какой-то треснутый. Она даже кашлянула, потому что говорить любила своим голосом, а этот был чужой, заемный. Алексей же Николаевич ждал истерики и крика, ждал, что на него будут топать ногами, и именно на это придумал убийственную фразу, фразу - наповал:
«Аннушка, посмотри на себя в зеркало. С таким лицом не в постель ложатся, а вступают врукопашную». Анна же не заорала, а заговорила не своим голосом и вообще пришла с иголкой, на которой болталась пуговица от его рубашки. Надо было срочно придумать другие слова, а в голову лезла чушь. И он высказал эту чушь.
– Можешь не беспокоиться. Я сам пришью…
Для Анны эти слова стали прямо-таки взрывом над головой. Он не умеет держать иголку в руках, никогда не умел. Если уж по гвоздю он попадает с пятого раза, то в пуговичную дырочку он не способен вообще попасть ни при каких условиях, ни за какую награду.
– Это что за отделение церкви от государства? - спросила Анна. Слова получались жалкие, а если представить, что они еще и по смыслу неумны, то разговор получался совершенно идиотский. Но ком катился с горы, цепляя к себе только чепуху и глупости.
– Это что, для тебя - новость? - с вызовом спросил Алексей Николаевич, и Анна вытаращила на него глаза. Что он имел в виду? - Два года я с тобой фактически не сплю. Ты что, это не понимала? - Она ничего не понимала. Всегда спал, нормально, между прочим, спал, как муж, и она лихорадочно стала вспоминать последние два года, то-то и то-то и еще это, но все было нормально, не было ничего, что противоречило бы тому, что было пять лет или десять. Все было как всегда. Что значит не спал фактически, если фактически спал?
– Господи! - сказала она. - Из-за какого-то паршивого паркета так себя ведешь? Вот уж не ожидала! - В этом колеблющемся, зыбком мире, в котором говорят треснутыми голосами, единственным устойчивым и материальным был этот чертов паркет, и она за него уцепилась. - Да не все ли равно тебе, мужику, по чему ногами ходить? - Она сказала это даже с улыбкой, призывая его разделить с ней всю комичность их недоразумения: он рвет пуговицы из-за паркета, стелет отдельную постель, лопочет что-то о том, что «это для нее не новость», вообще посмотреть на них со стороны - кабачок «Тринадцать стульев», а не муж и жена.
Алексей же Николаевич был буквально потрясен выводами, которые сделала его жена. Значит, она ничего не видит и не понимает?
Она думает, что он - баба и способен из-за пола устраивать сцены? Разве в паркете дело? И хоть он помнил просьбу Вики пока ничего не говорить, посчитал, что сохранение уважения к себе (не баба он, не из-за паркета!) важнее каких-то других расчетов, поэтому надо Анне сказать, что между ними все кончено, и не сегодня, что пол - это так, повод, убийство эрцгерцога в Сараеве, что все для него лично определилось еще два года тому, что надо такие вещи видеть и понимать, что он, конечно, сожалеет, что так случилось, но так случилось, и уже ничего нельзя изменить, потому что все давно изменилось.
Так он и сказал. Анна Антоновна продолжала держать пуговицу на иголке, а когда он закончил, странным образом подумалось: пришивать теперь пуговицу или нет? И этот маленький бытовой вопрос поднял всю ее жизнь на дыбы, и захотелось пригнуться пониже, к самому этому проклятому дощатому полу, который…
– А если бы я согласилась сегодня на паркет? - прохрипела она своим старым голосом. - Когда бы ты разродился этой своей правдой?
– Ах, господи! - сказал Алексей Николаевич. - Ну не сегодня, так завтра. Это уже неважно.
Спал он крепко. Он давно так не спал, потому что, засыпая рядом с Анной, иногда думал: когда-то это будет в последний раз? Вообще надо сказать, что понятиям «первый - последний» он придавал излишне мистическое значение. Всякие рубежи ему давались трудно, и даже там, где плавность перехода была естественной и обязательной, он все равно чертил грань и перебирался через нее, как через колючую проволоку. Так он был устроен. Поэтому, засыпая раньше с Анной, он ждал, когда это будет в последний раз и когда будет в первый раз, как у мужа с женой, с Викой? И боялся, не будет ли жаль Анну и не будет ли разочарования с Викой, когда отношения перестанут быть урывочными, а будет одна общая постель уже до конца жизни. И тут же приходила мысль о смерти, которая будет при Вике, и это было страшно, потому что означало: жизнь с Викой - это в конце концов смерть. В общем, чушь собачья, он типичный неврастеник, поэтому очень ему стало приятно утром, когда он проснулся на софе и понял, что что-то уже преодолено и был уже этот треклятый последний раз с Анной.
Когда он увидел почерневшую, постаревшую на десяток лет жену, он обиделся за этот ее вид. Что за распущенность? Где ее достоинство? Ведь он же держится. Он даже хотел что-то сказать ей про одинаковость их положения, но вспомнил Вику, спохватился, и ему стало стыдно, а Анну стало жалко. У него застучало в висках и закололо в боку. Набежала противная слюна, так и хотелось плюнуть тут же, но он ее интеллигентно - так ему казалось - сглотнул и сказал Анне хорошим человеческим голосом:
– Ты не спала, Аннушка, и зря. Ей-богу, мы, мужики, этого не стоим. Я еще выдам тебя замуж.
Она посмотрела на него так, что у него снова закололо в боку, и он понял, что легкого и изящного развода у них не будет, что будет склока, что Анна беременна этой склокой, вон какие синячищи под глазами. Это у нее к крику.
– Я не хочу скандала, - предупредил он. - Не мы первые, не мы последние. У вас с Ленкой все будет, я не зверь какой… Я хочу, чтоб мы остались добрыми друзьями. Хочешь, сегодня поедем посмотрим квартиру?
– Какую квартиру? - спросила Анна.
Он понял, что, торопясь к мирному финалу, выпустил целое звено, и теперь как-то надо объяснить, о какой квартире идет речь, а значит, надо подробно и о Вике. Он растерялся и уже готов был все замять.
– Есть тут один вариант…
– Вариант? - Анна отошла к окну и стала смотреть во двор. Алексей Николаевич решил, что она отвернулась, чтобы скрыть слезы, что сейчас они у нее катятся по щекам, и, наверное, хватит на сегодня, и так всего много, поэтому он заторопился, радуясь, что нужно уходить и что все, собственно, уже позади. Он уйдет, она - никуда не денется - будет думать о варианте, а тут он спокоен: то, что ей будет предложено, не просто хорошо - прекрасно.
– Так вот, - повернулась к нему Анна, - так вот… Хочешь уходить - катись… Но квартиру я тебе не отдам. Это наша с Ленкой квартира. У тебя есть вариант? Вот и иди туда… Я же отсюда не тронусь…- И она ушла в ванную. Он стоял в одном ботинке, всем телом ощущая неестественность, неудобство. Он сунул ногу в другой ботинок, но неестественность осталась, тогда он пошел к ванной и постучал в дверь. Она открыла ему сразу, в руках у нее была зубная щетка, а рот был полон пасты. И этим брызгающим белым ртом она сказала ему громко и внятно:
– Какая же ты сволочь!
***
Вика пришла к нему в клетушку с мокрыми гранками, и они успели просохнуть, пока он ей все рассказывал. Он даже удивился, почему это у него так долго все получается, разговор с Анной был ведь короткий, а он говорил, говорил, пока Вика не сказала: «Хватит, Леша, в четвертый раз уже не надо…»
– Что случилось, то случилось, - продолжила она. - Тут уже ничего не изменишь. Теперь надо вести себя правильно. Ничего резкого, пока по-человечески не договоритесь. Дай ей и поорать, и побазарить - это нормальная реакция. Но будь стоек в главном. Это ты получил квартиру, а точнее - ты и твоя мать. Ты не гонишь ее на улицу, а предлагаешь прекрасный вариант. Не подкопаешься ни с какой точки зрения. Потом надо привлечь на свою сторону Ленку. Как она?
И вечерний, и утренний разговоры проходили без дочери, и как она - он понятия не имел. Привлекать же дочь на свою сторону для него задача непосильная. Так он подумал сразу, но Вике сказал: «Да, да, это сейчас главное!» На этом она и ушла с совсем уже сухими гранками, а он с ужасом представил, как же все будет с Ленкой?
Если было на свете что-то абсолютно чужое ему и непонятное, то это была дочь. Все в ней, начиная с завернутых снизу джинсов и кончая орущей музыкой, было ему противно, вызывало неприязнь и раздражение. Каждый раз, когда они садились за стол и она начинала манерно ковыряться в салате и высказывать непотребные суждения, о которых он и подумать боялся, он не понимал, как случилось, что у него, очень лояльного во всем человека, могло родиться такое существо?
У нее не было ничего святого, разве что модные диски, да и то, не святость это, что-то другое. Достоевский же был у нее - сумасшедший, Толстой - кретин, Тургенев - манная каша, от Чехова у нее сыпь… Она говорила это матери, у которой училась литературе, а Анна отмахивалась: а ну их! Они все такие, пройдет! Алексей Николаевич в это «пройдет» не верил. Если уважения нет сразу, откуда оно потом возьмется? Из каких ростков? «Пушкина она любит», - говорила Анна. Но Пушкин - это мало. Гений там и прочее, но ведь поэт, а значит - завиток в литературе. Такая у Алексея Николаевича была теория, он с ней никуда не вылезал, но был убежден: настоящая литература - это проза. А дочь читает поэтов, потому что строчки короче… Но и этого он не говорил, допускал, что он в этом деле не очень сведущ… Сам же читать любил и читал много, последнее время увлекся историческими романами, любил проводить аналогии, а Ленка могла сказать: «Тебе история нужна, чтоб не думать про сегодня. А мне наплевать, что было раньше. Мне надо знать, что будет завтра». Он ей говорил, что все на свете из вчера в сегодня, а из сегодня в завтра, и тогда она открытым текстом спрашивала его о 37-м годе и, шевеля ноздрями, издевалась: а во что превратилось это вчера? Он объяснял, а она махала рукой: на таком уровне, мол, и без тебя знаю. «Но если ты ковыряешься в опричнине…»
– Я не ковыряюсь, - кричал он. - История не салат! Это ты ковыряешься в больном, что стыдно…
– Совесть ты наша болезная! - смеялась она. - Как разволновался! - И уходила, не желая слушать и закрыв уши.
– Перестань, - говорила ему Анна. - Начнет зарабатывать сама деньги, станет кормить своих детей и успокоится. Некогда будет. Всякое вольнодумство от праздности. А эта болезнь нам не грозит, Мы ж не миллионеры.
Анна все упрощала. Он - знает - обострял. Но, черт возьми, он хотел ее понять, свою дочь! Почему такая немелодичная, орущая музыка ей кажется прекрасной? Почему надо носить волосы по плечам до пояса, а косы - плохо. Почему не надо есть хлеб? Почему не годится материно шерстяное платье, обуженное и пригнанное ей по талии? Почему ношеные американские джинсы ей лучше, чем новенькие болгарские? Тысяча «почему», на которые у него нет ответа. Поэтому «привлечь дочь на свою сторону» - это не просто задача, которая его смущает некоторой непорядочностью, это дело, к которому он просто не знает, как подступиться. Ну что и как он скажет? Знай он, что будет скандал, истерика, слова «ненавижу» и прочие, он, ей-богу, был бы спокойнее. А вдруг какое-нибудь циничное: «О\'кей, папа, подумаешь, проблема!» Он же содрогнется от этого. Как бы ни поворачивалась его жизнь, какие бы перемены ни готовила, он хочет и всегда хотел, чтоб у дочери все было красиво, чисто, нравственно, чтоб вырабатывала она оценки верные, порядочные.
Запутался Алексей Николаевич в своих мыслях, хоть руби их направо и налево. Получалось глупо: ему было б лучше как отцу, если бы дочь осудила его за отношения с Викой. Ему слаще был бы ее гнев. А Вика говорит: привлеки дочь на свою сторону. Как это можно?
Целый день Алексей Николаевич работал, не работая. Как же у других бывает? Сходятся, расходятся, платят алименты, вот Вика разошлась с мужем, говорит, что отношения с ним остались прекрасные. Он ей сказал - так, во всяком случае, говорит Вика: «Тебе, Евлампия, - квартира, мне - машина». Сел и уехал. Вообще он странный мужчина. Называет всех идиотскими именами, причем каждый раз другими. Он однажды с ним сталкивался, давно, лет двенадцать, а может, и пятнадцать тому. Федоров был еще фотокором, и клише его снимка пришлось подрезать слева. Так он пришел к нему в цех, пришел и сказал: «Слушай. Фердинанд…» Со странностями был мужик, но сел е машину и уехал. Интересно, брызгала на него Вика слюной, кричала ему «сволочь»?! Маловероятно. Он вспоминал всех разошедшихся до него, и вспоминалась почему-то только благостность. Все друг перед другом совершали только благородные поступки, все только уступали, все вели себя так, что впору было снова вступать в брак, а не разводиться. Но знал, что это не так. Это его собственный мозг вырабатывает сейчас именно такую информацию, потому что хочется ему мирного разрешения всей истории, а на него, видите ли, «сволочь», «сволочь»! Конечно, он дурак. Поторопился. А с другой стороны - когда-то надо? Под всеми этими не очень существенными мыслями пласталась одна - важная, главная. Если бы он взял чемодан и ушел (как Федоров уехал), то ничего бы не было. Тогда бы он мог пригласить сюда, в клетушку, Ленку и сказать ей: «Так уж случилось, прости, мол, и прочее. Ничего мне от вас другого не надо, только ваше прощение. Ты собери мои палаши и дротики в большой мешок, я пришлю за ними шофера». И что б в этот момент ни произнесла его непонятная дочь, он был бы недосягаем и для ее цинизма, и для слез, для мольбы (мало ли что?) и для оскорблений. Такая это была стерильная, но, увы, невозможная ситуация. Все, что угодно… Но отдать квартиру, которую он выстрадал в тысячах приемных, квартиру, которую он обложил миллионом справок, квартиру, в которой он наконец почувствовал себя человеком. (Ему объяснили умные люди, что высота потолков дает ощущение собственной значимости. Низкие потолки давят на человека не столько физически, сколько морально…) Ну почему он должен все это отдать Анне? Ведь справка о ее юношеском туберкулезе у нее была липовая. Были очаги после гриппа - и вся история, у кого их не бывает? Но ее тетка, главврач в тубдиспансере, сделала ей историю болезни. Конечно, он этого никому не скажет, не те сведения, но Анна должна знать, что всегда была здорова, а значит, ее вклад в получение квартиры минимальный. Поэтому не может он взять чемодан и уйти в квартиру Федорова, который считает его Фердинандом. Да и потолки там низкие, ему это плохо, а Анне будет ничего. Она сама говорила: «Шторы на полметра надо длиннее, обоев больше, расход… Два шестьдесят, Леша, выгодней, чем три двадцать…» Вот и пусть едет в два семьдесят, у Вики столько. Он же будет платить Ленке не формально, по листу, а сколько надо. С Викой они договорились, что какие-то вещи она оставит в квартире: диван-кровать, сервант, кухонный гарнитур, все там на своем месте, между прочим, со вкусом найденном… Что ей еще надо? Ведь если серьезно разобраться, это тоже почти стерильная ситуация. Анна только должна все выслушать, как человек…
***
По дороге в школу Анна Антоновна «вычислила» Вику. Алексей Николаевич облегчил ей работу тем, что точно назвал срок - два года. Значит, с той его поездки в дом отдыха, когда они похоронили мать. Был он весь в жуткой неврастении, перестал спать, взвивался по пустякам, она его решила отправить, чтоб и самой отдохнуть. Сделала тогда перестановку, выбросила материну рухлядь, которую та таскала с собой с квартиры на квартиру. Он вернулся в хорошем состоянии, загоревший, веселый, пылкий, между прочим… Она тогда удивилась некоторым проявлениям, «новшества» ей не понравились, она даже разозлилась на него, но сдержалась, сказала только: «Да ну тебя!» Теперь понимает - откуда шла новация. Но он легко и просто вернулся к привычным отношениям, забылось. Тогда она спросила: а кто еще был из ваших? Он назвал кого-то и женщину из корректорской. Потом на вечере в клубе в буфете за пивом к ним присоединилась женщина с узким лицом, в бархатном костюме. Он взял ей бутылку «Байкала», и она отошла.
Тогда Анне не понравилось ее лицо. Было оно какое-то сухое, а Анна, будучи женщиной полной, всякую сухость не любила, критиковала, считала изъяном. Она спросила Алексея, кто эта «остренькая» дама, он сказал: из корректорской. Не с ней ли ты был в доме отдыха? С ней, сказал он. А откуда у нее бархат? - спросила она. Она умеет одеваться, сказал он. За счет питания шьет тряпки, сделала вывод Анна. Ну почему? - спросил он. У нее лицо шелушится от авитаминоза, сказала она. Алексей как-то удивленно дернул губами. Анна ее запомнила. Потом эта женщина мелькнула несколько раз в каких-то культпоходах, всегда в чем-то очень модном, каждый раз они встречались глазами, но не здоровались, корректорша отводила глаза. Однажды Алексей бросил Анну и пошел за ней, и они о чем-то говорили, он вернулся и сказал, что у них производственные проблемы, а на работе он не успел зайти в корректорскую. Анна поверила, потому что, кроме нарядов, ничего в этой женщине не было такого, чтоб взволноваться. Были звонки домой. «Да… Да… Да… Обязательно… Да… Да… Понял… До свиданья…» Из корректорской, говорил он. Если сейчас все это обозреть, все было шито белыми нитками. Корректорская, корректорская, корректорская, корректорская… Но тогда Анна ничего не замечала. Просто все ее охранительные посты всегда стояли в другом месте. Она, например, боялась своей троюродной сестры, красивой элегантной девицы двадцати восьми лет. Она приходила и вешалась на Алексея. «Я по-родственному, - говорила она и садилась к нему на колени. - Покачай меня, зятек!» И он ее качал, и делался красным, а та говорила: «Такого хочу мужа, чтоб качал… А их нет. Вывелись. Один есть, и то твой, Анюта».
Анна застывала от страха, когда приходила эта треклятая сестра. Могла сказать: «Зятек, застегни сапог!» И он ползал по полу и «молнию» вел медленно-медленно, а Анна в этот момент мысленно рвала ее к чертовой матери. Она думала: эта стерва может увести! И баррикадировалась. Рассказывала ей, что у Алексея масса изъянов. И с возрастом их все больше и больше. Например, хронические запоры. Это хуже нет! Сестра смеялась: «Бедный мужик!» А Алексею она рассказывала, что у той тоже есть одно заболевание, нет, нет, приличное, но все-таки… Такую вот интригу плела Анна в месте предполагаемой опасности. А тут на тебе, гром грянул с другой стороны.
Вычислив Вику, Анна не то, чтобы успокоилась, а просто поняла, как надо вести себя. Во-первых, никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах не соглашаться ни на какой передел квартиры. Хочет уходить - пусть идет с чемоданом. Эта квартира Ленки. Девчонка кончает школу, может выйти замуж, пойдут дети. Три комнаты не то что много, а в самый раз. Алексею положена площадь? Положена. А она разве его гонит? Пусть строит со своей шелушащейся дамой кооператив, пусть снимает квартиру, все движения - его. Она же будет стоять на месте. Более того, она не сразу ему даст развод. В конце концов, если он интеллигентно уйдет, она, конечно, согласится. Но пусть он похлебает всех этих удовольствий полной мерой. Она приготовилась бить мужа наотмашь, ногами, в сплетение, в пах, она думала: ни одной минуты этой ночи без сна не прощу никогда. Пока же в школе решила, никому ничего не говорить, потому что до сих пор в учительском коллективе слыла благополучной, счастливой женой, очень этой своей репутацией гордилась, мысль, что может ее потерять, казалась страшней самой возможности развода. Черт с ним, с мужем, а вот войти в братство одиноких женщин, дев, братство брошенных - это не доведи господь! Это совсем другой мир, который был ей неприятно жалок, она школу в конце концов приняла и даже как-то по-своему полюбила, потому что было в ней это противоядие - нормальная ее семья. И то, что развод разрушит и ее положение в школе, а значит, у нее начнется другая жизнь - может быть, было самое страшное. Сорок три года у замужней женщины - это почти акме, это расцвет, сорок три одинокой учительницы - это бесконечно унылая дорога на многие годы с одним-единственным пейзажем. Ревнивая собственница, Анна вдруг подумала: ради положения в школе согласилась бы на невероятное, даже на то, чтоб у Алексея была любовница. Черт с ней, лишь бы был дома. Но тут же она отогнала эти мысли как жалкие. Унижений ей еще не хватало! Нет уж! Надо бороться. Надо все узнать про эту шелушащуюся бархатную крысочку.
***
Вечером Алексей Николаевич поехал к Вике. Она заварила кофе, они выпили по три чашки, и он, смущаясь, сказал ей, что кофе, конечно, хорошо, но он бы что-нибудь съел.
– Господи! - воскликнула Вика. - Я идиотка! - Почему-то он думал, что у нее ничего нет и ему придется ее успокаивать, что, мол, не умру, не тот случай. Но у нее все было, и кусок отбивной, и картошка была начищена и залита водой, и кетчуп был, и оладьи она сделала в пять минут из блинной муки, и варенье у нее оказалось клубничное - ягодка к ягодке, она поставила его в фигурной розетке, и ему захотелось плакать. Это, конечно, было глупо, тем более что плакать с набитым ртом не получалось, но в душе он плакал от благодарности, умиления и еще черт знает от чего, от салфеток, что ли, на которых ему подавала Вика. На одной все поставила, другую ему на колени положила. И в то же время была в этом ужине какая-то неприличная праздничность, которой не годилось быть повседневной, и он решил, что все это момент, случайность, не более того…
Удивительное существо Вика, она учуяла его настроение. Села рядом и сказала: «Так бы и остаться тебе у меня навсегда… Не гостем…» Он не сказал ей ничего, просто прижал к себе, а сам подумал, что гостем он тут будет всегда, потому что в этом доме живет тень Федорова. Он никогда не отделается от этого чувства. Нет, нет! Мужик должен приводить женщину в свой дом. А его дом - это кабинет с софой, со стеной, на которой его коллекция. Квартира, которую он «выбил» в инстанциях, и какого черта он должен от нее отказываться? Другое дело, если б он ничего не предлагал взамен Анне, но ведь он же не подонок, он устраивает ей идеальный вариант.
– Я понимаю, - сказала Вика. - Тебе нужна та квартира. Твоя. Хоть вы и лопухи, так и не сделали в ней человеческие полы. Ладно, езжай домой, подождем, как будут развиваться события.
Ему не хотелось возвращаться, но Вика объяснила: нельзя давать Анне оснований думать, что у него есть где ночевать. Это будет для нее козырем. Он должен приходить домой. И, ради бога, не скандалить. Теперь надо ждать. Будет сама нарываться - уйти, запереться. А вот с Ленкой поговорить надо, это ее тоже касается, ее этот обмен вполне может устроить: Сокольники рядом, каток, танцплощадка. И вообще молодые любят перемены, а Вика оставит ей в комнате гобелен с зайцами, такие чудные белые красавцы на изумрудной траве. Глупый гобелен, если вникнуть в суть, на траве зайцы бывают серые, тут несоответствие - зимние зайцы, а пейзаж летний, но это только он и заметил, вообще у него на такие вещи глаз острый.
Они поцеловались с Викой по-родственному, без страсти, уже в лифте он удивился этому и обрадовался, что вот уж до чего дошло, расстаются, как муж с женой, совсем недавно так у них не получалось. Вышел из подъезда и внимательно осмотрел двор, хороший, ухоженный двор, лучше, чем у них, и в подъезде чисто, и стены выкрашены не зелено - казенной краской, а светленькой желтой охрой. Он представлял себе Анну в этом дворе и подъезде и считал, что ей это должно понравиться.
Дома пахло жареными грибами, которые он любил. Кастрюлька была накрыта куском старого байкового одеяла, приспособленного именно для сохранения кастрюльного тепла. Анна гладила ему рубашки. И то, что жареные грибы сохранялись в одеяле, а Анна стояла с утюгом, вызвало у него раздражение. Казалось, успокойся - скандала не предвидится. Похмыкай, наконец, про себя - две женщины наперегонки кормят тебя вкусным, но он чувствовал, как закипает. Алексей Николаевич не знал, как не знала этого и Анна Антонов-па, что вступили они в отношения, когда любой шаг и поступок, любое слово и взгляд обречены на перетолкование. Тут хоть тресни, а в «да» услышат «нет», а улыбку поймут как издевательство. Они не знали, что фатальность непонимания будет расти, как ком, что самое отвратительное, что могла сделать Анна сегодня, - это приготовить ему грибы, а самое гадкое, что мог сделать он, - это тщательно, носок к носку поставить ботинки, пальто повесить на плечики, а портфель не бросить, как обычно, а определить, как тщетно раньше просила Анна об этом, на ящик для обуви, под вешалку.
– Садись ешь, - сухо сказала она, сглотнув эту отвратительную ей сегодня тщательность.
– Я сыт, - ответил он, подавляя з себе тошноту от запаха самой любимой своей пищи.
Они не говорили в этот вечер, потому что сразу обессилели от этого секундного разговора.
Второй раз в жизни они спали врозь. Но на этот раз Анна Антоновна уснула крепко, потому что не спала предыдущую ночь, а Алексей Николаевич, наоборот, уснуть не мог, думал, думал. И все об одном: ему хорошо тут, в кабинете. Какой человек, в сущности, медведь, ему нужна своя берлога. Представлял будущее: Анна переедет, а Вике он отдаст спальню, пусть она там вьет себе гнездо, кабинет же он трогать не даст. Идеально у него тут, идеально. Все, что любит, рядом.
Исторические романы, дорогие его железки, бар… Бар, конечно, пижонство, он пьет водочку, а ее надо держать в холодильнике, но все равно приятно.
«Тебе вермут или сухое?» - и щелкаешь дверцей, и сверкают рюмки и фужеры, сидишь в креслах, красиво так получается. Конечно, все это форма, не дурак он какой, чтобы придавать этому особое значение, но когда у тебя это уже есть, то гоже ли все это ломать только из-за нежелания Анны переезжать из этой квартиры, которую получала не она?
Он вздрогнул, услышав, как щелкнул входной замок. Вернулась Ленка, а на часах было уже 12.15. Это было запрещенное время, и еще позавчера они бы ждали ее с Анной вместе, и Анна время от времени подходила бы к окну, а он просто слушал бы лифт и по стуку дверцы определил бы, когда приехала дочь. А тут он весь вечер размышлял о своем и про Ленку ни разу не вспомнил, а она шлялась черт знает где. Он решил встать и спросить, что значит эти пятнадцать минут первого, но подумал, что и Анна начнет задавать вопросы, а значит, неизбежен общий разговор, и неизвестно еще, чем он кончится. Он не знал, что Анна уснула крепко, что первый раз в жизни она не была озабочена отсутствием дочери, а со стороны уже хорошо видно, как все у них лопнуло и растягивают их в стороны центробежные силы, как крошат и ломают их эти силы. Но они еще этого не знали. Анна спала, и ей снился спокойный нейтральный сон. Алексей Николаевич же, повозмущавшись мысленно дочерью, вернулся в наезженную колею всеобщего справедливого переустройства.
Ленка, премного удивившись тому, что никаких собак на нее не спущено, поела жареных остывших грибов, по закрытой двери в кабинет поняла, что отец и эту ночь спит там, на секунду задумалась, что же могло произойти между родителями, но тут же решила: ничего стоящего ее раздумий произойти не могло. Родители представлялись Ленке исключительно неинтересной, но крепко притертой парой. Мама уже десять лет, как распустила пузо, носит эти свои неизменные юбки и кофты навыпуск. Да они все такие, их учителя, одна только географичка одевается, как картинка, но все знают - у нее муж выездной, время от времени коллективу учителей что-то от нее перепадает, И это всегда сразу видно: на затрапезу напяливается что-то совсем другое, и класс тогда смеется: «Одежда с барского стола географички». Правда, Ленке тоже обломилось джинсовое платье. Мама, конечно, могла бы сбросить килограммов десять и постричься, а не ходить с этим идиотским пуком на затылке. Папа тоже не Ален Делон, хотя они почти ровесники. По чертам лица папа ничего. Но как одевается! Как стрижется! В домашней обстановке они два чудовища. Мама в коротком халате с оторванными пуговицами, папа в трико с пузырями на коленях и каких-то линялых майках. Видеть их невозможно, а они ничего, похихикивают, иногда даже целуются, она всегда кричит: «Не при мне! Не при мне!» А они довольны, наверное, принимают этот ее крик за что-то другое. Ничего не может произойти у этих двух проросших друг в друга людей. Так решила Ленка, уходя к себе. Ничего! А может, у мамы климакс? Ленка бухнулась в постель, подумала, как удачно получилось, что они ее не ждали. Все-таки самый противный разговор на свете - разговор на тему, где ты был. Потому что очень часто отвечать на этот вопрос не хочется.
Чижик-пыжик, где ты был?
На Фонтанке водку пил!
Выпил рюмку, выпил две…
Сладко уснула Ленка, спала Анна Антоновна, проваливался в короткие сны Алексей Николаевич, выныривал и снова проваливался, и неумолимо приближалось утро и день, в которые полагалось говорить, действовать, принимать решения.
Что бы ночам всегда быть длиннее, а дням короче?
Но день оказался длинным и гадким. Когда утром Алексей Николаевич сказал Анне, что, мол, напрасно она упорствует, что то, что он ей предлагает, прекрасно, что им будет хорошо с Ленкой в удобной изолированной уютной квартире, можно хоть сегодня посмотреть, Анна Антоновна ответила ему спокойно и даже с достоинством:
– Ты хочешь перемен, ты и передвигайся. Ты рвешь, так пусть шов идет по тебе. Разве это не справедливо? Если там так хорошо, то и тебе там будет хорошо. Мадам же, кажется, бездетная? Так почему же вам двоим нужна трехкомнатная, а нам с Ленкой хороша двухкомнатная? Что это за странная арифметика - для себя и для других?
– Это моя квартира, - сказал он.
– Ты ее построил? - спросила она.
– Ордер на меня, - сказал он.
– Ты прекрасно знаешь, что ордер - чепуха, - ответила она.
– Ты категорически?
– То есть… Абсолютно…
– Я буду бороться, - сказал он.
– Ух ты, как страшно, - ответила она.
– Не ожидал… Не ожидал…- скорбно покачал он головой.
– Вот это да! - возмутилась она. - Он завел себе бабу и ждет, чтоб я ему создала условия! А неприятностей в парткоме не хочешь?
– Не то время! - парировал он. Но парировал настолько быстро, что Анна Антоновна почувствовала - этого он боится. То или не то время, а лучше бы никаких объяснений, так она поняла эту поспешность, не зная, что не об этом он думает. Он думает и беспокоится о Вике, потому что у нее как раз срок, и она же его просила ничего сейчас не делать, а он как дурак все опять начал.
– Надеюсь, что у тебя хватит ума не позориться, - сказал он.
– У меня хватит ума, не беспокойся, - сказала она.
План был такой. Она сходит в райком посоветоваться. Никаких заявлений после себя не оставит, только придет. Никакой ответ на самом деле ей не нужен. Ей нужна самортизированная - от самого райкома - реакция, которая мер не предусматривает, а отношение, атмосферу создает. Она скажет: мне страшно, горько, порядочный был всегда человек, а тут не то что кричит, блажит о квартире. Не он это! Не он! Превращение ее пугает, не сам факт измены. Она так скажет, и именно такая спустится вниз реакция. И Алексею надо будет как-то объяснять это свое превращение. В общем это хороший ход.
Анна Антоновна надела свой лучший костюм - синий кримплен, голубую водолазку, янтарную брошь, волосы сделала модным валиком. Ей так шло, но уж очень ненадежная прическа, быстро рассыпается, на какой-то час разве сгодится. Она знала, что так выглядит хорошо, и это тоже правильно. Никаких конвульсий. Не держит она его за фалды, она озабочена его переменой.
Так она вошла в кабинет инструктора. Она не знала, что это был первый день работы инструктора после тяжелой болезни. Инструктору удалили грудь по поводу рака, удалили удачно, тщательно, но женщина, которая встретила Анну, всем своим существом ощущала левый протез, боялась, что он заметен, а главное - была убеждена, что все у нее плохо. Конечно, врачи не скажут, что ей отмерен небольшой кусок жизни, поэтому его надо употребить с толком: обеспечить будущее мальчика, которому двенадцать лет. Инструктор решила выйти на работу и всю зарплату, до копейки, класть на имя сына с тем, что когда ее не станет… И еще ей хотелось получить лучшую квартиру, чтобы у мальчика была своя большая комната. Она себе наметила три года жизни и хотела многое успеть.
Поэтому здоровая, цветущая Анна Антоновна, с мощным бюстом, растягивавшим тонкую водолазку, не могла вызвать ни симпатии, ни сочувствия. А тут еще эта изысканная речь о каком-то превращении. Инструктор поняла все сразу, поняла, что эта причесавшаяся на раз учительница хочет ее руками приструнить давшего деру мужа. Она будто бы плетет кружево, а на самом деле металлическую сеть, но сама бросать сеть не хочет. Предлагает сделать это другому. Ей, инструктору. Какое у нее наглое здоровье! И как это противно возиться с проблемами людей, у которых впереди целая жизнь.
– Что вы, собственно, хотите? - сухо спросила она Анну.
– Я беспокоюсь, - ответила Анна.
– А если он оставит вам квартиру, вы не будете беспокоиться?
– Это будет нормальный поступок, - ответила Анна. - У нас ведь дочь!
Инструктор подумала о своем мальчике, представила время, когда ее не будет, все у нее внутри закричало, заныло, застонало.
– Пишите, - сказала она Анне. - Будем разбираться. - Она знала, что Анна писать не будет, потому и предлагала ей это.
– Боже сохрани, - сказала Анна. - Какими словами я заговорила в вашем учреждении! Конечно, я не буду писать.
– А что я должна делать? - спросила инструктор.
– Я понимаю, - сказала Анна. - Такие вопросы… Ну считайте, что я у вас не была. - И она поднялась, зная, что, в сущности, что надо, сделала. А инструктор смотрела на пустой стул и думала: а что бы мужику, мужу этой просительницы, на самом деле не взять и не уйти с чемоданом? Ну что они за люди? Применила ситуацию к своей семье. Она теперь калека, и муж у нее, если говорить честно, не из лучших - в командировках в гостинице его не найдешь, - так неужели она ему что-то уступила бы?
В дверь постучали, но она крикнула: «Подождите!» - и набрала телефон парткома издательства и своим обычным, насмешливо-ироническим тоном спросила у своего старого знакомого секретаря парткома.
– Ты что, Павлуша, распустил своих начальников цехов? Они у тебя кобелируют, как мальчики!
Тот заохал: «Ты уже вернулась? Ай да молодец! Да мы тут без тебя… Ей-богу, не вру!.. Не ходи больше к врачам, я принесу тебе облепиховое масло, мне с Алтая привезли целый бидон. Дам, сколько надо… Кобелируют начальники цехов? Так это ж хорошо! Какой у мужика в жизни еще может быть стимул?»
– Выговор по партийной линии, - сказал инструктор, - тоже хорошо стимулирует.
Потом она вкратце, без эмоций - женщина она была добросовестная - поведала о приходе в райком Анны. И о том, что никаких бумаг не оставлено, поэтому можно было бы ничего и не предпринимать. Но тем не менее лучше им все знать, чем не знать. Так вот, пусть он абсолютно деликатно, но информацию все-таки соберет. Дама сердца тоже ихняя. Из корректорской.
– А! - закричал секретарь парткома. - Все сразу понял. В столовку ходят вместе. Ничего дамочка, разведенная, и кандидатский срок у нее кончается.
– Ну ты там не шустри, - сказала инструктор, - по этому поводу.
– Я же тебе сказал, что считаю это стимулом производственной деятельности. - Секретарь засмеялся, но не понял, почему инструктор положила трубку. Она же легла лицом прямо на стол и думала: три года жизни, три года… Сыну будет всего пятнадцать… У него еще не будет паспорта.
***
В этот день Алексей Николаевич обедал с приятелем из производственного отдела. Сцепились в очереди с подносами по поводу оборудования. Пока какая-то женщина не крикнула: «Да заткнетесь вы хоть тут! Мало вам совещаний? Пища из-за ваших разговоров киснет!»
Они засмеялись и замолчали, а потом сели удачно, за столик на двоих, у самого окошка.
– Знаешь, - сказал Алексей Николаевич, - я развожусь.
Приятель так поперхнулся, что пришлось постучать ему по спине и по загривку.
– Ну ты даешь, - прохрипел он. - Разве можно такую информацию на сухую? С чего вдруг? Ты ж недавно квартиру получил?
– При чем тут квартира? - возмутился Алексей Николаевич, - Какой-то у тебя странный поворот.
– Ну, знаешь, из-за чего сыр-бор - я как-то сообразил. Бесподобная Виктория, что ли? Так что считай, вопрос о квартире - главный.
– Здесь нет вопроса, - фальшивым голосом ответил Алексей Николаевич.
– То есть? - не понял приятель. - Неужели оставляешь?
Алексею Николаевичу показалось неприятным, что первым естественным выводом был у приятеля этот - оставляешь. И он хотел это сказать, но приятель начал сам.
– Не советую, - сказал он. - Не советую. В нашем с тобой возрасте идти под чужую крышу все равно что силу терять. Все играет значение, как говорят в Одессе. Ты или хозяин, или опять же, как говорят в Одессе, примак. Я бы лично к бесподобной Вике в примаки не пошел.
– Почему? - спросил Алексей Николаевич. Нить рассуждений о квартире была ему в целом приятна. А что он имеет против Вики?
– Да потому, что квартиру ей оставил Федоров, квартира кооперативная, твоих в ней денег нет. А вдруг у вас дело не пойдет? Разве можно за будущее ручаться? Ты сколько с Анькой живешь? Двадцать один год? Стаж, братец мой, стаж… Я вообще считаю, что после таких лет разводиться нельзя. Ты сам не знаешь, как вы привыкли друг к другу. Тут все опять же играет значение - и запах, и вкус, и цвет…
– Перестань, - сморщился Алексей Николаевич.
– Да я понимаю: когда уже до этого доходит, то все бывает наоборот. Ладно, пусть… Но в примаки не ходи… Или уже пошел, идиот?
– Да нет, - сказал Алексей Николаевич. - У нас стадия обсуждения. Анна упрямится.
И он рассказал этот свой идеальный вариант и встретил полное и безоговорочное понимание.
– За это и держись, - сказал приятель. - Не давай бабам крутить тебе мозги. Конечно, тут есть одна страдательная сторона - Ленка. А ты знаешь, что ей скажи? Мол, оставайся, дочь, со мной. Моя квартира - твоя квартира, и всякое там разное…
Последнее ошеломило Алексея Николаевича. Ни разу не пришло ему в голову, что дочь может остаться с ним, не соединялось это вместе с Викой. Конечно, Ленка останется с матерью. Но, с другой стороны, он же вправе и обязан предложить ей такое? Он скажет ей: оставайся в своей комнате, наши с мамой дела тебя не должна трогать.
– Ты мне подбросил идею, - сказал он приятелю.
– Я добрый, - ответил тот. - Только дохлая эта идея. Ленка и Вика? Я представил это на минуточку и содрогнулся.
– Почему?
– Черт знает почему, - засмеялся приятель. - Все твои бабы - штучки. Я это давно понял. Хотя, с другой стороны, а какими им быть в наше время?
Расходясь у лестницы, приятель не выдержал и сказал: «И нужна тебе вся эта возня? Менять женщин в наше время (что он прицепился к бедному времени?) пока еще неэкономично. Дорого, а значит - глупо… Ей-ей, Леха!» И ушел.
Алексей Николаевич поднимался в клетушку и думал о себе хорошо. Не такой он циник, чтобы все переводить на деньги и выгоду. Здравый смысл - прекрасно, но есть же что-то и повыше? Он боялся сказать себе «любовь», потому что считал это слово несколько дискредитированным. «Не будем его произносить, - шептал он мысленно Вике. - Я просто без тебя не могу». Вот это точно. Ленку, дочь, он, наверное, все-таки любит, но он может без нее. Может! Хотя тем не менее он предложит ей остаться с ним, пусть решает…
***
Из окна корректорской было видно то самое окно столовой, возле которого обедал Алексей Николаевич. Увидев его, Вика бросилась было бежать, а высмотрев, с кем он, бежать передумала. Вика не любила этого приятеля, не любила беспричинно, хотя это неточно сказано. Причин, каких-то там фактов, поступков, слов, конечно, не было, но была внутренняя концепция, выработанная годами, и по этой концепции приятель относился к тем мужчинам, которые изначально враги, что бы они ни делали и как бы себя ни вели. Это их разрушающая все и вся логика. Это недоверие к их, женской, интуиции, пренебрежение к их работе, неуважение к их запросам, сугубо женским, отличительным. Вика за версту чуяла таких мужчин и старалась, чтобы пути с ними не пересекались. Они и не пересекались. Вот только с Федоровым вышла у нее промашка, но Федоров не «чистый тип», это ее и сбило с толку. Сколько она еще будет его вспоминать? Пока не уйдет из его квартиры. Вот человек! Облагодетельствовав ее, он обеспечил ей вечную муку. Как они вылизывали эту квартиру! Как искали интерьеры, чтобы «ни у кого и никогда». Тысяча его придумок, пристроек, удобных, красивых. Когда вбил последний гвоздь и отполировал последнюю дверную ручку, то сказал странное: «Так хорошо, что даже противно». Она не придала этому значения, на жостовском подносе поднесла ему любимый его вермут со льдом. «С окончанием работ!» - сказал он, посмотрел на нее внимательно, и она, идиотка, и этому его взгляду не придала значения. Она была такая тогда счастливая, что стала просто глупой. Через три дня, собрав чемодан, он ушел.
«Будь счастлива, Суламифь, и не поминай лихом. Моторчик я забираю».
Ничего она не могла понять, ничего. Его поступок был иррационален, в нем не было причин, корней, это было равносильно скоропостижной смерти в расцвете сил. Правда, у нее хватило ума не биться в истерике. Она подождала несколько дней, навела справки. Сказали, что он уехал на «какую-то стройку делать снимки для какой-то юбилейной Доски почета. Потом он вернулся и поселился в квартире приятеля, который уехал за границу. Она позвонила ему. «Как живешь, Лисистрата? - спросил он. - Фонарики в ванной работают?» Она, неестественно похохатывая, спросила, когда он собирается вернуться, чтоб она успела вымыть шею. «Клотильда, душенька Кло! - сказал он. - Не надо так шутить. Мне больно… Хочешь совет друга? Выходи замуж… Я буду просто счастлив!» И она ответила ему, что, конечно, так и поступит, и начала совершенно идиотский разговор о вещах. Что, мол, он собирается забрать, а что оставить? Это, дескать, важно и очень хочется, чтобы было по-честному… «Все - твое!» - сказал он и положил трубку.
Она так и эдак перебирала их жизнь, раскладывала по дням и фактам, классифицировала по чувствам. Ничего не получалось. Ничем не отличался день первый от дня последнего. При ней он бросил фотокорить в газете и ушел «в дизайнеры пропаганды». Его выражение. Всякие там стенды, выставки - это было по его части. Друзья-приятели говорили: «Дурак! Как можно уйти от этого? Ты же художник!..» И все тыкали его носом в снятый им когда-то пейзаж, который обошел все специальные журналы, а он улюлюкал. Она же, Вика, - чем несказанно гордилась в то время, - на пути мужа не становилась, решение его приняла должным образом: «Раз ты этого хочешь…» Потом, правда, удивлялась про себя, тихонько: за все три года, что она с ним прожила после этого, а всего они прожили пять лет, он не принес больше в дом ни одного пейзажа, ни одной картинки (его определение). И когда они украшали свою новую квартиру и она вытащила из стола этот самый пейзаж с черной водой и стала прилаживать его к стене, где бы он лучше смотрелся, он взял его у нее из рук и сказал: «Ни за что, Марфуша, ни за что!» Она поняла это так: он подавил в себе что-то ценное, дорогое и не хочет напоминаний! Полезла к нему с этими своими соображениями, и он сказал: «Давай не будем, а? Но чтоб ты не волновалась, скажу одно: никакой внутренней неврастении у меня нет.
Я не пациент для психоаналитиков». Дело прошлое, не как она его тогда любила! Как он ей нравился своей мужской настоящестью, а ведь был некрасивым, невзрачным, роста небольшого, лысый и нос шляпочкой на конце. Алексей по сравнению с ним - Давид. И вообще Алексей - это другая история, другая жизнь, она сама - другая Вика. Та ее часть, что любила Федорова, умерла и рассыпалась в прах. Какое-то время она жила с ощущением увечности. Ей даже казалось, что со стороны заметно, как зияет в ней пустотой эта выгоревшая половина, что и ходить она стала криво, потому что потеряла равновесие. Она так и не сумела живым зарастить внутреннюю пустоту. Она заложила ее камнем. И к Алексею прибилась другой половинкой своего существа и обнаружила, что в другой ее части все по-другому - другие слова, другие мысли, другие силы притяжения… Алеша - робкий, неуверенный в себе человек… Не то чтобы он совсем уж безвольная натура, нет, но приятель его - циник, скажет что-нибудь, а Алексей будет мучиться, страдать. Поэтому она боится этого их разговора.
Вечером Алексей сказал ей про вариант с Ленкой. Вика прямо задохнулась. Не зря она боялась, не зря закололо у нее сердце, когда из окна высмотрела его в столовой. Но она увидела в глазах Алексея такое желание поддержать его в этой идее, что как там ни скрючилось все у нее внутри, а сказала она бодро: «Конечно, ты должен ей это предложить!»
Ночью, ворочаясь на неразложенном диване - она никогда не раскладывала его, если спала одна, - размышляя о том, что Ленка в их отношениях не что иное, как «пятая колонна», она вдруг враз и навсегда успокоилась, потому что то ли поняла, то ли почувствовала: никогда им с Ленкой не жить. Бывали у нее минуты такого вот прозрения, когда выход, итог виделся четко, ясно.
Только раз в жизни она ничего не предугадала - когда уходил Федоров. А тут поняла - с Ленкой ей не жить. Какая она молодец, что, еще не зная этого, среагировала правильно. Пусть Алексей предложит дочери остаться с ним, это усилит позицию, Анне на это сказать будет нечего. Он предложит, Ленка откажется, а Алексей от ее отказа станет сильнее, это тот самый случай, когда, теряя, приобретаешь. Вика совсем успокоилась и подумала, что в общем все хорошо.
В свое время Федорова это ее умение брать себя в руки всегда поражало, и умение логически мыслить - тоже. Он как-то сказал ей: «Знаешь, ты сама себе мужик». Она не обиделась, они были еще вместе, спросила: «Это что - плохо?» Юн ответил загадочно: «Сам себе - это сам себе… Это не хорошо, не плохо, Феклуша… Это другое измерение…» А когда Федоров ушел - пришло другое. Он уже тогда обрекал ее на одиночество, потому что считал: она это вынесет. Господи, спасибо Алексею за то, что он другой, за то, что он есть, за то, что у них все хорошо, и за то, что он уведет ее из этой квартиры, в которой живет дух Федорова. Интересно, почему ей никогда, никогда не приходила мысль поменять квартиру? Не хочет она об этом думать, не хочет! Не поменяла - не поменяла. Теперь съедет, и все.
***
Ленка стояла в коридоре, широко расставив ноги и заложив за пояс джинсов руки. Вся ее фигурка под «мальчика-ковбоя у салуна» излучала не то что презрение - нечеловеческое омерзение.- Алексей Николаевич споткнулся об это омерзение, как о камень, готов был повернуть назад, но рванулся вперед, прошел сквозь омерзение и услышал вслед: «Ну и ну!»
Он быстро закрыл дверь в кабинете. И, еще держась за ручку, подумал: что это я? В собственном доме собственной дочери боюсь? И он открыл дверь. Так как сделал он это неожиданно, то увидел на лице дочери совсем другое выражение - испуганное и жалкое. Не успела она превратиться в американского мальчика у салуна, проклюнулась в ней русская девочка, у которой в семье плохо, и предстоит ей жить в этой плохой семье не день, не два - может, все оставшееся детство. Ничего подобного не подозревал он в своей дочери, которая раздражала его все последние годы, а тут вдруг…
Он видел, как старательно прятала от него Ленка свою беду и растерянность, как облачалась она в наглость и разухабистость.
– Не надо, - сказал он ей.
– Это ты мне? - спросила она. - О чем изволите?
– Девочка моя! - Алексей Николаевич даже прикрыл глаза, чтобы не видеть перевоплощение агнца в чудовище. - Девочка моя! - повторил он. - Не надо ссориться. Ни я не хочу этого, ни - я уверен - мама.
– Он хочет мира и дружбы! - из кухни появилась Анна в мокром фартуке, надетом на старенький сарафан. Перепутались на ее полных плечах бретельки лифчика, и сарафана, и комбинации, и выглядело это неопрятно и непристойно.
– Борец за мир! - издевалась Анна. - Бенджамин Спок!
И то, что он на самом деле хотел мира, а она издевалась над этим, и то, что она завершила работу па формированию чудовища - на носках снова покачивался, заложив руки за пояс, мальчик-бой у салуна, и то, что бретельки - белая, синяя и розовая - перекрутились друг с другом - все взорвало его.
Но, начав говорить, он тут же сглотнул слова, потому что нельзя так при Ленке, и полупроизнесенная, наполовину сжеванная и проглоченная брань повисла в воздухе и висела тяжело и недвижно.
И они стояли, закаменев, а потом Ленка рванулась с места и хлопнула входной дверью. Анна посмотрела на него победоносно, будто выиграла раунд. Играли - бились, и она победила.
– Это самый легкий способ решать вопросы, - сказал Алексей Николаевич, - хлопать дверью.
– Ах, тебе надо решать вопросы сложно! - засмеялась Анна. - Ты, может, хочешь предложить ей съехать?
– Ну почему ты так все воспринимаешь? - застонал Алексей Николаевич. - Я предлагаю тебе прекрасную квартиру, а Ленка может остаться со мной, если хочет…
Круглые глаза Анны округлились до нечеловеческих размеров.
– Господи! - сказала она и села. - Ты что - ненормальный? Ты предлагаешь жить ей вместе с твоей б…? Знаешь, такого еще никто не придумывал…- Она на самом деле была потрясена и смотрела на него даже несколько испуганно.
И Алексей Николаевич это отметил про себя и решил, что будет держать себя в руках, пусть Анна распускается, он же - все! Сорвался один-единственный раз.
– Аня! - сказал он ей мягко. - Ну что - мы первые? Мы хорошо жили…
– Да что, я тебя держу? - закричала она. - Держу? Да, ради бога, хоть сейчас! Собрать чемодан? Собрать? Уходи!
– Ты глубоко права! - продолжал он миролюбиво. - И я бы не смел поступить иначе, как ты мне предлагаешь, не будь у меня очень хорошего для тебя варианта. Ты должна понять… Квартиру-то давали мне…
– Это квартира дочери. А там, где она, там и я. Понятно я объясняю? Никуда мы отсюда не уедем.
– Великолепная квартира… Рядом Сокольники…
– Тоже мне Елисейские поля, - засмеялась Анна и спросила: - Так собрать чемоданчик? Могу и два…
***
С той минуты, как Алексей Николаевич подавился матерщиной, а Ленка хлопнула дверью, с той минуты, как Алексей Николаевич стал говорить приторно-медовым голосом, Анна поняла, что он не уедет из этой квартиры. Так как не уедет и она, то выход у них один - в конце концов остаться вместе. Она почувствовала - так все и будет, будет изнурительная склока, вражда, ненависть, и надо будет все это вынести и пройти назад всю искромсанную и истерзанную дорогу к тому самому состоянию, в котором они были в день скандала из-за проклятых полов.
Поэтому надо, чтоб никто ничего про их отношения не знал, надо предупредить Ленку, и зря она сама ходила в райком, хоть никаких «следов» она там не оставила - все равно зря. Надо пойти к этой инструкторше, сказать, что они с мужем разберутся сами.
«А что, если на самом деле забрать чемодан и уйти? - подумал в этот самый момент Алексей Николаевич. - И снять где-то комнату или квартиру?»
Какой-то леденящий ужас охватил его при этой мысли. Вспомнились «семь квадратов», в которых он жил до двадцати лет, коридор с велосипедами, корытами, сундуками, специфический, ничем не перебиваемый запах коммунальной кухни, туалет со съемными сиденьями - у них каждая семья имела свое «персональное» сиденье. Гостям говорили: «Наше - слева на гвозде», или: «Наше самое круглое». Все это казалось нормальным. В мыслях не было видеть в этом что-то ужасное, и ни у кого никаких комплексов неполноценности по этому поводу не развивалось.
Все они были вполне полноценные. Полноценные нищие. А вот представил себе ситуацию, что он может вернуться куда-то в коммуналку, или даже в хорошие условия, но квартирантом - и почувствовал ужас. Можно даже повторить - леденящий ужас. Вот, правда, Федоров ушел, вернее, не ушел - уехал. И уже снова построил квартиру. Ловкачи эти фотографы. Они в темноте не снимки печатают - деньги. Ну и бог с ними, никогда он чужих денег не считал, считать не будет, но и уйти так просто с чемоданом не уйдет. И к Вике не переедет, прав приятель - это стать примаком. Он уже старый для таких экспериментов, и у него есть квартира. Им полученная, им выстраданная.
Как он бегал тогда за справками - быстрей любой машины. Он чувствовал тогда в себе мотор, который давал ему и скорость, и силу, и уверенность. Он хотел эту квартиру и получил. В конце концов ничего у него больше не было в жизни, за что пришлось бы ему так побороться. Все приходило естественно и нормально. По конкурсу прошел в полиграфический институт. Облюбовал в пединституте на вечере девушку, и она вышла за него замуж. Получил назначение в издательство и медленно, но верно стал расти по службе. От девяноста (девятьсот раньше) до двухсот пятидесяти. За квартиру же он дрался. Как он тогда бегал, искал стариков, которые могли бы подтвердить, что мать его строила метрополитен. Нашел-таки! А Анна говорит - уходи. Это ж какую надо совесть иметь - предложить ему такое!
Через несколько дней после скандала с неимоверным грохотом поднялась к нему в клетушку Ленка. Вид у нее был, по его определению, «шаловатый». Все на ней как-то висело, телепалось, лицо было жесткое, холодное, и Алексей Николаевич приготовился к самому худшему, ну например: «Твои вещи внизу - у проходной, забери, пока не утащили».
– Я уговорю мать переехать, - сказала она каким-то отвратительно чужим голосом. - Но у меня условие…
Он слепо смотрел на нее, а мозги его, тяжелые, застывшие, не могли переработать такую простенькую и легкую информацию: Ленка его спасает. Ржаво и вяло поворачиваясь в очугуневшей голове, мозги выдавили не мысль - эмоцию: «Что ж, дочь мать предает?» Но он спохватился и вслух спросил по существу:
– Какое же?
– Простое, - ответила Ленка. - Ты покупаешь мне машину.
– На что? На какие деньги? - закричал Алексей Николаевич.
– А это меня не касается, - сказала Ленка и встала. - Если у меня будет машина, я уговорю мать, и мы съедем. В твои вонючие Сокольники.
– Были бы у меня деньги, я вступил бы в кооператив, и разговоров бы не было. Ты-то знаешь мои доходы?
– Я не буду с тобой дискутировать, - сказала Ленка. - Мне нужна машина…
– Зачем? - вновь не сдержался Алексей Николаевич. - С каких пор у тебя эта идея?
– Слушай, - сказала она. - Ты хочешь остаться в квартире? Мать готова стоять насмерть, а я тебе предлагаю выход.
И она ушла, грохоча по лестнице.
Что это какой-никакой выход, так и не пришло ему в голову. На что он купит машину? У него на сберкнижке пять рублей, все, что осталось после переезда, ремонта, похорон. А было три тысячи. Еще от бабушки. Она когда-то завела на него книжку и складывала на нее по мелочи. Как все потом пригодилось! Нет, об этом - чтоб обсуждать Ленкино предложение - не думалось. Всего его раздырявила сама Ленка своим желанием иметь машину. Он видел в этом вызов ему, Вике.
Глупо, конечно, но таким казалось движение Ленкиной мысли, и он считал себя виноватым. Два последних года только ссорился, трандел что-то там о классической литературе, о Чехове особенно, потому что воображал себя Гуровым, а Вику - дамой с собачкой. И вот чем все обернулось - предательством матери: какая там Анна ни есть, она мать, и ей в голову не придет, что Ленка готова вступить с ним в сделку против нее.
Так вот, сбивчиво, больше о предательстве, чем о машине, он все и рассказал Вике.
– Ну что ж, - сказала она, закусив губу, - это несколько неожиданно, но это можно обсуждать.
– Как? - вопил он. - Что тут можно обсуждать? Девчонка, соплюха! Ты бы видела ее! Машину ей захотелось! А деньги? Она об этом подумала? Что я - пойду воровать?
– Большие деньги, - вздохнула Вика. - И все-таки, все-таки… Леша! Это выход. У меня немножко есть, возьмем взаймы… Подумай, деньгами мы купим покой и решение вопроса. Да ничего за это не жалко, поверь мне!
– Да я же не об этом! - закричал Алексей Николаевич. - Я же о девчонке!
– А что девчонка? - улыбнулась Вика. - Все равно скоро она от вас уйдет. Так пусть уйдет сильной, с машиной. Это, знаешь, как ей придаст уверенности. Совсем другая вырабатывается психология.
– Это-то и страшно, - сказал Алексей Николаевич.
– Ничего страшного, каждое поколение утверждается по-своему. Они будут ездить с матерью по магазинам, будут презирать всех пешеходящих и перестанут к тебе цепляться. А мы выплатим долг. И очень скоро. Я умею отдавать долги.
«Она не хочет со мной говорить о том, что Ленка поступает отвратительно, чтобы меня не огорчать, - думал Алексей Николаевич. - Мне ж не все равно, какой она уйдет от меня. Она и так ужасная, но не думал, что это все, конец, точка. А этот ее приход - конец и точка. И предательство матери, и нежелание считаться с возможностями, и просто цинизм…»
Он не мог уйти от этих мыслей, а тут еще это навязчивое воспоминание о Ленке тогда, в коридоре, когда он неожиданно открыл дверь. Значит, не вся вышла девочка, значит, было в ней что-то хорошее.
***
Идея обратиться к Федорову пришла Вике сразу. К кому же еще? Она ждала у перехода, испытывая неприятное чувство от того, что она стоит, а он приедет на своей машине. Раньше ей было приятно ждать его, а потом нырять внутрь и хлопать осторожненько дверцей, и снимать с чехла несуществующие пылинки…
Ленка не дура. И в общем она права. Так и надо - уметь в крушении не растеряться. Зря Алексей городит вокруг этого черт знает что… Это действительно выход, материально тяжелый для них, но не смертельный. У нее есть на книжке две тысячи. Надо будет продать хрустальный штоф с двенадцатью рюмками. По нынешним ценам это еще столько же… Три тысячи она попросит у Федорова, вон он едет - аккуратненько и осторожненько.
Федоров распахнул дверцу, и она нырнула внутрь и сразу ощутила, что машина чужая. Пахло какими-то странными духами, не французскими, не арабскими, примитивными, но с каким-то таким оттенком, что она бы купила. «Не буду спрашивать, какие», - решила Вика.
– Куда поедем, Манефа? - спросил Федоров. - Что у тебя стряслось?
– Никуда не поедем, - ответила Вика. - Если можешь - постоим и поговорим.
Он отъехал от перехода, встал за газетным киоском и повернулся к ней. Каждый раз, когда он к ней так поворачивался, она думала - какой, он потрясающе некрасивый с этим носом шляпочкой. И сейчас подумала о том же. Некрасивый, а ничто его не портит. И непроизвольно вздохнула, что до сих пор так думает. Надо же иначе: «Вот урод, так урод, что за нос, что за рот, и откуда такое чудовище?»
– Как твои дела? - спросила она.
– Дела? - переспросил он. - А какими им быть? Украшаю землю картоном… Ты меня прости, Сулико, но у меня со временем туго. Так что давай завершающую мизансцену.
– Я так не могу, - сказала Вика. - Я хочу знать, что у тебя и как, чтоб обращаться к тебе с серьезным разговором.
– Ой, - засмеялся Федоров. - Ой! Ну считай, что ты сделала анестезию и я уже все восприму… Что случилось?
– У меня все в порядке, - ответила Вика. - Собираюсь замуж за Алексея… Ты его знаешь.
– Осторожненький и вежливый господинчик… Нижняя часть лица у него бабья.
– Ты же никогда не был циником, - сказала Вика, - зачем же так?
– Господи, Адель! - воскликнул Федоров. - Ты о чем? Я ж о внешнем облике… Я ничего против него не имею. Порядочный мужик… Рад за тебя!
– Мне для счастья нужны деньги, - засмеялась Вика.
Федоров полез в бумажник. Так все просто и так на него похоже. Надо - ради бога!
– Сколько тебе надо для счастья? - спросил он.
– Три тысячи, - ответила Вика.
Он спрятал бумажник и почти серьезно - что для него редкость - посмотрел на Вику.
– Извини, - сказал он. - Такая сумма мне не по зубам.
– Ну конечно! - возмутилась Вика, - Всю жизнь я брала у тебя по мелочи… А тут…
Она вдруг почувствовала, что готова, способна, хочет, жаждет наговорить ему кучу гадостей, начиная с того, чем это у него в машине пахнет? Пачулями какими-то… И кончая тем, что сам-то он может себе позволить и два кооператива, и машину… Вовремя сообразила, что в одном из этих кооперативов живет сама и знает ведь, как ему достаются деньги за работу, которую он называет «украшаю землю картоном».
– Не могу, - сказал он. - Моя скоро рожает. И у нее не все в порядке. Уже три месяца держу ее в больнице, и мне это стоит… И я готов все это умножить в десять раз, лишь бы у нее все окончилось благополучно.
Вика больше ничего не слышала. Если был способ перебросить ее из одной температуры в другую, то это можно было сделать одной фразой: «Моя рожает». Его рожает…
Шевелились федоровские губы, складываясь в странные слова «гемоглобин», «токсикоз», «эклампсия» - импортные слова, дорогие, но ему никакой цены за них не жалко, только чтоб их не было.
– Ну и хорошо! - резко сказала Вика. - На нет и суда нет. Поищем в другом месте. - Она прямо выпорхнула из чужой машины, как из своей, и пошла, покачивая сумочкой, делая ему «до свидания» ручкой. Торопится женщина, торопится, вся жизнь у нее такая.
Прости, мужчина, что не дослушала про твои беременные дела!