Это меня несколько успокоило. Хотя в это время я узнал, что Распутин начал посещать сенатора Кульчицкого, но так как он никому не проговаривался о цели своих посещений, а в ту пору начались определенные уже поиски Распутиным нового обер-прокурора и его поездки к Раеву, кандидатуру которого усиленно выдвигал митрополит Питирим, в силу старых хороших отношений ко всей семье Раевых, но Распутин, как мне передавали, вначале неохотно поддавался желаниям владыки, то у меня явилось естественное предположение о намерении Распутина провести Кульчицкого в обер-прокуроры св. синода, так как Кульчицкий помимо своей религиозности и преданности династии, всегда поддерживал хорошие отношения с православными иерархами и относился доброжелательно, будучи попечителем округов, к деятельности церковно-приходских школ, которым императрица придавала особое значение в деле духовно-нравственного народного образования.

XXIII

«Не вечное не истинно», – говорит Гермес Трисмегист. Вечность Египта – вечность истины.

Возвратившись, затем, в сентябре с семьею с Кавказа в Петроград и войдя постепенно в курс новостей, я узнал, что мнение императрицы относительно гр. Игнатьева поддерживал и Н. А. Маклаков, имевший два свидания в частной аудиенции у государя, что в том же направлении, желая окружить государя и государыню верными им людьми, действовал и Протопопов, и Штюрмер, и что Распутин выдвигает кандидатуру Кульчицкого, с которым уже по этому поводу говорил Протопопов. При этом весь вопрос об уходе гр. Игнатьева шел таким ускоренным темпом и держался в таком большом секрете, что пока я, после своего возвращения в ноябре из командировки по комитету Марии Павловны, получил определенные сведения о возможности неожиданного для гр. Игнатьева увольнения его от должности и собирался предупредить гр. Игнатьева, то указ о назначении Кульчицкого министром народного просвещения уже состоялся. В первое время, по назначении Кульчицкого, правая фракция Государственной Думы ожидала от него резкого изменения политики гр. Игнатьева, но затем Замысловский несколько раз высказывал мне, что его несколько удивляет нерешительность Кульчицкого в определении своей ведомственной политики, что я, мало зная Кульчицкого, объяснял Замысловскому трудностью положения Кульчицкого в особенности в период предстоящих тогда обсуждений ведомственной сметы. Но затем, встретившись с Кульчицким на обеде у Чаплинского, из разговора с ним на эту тему я вынес убеждение, что Кульчицкий — человек спокойный и осторожный, каждый свой служебный шаг обдумывает, понимая всю затруднительность своего положения в министерстве после гр. Игнатьева, и, как он мне сам сказал, не склонен к коренной ломке всех начинаний гр. Игнатьева, признавая за некоторыми из них ценное значение.

XXIV

В заключение я приведу пример того, поскольку Распутин был неискренен в своих отношениях к высоким особам и как он старался в каждом случае найти возможность подчеркнуть им, что все его помыслы и действия направлены исключительно к служению их интересам, доходящему до забвения им даже своих личных обязанностей к семье или родным. Я не помню за весь период моего знакомства с Распутиным, чтобы, при каждой смене министерства внутренних дел или председателя совета, не подымался вопрос о таком материальном обеспечении Распутина, которое бы исключило возможность проведения им дел во многих случаях сомнительного характера, причем, зная или слыша о далеко не бескорыстных в этом отношении побуждениях Распутина, никто из нас не имел мужества честно его разоблачить перед государем, а всегда старался как государю, так в особенности государыне и А. А. Вырубовой оттенить, что Распутин является жертвой своих лучших бескорыстных пожеланий помочь каждому к нему обращающемуся, и что широко оказываемая им денежная поддержка бедным поглощает все даваемые ему на этот предмет добрыми знакомыми небольшие суммы. При этом каждый из министров обсуждал с А. А. Вырубовой как вопрос о материальной поддержке Распутина, так и способы парализования эксплоатации его доброты, причем, уходя, держал в тайне от своего заместителя, не желая подчеркивать свою близость к Распутину, секрет своих влияний и сношений с Распутиным. Распутин старался не разуверять в этом ни министров, ни окружающих его лиц, а в особенности высоких особ. Если же государь иногда делал Распутину замечания, когда он представлял августейшему вниманию его величества какой-нибудь коммерческий проект, в особенности за последнее время, по поставкам на армию, явно подозрительного свойства, то Распутин в таких случаях всегда отговаривался тем, что он ничего в этих делах не понимает, а исполняет лишь просьбы прибегающих к нему лиц, думая, что быть может эти дела и принесут какую-либо пользу государю, а затем в добродушном тоне рассказывал окружающим его лицам о том, как его хотели подвести под немилость царя. Все свои денежные дела Распутин вел в большом секрете даже, как я думаю, и от А. А. Вырубовой, всегда говорил о своих дырявых руках, не умеющих держать деньги, и настолько этим уверил высоких особ, что по его смерти Протопопов принял ряд мер к материальному обеспечению семьи Распутина. Со времени моего вступления в должность, наблюдая за Распутиным внимательно, я убедился, что он был погружен как в проведение больших коммерческих дел, так и в отстаивании своего влияния на государя и по всем этим соображениям не желает и боится оставлять Петроград.[*]

Всякая юность на земле ветшает, увядает. Только Египет, «ветхий деньми», цветет вечною юностью.

В это же время умер его отец, и его вызывали приехать к одному из поминальных дней; мне близкие к Распутину лица передавали, что Распутин вначале собирался ехать, а потом послал вместо себя, не помню кого, кажется, сына. При встрече с Распутиным я выразил ему свое соболезнование по поводу понесенной им утраты и спросил его, не собирается ли он поехать на родину, хотя бы к 40-дневной панихиде. На это Распутин мне ответил, что он всей своей душой стремится отдать последний долг своему родителю, которого он всегда уважал, но что когда он об этом заговорил во дворце, то, уступая усиленным просьбам высоких особ, должен был для них остаться здесь и отложить свое сердечное намерение поехать домой. О своем покойном отце и о своем глубоком сожалении о невозможности лично присутствовать на поминках по нем Распутин говорил с таким подкупающим прискорбием, что я подумал, что, видимо, в нем в эту минуту заговорила совесть, так как из филерных донесений об отношениях его к отцу за время пребывания на родине я знал, что он не только не уважает отца, но даже не старается скрыть от посторонних своего пренебрежения к нему, ругает его вселюдно самыми скверными словами, а в пьяном виде бьет его и раз даже вырвал у него клок бороды. Поэтому я начал интересоваться вопросом о том, изменит ли Распутин свой образ жизни хотя бы в первые, острые для каждого при потере близкого человека, дни и убедился в том, что вся обстановка его личной жизни осталась та же, — то же пьянство, те же кутежи, то же отношение к женщинам.

XXV

Священные египетские книги времен эллино-римских повторяют с точностью пирамидные надписи, бесконечно-древнейшие самих пирамид: это похоже на то, как если бы мы повторяли слова даже не Авраама, а допотопных людей.

Теперь я возвращаюсь к прерванному моему показанию об установившихся между мною и А. Н. Хвостовым отношениях и об осуществлении нами нашего плана сношений с Распутиным и принятых нами мерах в смысле как охраны его лично, так и возможного предупреждения проникновения в общество сведений и фактов, связанных с его именем. С первых же дней моего общения с А. Н. Хвостовым, А. Н. Хвостов, получив, видимо, от кн. Андроникова некоторые сведения обо мне и обстановке моей жизни, принял сразу со мною тон подкупающего откровенного единения, посвятил меня в свою личную жизнь и, по вступлении в должность, ясно подчеркнул пред чинами министерства внутренних дел свое не только полное доверие ко мне, но и исключительную дружескую близость, постоянно со мною советовался, принимал меня во всякое время, надолго задерживал у себя в кабинете, заезжал ко мне, советовался по всем вопросам более важного характера, выходящим из сферы дел моего ведения и, затем, проявил предупредительную любезность в вопросе наилучшего моего служебного и материального обеспечения. В этом последнем отношении его особенно озабочивал вопрос о моей квартире. Товарищи министра получали или квартиру натурою или квартирные деньги в размере 3.000 рублей. Свободным в ту пору было одно только помещение, которое до того занимал И. М. Золотарев, который, будучи холостым человеком, предоставил весь низ своей квартиры, наиболее приспособленный для семейного обихода, второму секретарю министра В. В. Граве, человеку семейному, не обладающему особыми средствами, кроме получаемого содержания. А. Н. Хвостов предложил мне эти обе квартиры с тем, что он возьмет на себя обеспечение Граве отпуском ему квартирного денежного довольствия. Но так как я был в хороших отношениях со всей семьей Граве, женатом на дочери Э. А. Ватаци, у которого я, в бытность его губернатором Ковенской губернии, состоял в должности правителя канцелярии, был ему обязан добрым отношением ко мне и глубоко его уважал, то я категорически отказался от этого предложения, ставившего Граве в исключительно трудное положение по приисканию удобной для него квартиры, в особенности во время квартирного кризиса. Вместе с тем, у меня не было служебного кабинета и приемной и я, временно поместившись в департаменте, где ощущался вообще недостаток помещения, должен был стеснить и директора, и секретарскую директорскую часть.

И не только священные книги, обряды, верования, но и мелочи быта, выражение лица, движения тела, звуки голоса остаются почти неизменными.

В виду такого положения вещей, А. Н. Хвостов предложил мне для служебных моих занятий квартиру на Морской, где, как я сказал, жил Золотарев, и приказал ее соответствующим образом обставить, чтобы она не носила характера служебных помещений, а имела вид домашнего уюта. При этом А. Н. Хвостов попросил меня, в виду болезни его жены, лишающей его возможности, до ее поправления, приглашать на деловые завтраки и обеды тех или других лиц, с которыми он находил необходимым сблизиться, оказать ему в этом отношении дружескую услугу, взяв на себя в нужных случаях эту представительную роль. Затем этой квартире, как помещающейся рядом с канцелярией министра, где сосредоточена делопроизводственная часть по выборам в Государственную Думу, А. Н. Хвостов придавал значение в период подготовительных работ в предстоявшую избирательную кампанию, когда необходимы будут такие деловые свидания, где появление того или другого нужного лица в приемной или в доме министра может дать повод к нежелательным в интересах дела разговорам. В виду этих, не входящих в круг моих обязанностей полномочий, А. Н. Хвостов, зная, со слов кн. Андроникова и моих, мою материальную обстановку и принимая во внимание, что содержание товарища министра, заведывавшего департаментом полиции, в общем меньше по сравнению со всеми денежными ассигнованиями, получаемыми директором департамента полиции[*], в силу чего все означенные товарищи министра получали, под разными видами довольствия, дополнительные из сумм департамента полиции денежные отпуски, — назначил мне по три тысячи рублей ежемесячно, поручив их брать из отпускаемых им мне, как секретарные надобности[*], авансов, и на рождество, по докладу директора департамента, выдал мне в усиленном размере праздничные, в размере пяти тысяч рублей. Затем, когда Распутин начал и ко мне, и к А. Н. Хвостову направлять просителей, минуя кн. Андроникова, А. Н. Хвостов, не только из боязни обнаружения пред посетителями и огромным штатом служащих всех рангов в доме министра внутренних дел своей близости к Распутину, но, главным образом, из-за жены просил меня взять на себя, помимо разговоров с Распутиным по телефону, прием всех посылаемых Распутиным к нему лиц. Вследствие этого А. Н. Хвостов начал торопить скорейшее устройство моего служебного помещения на Морской улице с соответствующей обстановкой.

XXVI

По Геродоту, «плачевная песнь Манероса», надгробный плач Изиды над Озирисом, воспевается при XXVII династии точно так же как при первой: ни один звук не изменился за три тысячи лет.

Считаясь с пожеланиями А. Н. Хвостова, не жалея расходов и принимая все меры к закреплению связи с Распутиным, итти всецело навстречу исполнения просьб последнего, я, после перевода в октябре моего служебного кабинета на Морскую улицу, пригласил несколько чиновников, в личном к себе расположении которых я не сомневался, зная их давно, и двум из них — Н. Н. Михайлову, как моему секретарю (впоследствии де-Лазари занял эту должность), и Крупчанову, как его помощнику, не посвящая их в детали моих сношений с Распутиным, объяснил, что ко мне в интересах предупреждения излишних разговоров, связанных с именем Распутина, будут направляться последним разные лица с письмами, почему я их прошу, в личное мне одолжение, не только об этом не разглашать никому, но не входить с этими лицами ни в какие разговоры, а быть лишь любезными и немедленно мне о них докладывать, принимая их не только в приемные часы и дни, а во всякое время моих служебных занятий. При этом я просил Н. Н. Михайлова сделать подбор старых, испытанных курьеров, указать им, чтобы они тоже ни в какие особые разговоры и расспросы с приходящими ко мне просителями не вступали, а чтобы самый прием обращающихся ко мне лиц он устроил так, чтобы предупредить возможность показывания присылаемыми Распутиным лицам писем его и их громких разговоров с ссылкой на него в присутствии посторонних. За неуклонным исполнением настоящего моего требования я все время строго следил и, несмотря на хорошие мои старые отношения к Михайлову, я всегда останавливал его и не входил с ним ни в какие разговоры, когда он обращался ко мне с вопросами по поводу Распутина, его просителей и близких к нему и А. А. Вырубовой лиц.

В священных изображениях бог Амон поднял правую руку с бичом, младенец Гор поднес палец ко рту, наподобие грудных сосущих детей, – и оба замерли так на тысячи лет, неподвижные.

Такое мое отношение в вопросе о Распутине и его влияниях я проявлял даже к близким мне по департаменту полиции лицам, в том числе и к и. д. директора Кафафову, с которым я был на «ты», не говоря уже о том, что никого из всех этих лиц и вообще из чинов департамента полиции я с Распутиным не сводил и к нему не посылал. Даже когда я узнал от С. Е. Виссарионова, что он, на почве книги о Распутине, о которой я раньше показывал, познакомился с ним и А. А. Вырубовой, то я посоветовал ему больше с ним не видеться. Это я делал не из боязни сближения их с Распутиным в ущерб личным моим интересам или в видах стремления законспирировать свои с ним отношения, а в их личных интересах. Так же я поступил и впоследствии, когда уже ушел со службы, удерживая тех из своих бывших сослуживцев, которые обнаруживали желание познакомиться с Распутиным, желая избавить их от того, что я лично испытал. Я думаю, что теперь они простят мне многие, может быть, мои, без злого намерения сделанные вины в отношении их за это проявленное мною бережливое отношение к их доброму имени.

Но эта неподвижность – не мертвого тела в гробу, а живого семени в земле, или младенца в утробе матери; неподвижность, тихость лучезарного полдня: совершенная жизнь в совершенной тихости; вечная жизнь в вечной тихости.

Распутин широко пошел навстречу наших желаний исполнять его просьбы и, по мере нашего сближения с ним, начал заваливать нас своими просьбами и письмами; кроме того, по тем прошениям и делам, которым он придавал особо важное для себя значение, он говорил лично при свидании с нами или по телефону, или через Комиссарова, снабжая его ежедневно прошениями. В первое время, когда я еще сравнительно мало знал Распутина, я пробовал было исполнять все его просьбы, но затем, когда поближе познакомился с обстановкой его жизни этого периода, с характером просьб посылаемых им лиц и обликом последних, то я, оберегая лично себя, начал проявлять осторожность. С письмами ко мне являлись преимущественно дамы и в единичных случаях мужчины. Просьбы Распутина заключались, главным образом, в избавлении от отбытия воинской повинности путем устройства в тыловых учреждениях, о предоставлении должностей и о материальной поддержке. Что касается просьб первой категории, то, как мне это ни было тяжело, потому что я даже братьев и близких родственников не устраивал в тыловых учреждениях, и они и поныне находятся в передовых частях действующей армии, тем не менее, я их исполнял, пока они были единичны, в виду настоятельных просьб не только Распутина, а в некоторых случаях и А. А. Вырубовой и близких к Распутину дам. За одного помещика Северо-Западного края (фамилию запамятовал) как за своего хорошего знакомого, хотя я его не знал, я попросил главноуполномоченного по беженцам Зубчанинова, а за двух или трех через Глобачева, указав ему, от кого исходят просьбы, — градоначальника кн. Оболенского, с которым, как я уже показывал ранее, было мною установлено общее соглашение в отношении исполнения просьб Распутина или Вырубовой.

XXVII

Но затем, когда я увидел, что число этих ходатайств увеличивается и что контингент лиц, за которых Распутин просил, состоял исключительно из людей состоятельных, я использовал полученные мною от начальника охранного отделения Глобачева недоброжелательные в политическом отношении, но относившиеся к студенческой еще поре сведения об одном из таких лиц — Книрше. В судьбе Книрши Распутин и одна из почитательниц его приняли самое горячее участие, почему я просил Глобачева зачислить его в полицейский отряд. В виду означенных сведений я категорически отказал Книрше в просьбе, затем показал эту справку о нем Распутину и попросил его, объяснив ему всю серьезность вмешательства его в этого рода дела, и самому не брать на себя ходатайств по подобного рода просьбам и ко мне их более не присылать. Распутин после этого обратился ко мне только с одной подобного рода просьбою за одного москвича Корзинкина, прибегнув в этом случае к поддержке А. А. Вырубовой, которая меня два раза просила об устройстве этого лица, в силу чего я принял его в департамент полиции и откомандировал затем, с согласия ген. Климовича и управляющего его канцелярией, сославшись на просьбу А. А. Вырубовой, в распоряжение московского градоначальника на усиление его канцелярии. Из нескольких разговоров с женой Корзинкина, приходившей ко мне с письмом Распутина, вначале даже намекнувший мне о денежной мне благодарности ее за исполнение этой просьбы, из всего облика ее, резко ее выделявшего из числа обычно присылаемых Распутиным лиц и ее скромности, я убедился, что она, повидимому, его не знает. Когда же я ее расспросил о ее семейном положении и о занятиях ее мужа, то вынес впечатление, что она и муж живут хорошо, заняты своим коммерческим делом и семьею; поэтому я просил ее быть со мной вполне откровенной и посвятить меня в историю своего знакомства с Распутиным и Вырубовой и дал ей в осторожной форме обрисовку порочных наклонностей Распутина, так как последний меня очень уж настойчиво просил по телефону за эту даму, говоря, что он у них в Москве останавливается и что я доставлю ему особое удовольствие исполнением этой просьбы.

«– Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?

– Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.

Из ее рассказа и выраженного ею искреннего удивления, когда я передал ей, со слов Распутина, о их давнем знакомстве, оказалось, что она и муж никогда до этой поры и в глаза не видели Распутина, и только одно желание оставить мужа, в виду семейных и коммерческих дел в Москве, заставило их, после того, как ими были исчерпаны в Москве все пути обращений по этому лично их касающемуся делу, познакомиться с госпожей Миклашевской, с которой они и приехали в Петроград и остановились в Северной гостинице, устраивающей в Москве, за плату для себя и для Распутина, все дела. Действительно, в сопровождении этой дамы госпожа Корзинкина являлась ко мне в первый раз на прием; как я потом навел справки, госпожа Миклашевская брала, не без выгоды для себя, проведение через Распутина многих дел по Москве, куда Распутин от поры до времени наезжал, часто бывая у госпожи Миклашевской. При этом госпожа Корзинкина мне сообщила, что все эти хлопоты ей стоят больших денег, которые она дала как Миклашевской, так и лично Распутину и, кроме того, сделала пожертвование на лазарет А. А. Вырубовой и что только с этой точки зрения она и понимает свои отношения к Распутину, сердечно поблагодарив меня за мое предупреждение относительно Распутина. Но оказалось, что Распутин иначе смотрел на завязавшееся знакомство и, как я узнал из наблюдений за ним, он не только начал беспокоить г-жу Корзинкину праздными по телефону разговорами, но раз ночью хотел насильно ворваться к ней в номер, обиделся на нее, когда она пригрозила позвать прислугу, и только благодаря лицу, его сопровождавшему, удалось его увести из гостиницы и тем избежать скандала. После этого, на другой день, Корзинкина явилась ко мне и, рассказав об этом случае, начала умолять меня ускорить дело назначения ее мужа. Послушавшись моего совета, она послала еще денег Распутину и в тот же день уехала в Москву. Когда я потом, спустя некоторое время, как бы не зная об этой истории, передал Распутину, что я исполнил его желание относительно Корзинкина, то он, изменившись в лице, с чувством какой-то злобности ответил, что она его обманула, и он жалеет даже, что помог ей в деле устройства ее мужа.

– Вы надеетесь дойти до такой минуты?

По уходе моем со службы, как я потом узнал, Распутин все-таки, хотя и не особенно часто, брал на себя предстательство по подобного рода делам; что же касается своего родного сына Дмитрия, то в виду последовавшего в ту пору запрещения принимать подлежащих призыву в санитарные учреждения, Распутин устроил его, по особому всеподданнейшему докладу, согласно ходатайства А. А. Вырубовой, санитаром в поезде императрицы, совершавшем рейсы на передовые позиции за ранеными.

– Да.

– Это вряд ли в наше время возможно. В Апокалипсисе ангел клянется, что времени больше не будет.

14.

– Знаю. Это очень там верно, отчетливо и точно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Очень верная мысль.



– Куда же его спрячут?

– Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме» (Разговор Ставрогина и Кириллова в «Бесах» Достоевского).

[Просительницы от Распутина с ходатайством о материальной поддержке и о предоставлении мест. Неудавшаяся попытка Белецкого отказывать клиенткам Распутина. Непосредственное обращение просительниц к А. Н. Хвостову. Особые меры предосторожности, принятые Белецким для предотвращения скандальных похождений Распутина. Приглашение Комиссарова. Его прошлое. Вступление Белецкого в управление департаментом полиции.]

XXVIII

Вон там, за этим песчаным холмом Хенунзутена-Гераклеополиса, на этой Нильской заводи, из открывающейся чаши голубого лотоса, выходит каждое утро, как в первый день творения, новорожденный младенец, бог солнца, Pa (Ra). И тогда «человек счастлив весь», и «времени больше не надо, время останавливается», и наступает неподвижный миг вечности – «здешняя вечная жизнь».



XXIX

«Первое и главное впечатление наше от всего египетского – неимоверное молчание» (Spengler). Высшее развитие математики в зодчестве, в проведении каналов, в исчислениях астрономических – и ни одной математической книги; законодательство, которое служит образцом для Римской империи (недаром мечтает Цезарь сделать Александрию столицею мира), – и ни одного законодательного кодекса; бездонная мудрость – и никакой философии.

Здесь опять наша противоположность Египту. Во всем египетском отсутствует наша теория, потому что отсутствует наша механика. Все живо, животно, растительно; но растет, живет, дышит – молча.

Второй сорт просительниц, осаждавших меня с первых же моих приемов и до ухода со службы с письмами от Распутина по поводу материальной поддержки и устройства их на место, не раз заставлял меня вспомнить вещие предсказания кн. Андроникова. На первых порах я, помогая денежно, давал рекомендации этим дамам в некоторые учреждения, возникшие в виду военных действий, но затем, наводя о них справки, начал получать такие неутешительные о них сведения, что мне приходилось почти всегда краснеть за рекомендованных мною лиц. Но случай с г-жей Л—ц окончательно меня убедил в необходимости в исполнении таковых просьб Распутина не итти далее материальной поддержки. Госпожа Л—ц, жена одного русского подданного, военного служащего, взятого германцами в плен, явилась ко мне с письмом Распутина, а затем он сам меня еще раз попросил за нее при личной явке. Переговорив с ней и дав ей денежную субсидию, я, исполняя ее желание, при второй ее явке дал ей, кроме того, рекомендательное письмо, заручившись согласием на принятие ее на должность в 90 руб. в месяц. Затем, имея в виду получать от нее в будущем сведения о Распутине, я обещал ей ежемесячно помогать. Но через некоторое время я узнал, что она успела себя скомпрометировать на месте своего служения подчеркиванием своей близости к Распутину, потом заболела и была помещена в женское отделение одной из лечебниц Красного Креста. Отсюда, вопреки правилам, она часто отлучалась в город, бывала у Распутина, возвращалась поздно, на замечания врача отвечала указанием на ее влиятельные знакомства и, наконец, сойдясь с заведывающей хозяйством, приняла Распутина несколько раз вне дозволенного для свидания времени, в комнате заведывающей в вечерние часы. Когда узнал об этом старший врач, то он так возмутился всем поведением госпожи Л—ц, что, удалив ее из больницы, имел в виду обо всем этом инциденте доложить Красному Кресту, по распоряжению коего г-жа Л—ц была положена в это лечебное заведение, как жена военнослужащего. Желая избежать такого нежелательного исхода дела и будучи глубоко возмущен всем поведением Л—ц, я внес дело в особое совещание о высылке ее; просил вице-директора департамента полиции П. К. Лерхе, в личное мне одолжение, отправиться к старшему врачу, сообщить ему о тех мерах, какие я предпринял в отношении этой дамы и передать ему мою покорнейшую просьбу не давать предположенное им дальнейшее направление всему этому происшествию. П. К. Лерхе не без труда выполнил это поручение, которое, бесспорно, в виду имени Распутина, не только дало бы тему для разговоров в управлении Красного Креста, но могло бы, быть может, быть доложено августейшей председательнице Креста, вдовствующей государыне. Когда я об этом сказал Распутину, то, хотя он внешним образом и не показал вида, что такой исход дела ему не нравится и даже объяснил, что он, по евангельской заповеди, посетил болящую, исполняя ее просьбу, но, тем не менее, взялся сам предупредить Л—ц о необходимости выезда ее из Петрограда, расспросив меня, где она имеет право жить, и просил об этом деле не говорить Вырубовой.

Наши пустые бочки катятся с грохотом, а египетские «воды жизни» безмолвно текут. Наш дом валится с треском, а египетская жатва тихо зреет. Мы, болтая, разрушаем, а Египет молча творит.

Вот откуда это «молчание неимоверное», бессловесность, безглагольность Египта.

После этого случая я этим просительницам оказывал исключительно денежную помощь, не менее 100 руб., всякий раз, при выдаче, настойчиво советуя им в Петрограде не засиживаться. Письма Распутина с подобного рода просьбами, коими он меня заваливал, хранились у меня до его смерти, но после этого я их уничтожил, оставив у себя одно или два его письма к А. Н. Хвостову, которого он именовал «хвост», показывающие степень близкого доверия к нему Распутина. Чтобы вы могли судить о числе просительниц этого рода, прошу опросить Н. Н. Михайлова и Крупчанова, а затем К. Н. де-Лазари, прикомандированного ко мне из земского отдела, после назначения Н. Н. Михайлова членом совета, для исполнения секретарских обязанностей, но предупредив их о том, что я дал откровенные по делу Распутина показания, дабы они под влиянием личных добрых ко мне отношений не дали уклончивых ответов.

Безглагольна, недвижнаМертвая страна.

Нет, живая. Чем живее, тем безглагольное.

XXX

Просительницы эти, по внешнему виду, принадлежали к числу интеллигентных дам, имеющих то или другое положение в обществе, но находящихся или на временной, или на постоянной свободе от семейных обязательств и легко смотревших на жизнь и на моральные принципы; многие из них как бы гордились даже оказываемым им Распутиным вниманием и давали понять мне свою, хотя бы и временную, как я потом, в целях агентурных, разузнавал, близость к нему и то, что они познакомились у него, Распутина, с А. А. Вырубовой. Вначале эта психология для меня была непонятна, но затем, когда ко мне начали поступать из разных источников агентурные сведения и проверочные наблюдения Глобачева, Комиссарова, Мануйлова и других, я более уже не удивлялся, так как пришлось встречаться и с такими фактами, когда (я фамилий, из уважения к женской чести, не буду называть) занимающие видное положение в обществе, как например, одна княгиня из Москвы, одна из крупных величин в артистическом опереточном мире и другие, хорошо материально обеспеченные и никаких просьб к Распутину не имевшие, дамы из чувства не только любознательности, но и особого интереса к личности Распутина, сознательно искали знакомства с ним, зная, на что они идут.

Из молитвы Тоту, богу мудрости: «Ты родник в пустыне; ты запечатлен для говорящего, открыт для безмолвного». Из песнопения богу солнца, Амону-Ра: «Шум ненавистен Богу. Люди, молитесь втайне!» Так, в ожидании грядущего Слова, безмолвен Египет.

XXXI

Египтяне живут во времени; но полет его над ними так неслышен, что они его почти не чувствуют: во времени живут, как в вечности.

Вот почему нет у них «истории» в нашем смысле. Самое чувство времени еще не развито, слабо, смутно, как бы притуплено, по сравнению с нашим, столь острым и все заостряющимся к тому последнему острию, когда «времени больше не будет».

XXXII

Наконец, был третий, самый незначительный (я говорю по числу лиц, посылавшихся Распутиным ко мне) тип просительниц, которых не материальная нужда, а горе по любимым людям заставляло итти за письмами к Распутину. Но это горе Распутина не трогало, и я до сих пор не могу забыть одной женской драмы, разыгравшейся у меня в кабинете. На прием ко мне с письмом Распутина явилась прилично и скромно одетая дама, лет за 30, с просьбою помочь ей в деле возвращения из административной ссылки ее мужа, частного поверенного в К—ве, высланного, как она заявляла, в силу неправильной обрисовки его деятельности; при этом она сослалась на услуги, оказанные ее мужем местной монархической организации, где он состоял в числе членов. Но, по наведенной мною в департаменте полиции справке, сведений об этой высылке в делах департамента не имелось, и поэтому я не мог дать ей ответа, до получения срочно затребованных мною от местной администрации данных. Из полученного, затем, отзыва оказалось, что высылка состоялась в связи с обстоятельствами военного времени и не без оснований. Я передал тогда просительнице существо обвинения, явившегося причиною высылки ее мужа, заявил ей, что отмена распоряжения зависит не от министра внутренних дел, а от главнокомандующего и посоветовал ей к нему обратиться. Но она, а затем Распутин по телефону стали меня просить помочь в этом деле, и я пообещал снестись по этому делу с военным начальством. Получив потом отзыв об отклонении и этого ее ходатайства, я заявил просительнице, что далее я ничем не могу быть ей полезным и советовал ей уехать домой к детям и там ожидать окончания войны, как срока, заканчивающего высылку ее мужа; о некоторых особенностях отношений Распутина к просительницам я ее предупредил ранее. Но мой совет уехать из Петрограда на нее не подействовал; она все-таки осталась в Петрограде, питая какую-то надежду на благополучный исход ее ходатайства, хотя я и передал ей, что я и Распутину сообщил обо всех обстоятельствах дела ее мужа. Наконец, когда и после этого она пришла ко мне, я, видя несколько изменившийся тон ее уверенности в осуществлении ее просьбы, сказал ей положительно, что я в дальнейшем ничего для нее не могу сделать, и просил ее прекратить ее хождения ко мне. Тогда она истерически разрыдалась и, когда я ее немного успокоил, рассказала мне свою драму. Приехала она к Распутину, направленная к нему одним из знакомых мужа, взяв с собою бывшие у нее сбережения. Выдав Распутину, при неоднократных с ним переговорах по делу мужа, большую часть своих сбережений и заложив даже для жизни в Петрограде бывшие при ней драгоценные вещи, она настойчиво отклоняла всякие попытки Распутина фривольного свойства. Но он, тем не менее, ее не оставлял в покое и поддерживал все время в ней уверенность в благополучном при его поддержке исходе ее дела. После моего категорического отказа ей в дальнейших хлопотах за ее мужа, Распутин поставил ей ультиматум: или исполнить его требование, и тогда он попросит государя, и муж ее будет возвращен из ссылки, или же не показываться ему на глаза. Ни ее слезы, ни ее просьбы, по ее словам, ни упоминания ее о детях на него не подействовали, и он, пользуясь ее нервным в ту пору состоянием, несмотря на то, что в соседней комнате были посторонние, насильно овладел ею и затем уже несколько раз приезжал к ней в гостиницу, все время поддерживая в ней веру в исход дела, и взял от нее всеподданнейшее прошение. Затем Распутин сразу оборвал с ней знакомство и даже приказал ее не принимать, почему она, вспомнив о моих предупреждениях, явилась ко мне, не имея даже денег на обратный выезд. В искренности и правдивости ее рассказа я не сомневался, так как о ней имелись хорошие сведения, и сама она всем своим образом поведения и манерою держать себя не давала повода сомневаться в ее порядочности. Успокоив ее чем только мог, я ей посоветовал отправиться немедленно на родину, что она и сделала на другой день. Когда же я спросил Распутина, почему он ее не принял, то он, не вдаваясь в подробности, ответил, что она «дерзкая», и в силу этого он даже не передал государыне ее прошения на высочайшее имя. Прилегающая к столовой комната в квартире Распутина, где стояла его кровать (сам же он спал в последнее время на диване в столовой), куда никто, даже из близких, не имел права войти, пока он там находился с кем-либо, могла бы рассказать много подобных жизненных драм, в ней протекших. Наблюдение отмечало и такие слухи, когда оттуда в растрепанном виде выбегали с криками некоторые просительницы (из простолюдинок), ругая�Египтяне – как бы еще не совсем родившиеся – «недородившиеся» люди. Души их не совсем воплотились, не окончательно выпали в этот мир из того, во время из вечности.

�ь и отплевываясь, но их сейчас же старались успокоить и удалить из квартиры.

XXXIII

Наш исторический лот, опускаясь в глубину египетской древности, не нащупывает дна. Есть ли вообще дно у этой бездны?

Письма Распутина были однотипного содержания, безграмотно написанные, без указания существа дела и фамилии посылаемого лица, с крестом выведенным им наверху, и со следующим изложением: «Милый дорогой выслушай и помоги Григорий». Такого же содержания письма он рассылал и по городу, редко когда касаясь дела. Я часто говорил с А. Н. Хвостовым о необходимости несколько разжижить атмосферу окружающих или обращающихся к Распутину лиц, вызывающих большие расходы для него и даже начал было отказывать некоторым из просительниц, но это повлекло за собой посылку их Распутиным к А. Н. Хвостову, разговоры его с ним по телефону и после двух случаев, обнаруживших скрываемую А. Н. Хвостовым близость к Распутину и его взволновавших, я снова, по его поручению, возобновил и продолжал до конца принятое вначале отношение к просительницам с письмами от Распутина, прибегнув только к высылке особым совещанием двух из них, сделавших из этого промысел и взявших на себя, не без выгоды для себя и Распутина, посреднические обязанности по разного рода делам; но эти высылки прошли с таким трудом и настолько задели подозрительность Распутина, хотя я предварительно переговорил и с А. А. Вырубовой и с ним самим, что я больше не решился прибегать к этой мере, чтобы не вооружить против нас А. А. Вырубову и Распутина.

XXXIV

По новейшим исследованиям (Морган, Масперо), пирамидный Египет – не начало, а конец и, может быть, упадок Египта древнейшего, допирамидного. Первое явление Египта в истории уже совершенно, и отчасти даже превосходит все явления позднейшие. Развитие Египта доисторическое, по крайней мере, столь же длительно, как четыре тысячи лет египетской истории.

Если так, то не слишком ошибался Платон, уверяя, что египетская живопись и ваяние существовали за 10000 лет до эллинов.

XXXV

У диких туземцев каменного века в Нильской долине не найдено никакого намека на связь их с древнейшим Египтом (Морган). Между Египтом пирамидным и каменным веком – прерыв.

Два указанных мною случая, раскрывшие связь Хвостова с Распутиным, произошли таким образом. Секретарь министра В. В. Граве, при свидании со мной, спросил меня, что ему делать с лицами, приезжающими к Хвостову с письмами Распутина и высказывающими свое желание видеть А. Н. Хвостова, по поручению Распутина, пославшего их к А. Н. Хвостову, как его хорошему знакомому. При этом Граве мне передал, что А. Н. Хвостов при докладе его по этому поводу разнервничался и дал понять, что он Распутина не знает. Тогда я, переговорив с Хвостовым, попросил Граве об этом никому не говорить, а таких просителей посылать ко мне и допускать к Хвостову только тех, о которых я ему скажу по телефону, но не как о посылаемых Распутиным, а как идущих от меня. В скорости после этого В. В. Граве, поднявшись из своей квартиры ко мне вечером, когда я занимался наверху, взволнованным тоном передал мне недопустимо дерзкий разговор Распутина с ним по телефону, заключавшийся в том, что Распутин потребовал к телефону Хвостова, на что Граве ответил, что министр занят срочным докладом и что по окончании он ему доложит об этой просьбе и просил дать № телефона; на это Распутин в повышенном тоне, с криком, позволил себе сказать какую-то дерзость Граве, вынудившую последнего прервать разговор и повесить трубку. Тогда я поставил Граве в курс отношений А. Н. Хвостова к Распутину и просил его этой выходке Распутина, находившегося, повидимому, в нетрезвом состоянии, не придавать значения и сказал, что я переговорю с А. Н. Хвостовым и с Распутиным и укажу последнему, чтобы он на будущее время был сдержаннее. На А. Н. Хвостова этот мой доклад произвел неприятное впечатление, и он попросил меня переговорить с В. В. Граве, зная мои отношения к последнему, чтобы Граве никому не передавал об этом. Я успокоил Хвостова в отношении Граве, и он затем в шутливом тоне извинился пред Граве. При свидании с Распутиным я и А. Н. Хвостов попросили Распутина, в сдержанных, конечно, выражениях, более спокойно говорить по телефону с секретарем А. Н. Хвостова и объяснили ему, что это только поведет к излишним разговорам, и добавили, что за телефонами наблюдают и что, поэтому, лучше всего почаще видеться. Но это на него не подействовало. В скорости, когда А. Н. Хвостов находился в комнатах жены, где было довольно много родственников-гостей, курьер Оноприенко, ничем[*] не предупрежденный, в отсутствие секретаря, отпущенного А. Н. Хвостовым с дежурства, принял настойчивый вызов А. Н. Хвостова Распутиным к телефону, причем Распутин не назвал своей фамилии, а сказал, что это просит Григорий Ефимович. Войдя затем в гостиную, Оноприенко при общем обращенном на него внимании, сказал громко А. Н. Хвостову, что его к телефону вызывает по нужному делу Григорий Ефимович. Для всех, в том числе и для жены А. Н. Хвостова, было знакомо это имя; А. Н. Хвостов вышел, переговорил с Распутиным по какой-то просьбе последнего, находившегося в нетрезвом виде, из какого-то ресторана и на другое утро попенял мне на Оноприенко, которого я ему особо рекомендовал, как честного, скромного и не распускавшего языка курьера, стоявшего в доме министра, и попросил меня установить в его доме какой-либо другой порядок телефонных передач и как-нибудь разуверить жену его, А. Н. Хвостова, относительно отсутствия близости его к Распутину. Расспросив Оноприенко, как было дело, я увидел, что со стороны Оноприенко не было умысла поставить в неловкое положение А. Н. Хвостова. Разуверив в этом А. Н. Хвостова, хотя последний с этого времени начал недоверчиво относиться к этому курьеру, а затем переговорив с секретарем министра, я установил новый порядок докладов министру, в случае вызова его к телефону или при приходе лиц, коих свидания надо зашифровывать, путем передачи особых записок министру. После этого я пошел наверх к супруге А. Н. Хвостова, как бы узнать о здоровьи ее; в разговоре, между прочим, коснувшись тяжелой служебной обстановки, в которой приходится нам работать, осложненной невозможным поведением Распутина, сказал ей, что с одобрения А. Н. Хвостова, признающего необходимым положить предел Распутину, мы начали ряд высылок лиц, при посредстве которых Распутин обделывает свои дела. Я видел, что это подействовало на нее и, спустившись в кабинет, передал А. Н. Хвостову мой разговор с его женой, давший ему, как он потом, благодаря меня, сказал, канву для дальнейших бесед не только с женою, но, как я затем узнал, и в кулуарах Государственной Думы.

XXXVI

Явление Египта внезапно: когда появляется он на горизонте истории, круг его закончен, подобно кругу восходящего светила: за чертой горизонта он тот же, что на небе.

XXXVII

Благодаря вновь восстановленному мною порядку сношений с Распутиным и его посланцами, телефонные разговоры Распутина с А. Н. Хвостовым стали реже и касались не дел, а вызовов приехать к нему куда-нибудь в ресторан, что А. Н. Хвостов всегда отклонял под разными предлогами, не обижая Распутина, и все посылаемые Распутиным просители с письмами к А. Н. Хвостову направлялись секретарем ко мне. Затем, кроме трех дам-сотрудниц, о которых я упомянул, я наладил, путем любезного приема и исполнения незначительных просьб, хорошие отношения с некоторыми из лиц, близко к Распутину стоящих, и, при их посредстве, добился того, что поездки Распутина по незнакомым ему домам значительно сократились, а в тех случаях, когда он, избегая домашней обстановки, рвался на сторону, почитательницы его приглашали его к себе, устраивая ему обеды или ужины с вызовом гармонистов, под плясовые наигрывания которых Распутин, подвыпивши, любил танцовать, и тех же его дам, пляска которых ему нравилась. Кроме того, вследствие моих соглашений с градоначальником, о чем я раньше показывал, в излюбленных Распутиным ресторанах были отводимы отдаленные, изолированные от публики кабинеты, и даже иногда и особые флигеля, куда, кроме лиц, приезжавших с Распутиным или им вызываемых, никто не допускался и где Распутин мог, не стесняясь временем, засиживаться, слушая любимые им песни цыган и их танцы, и принимать в них участие. Что же касается личной охраны Распутина, то с приездом Комиссарова, я учредил двойной контроль и проследку за Распутиным, не только филерами Глобачева, но и филерами Комиссарова, заагентурил всю домовую прислугу на Гороховой 64, поставил сторожевой пост на улице, завел для выездов Распутина особый автомобиль с филерами-шофферами, которые были обучены у ген. Секретева, а для наблюдения за выездами Распутина с кем-либо из приезжающих за ним на извозчиках завел через Комиссарова особый быстроходный выезд с филером-кучером. Затем все лица, приближавшиеся к Распутину или близкие ему, были, по моему поручению, выяснены и на каждого из них составлена справка; один экземпляр этих справок я, по просьбе А. Н. Хвостова, передавал ему. Далее была установлена сводка посещаемости Распутина с указанием дней посещения и проследка за теми из случайной публики, которые так или иначе возбуждали сомнение, и самое тщательное наблюдение и опросы в швейцарской обращающихся к Распутину лиц, хотя это и не нравилось и ему, и его близким. Кроме этого были приняты меры против газетных и театральных выступлений о Распутине, и организована самая тщательная перлюстрация всех писем, к нему поступающих, дававших иногда возможность не только обнаруживать некоторые планы или заранее знать содержание просьб его, но и раскрывать сношения с ним многих лиц, в особенности из числа духовной иерархии, о которых имелись обратного характера сведения.

Внезапность Египта колеблет все наши понятия о непрерывном и постепенном развитии, так называемой «эволюции» человечества. По этим понятиям, мрак позади, впереди – свет, и человечество движется от мрака ко свету; но вот, движение Египта обратное: от какого-то великого света; и чем дальше назад, тем ярче свет, как будто самый источник его позади. Какой же это свет? Откуда? Что там, на дне непостижимой для нас, головокружительно-бездонной древности?

XXXVIII

Наш лот никогда не нащупает дна; никогда не узнаем мы принудительно, – из обезьяньих ли лап вышел человек, или из Божьих рук? Но чем древнее, тем яснее на нем Божий след. След рая – на лицах египтян.

XXXIX

Наконец, для постоянного сношения, влияния, наблюдения и организации наших конспиративных свиданий с Распутиным, я рекомендовал А. Н. Хвостову состоявшего в ту пору начальником вятского губернского жандармского управления полк. Комиссарова, о личности и о деятельности которого держится в обществе много легендарных рассказов. Чтобы понять причины, заставившие меня остановить свой выбор на полк. Комиссарове, я должен коснуться моих личных отношений к нему, в которых сказалась присущая мне черта характера привязанности и доверия к людям, с которыми меня близко сталкивала жизнь, и охлаждения к ним, когда я сам убеждался в их неискренности, переходящего иногда, в случае уязвленного самолюбия, в стремление отплаты за нанесенную мне ту или иную обиду. До перехода в департамент полиции я лично с полк. Комиссаровым знаком не был и только о его близости к бывшему министру внутренних дел П. Н. Дурново, на почве осуществления мероприятий последнего по борьбе с революционным движением 1905 года, я слышал от своего сослуживца по канцелярии виленского генерал-губернатора (при А. А. Фрезе) камер-юнкера П. П. Шкотта[*], заведовавшего в то время политическим отделом канцелярии и получившего от Комиссарова, для распространения в Вильне через бывшего тогда виленского полициймейстера, ныне генерала и сенатора Климовича и по с.-з. краю, прокламации контр-революционного характера, о чем даже был в свое время сделан запрос в 1-й Государственной Думе. Лично я познакомился с Комиссаровым в ту пору, когда он был начальником енисейского губ. жанд. управления и, при приезде по служебным делам в Петроград, явился ко мне представиться и выяснить некоторые вопросы, связанные с дополнительным денежным ассигнованием из секретных сумм департамента полиции на нужды управления. Своим содержательным докладом, внешностью и передачей некоторых своих воспоминаний из прошлого департамента полиции полк. Комиссаров возбудил мой к себе интерес. Виссарионов и полк. Ерасин[*], с которым я потом, в связи с представлением Комиссарова по смете управления, затронул вопрос о характеристике Комиссарова, предостерегли меня от излишнего к нему доверия. Тогда я, делая по тому же вопросу доклад директору департамента полиции Н. П. Зуеву, который, долгое время служа в департаменте полиции с должности делопроизводителя департамента полиции, был живой хроникой департамента и министров, при которых он состоял, товарищей министров, чинов штаба и корпуса жандармов и очень метко и образно передавал свои воспоминания и характеристики их, обратился к нему с просьбой высказать мне свой личный взгляд на Комиссарова. В ответ на это Н. П. Зуев мне подробно рассказал прошлое Комиссарова, его отношение к ген. Герасимову и разрыв с ним на почве личных семейных недоразумений, службу его в департаменте полиции, о знаменитой комнате, обитой пробкой, где печатались контр-прокламации, обнаруженные бывшим товарищем министра внутренних дел кн. Урусовым и Витте, послужившие началом борьбы Витте с Дурново, о расследовании, произведенном, по требованию Витте, директором деп. пол. Э. И. Вуичем и Рачковским, в присутствии товарища прокурора судебной палаты Камышанского, относительно деятельности Комиссарова, с целью доказать руководительную в этом деле роль П. Н. Дурново, о той стойкости, которую проявил Комиссаров при опросе его, взяв всю вину исключительно на себя, несмотря на угрозу ему со стороны С. Ю. Витте серьезным наказанием. Указывая на этот последний эпизод из жизни Комиссарова, Н. П. Зуев, признавая некоторые слабости Комиссарова, добавил, что он лично ценит в Комиссарове его преданность и чувство привязанности к людям, оказавшим ему доверие или внимание, чем Комиссаров не был избалован как со стороны штаба корпуса, так и департамента полиции, в виду чего он, Н. П. Зуев, многое прощает Комиссарову из его служебных погрешностей. В скором после этого времени Н. П. Зуев уехал в заграничный отпуск для лечения сложной формы бывшей у него на нервной почве экземы, и я, по приказанию министра внутренних дел П. А. Столыпина, вступил в управление департаментом при товарище министра внутренних дел П. Г. Курлове.

«Вы, эллины, – вечные дети! Нет старца в Элладе. Нет у вас никаких преданий, никакой памяти о седой старине», – говорил Солону Афинянину старый саисский жрец («Тимей» Платона). Это беспамятство нового человечества объясняет он всемирными потопами и пожарами, многократно истреблявшими род человеческий; только в Египте их не было, и только здесь сохранилась память о допотопной и доогненной древности.

«Был некогда Остров против того пролива, который вы называете Столпы Геркулесовы: земля, по размерам большая, чем Ливия и Малая Азия, вместе взятые. Этот Остров – Атлантида», – сообщает тот же саисский жрец одно из древнейших сказаний Египта. Атланты, жители Острова, были «сынами Божиими» («Критий» Платона).

15.

«В те дни были на земле исполины, особенно с того времени, как сыны Божии (Benê Elohim) стали входить к дочерям человеческим и они стали рождать им. Это сильные, издревле славные люди», – как бы вторит Бытие Египту (IV, 4).



«Когда же божеская природа людей постепенно истощилась, смешиваясь с природой человеческой и, наконец, человеческая совершенно возобладала над божеской, то люди развратились», – продолжает египетский жрец у Платона. – «Мудрые видели, что люди сделались злыми, а не мудрым казалось, что они достигли вершины добродетели и счастья, в то время, как обуяла их безумная жадность к богатствам и могуществу… Тогда Зевс решил наказать развращенное племя людей» («Критий»).

«И увидел Господь Бог, что велико развращение человеков на земле… и воскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков», – опять вторит Бытие Египту (VI, 5–7).

[Полицейская подготовка к поездке Столыпина по России. Содействие Белецкого к продвижению Комиссарова по службе. Назначение Комиссарова к Распутину в качестве доверенного лица Белецкого и Хвостова. Конспиративная квартира для Распутина. Роль Комиссарова при Распутине.]

Конец обоих преданий один. Египетский бог Атум говорит: «Я разрушу, что создал: потоплю землю, и земля снова будет водою». – «Воды потопа пришли на землю… и лишалась жизни всякая плоть» (Быт. VI, 10–21). – «Произошли великие землетрясения, потопы, и в один день, в одну ночь… остров Атлантида исчез в пучине морской» («Тимей»).

XL



«Атланты распространили владычество свое до пределов Египта», – сообщает Платон («Критий»). А по Геродоту (II, 181): «Был путь из Фив к Столпам Геркулесовым» – к Атлантиде.

Так в этом древнейшем сказании, может быть, первом лепете человечества, начало нашего мира связано с концом каких-то иных миров. И связь между концом и началом – Египет.

XLI

Если в сказании об Атлантиде нет никакого зерна внешней исторической истины, то зерно истины религиозной, внутренней, в нем все-таки есть: языческая эсхатология начала мира, столь противоположно-подобная христианской эсхатологии конца – Апокалипсису.

П. А. Столыпин и А. В. Кривошеин, желая привлечь общественное внимание к землеустроительным начинаниям правительства в области аграрной реформы, для более успешного прохождения в предстоявшую тогда зимнюю сессию Государственной Думы, изданного в порядке 87 ст. закона о землеустройстве, решили предпринять целый ряд объездов по России тех губерний, где работы по отрубному и хуторному расселению крестьян шли ускоренным темпом и затем ознакомиться на месте с постановкою в сибирском районе осуществляемого А. В. Кривошеиным в широком размере плана переселения крестьян. В виду этого по департаменту полиции мною был предпринят ряд работ справочного характера для обрисовки жизни губернии, предположенной к посещению П. А. Столыпиным, характеристики должностных и общественных деятелей и тех более важных вопросов, по которым возбуждены соответствующие ходатайства или требуется авторитетное указание министра. Вместе с тем, вследствие постоянно поступавших в департамент полиции сведений о возможности совершения террористического выступления против Столыпина, была предпринята в каждой из означенных губерний проверка неблагонадежных лиц, установка за ними наблюдения, а в некоторых, особо исключительных случаях, и временная изоляция их. Так как против широкого применения этой меры были и Столыпин и Кривошеин, то составлен был особый подбор состава опытных, переодетых в форму чиновников, курьеров, лакеев, железнодорожников и т. п., филеров, знавших затем некоторых партийных с.-р. работников. Затем, по моей инициативе, как филеры, так и сопровождавшие министра внутренних дел чины были снабжены карманными альбомами с фотографиями видных деятелей по партии социал-революционеров и, наконец, был назначен особый, под видом коменданта поезда, офицер, ротмистр Оболенский[*], на обязанности которого лежала вся охрана П. А. Столыпина, сношение по этого рода делам с местными охранными учреждениями и районами и постоянная связь со мною и департаментом полиции. Ротмистра Оболенского[*] П. А. Столыпин знал и ему доверял, ценя его спокойную и корректную выдержанность. Но случилось так, что ротмистр Оболенский[*], делая ряд подготовительных объездов, переутомился и, незадолго до дня выезда, был разбит в Москве нервным параличом, причем доктора не подавали никаких надежд на скорое его поправление. Это расстроило мои планы, так как о многих распоряжениях Оболенского и полученных им при объездах сведениях я не знал и ожидал получить их от него при возвращении его в Петроград. Кроме того необходимо было немедленно озаботиться выбором офицера, который мог бы заменить Оболенского, и в этом отношении надо было считаться не только с розыскными способностями того или другого лица, но и с личным взглядом на него П. А. Столыпина. В виду этого по департаменту полиции Виссарионовым был составлен список офицеров, в котором, если не ошибаюсь, фамилия Комиссарова не значилась, хотя я и выдвигал его, как офицера, знающего сибирский район, и как человека, на которого, по мнению Зуева, можно положиться. При моем представлении этого списка Курлову, он многих из кандидатов забраковал, к кандидатуре же полк. Комиссарова отнесся благожелательно, дал ту же аттестацию о нем, как и Н. П. Зуев, но высказал свое сомнение в том, чтобы П. А. Столыпин, в виду прошлого Комиссарова и близости его к П. Н. Дурново, мог бы согласиться на замен Оболенского[*] Комиссаровым. Тогда я предложил П. Г. Курлову не делать Комиссарова фактическим комендантом поезда, возложить номинально эту обязанность на того из штабных офицеров, состоящих при П. А. Столыпине, кого он возьмет с собой для дежурства в поезде, а Комиссарова командировать от департамента полиции для проверки и, в случае необходимости, принятия предупредительных по охране мер, свидания с агентурою по партии социал-революционеров и донесения мне о всех подробностях путешествия Столыпина. При этом я рекомендовал предложить Комиссарову и через него местным розыскным учреждениям быть все время в связи с старшим секретарем министра М. В. Яблонским, на которого П. А. Столыпин возложил все распорядительные по поездке функции, а Комиссарову вменить в обязанность стараться, по возможности, затушевать свою роль в этом путешествии министра, о чем передать и всем железнодорожным и охранным офицерам по пути маршрута. В поезде Столыпина ехать ему не предоставляется ни перед поездкой, ни во время пути, а быть передовым, а для сношений с ним при передаче ему �XLII

�сех поступающих ко мне агентурных, относящихся к путешествию Столыпина сведений как из России, так и от заграничной агентуры, о чем мною было отдано соответствующее распоряжение, составить особый шифр, указав Комиссарову подписываться на телеграммах ко мне вымышленною фамилиею. В случае же, если П. А. Столыпин не согласится на назначение Комиссарова, предполагалось выставить кандидатуру Мартынова (впоследствии начальника московского охранного отделения).

Свет Атлантиды, вот что на дне головокружительно-бездонной Египетской древности – вечности.

XLIII

Когда, при моем докладе министру, нами была названа ему фамилия Комиссарова, как заместителя Оболенского[*], то П. А. Столыпин, видимо, усмотрев в этом тайное желание ген. Курлова скомпрометировать его близостью с Комиссаровым, поморщился и, смотря на меня, как на человека, поставленного в департамент по его настоянию, выразил удивление, что во всем корпусе жандармов не нашлось другого, кроме Комиссарова, офицера, понимающего розыск и пригодного для намеченной департаментом полиции цели; если это так, то лучше никого не посылать, чем давать Комиссарова. Тогда я должен был доложить П. А. Столыпину, что весь план охраны требует усиленного и внимательного наблюдения на местах и опытного сношения с агентурою, и, кроме того, лучшие розыскные офицеры находятся в местах предположенного им объезда и что, при той постановке роли Комиссарова в его путешествии, которую мы отводили этому офицеру, лично П. А. Столыпин в непосредственной близости с ним находиться не будет, а между тем, Комиссаров, оценивая эту командировку как знак личного к нему доверия, отнесется к возлагаемому на него поручению с особым вниманием. Выслушав еще раз доклад о тех рамках, в какие будет поставлен Комиссаров от департамента полиции во время этой командировки, П. А. Столыпин, хотя и неохотно, согласился на вызов Комиссарова.

Что такое Атлантида? Предание или пророчество? Была ли она или будет?

Атланты – «сыны Божии», или, как мы теперь сказали бы, «человекобоги». «Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости – и явится Человекобог» (Иван Карамазов у Достоевского). О ком это сказано? О них или о нас? Не такие же ли и мы – обреченные, обуянные безумною гордыней и жаждою могущества, сыны Божии, на Бога восставшие? И не ждет ли нас тот же конец?

Когда Комиссаров прибыл, то я ему подробно рассказал о существе даваемого ему поручения, оттенил ему степень оказываемого мною лично, вопреки общего против него направления особого отдела департамента полиции, доверия, основанного на отношении к нему Н. П. Зуева, и просил его, в силу этого, в точности исполнить все требования, касающиеся законспирирования его роли при этом служебном путешествии министра и приложить всю свою опытность в принятии предупредительных мер по охране, но, вместе с тем, иметь в виду настоятельное желание П. А. Столыпина прибегать к репрессии только в случае крайней необходимости. Затем я познакомил Комиссарова с М. В. Яблонским, от которого он получил целый ряд отдельных поручений и, по представлении ген. Курлову, Комиссаров выехал по пути намеченного маршрута. Когда затем, докладывая А. В. Кривошеину о всех принятых мною по охране мерах во время этого объезда П. А. Столыпина, я коснулся цели командирования Комиссарова, то и он, подобно П. А. Столыпину, также выразил свое удивление этому назначению почти в тех же выражениях и просил только еще раз инструктировать Комиссарова в смысле возможного избежания принятия каких-либо на местах посещения репрессивных мер, в особенности в отношении подведомственных ему лиц. В виду этого мною было предложено Комиссарову, кроме сделанных уже ему по этому вопросу указаний, в тех случаях, когда дело будет касаться, хотя бы и вольнонаемных служащих, входящих в организации А. В. Кривошеина, не принимать в отношении их никаких мер без соглашения с их непосредственным главным на местах объезда начальством, а, в случае разномыслия, доносить мне и сообразоваться затем с полученными от меня директивами.

XLIV

Так, медленно склоняясь и хладея,Мы близимся к началу своему.

К началу и концу, ибо конец времен совпадает с началом в замыкающемся круге вечности.

Дело по этому путешествию П. А. Столыпина имеется в департаменте полиции в особом отделе и, насколько я припоминаю, во время обзора переселенческого сибирского района был один случай разномыслия по поводу устранения одного лица из служебного вольнонаемного персонала переселенческого управления, где потребовалось мое разрешение на осуществление этой меры, вызвавшее неудовольствие А. В. Кривошеина, требование от меня по телеграфу, для доклада П. А. Столыпину, объяснения, личное представление Комиссаровым своих данных как Столыпину, так и Кривошеину, и затем просмотр переписки департамента полиции по этому поводу П. А. Столыпиным при возвращении его в Петроград. Но в общем, П. А. Столыпин, вынужденный силою сложившихся обстоятельств несколько раз выслушивать доклад Комиссарова как по упомянутому вопросу, так и по случаю непредвиденной остановки поезда вблизи, кажется, Омска, вследствие показавшейся подозрительной неисправности железнодорожного пути, остался доволен исполнительностью Комиссарова, приказал его благодарить и согласился на перевод его в Россию — в Пермь. Это выдвинуло Комиссарова, и с этого момента он старался всегда подчеркнуть мне свое личное уверение в признательности. Затем мне пришлось оказать Комиссарову и вторую услугу, выставив его кандидатуру, при министре А. А. Макарове, в Саратов после того, когда А. А. Макаров сам лично заметил в числе публики на одном из торжественных выходов к народу императорской фамилии в Москве, во время первого приезда государя в Москву, начальника московского охранного отделения полк. Заварзина, который должен был, в силу одобренного А. А. Макаровым плана охраны, во все время пребывания государя в Москве безотлучно находиться в охранном отделении для получения сведений и отдачи соответствующих распоряжений. В виду этого Макаров приказал перевести полк. Заварзина в Одессу, а на его место назначить, согласно моему докладу, основанному на рекомендации С. Е. Виссарионова, подполк. Мартынова[*]. В этот период, за время управления Комиссаровым пермским жандармским губернским управлением, никаких особых замечаний относительно отклонения его от своих служебных обязанностей не было сделано и политическим отделом департамента полиции, а наоборот донесения Комиссарова останавливали внимание и Золотарева и мое тем, что он умел во-время подметить те местные болевые нужды населения, которые могли в случае их неудовлетворения вылиться в будущем в форму тех или других волнений, как, например, в вопросе о землеустройстве горнозаводских рабочих, где Комиссаров всецело стал на их сторону, и др. В виду этого и товарищ министра И. М. Золотарев также высказался за перевод Комиссарова в саратовское губ. жанд. управление (2 класса) с возложением на него руководительства волжским районом; хотя А. А. Макаров, под влиянием А. В. Герасимова, состоявшего в ту пору генералом для поручений, несколько колебался относительно этого перевода полк. Комиссарова, но, тем не менее, назначение Комиссарова в Саратов состоялось. Это еще более расположило ко мне полк. Комиссарова.

XLV

Вот почему: «Египта никто не видел, и ты вошел в него первым». Первым из нас вошел в Египет тот, кто ближе всех к Апокалипсису.

XLVI

И вот почему так двойственно впечатление наше от Египта: бесконечная древность – новизна бесконечная.

Смена министров и товарищей министра на первое время, пока я был в департаменте, не отразилась на Комиссарове, хотя ген. Джунковский всегда особо внимательно следил за донесениями полк. Комиссарова, но последний при мне не давал повода для серьезных замечаний по его служебным неисправностям. Затем, по уходе моем из министерства внутренних дел, Комиссаров, при своих служебных приездах в Петроград, вместе с женою всегда бывал у меня с визитом, как и у других немногих лиц, которые к нему хорошо относились, и вспоминал с благодарностью мое доброе к нему отношение. В это время я два раза, будучи в командировке по комитету вел. кн. Марии Павловны, приезжал в Саратов. Как главноуполномоченный комитета, я, в числе других, имел предписание от штаба корпуса, основанное на приказе ген. Джунковского по корпусу, дававшее мне право обращаться, в случаях служебной надобности, за содействием к жандармской полиции. Это касалось, главным образом, облегчения способов передвижений. В эти приезды мои в Саратов Комиссаров старался подчеркнуть свое внимание ко мне и к условиям моей жизни в Саратове, приглашал к себе на обеды, встречал и провожал меня. Ближайших причин перевода ген. Джунковским Комиссарова из Саратова в пяторазрядное управление в Вятку, отражавшееся в служебном, в наградном и в материальном положении Комиссарова, мне неизвестно и, судя по словам Комиссарова, заходившего ко мне после своего представления по этому поводу ген. Джунковскому, последний также ему причин не указал, заметив лишь, что в служебном отношении он ему никаких обвинений не предъявляет. Меня этот удар, постигший Комиссарова, опечалил, и я тоже думал, что, быть может, прием меня Комиссаровым в Саратове дошел до ген. Джунковского в ложном истолковании, но, тем не менее, я отговорил Комиссарова от его намерения подать в отставку, посоветовал ему подчиниться этому распоряжению ген. Джунковского и даже повлиял на жену Комиссарова, бывавшую у сестры ген. Джунковского, в том смысле, чтобы она своими просьбами не осложняла еще более сложившихся неблагоприятно для Комиссарова обстоятельств; при этом я обещал Комиссарову всячески помочь ему в случае каких-либо перемен в составе министерства внутренних дел. Точно причин перевода ген. Джунковского к понижению Комиссарова я не узнал и впоследствии, но судя по последовавшей затем смене и губернатора кн. А. А. Ширинского-Шихматова, очень хорошо относившегося к Комиссарову и собиравшего, также и через него материалы против члена государственного совета гр. Олсуфьева, члена Государственной Думы Готовицкого и председателя управы Гримма по обвинению их в симпатиях к местным немцам-колонистам, и по дошедшим, видимо, до Джунковского, в несколько преувеличенном виде, сведениям о случайном знакомстве в одно время супруги Комиссарова с Распутиным, которое она потом, по моему совету и воздействию мужа, прекратила, — думаю, что таких причин, в связи с прошлым Комиссарова, было несколько. Перевод этот для Комиссарова, помимо удара по самолюбию, был тяжел еще и потому, что совершенно расстраивал его и без того осложненную болезнью жены семейную жизнь, так как его супруга, кроме общего расстройства нервной системы, страдала легочным заболеванием и должна была через некоторое время, по настойчивому требованию врачей, уехать из Вятки.

XLVII

Мемфис и Гелиополь ближе к будущему, «апокалипсичнее» всех наших современных городов. Каменные иглы обелисков на площадях Константинополя, Рима, Парижа и Лондона – вечные вехи на пути человечества от Атлантиды к Апокалипсису.

XLVIII

В таком положении полк. Комиссаров оставался до моего назначения на должность товарища министра внутренних дел, оживившего и его, и жену в надеждах на лучшее служебное устройство. Узнав о моем назначении, жена Комиссарова мечтала о переводе мужа начальником петроградского охранного отделения, в чем я в скорости должен был ее разочаровать, оставшись вполне удовлетворенным деятельностью полк. Глобачева, но я обещал и полк. Комиссарову, и его жене в первую же очередь намеченных мною перемещений по корпусу, по объезде Виссарионовым с ревизионною целью ряда управлений, предоставить Комиссарову лучшее управление, имея в виду московское губ. жандармское управление, так как деятельностью ген. Померанцева был недоволен губернатор гр. Муравьев, и, кроме того, сам ген. Померанцев, по дошедшим до меня сведениям, собирался выйти в отставку, выслужив полный пенсионный и эмеритурный срок. Затем, когда силою сложившихся обстоятельств, о которых я ранее показывал, явилась необходимость в устройстве особой квартиры для законспирированных свиданий с Распутиным, в установлении более широкого наблюдения за выездами его, сношениями его и посещающими его лицами, для непрерывной ежедневной связи с ним, ближайшего ознакомления с чертами его характера, условиями внутренней жизни его, влияниями на него тех или других близких к нему лиц, удерживавшими его от каких-либо поступков, могущих скомпрометировать его высоких покровителей и постоянного, если можно так выразиться, натаскивания его в духе наших пожеланий, то я не мог не отдать себе отчета в том, насколько сложным и разнообразным требованиям должно удовлетворить то лицо, на которое можно возложить подобного рода обязанности. Кроме того, считаясь с одиозностью личности Распутина и необходимостью ввести такое лицо в курс многих, державшихся в тайне, намеченных А. Н. Хвостовым целей, я понимал, что такое поручение можно возложить на человека, не только опытного в розыскном деле, знающего жизнь и людей и способного ориентироваться в любой обстановке, но преданного и верного, который, только в силу личного чувства привязанности или признательности, мог бы сознательно пойти навстречу исполнения наших пожеланий, требующих от него видимости открытого сближения с Распутиным и установления с ним самых благожелательных отношений.

Когда в самые черные дни большевистского ужаса, в декабре 1918 года, в нетопленых залах петербургской публичной библиотеки, где замерзали чернила в чернильницах, я просматривал египетские рисунки в огромных томах Бонапартовой Экспедиции, Шамполлиона и Лепсиуса, я ничего не понял бы в них, если бы тут же, рядом со мной, не совершался «Апокалипсис наших дней».

XLIX

Перебирая в памяти лица[*] для этой роли, я невольно остановился на полк. Комиссарове, как на человеке, искренно ко мне расположенном, которому я могу, вследствие этого, вполне довериться, откровенно посвятить в наши отношения к Распутину и А. А. Вырубовой и наши планы и попросить его личной для меня услуги в осуществлении намеченного нами плана установления отвечающих нашим пожеланиям взаимоотношений с Распутиным. Когда я об этом передал А. Н. Хвостову, то он с особым удовольствием согласился на вызов Комиссарова, с большим интересом выслушал данную мною характеристику Комиссарова и просил меня немедленно ему представить Комиссарова по его приезде и постараться всячески его уговорить принять упомянутое выше поручение, устроив его и в материальном, и служебном отношениях таким образом, чтобы это могло на первое время вполне удовлетворить его, обещая ему в будущем дальнейшее служебное поощрение. После этого я срочною телеграммою вызвал Комиссарова и, по его явке ко мне вечером на квартиру, откровенно посвятил его и в свои отношения к Хвостову, и в наш план, и, предупредив по телефону А. Н. Хвостова, поехал к нему вместе с Комиссаровым. Комиссаров до того времени лично с А. Н. Хвостовым знаком не был.

Помню, в детстве, под зелено-прозрачным небом морозного дня, над мглисто-белою далью Невы, опушенные тонким инеем, розово-гранитные лики Сфинксов. С какою жадностью я вглядывался в них! Как хотелось мне знать, что они думают!

И теперь хочется знать, что думают они о том, что сейчас вокруг них происходит. Не прозревают ли каменные очи их дальше всех живых очей в тайну грядущего?

L

Когда я представил А. Н. Хвостову Комиссарова, и за поданным нам чаем завязался разговор о прошлой деятельности Комиссарова, связанный[*] с временем его близости к Плеве и Дурново, о политической программе последних, о способах борьбы их с бывшими при них революционными течениями в стране и о их личной жизни и особенностях их характера, то я увидел, насколько быстро полк. Комиссаров как своею внешностью, так и затронутою в умело передаваемом изложении темою, оживившей Хвостова, произвел на него особое впечатление. При этом меня поразила происходившая, по мере разговора и обнаруживавшегося интереса А. Н. Хвостова к Комиссарову, перемена тона отношений последнего к А. Н. Хвостову, далеко перешедшая грань принятой вначале Комиссаровым почтительности, чего я до сих пор не замечал в отношениях к себе со стороны Комиссарова. Боясь, чтобы это не обратило на себя внимания А. Н. Хвостова, я постарался сократить и без того далеко затянувшееся первое представление Комиссарова А. Н. Хвостову.

Конец Атлантиды, начало Египта – конец первого мира, начало второго; Апокалипсис – конец второго мира, начало третьего, ибо в трех мирах тайна Трех совершается.

LI

Когда, распрощавшись с Хвостовым, мы вышли и сели в автомобиль, то я, в тоне упрека, высказал Комиссарову свое по этому поводу опасение; на это мне Комиссаров ответил, что я неправильно себе представляю и обрисовываю личность и мотивы побуждений А. Н. Хвостова как министра вообще и в отношении Распутина в особенности, в которых он, Комиссаров, лично не видит никаких государственных или идейных соображений, а только преследование А. Н. Хвостовым личных своих интересов. Это впечатление, по словам Комиссарова, он вынес непосредственно из всей обстановки приема его А. Н. Хвостовым, из его отношений к темам разговора, которому он, Комиссаров, нащупывая А. Н. Хвостова, старался придать особый отпечаток, заставивший его в тех же видах переменить и тон его поведения к Хвостову. К этому Комиссаров добавил, что, зная близко и представляясь многим министрам внутренних дел, он, Комиссаров, в А. Н. Хвостове не мог почувствовать министра внутренних дел.

Египет – единственный путь к Тайне Трех, это мы поняли. Вот что значит бегство наше в Египет.

Этот взгляд Комиссарова на А. Н. Хвостова меня как бы обидел за А. Н. Хвостова, и я дал это понять Комиссарову; но последний, обещая в будущем не выходить из рамок вполне корректного отношения к А. Н. Хвостову, заявил мне, что он только для меня, но не для А. Н. Хвостова, о котором он навряд ли и в будущем переменит свое мнение, возьмет, как ему ни тяжело, предлагаемое ему поручение, но ставит мне одно условие разрешить ему, при всех случаях общения с Распутиным, быть не в офицерской форме, которую он не желает ронять, а в штатском платье.

Небесная радость земли

I

Обсуждая далее вопрос о таком его официальном устройстве, которое дало бы ему возможность всецело отдаться исполнению поставленных ему задач, я за назначением полк. Домбровского, согласно настоятельной просьбе наказного атамана войска Донского ген. Покотило обратно на должность начальника донского областного жандармского управления, воспользовался открывшейся свободной вакансией начальника второклассного жандармского управления и назначил на нее полк. Комиссарова и, прикомандировав его, как эвакуированного офицера, к департаменту полиции, определил его в свое распоряжение. Затем я прилично обставил полк. Комиссарова с материальной стороны, разрешил ему вытребовать находившийся в пользовании помощника варшавского генерал-губернатора по полицейской части ген. Клыкова автомобиль с шоффером для служебных разъездов, позволив ген. Клыкову из остаточных сумм по его управлению купить себе новый автомобиль; поручил Комиссарову немедленно избрать[*] соответствующий штат опытных, испытанных и преданных филеров, организовать параллельное наблюдение за Распутиным, вменив филерам в обязанность постараться заручиться расположением к себе Распутина, чего они впоследствии вполне достигли, и позаботиться приисканием вполне удобной, подходящей для конспиративных свиданий с Распутиным квартиры. Полковнику же Глобачеву, не открывая ему вполне всей роли Комиссарова при Распутине, поручил не мешать Комиссарову в его действиях собирать, в случае тех или других обращений Комиссарова, справки об интересующих Комиссарова лицах, поставив его в курс всех имеющих[*] у него, Глобачева, о Распутине и близких к нему лицах сведений, не устанавливать проследок в случаях выездов Распутина с Комиссаровым, не заносить посещений Комиссаровым квартиры Распутина в сводку своих филерных наблюдений и не интересоваться квартирами, нанятыми Комиссаровым, и нашими выездами с Хвостовым в случае моих о том требований. Затем, когда Комиссаров, после сдачи должности в Вятке, прибыл в Петроград, я сумел его личностью и преданностью интересам трона заинтересовать А. А. Вырубову и Распутина, рассказав им о роли Комиссарова при Дурново и оттенив в специальной окраске, отношение к нему ген. Джунковского, в чем меня поддержал и А. Н. Хвостов. Затем, когда вопрос зашел о жене Комиссарова, отошедшей от Распутина и тем давшей А. А. Вырубовой и Распутину повод быть ею недовольными и даже упрекать ее в излишнем любопытстве к письмам, которые писал Распутин, то я указал им на ее болезненность и нервность и этим их успокоил.

«Бывают с вами, Шатов, минуты вечной гармонии?.. Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это не земное, я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда. Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: „Да, это правда, это хорошо“. Это… это не умиление, а только так, радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, – о, тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно, и такая радость. Если более пяти секунд, то душа не выдержит и должна исчезнуть. В пять секунд я проживаю жизнь и за них отдал бы жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически» (Кириллов, в «Бесах» Достоевского).

Ни Кириллов, ни сам Достоевский не подозревают, конечно, что здесь прикасаются к сокровеннейшей тайне Египта.

После этого я сказал Распутину, что, исполняя его желание и веря в его проницательное знание людей, мы сами отходим постепенно от кн. Андроникова, и что теперь те же 1.500 рублей, которые на его жизненные нужды передавал ему от нас кн. Андроников, будет ему передавать, помимо мною даваемых ему на ежемесячные благотворительные нужды, Комиссаров, которому он может, при ежедневной его к нему явке, передавать прошения, какие-либо интересующие нас новости и свои пожелания. Затем я указал Распутину, что Комиссарову он может вполне доверяться и что для дальнейших наших свиданий с ним, Распутиным, мы найдем специальную квартиру, где можем, никем не стесняемые говорить с ним вполне откровенно. Квартира была нанята Комиссаровым в районе, вполне удовлетворявшем требованиям, предъявленным к ней А. Н. Хвостовым, в переулке, выходящем на Фонтанку, в первом этаже, причем пришлось, при переуступке Комиссарову контракта, купить находившуюся в ней рыночного производства мебель, так как иначе хозяйка этого помещения, специально тем промыслом занимавшаяся и имевшая несколько подобных квартир, ее не передавала. Квартиру Комиссаров соответствующим образом обставил, приспособив ее для вполне приличного жилого помещения, оборудовал столовую, снабдив ее всем необходимым в том числе и вином, для устройства обедов и ужинов Распутина и поселил в ней преданного женатого филера, под видом лакея, соответствующим образом экипировав его. Комиссаров сразу произвел на Распутина хорошее впечатление, быстро ориентировался в окружающей Распутина жизни, сумел установить с ним дружеские отношения и войти в курс интересов и привычек Распутина. Утром обычно, до прихода посетителей, Комиссаров являлся на квартиру к Распутину и, пока тот был в трезвом и приличном виде, узнавал от него новости, наводя его на интересующие нас темы, проводил, путем обсуждения с Распутиным, наши пожелания, придавая им необходимую окраску, подчеркивал нашу доброжелательность к нему, Распутину, нашу преданность А. А. Вырубовой и интересам императрицы и государя, удерживал Распутина, путем благожелательных советов, от его поездок в незнакомые дома и от употребления вина в незнакомом обществе, чем заслужил расположение ближних родственников и семьи Распутина, и скоро стал своим человеком в доме Распутина, где его называли с уважением «Михаил Степанович» или «наш полковник». Затем, когда начинались приемы и прошения, преимущественно с ходатайством о праве жительства в столицах, которые ему передавал Распутин для представления нам на предмет их удовлетворения, он брал их от Распутина, ехал ко мне, со мною к А. Н. Хвостову и докладывал подробно обо всем, что касалось Распутина и о том, как они, по шутливому замечанию Комиссарова, решают с Распутиным государственные вопросы и обсуждают необходимые перемены в составе кабинета.

«Бесноватый» Кириллов находится в средоточии того вертящегося смерча, из которого выйдет русская и, может быть, всемирная революция «Апокалипсис наших дней», «конец мира». Только через этот конец мы постигаем начало мира, через эту бурю «бесов» – божественную тихость Египта.

16.

II



В суточном богослужении, совершаемом в каждом египетском храме и разделенном, подобно нашим церковным службам, на «часы», в первый час ночи, жрец, читающий молитвы над мертвыми, кропит «живой водой из Нуна, небесного Нила, Океана первичного», тело умершего бога, Озирисову мумию, возжигает фимиам, кадит и произносит четырежды:

«Небо с землей соединяется!»

[Роль близких к Распутину лиц и внутренняя борьба между ними. Добровольский. Симанович. Знакомство Белецкого с Симановичем. Эпизоды из жизни Распутина. Разговоры Распутина по телефону с Царским Селом. «Тезоименитство» Распутина. Обеды и встречи Белецкого и А. Н. Хвостова с Распутиным на конспиративной квартире. Поклонница Распутина Акулина. Устройство Хвостовым своих служебных дел.]

Великая плакальщица (четырежды). На земле радость небесная.



Жрец. Бог грядет. Славьте!

Великая плакальщица (ударяя в тимпан). На земле радость небесная!

За этот период времени, благодаря Комиссарову и всестороннему агентурному освещению обихода жизни Распутина, удалось с точностью установить роль близких к Распутину лиц, из которых, как я уже указывал, только немногие относились к нему с сердечною привязанностью, остальные же, уверяя его в своей преданности, проводили через него крупные дела, действуя секретно друг от друга и следя один за другим, чтобы поддерживать в Распутине постоянное чувство подозрительности в обмане его при расчетах с ним тех, чье влияние или значение при Распутине усиливалось; при этом выяснилось, что и сам Распутин даже самых близких ему лиц никогда не посвящал во всех подробностях в свои денежные дела, но зорко следил за охраною своих материальных интересов, производил подробный сыск о тех, кого он подозревал в обмане его, при посредстве их конкурентов и затем, не сдерживаясь, публично их разоблачал, не стесняясь формой выражений, лишал их доверия, и если последним впоследствии и удавалась проникнуть к нему, то все-таки никогда былой близости к Распутину они не могли уже восстановить.

В этих словах – весь Египет, потому что он весь небесная радость земли, «минута вечной гармонии».

В мое время эти черты характера Распутина особенно резко выяснились в отношении его к Добровольскому — инспектору народных училищ петроградского округа. Как Добровольский, так в особенности его жена были старые знакомые Распутина, пользовавшиеся особым его к ним расположением и доверием. Сам Добровольский, с которым я познакомился более близко через семью Алексеевых[*], всегда старался при больших собраниях у Распутина быть в тени, был по натуре своей очень конспиративен и, изучив многие слабые стороны Распутина, умело влиял на него. Распутин ему доверял многие деловые свои сношения, а затем и сам Добровольский поставлял ему деловую клиентуру, держа всегда это от других в большом секрете, что в нем особо ценил Распутин; заведывал корреспонденциею Распутина, был посвящаем им во многие подробности относительно влияния Распутина на высокие сферы и вел особо приходо-расходную книгу, куда записывал все свои денежные расчеты с Распутиным по проводимым им с Распутиным делам. К Добровольскому относилась с особой благожелательностью и А. А. Вырубова. Такая близость Добровольского к Распутину, а главное, его умение во-время нанести удар тому либо другому из своих конкурентов, возбудив к нему подозрительность Распутина или раскрыв недобросовестность расчетов его с Распутиным, заставили окружающих Распутина лиц считаться с Добровольским и приглашать его к участию в прибылях при проведении ими через Распутина денежных дел.

III

Это многих задевало, и поэтому они, усыпляя бдительность Добровольского, повели один за другим против него незаметную глухую борьбу, пользуясь каждым удобным случаем, чтобы подорвать влияние на Распутина четы Добровольских, постепенно возбуждая к последним чувство подозрительности Распутина. Когда почва была достаточно подготовлена, то решительный удар нанес Добровольскому Симанович, на правах давнишнего знакомства с Распутиным, еще с Киева, когда Симанович имел там недалеко от магазина Маршака свою небольшую ювелирную лавку, вошедший мало-по-малу в доверие к Распутину и сумевший в свою очередь найти повод к разоблачению Добровольского. Это вызвало, после бурного объяснения Распутина с Добровольским, охлаждение к нему Распутина и хотя не повлекло за собою полного разрыва и чета Добровольских, через некоторый промежуток времени, снова появилась на квартире Распутина, но никакой роли у Распутина Добровольские до самой смерти последнего уже не играли. Что же касается Симановича, то его положение при Распутине с каждым днем закреплялось.

«Чтобы вынести больше, чем пять секунд этой радости, надо перемениться физически». По сравнению с Египтом мы физически переменились, но в обратном смысле: мы выносим эту радость пять секунд, а Египет – пять тысячелетий; мы покупаем ее страшной ценою – неимоверным усилием, безумием, самоистязанием, подвигом, святостью, или, подобно Кириллову, «бесноватостью», а Египет получил ее даром, пришел с нею в мир.

IV

Вначале, когда Комиссаров, ознакомившись с деятельностью Симановича по небескорыстному для себя устройству Распутину многих прибыльных дел, доложил нам о зарождавшейся близости Симановича к Распутину и из представленной, по нашему требованию, полк. Глобачевым справки, в копии мною переданной А. Н. Хвостову, выяснилось, что Симанович состоит на учете сыскной полиции как клубный игрок и ростовщик, помещающий свой капитал, в 200 тыс. руб., путем отдачи под большие проценты золотой кутящей петроградской молодежи, то мы, желая парализовать дурное влияние Симановича на Распутина, доложили имеющиеся у нас о Симановиче сведения А. А. Вырубовой и предупредили Распутина, но это не повлекло за собою разрыва отношений между Симановичем и Распутиным, несмотря на постоянные предупреждения последнего Комиссаровым относительно Симановича, а, наоборот, с этого времени началось еще большее сближение Распутина с Симановичем. В виду этого А. Н. Хвостов в последнее время предложил мне возбудить через особое совещание вопрос о высылке Симановича. Но я от этого воздержался, так как и от Мануйлова, и от некоторых близких к Распутину дам, мнению которых я доверял, я узнал, что Симанович хотя и пользуется Распутиным для проведения многих дел, но что он относится к Распутину и его семье хорошо, старается воздержать Распутина от публичных выступлений, ревниво охраняет его от подозрительных знакомств, старается, не жалея своих денег, затушевать подозрительные или увеселительные поездки Распутина и вошел к нему в большое доверие. В виду этого я, не будучи в ту пору знаком с Симановичем, воздержался от высылки его, а ограничился только собиранием о нем дальнейших сведений.

Гомер тоже радуется жизни земной, но как скорбна радость его, как смертна, по сравнению с египетской, больше, чем бессмертною, воскресною!

Затем впоследствии, когда я ушел, и А. Н. Хвостов, в связи с делом Ржевского, арестовал Симановича, производя у Добровольского и у него обыск, я из той нервности и настойчивости, которую проявил Распутин, доведя до сведения императрицы мотивы и отсутствие причин к этому аресту, благодаря чему Распутин добился освобождения из-под ареста Симановича, а затем и отмены произведенной, по давлению Штюрмера, начальником петроградского военного округа высылки Симановича, кажется, в Псков, понял, какое значение имел для Распутина Симанович.

, «легко живущие» боги Гомера как тяжки, по сравнению с египетскою легкостью! Те боги только бессмертны, а эти люди побеждают смерть – воскресают.

В этот же период времени Мануйлов передал мне о желании Симановича со мною познакомиться. Это знакомство я поддерживал до последнего времени, часто встречался с ним в тех домах, куда Распутин приезжал в сопровождении Симановича, при посещениях квартиры Распутина и даже раз, уступая настойчивому приглашению Симановича, был, но не надолго, на обеде у Симановича, данном им для Распутина. Симанович, в общем, был со мною откровенен, многое мне рассказывал из тайных предположений Распутина о служебных переменах, познакомил меня в подробностях с ходом дела Ржевского, помогал мне восстановить хорошие отношения с Распутиным, так как он, не зная лично меня и моих отношений с Ржевским, считал себя как бы косвенным виновником моего ухода, обвиняя меня вначале в соучастии с А. Н. Хвостовым в деле подготовления покушения на жизнь Распутина, давал мне правильную оценку отношений Распутина к тем или другим окружавшим Распутина лицам или к высшим чинам правительства, прибегавшим к содействию Распутина, способствовал мне убедиться в неискренности Мануйлова, посвятил меня в свои планы проведения через Распутина на пост министра юстиции Н. А. Добровольского, своего старого знакомого, с которым он поближе познакомил Распутина и тем дал возможность мне об этом предупредить А. А. Макарова, держал меня в курсе данных о смерти Распутина, со мною после этого ездил в ближайшие дни к А. А. Вырубовой с докладом имевшихся у него по этому поводу сведений и рассказывал мне о Протопопове и Курлове в первый период сближения их с ним при жизни Распутина.

V

Траурный цвет египтян голубой: цвет смерти – цвет неба.

Присмотревшись к Симановичу лично, я увидел в нем много хороших черт характера; он был отличный семьянин, дал детям хорошее образование и воспитание, умел себя держать с достоинством в присутствии А. А. Вырубовой, был большим националистом и оказывал бедным своим соплеменникам, при поддержке Распутина, бескорыстную помощь в деле оставления их на жительстве в столицах, старался через Распутина воздействовать в высоких сферах на изменение правительством политики — в еврейском вопросе, чем отчасти и объясняется благожелательное отношение государя к поднятому Протопоповым, но под влиянием некоторых других побуждений, вопросу о расширении прав евреев. Когда же умер Распутин и его семья — две несовершеннолетних девушки — были забыты всеми близкими к Распутину лицами и доброжелателями его, Симанович, его жена и дети старались заменить им родных, не оставляя их, взяли на себя на первое время все расходы по содержанию семьи Распутина и до их отъезда, после похорон Распутина, на родину и впоследствии, устроили к их обратному возвращению новую, на другом месте, квартиру, омеблировав ее на деньги, отпущенные А. А. Вырубовой. По возвращении же семьи Распутина, когда старые знакомые Распутина узнали о материнском отношении А. А. Вырубовой к детям Распутина, а также и о том, что она, в память последнего, старается помочь тем, кого ценил Распутин, и начали посещать семью покойного, то они, желая отдалить Симановича, постарались возбудить подозрительность к Симановичу старшей дочери Распутина, брак которой с офицером грузином Папхадзе, к которому она относилась благожелательно, расстроил Симанович еще при жизни Распутина, и обвинили Симановича в неудачном выборе новой квартиры и дорогой, якобы, покупке мебели. Затем Протопопову и Курлову также начали не нравиться близость Симановича к семье Распутина и поездки его к А. А. Вырубовой.

VI

В виду всего этого Симанович и его семья признали за лучшее для себя, в своих интересах, постепенно отойти от всего этого, что было у них раньше связано с их отношением к Распутину. В последнюю мою поездку к А. А. Вырубовой по поводу, главным образом, назначения Добровольского на пост министра юстиции, я, интересуясь материальным положением семьи Распутина, чем был в ту пору озабочен Протопопов, желая этим доставить удовольствие императрице и Вырубовой, спросил у Симановича, сколько мог Распутин, помимо хорошо поставленного в с. Покровском хозяйства, оставить семье денег и ценных вещей. На это мне Симанович, по секрету, ответил, что средства семье покойный оставил очень хорошие и то, что он, Симанович, только знает, доходит, как я припоминаю слова Симановича, до 300 тысяч рублей.

Надо вглядеться в надгробную живопись и ваяние в Саккара, Бэни-Гассане, Бибан-эль-Молуке, Тэль-эль-Амарне, чтобы не понять – понять мы не можем, – а только увидеть и измерить мерою скорби нашей эту воскресную, небесную радость земли.

VII

Из наблюдений Комиссарова, нам передаваемых и обрисовывавших лично мне значение Распутина и обстановку его жизни, мне припоминаются два следующих его рассказа. Раз ему пришлось быть свидетелем разговора Распутина с великой княжной Татьяной Николаевной и наследником. Великая княжна сообщила Распутину, что у наследника цесаревича головная боль, и передала телефонную трубку наследнику, который, видимо, то же самое подтвердил Распутину и просил его приехать. Тогда Распутин ласковым тоном начал ему рассказывать какую-то сибирскую сказку, а по окончании, сказав, что он приедет на другой день, настойчиво начал убеждать наследника пойти и лечь в постель, уверив, что после этого у него пройдет головная боль. Обычно все разговоры Распутина с Царским Селом, в особенности с А. А. Вырубовой, которая с ним говорила по телефону ежедневно, происходили около 10 ч. утра, и поэтому Распутин, где бы он ни был и как бы ни провел бурно ночь, всегда к этому времени возвращался домой, ожидая с нетерпением звонка из Царского Села; в зависимости от этих переговоров находилось и его настроение. Поэтому и свидания с ним Комиссарова, помимо отмеченных мною ранее причин, тоже приурочивались к утренним часам; таким образом, мы имели возможность получать некоторые сведения, нас интересующие, из первоисточника или передавать через Комиссарова Распутину к этому времени то, о чем мы признавали нужным осведомить Вырубову, для дальнейшего ее доклада во дворце. Второй рассказ Комиссарова касался описания празднования Распутиным дня своего ангела — 10 января. Так как об этом тезоименитстве Распутина мы узнали заранее, то, с ведома А. Н. Хвостова, я отпустил в распоряжение Комиссарова особую сумму из секретного фонда на покупку ценных подарков не только самому Распутину и его двух дочерям,[*] но и съехавшимся к этому дню жене Распутина и его старшему сыну. Куплены были, если не ошибаюсь, обеденное серебро, брошь для жены, золотые с цепочкой часы для сына и золотые браслеты для дочерей. Вещи эти Комиссаровым были показаны нам и нами одобрены. Затем, желая знать всю обстановку этого дня, нами было поручено филерам Комиссарова как-нибудь найти способ на этот день проникнуть в квартиру Распутина, так как в этот приезд, как я уже отметил, Распутин никого из филеров в свою квартиру не впускал. В особенности нас интересовал завтрак в присутствии А. А. Вырубовой и вечер в интимной обстановке ближайших знакомых Распутина. Филеры Комиссарова сумели уже к этому времени войти в доверие к Распутину; они сопровождали его в церковь и в баню, и он охотно вступал с ними в разговоры, ценя обнаруживаемую ими преданность и удовольствие быть в его обществе. Поэтому, сопровождая Распутина в церковь в этот день, филеры предложили Распутину свои услуги помогать девочке, племяннице Распутина, в передней при раздевании посетителей и просили Распутина доставить им особое удовольствие посмотреть, как в хороших домах веселятся господа, так как они этого ни разу не видели. Распутин был в хорошем настроении духа как благодаря полученным от нас ценным подаркам, лично врученным ему и членам семьи Комиссаровым, так и поздравлению по телефону А. А. Вырубовой, обещавшей обязательно быть у него к завтраку, и полученной им телеграммы от высочайших особ; поэтому Распутин разрешил филерам быть в этот день у него в квартире и дал им, швейцару и домовым сторожам праздничные. По возвращении Распутина из церкви, к нему начал собираться избранный им круг знакомых с ценными подношениями; один из рестораторов приготовил уже на свой счет обеденный стол с именинным пирогом. По приезде А. А. Вырубовой, начался завтрак, проходивший до отъезда А. А. Вырубовой сдержанно, причем Мудролюбов сказал большую, в патетическом тоне, речь, подчеркнул государственное значение Распутина как простого человека, доводящего к подножию трона болевые народные нужды. Затем, после отъезда А. А. Вырубовой, в течение целого дня был непрерывный поток посетителей, приносивших подарки Распутину, и целый дождь ценных подношений, присланных Распутину при карточках и письмах от разных лиц, так или иначе связанных с Распутиным. Чего только ему ни понаносили — здесь была масса серебряных и золотых ценных вещей, ковры, целые гарнитуры мебели, картины, деньги и т. п. Все эти вещи жена и сын затем отвезли в Покровское. Затем из разных мест России было прислано Распутину много поздравительных телеграмм. Распутин сиял от благожеланного удовольствия, с каждым приходившим к нему пил и, наконец, к вечеру свалился, и ег�«Да будет гробница моя чертогом пиршественным», – говорит умерший в надгробной надписи. И, действительно, он изображается как бы в вечном пиршестве, точно таким, как был при жизни, но в счастливейшей поре ее: увенчанный цветами, умащенный благовониями, восседает он за жертвенной трапезой, обнимает жену свою, смотрит с любовью на детей своих, играющих.

� уложили в постель. Немного протрезвившись сном, он с приходом вечером более интимного кружка лиц, преимущественно дам, начал снова пить и требовать того же от дам, так что он их всех почти споил; наконец, самый разгар веселья начался с приездом цыган, прибывших его поздравлять с днем ангела. Все, кроме цыган, перепились; более благоразумные дамы поспешили уехать; те же, которые остались, были охвачены вместе с Распутиным, дошедшим и в пляске, и в опьянении до полного безумия, такой разнузданностью, что хор цыган поспешил уехать, а оставшиеся посетители в большинстве заночевали у Распутина. На другой день мужья двух дам, оставшихся на ночь в квартире Распутина, ворвались к нему с обнаженным оружием в квартиру, и филерам стоило большого труда, заранее предупредив Распутина и этих дам и тем дав им возможность скрыться из квартиры по черному ходу, успокоить мужей, проведя их по всей квартире и давши уверение, что их жен на вечере не было, а затем проследить за ними и выяснить их. По словам Комиссарова, филеры не могли, докладывая ему, без омерзения вспомнить виденные ими сцены в этот вечер. Только что описанный мною случай с мужьями запугал Распутина, и он несколько времени после этого как бы затих, был послушен, избегал выездов, боязливо прислушивался к звонкам и был благодарен нам за улажение этой истории, обещая больше у себя на квартире замужних женщин на ночь не оставлять, и просил об этом никому, даже А. А. Вырубовой, не говорить, что мы и исполнили. Но затем, в скорости убедившись, что эта история заглохла, Распутин начал снова вести свой прежний образ жизни, но только был сравнительно осторожен в своих отношениях к замужним женщинам.

Или в жаркий полдень, сидя в креслах с босыми ногами на коврике, удит рыбу в садовой сажалке, с водяными цветами и травами, под тенью густых сикомор, где «сладостно дыхание северного ветра ноздрям его».

Что касается наших свиданий с Распутиным, то они, после устройства нами особой квартиры, о которой я показывал, происходили регулярно, по мере необходимости нашего личного с ним разговора или когда Комиссаров, видя какой-либо знак колебаний Распутина в отношении к нам или его неудовольствие на нас за неисполнение какой-либо интересующей Распутина просьбы его, убеждал нас в необходимости личных переговоров наших с Распутиным. В таких случаях заготовлялись закуски и обед из любимых Распутиным блюд и вин; мы приезжали немного ранее назначенного часа на квартиру, куда Комиссаров на своем автомобиле затем привозил Распутина, и за обедом и поданным после этого чаем, так как Распутин кофе не пил, шел разговор с Распутиным по поводу всего того, в чем мы находили нужной соответствующую поддержку Распутина. В свою очередь, Распутин передавал нам содержание своих бесед с высочайшими особами и с А. А. Вырубовой и всякий раз обращался с какой-либо просьбой или прошением, его особо интересующим, причем всегда старался подчеркнуть свою незаинтересованность в этом деле, а лишь одну бескорыстность доброго его желания оказать поддержку просителю.

Или охотится в легком челноке, в папирусных чащах нильских заводей, где тучами носятся стаи диких уток, гусей, цапель, ибисов и на согнутых ветром, спутанных стеблях папируса зыблются птичьи гнезда с яйцами и хищный зверек, ихневмон, крадется к ним, а матка над гнездами порхает, стараясь отогнать хищника криком и хлопаньем крыльев.

При этом иногда выходила небольшая неловкость, так как Распутин, плохо разбираясь в прошениях, передавал нам не то прошение, которое ему было нужно, и когда А. Н. Хвостов или я, ознакомившись с содержанием переданной им памятной записки или прошения, указывали ему, что здесь речь идет о получении какой-либо концессии или наряда, не относящихся к сфере нашего ведения, то Распутин вынимал из кармана другое прошение. При нем всегда было несколько таких прошений, которые он и передавал лично тем или другим ему нужным должностным лицам, своим хорошим знакомым. На первых лично нами устраиваемых обедах Распутин, пока не освоился с нами, старался не выходить из рамок сдержанности в употреблении вина и деловых разговоров и вначале даже пытался вести с нами разговоры в духе своих размышлений; но затем Комиссаров, установивший с ним сразу дружеский разговор на «ты», — мы говорили Распутину «вы», а он вначале «вы», а затем, ближе познакомившись, говорил «ты», как и всем тем иерархам, министрам и лицам, которых он считал своими близкими знакомыми, — отучил его от этого; налив ему рюмку вина, Комиссаров сказал: «брось, Григорий, эту божественность; лучше выпей и давай говорить попросту». Это даже понравилось Распутину, и с того времени Распутин совершенно не стеснялся нас и, приходя в хорошее настроение, приглашал нас впоследствии поехать с ним к цыганам, что мы всегда под тем или другим предлогом отклоняли.

VIII

Из числа просьб Распутин передал одну просьбу личного свойства, в исполнении которой он был особо заинтересован, и даже несколько обиделся на А. Н. Хвостова, не сумевшего ее исполнить. Это было его ходатайство за очень близкую к нему землячку, жившую у него в петроградской квартире, устроенную им сестрою милосердия в поезде императрицы — Акилину (фамилии ее не помню), жену нотариуса в Тобольской губернии[*], мужа которой он настойчиво просил перевести нотариусом в столицу или в какой-либо большой торговый город. Эта сестра милосердия была исключительно предана интересам Распутина, знала многое из прошлой и настоящей его жизни, умела хранить его секреты, в манерах отношения своего к Распутину подражала во всем А. А. Вырубовой, целовала его руки, не притрагивалась к пище, пока Распутин руками своими ей не положит чего-нибудь на тарелку, была близка к А. А. Вырубовой, а впоследствии делала ей и, если не ошибаюсь, императрице, массаж и имела на Распутина сильное влияние, до самой смерти последнего. После этого она как-то понемногу отошла от семьи Распутина, и к ней А. А. Вырубова несколько охладела. А. Н. Хвостов пытался было возложить на меня исполнение и этой просьбы, как это он имел обыкновение делать со всеми просьбами Распутина, в особенности в его присутствии. Но я, зная положение этой сестры милосердия при Распутине и отношение к ней Распутина, тут же отказался, сказав А. Н. Хвостову, что ему, как родственнику министра юстиции, гораздо лучше провести это дело у дядюшки, путем непосредственного обращения к последнему.

Строго-величаво все в этом надгробном искусстве. Но есть и забавное, как в детских картинках.

Распутин схватился за эту мысль и вручил А. Н. Хвостову справку о муже своей приятельницы и при каждом свидании напоминал ему об исполнении этой просьбы; затем по этому поводу с А. Н. Хвостовым говорила А. А. Вырубова. Поэтому А. Н. Хвостову пришлось лично самому проводить это дело, потребовавшее даже вследствии настойчивых просьб Распутина и первоначального отказа дядюшки А. Н. Хвостову, прибегнуть к письму императрицы к министру юстиции А. А. Хвостову, личному обращению Распутина к своим знакомым — товарищу министра юстиции Веревкину и А. В. Малама, и только после этого муж этой дамы получил место в Одессе, незадолго до своей смерти. При наших свиданиях с Распутиным, в тех случаях, когда дела касались личных интересов А. Н. Хвостова, как, напр., в вопросе о скорейшем утверждении его в должности министра, в проведении пожалования А. Н. Хвостову к 6 декабря, по примеру Н. А. Маклакова, минуя 3 награды, сразу ордена св. Анны I степени или поддержания в дальнейшем после этого кандидатуры А. Н. Хвостова на пост председателя совета министров и в проведении на пасхе или к маю награждения Хвостова сразу шталмейстером (что давало чин тайного советника), А. Н. Хвостов выходил в соседнюю комнату, под видом желания отдыха, и тогда я о таких делах говорил лично с Распутиным, наедине или в присутствии Комиссарова, давая ему, для памяти, справку, а затем Распутин ездил сам, без А. Н. Хвостова, к А. А. Вырубовой и соответствующим образом об этом говорил с ней, не забывая в нужных случаях заручиться поддержкою и Воейкова.

Вот, в торжественном шествии перед царем-победителем, нубийские пленники ведут редких животных; обезьянка-шалунья вскочила на тонкую, длинную шею жирафа и взлезает по ней, как по стволу дерева; жираф удивлен, но не испуган; а толстогубый негритенок оглянулся на нее, смотрит тоже с удивлением; и кажется, всем троим весело.

Хотя Распутин несколько раз порывался сам лично отвезти Комиссарова на квартиру к Вырубовой, но Комиссаров к А. А. Вырубовой, по моему совету, не ездил, так как явление Комиссарова в Царском Селе у Вырубовой, бесспорно, остановило бы на себе внимание Спиридовича, а затем Воейкова и могло бы только повредить Комиссарову в глазах Вырубовой и тем поставить нас в дальнейшее затруднительное положение; если я не ошибаюсь, Комиссаров, кажется, один только раз и видел А. А. Вырубову в квартире Распутина.

Вот во время охоты на диких туров и львов маленький ежик с хитрой мордочкой, тоже охотник, спрятавшись за куст, спокойно лакомится пойманной ящерицей. Так же спокойно важная лягушка с круглыми глазами, сидя в глубокой чаше распустившегося лотоса, смотрит на веселую драку лодочников, старающихся веслами столкнуть друг друга в воду.

17.

Вот стадо переходит реку вброд; пастух несет на плечах сосунка-теленочка, пегого, успокаивая голосом тревожно мычащую матку, а другому сосунку, белому, навесил на шею цветок голубого лотоса вместо колокольчика.



[Сложение Белецким на Комиссарова большей части тягот по обслуживанию Распутина. Деловой день Белецкого. Укрепление положения Хвостова и замысел его о «ликвидации» Распутина. Отношение к этому Белецкого и Комиссарова. Давление со стороны Воейкова и правых. Неудавшаяся попытка избить Распутина. Обсуждение Хвостовым и Комиссаровым плана убийства Распутина. Поездка Белецкого в ставку. План отравления Распутина. Охлаждение Распутина к Хвостову и к идее об его кандидатуре в премьер-министры. Яблонский. Интриги его против Белецкого. Интриги Манасевича-Мануйлова.]

А вот маленький мальчик сосет вымя коровы, отняв его у теленка; тот жалобно мычит; корова обернула голову к нему и лижет его, утешает: не надо жалеть молока – обоим хватит.



IX

Благодаря Комиссарову, взявшему на себя большую часть лежавшей на мне до его приезда тяготы личных моих сношений с Распутиным, и внесенному порядку в наши отношения к Распутину, мне удалось кое-как наладить свою жизнь. Личной жизни я в то время не знал. Утром с 9 часов ко мне являлись те лица, которым я назначал прием на квартире, в силу тех или других причин, затем, несмотря на мои просьбы к Распутину, его просительницы все-таки являлись ко мне на квартиру с его письмами, но так как в это время жена моя еще не выходила из своей комнаты, то я и с этим мирился и принимал их всех в очередь; потом приезжал Комиссаров, и я с ним ехал к Хвостову, а после этого к себе на Морскую, где уже ждали меня пришедшие с докладом чины и просители. Так проходили дни за днями; по большей части я даже не обедал дома, а если и заезжал, то сейчас же снова отправлялся вечером к Хвостову, от него к себе на Морскую, где только и мог вечером заниматься, просиживая иногда со своим секретарем Н. Н. Михайловым за бумагами до 3–5 час. утра, делая небольшой отдых во время ужина. Личные доклады по департаменту полиции не имели уже той планомерности, как во время моего директорства; я часто задерживал докладчиков, а затем принимал только доклад по срочным делам; просил представлять мне в письменной форме доклады. Только для политического отдела, в виду особенности этого отдела и последовавших при мне перемен в личном составе руководителей его, я урывал, с перерывами от приема посетителей, время, чтобы выслушать весь доклад. Те редкие вечера, которые я проводил в кругу семьи, были для меня счастливыми праздничными днями, и жена, догадывавшаяся о многом, что меня мучило, не раз просила меня отказаться от должности, но жизнь эта меня уже захлестнула; кроме того, даже при желании моем, трудно было бы найти такой повод, которому могли бы поверить и А. Н. Хвостов, и А. А. Вырубова с тем, чтобы это не отразилось на моей службе.

Так с человеком вся тварь земная участвует в этой воскресной, небесной радости земли: чем земнее, тем небеснее.

Перехожу далее. Итак, под влиянием всех изложенных выше мер, отношения наши вполне установились со всеми необходимыми мне и А. Н. Хвостову лицами, вопрос охраны Распутина и сношений с ним наладился, а с А. А. Вырубовой установились не только деловые, но и частные хорошие отношения. Нас, т.-е. меня и Хвостова, и государыня, и А. А. Вырубова, и Распутин считали, в чем и я был искренне убежден, несмотря на неоднократные предупреждения Комиссарова, тесно связанными друг с другом не только общностью служебных интересов и взглядов, но и чисто дружескими отношениями. Я за этот период времени никаких наград не получил. А. Н. Хвостов же был утвержден министром, пожалован Анной I ст., укрепился в своем положении и уже бросил первое семя недоверия к Горемыкину в смысле неправильной его политики в отношении Государственной Думы.

Х

И все – родное, милое, как в детстве незапамятном. Смерть – возвращение на родину: всякий «умерший возвращается в ту землю, где боги были детьми; там и ты родился, там вырос и ты, и там же, здрав и невредим, состаришься».

В этот период времени А. Н. Хвостов начал вести со мною, в дружеской форме излияний, сначала отдаленные, а затем и вполне откровенные разговоры о вреде Распутина не только с точки зрения охранения интересов династии, но и в наших личных. С этим, конечно, я и не мог не согласиться и начал еще более внимательно следить за тем, чтобы избегать по возможности публичных выступлений Распутина и всего того, что связано было с его именем. Чем больше налаживались мои отношения к А. Н. Хвостову, тем разговоры становились определеннее. Этот момент совпал с периодом, когда А. Н. Хвостов, при проведении кандидатуры гр. Татищева на пост министра финансов, сам понял, что положение его укрепилось и у высочайших особ, и у А. А. Вырубовой, и у Воейкова. Оттеняя мне это обстоятельство, А. Н. Хвостов начал вести со мною разговоры на тему о том, что теперь Распутин нам не только совершенно не нужен, но даже опасен, так как необходимость постоянно считаться с ним, с его настроением, подозрительностью и возможными на него сторонними влияниями сильно осложняет проведение намеченных им, А. Н. Хвостовым, начинаний как в области государственных мероприятий, так и в сфере его личных предположений. При этом Хвостов указывал, что его, равно, как он думает, и меня, тяготят свидания с Распутиным и постоянная боязнь обнаружения, вследствие бестактности поведения Распутина, нашей близости к нему, так как это сделает невозможным его, Хвостова, положение в семье, в обществе, и в Государственной Думе и что избавление от Распутина очистит атмосферу около трона, внесет полное удовлетворение в общественную среду лучше всех предпринимаемых нами мероприятий, умиротворит настроение Государственной Думы и подымет в глазах общества и Государственной думы и совета наш престиж, а при умелой организации этого дела наше положение не пошатнется в глазах августейших особ и А. А. Вырубовой, если мы постепенно подготовим их к возможности подобного рода события, жалуясь в доброжелательной к Распутину форме, на его неоднократные тайно от филеров совершаемые выезды. При этом А. Н. Хвостов указывал, что со смертью Распутина доминирующее во дворце положение Вырубовой, бесспорно, поколеблется, чем можно в дальнейшем умело воспользоваться для отдаления ее от высочайших особ. Затем А. Н. Хвостов добавил, что в расходах на организацию этого дела можно не стесняться, так как он имеет в своем распоряжении для этой цели значительное частное денежное ассигнование.

XI

Когда я об этом замысле А. Н. Хвостова передал Комиссарову, то последний целым рядом логических посылок доказал мне, что в данном случае А. Н. Хвостов, как и во всех предыдущих отношениях его ко мне, не искренен, так как он, поставив меня в глазах высочайших особ, А. А. Вырубовой, митрополита и близких к Распутину лиц в роль близкого к себе человека, которому он передоверил все функции охраны Распутина и сношений с ним, все время умышленно подчеркивая это перед Вырубовой и другими, тем самым оставил себе в будущем возможность свалить всю вину в этом деле на меня. При этом Комиссаров сообщил мне, что, бывая у А. Н. Хвостова и разговаривая с его секретарем и офицерами, он вынес то убеждение, что и им Хвостов сумел подчеркнуть свою отдаленность от Распутина и мою близость к последнему, как бы компрометирующую его; что в таком духе, как ему приходилось слышать, А. Н. Хвостов говорит и в Думе, и в обществе и что если Хвостов в настоящее время, получив все через Распутина, обеспокоен вопросом об удалении Распутина, то не в виду каких-либо побуждений идейного характера, а исключительно в целях личного обезопасения себя от возможности обнаружения его близости к Распутину, с тем, чтобы затем через Родзянко и других членов Думы приписать себе государственную заслугу в этот деле.

Вот смешной лягушон, с неуклюже растопыренными лапками, прыгает, словно падает, с берега в воду: не такого же ли точно видел я в детстве, в пруду на Елагином острове, под Петербургом, где родился? Вот простая, полевая, желтая, как будто русская, бабочка. Вот кузнечик серенький с торчащей изо рта зеленой былинкою: должно быть, ел и не доел – задремал на утреннем солнце. Вот, на цветущей ветке акации, нахохлившийся, в утренней свежести, птенчик. Вот грубо-пестрая, в грубо-зеленой воде, утка, точно деревянная, игрушечная: кажется, свежим лаком и клеем пахнет от нее, как от новых игрушек в детстве; а все-таки живая: сейчас закрякает. А вот и другие птицы, летящие: в них та же грубость, деревянность, игрушечность вместе с тонкостью, духовностью, как бы певучестью, красок; кажется, слышишь пение, щебетание птиц, ярко-весеннее.

Затем Комиссаров указал мне, что, присмотревшись к А. Н. Хвостову, он укрепился только в своей первоначальной оценке его личности и вынес еще одно впечатление, очень важное в настоящем деле, это то, что А. Н. Хвостов чужд конспиративности. К этому Комиссаров добавил, что если у него раньше, до знакомства с Распутиным, и было еще какое-нибудь сомнение о фатальном зле, приносимом Распутиным интересам династии, то теперь, хорошо узнав этого человека, он и филеры, которые не могут без чувства крайнего возмущения говорить о близости такого порочного человека к тем, кто для них священен, всегда бы нашли возможность при тех отношениях, которые теперь установились с Распутиным, избавиться от Распутина, но что он, Комиссаров, не веря Хвостову, не может рисковать участью преданных ему людей; при этом Комиссаров добавил, что если бы это отвечало моим желаниям, то он и его филеры, зная меня и мое отношение к подчиненным, сделают все то, что я прикажу.

XII

После этого разговора с Комиссаровым я начал вспоминать весь период близости моей с А. Н. Хвостовым, отдельные эпизоды и мелочи жизни, слухи, доходившие до меня, все наши разговоры с ним, его взгляды и отношение к старым его хорошим знакомым, которым он наружно при мне показывал знаки доверия и внимания, а после их ухода мне их вышучивал, указывая, для какой в своих личных интересах надобности их к себе приблизил и пр., и мне, действительно, многое стало понятно, а в особенности черствость, эгоистичность и беспринципность этого человека. Затем, переходя к вопросу о Распутине, вне всякой зависимости от осуществления желания А. Н. Хвостова, я при всем моем органическом отвращении к крови, в силу природных качеств и вложенных мне семьею начал воспитания, все-таки задумался над тем, что если бы под влиянием соображений высшего порядка, оставляя в стороне заманчивые перспективы, которые рисовал мне А. Н. Хвостов, я пошел на эту великую для меня жертву и принял на себя организацию и осуществление, хотя бы в роли соучастника, этого преступления, то достиг ли бы я, в конечных результатах, поставленной мною цели, и этот акт наивысшего, чреватого по своим непредвидимым последствиям, служебного преступления не был ли бы бесплодною жертвою с моей стороны, всегда служившей бы мне тягчайшим укором совести.

Все вообще растения и животные изображаются с таким «натурализмом», что современные естествоиспытатели легко определяют породу каждого. Но египетский натурализм не наш.

После всестороннего долгого размышления, взвесив склад мистически настроенной духовной организации государя, видевшего в даровании ему долгожданного наследника проявление милости к нему высших и таинственных сил, провидения, вследствие его молитв и общения с людьми, как бы имевшими особый дар предвидения будущего, постоянные опасения государя и императрицы за жизнь наследника и единственную веру в то, что одна лишь только незримая мощь тех же сил и способна спасти и продлить эту дорогую им жизнь, я, видя этому примеры в прошлом, до появления Распутина, в отношении к старцам, юродивым, предсказателям и т. п. лицам, пришел к тому заключению, что если исчезновение Распутина временно и успокоит, в силу одиозности этого имени, деспотизм общественного мнения о нем, то, вследствие причин, мною выше отмеченных, оно неизбежно повлечет за собою появление во дворце какого-нибудь нового странного человека в типе тех же лиц, которые проходили ранее; этого все время боялся и Распутин, вращавшийся, для достижения той же цели, в мире юродивых, — в духе Миши Козельского, Васи босоножки, Мартемиана, о коем я говорил, и других, от которых он впоследствии так ревниво оберегал свое влияние на высокие сферы.

«Все что у вас, есть и у нас», – открывает у Достоевского черт Ивану Карамазову тайну загробного мира, но открывает не совсем. В том мире – то же, что в этом; но то да не то, или так да не так – и в иной категории, в ином измерении, в свете ином.

В виду этого такая жертва с моей стороны, противная совести и закону, была бы бесцельной сама по себе и, вызвав, при самых лучших условиях, общественное к А. Н. Хвостову и ко мне внимание, могла бы через некоторое время вселить большое опасение в возможность применения нами, пользуясь преимуществами служебного положения, того же способа борьбы с политическими противниками существовавшего в то время режима.

Вот почему мерцает в искусстве Египта нездешний, таинственный луч того света на всем: все сквозь смерть; этот мир сквозь тот. «Натурально» и необычайно до ужаса, до того, что надо перемениться физически, чтобы выдержать больше, чем пять секунд этого радостного ужаса.

По всем этим основаниям я решил, пока мне не представится благовидный предлог для ухода со службы, без служебного для себя ущерба, имея в своих руках все нити наблюдения и охраны Распутина, всячески противодействовать в этом отношении А. Н. Хвостову, усыпляя его бдительность, так как выдавать его намерения А. А. Вырубовой и Распутину я не считал себя в праве, в силу неэтичности такого моего отношения к А. Н. Хвостову, которое могло быть истолковано и им, и другими лицами в самом невыгодном для меня свете, в особенности в широких общественных кругах, которые, в силу одного уже имени Распутина, стали бы на сторону А. Н. Хвостова. Поделившись этими соображениями с Комиссаровым, мы решили показать А. Н. Хвостову всю видимость нашего искреннего сочувствия в осуществлении его замысла в отношении Распутина, но подвергать самой широкой критике все предлагаемые им планы, затягивая всякими благовидными предлогами наступление решительного исполнительного момента.

XIII

Когда я передал А. Н. Хвостову о том, что я подготовил Комиссарова к воспринятию его предложения и заручился его согласием, то при следующем засим нашем совместном с Комиссаровым докладе, А. Н. Хвостов, повторив ему все те мотивы, которые он мне высказывал, вызывающие необходимости устранения Распутина, был горячо в этом отношении поддержан Комиссаровым, заверившим его, что это отвечает пожеланиям и его и его филеров, на которых можно всецело положиться.

«Если не обратитесь и не станете, как дети»… Но египтянам и «обращаться» не надо.

После этого А. Н. Хвостов приступил к обсуждению плана убийства, входя с особым интересом в мелочи обсуждения каждой детали и даже высказывая желание лично принять участие в деле. Чем больше мы об этом деле говорили, тем сильнее А. Н. Хвостова захватывала мысль убить Распутина, и тем для меня тяжелее было присутствовать при этих обсуждениях; что же касается Комиссарова, то я поражался его умению подойти под тон настроения А. Н. Хвостова и только потом, когда мы выходили с Комиссаровым, он не сдерживался в своей оценке А. Н. Хвостова, который теперь мне вылился во всей беспринципности своего мировоззрения. После долгого обсуждения было предложено А. Н. Хвостовым, приняв ряд мер предупредительного характера, послать Распутину автомобиль под видом приглашения к какой-нибудь даме, а затем в глухом переулке, где автомобиль должен был замедлить свой ход, в него должны были вскочить загримированные люди Комиссарова и, затянув петлю на шее Распутина, обмотав предварительно его лицо платком, чтобы он не кричал, и, оглушив его, свезти затем труп его на Неву, на острова, и там его бросить в прорубь или, что еще лучше, завезти его на взморье и там зарыть в снегу, привесивши к телу камни, чтобы при оттоянии льда, труп опустился в море. Но для осуществления этого плана требовалось исполнение очень многих предварительных действий, начиная с удаления, под благовидным предлогом, проследки филеров Глобачева, подготовления автомобиля, переговоров и распределения ролей среди филеров, выяснения такой дамы, которую знал бы Распутин, устранения возможности разговора Распутина с ней по телефону и того обстоятельства, чтобы домашние Распутина не знали, куда он едет, и проч.

«В сиянии младенца есть ноуменальная святость, как бы влага потустороннего света, еще не сбежавшая с ресниц его» (В. Розанов). Вот эта-то влажная, как бы сквозь слезы радости, улыбка – на всем египетском. Ни плача, ни смеха, а только улыбка – след рая.

Ставя А. Н. Хвостову постоянно те или другие возражения, я невольно не мог не обратить своим поведением его подозрительного к себе внимания, и он, первое время приписывая это моему малодушию, старался воздействовать на меня не только своими внушениями, но и давлением со стороны; так, в одно из обычных месячных посещений меня Марковым и Замысловским для получения денег на партийные надобности и дополнительных субсидий на «Земщину» и лазарет, Марков, в присутствии Замысловского, заявил, что они только что были у А. Н. Хвостова и от него, с его ведома и согласия, пришли переговорить со мною о необходимости, до открытая Государственной Думы, убрать Распутина, который всем своим поведением и афишированною им близостью к августейшим особам подрывает в корне все партийные начинания монархических организаций в деле борьбы с начавшимся антидинастическим движением в стране. При этом Марков добавил, что, судя по словам А. Н. Хвостова, все это зависит от меня. Марков и Замысловский, который в этом разговоре, почти не принимал непосредственного участия, по моим сведениям, с Распутиным знакомы не были и в отношении его держались той же непримиримой к Распутину точки зрения, какую высказывало подавляющее большинство членов правой фракции государственного совета, кроме Штюрмера и Н. А. Маклакова, знавших лично Распутина.

XIV

В ответ на это заявление Маркова я постарался замять разговор, указав только на то, что если бы вопрос шел о допустимости мною и о моем невмешательстве в организацию ликвидирования Распутина партийными силами какого-либо монархического союза, то еще могла бы итти речь о моем колебании и чинимых мною этому делу препятствиях, но в данном случае, когда осуществление этого акта А. Н. Хвостов возлагает всецело на меня, я не могу не обдумывать каждый свой шаг. Затем, при одном из ближайших моих посещений в Царском Селе генерал-майора Воейкова, последний также повел со мной разговор на эту тему, указав на то, главным образом, что в армии идет как среди командного состава, так и среди войсковых частей открытое брожение на почве возмущения влиянием Распутина на августейших особ, которое может вылиться в самые нежелательные формы антидинастического движения, и что поэтому он, передав об этом А. Н. Хвостову, считает нужным обратить особо на это мое внимание. Когда же я ему указал, что мною, согласно одобренному и им плану, приняты все меры к избежанию излишних разговоров о Распутине, то Воейков мне на это ответил, что это паллиативы и что мне надо подумать о чем-либо более существенном, чтобы раз навсегда положить этому предел. Это было в конце моего разговора с Воейковым, и я, поспешив распрощаться с ним, ушел от него. Затем и впоследствии я имел такой же разговор с Воейковым, причем я уже заметил некоторую сухость в отношении Воейкова к себе; это было незадолго до истории с Ржевским, когда А. Н. Хвостов повел уже свою личную политику в отношении Ржевского, так что в перемене к себе Воейкова я не видел отражения влияния А. Н. Хвостова.

Может быть, в искусстве Египта для нас всего удивительнее ежесекундное и тысячелетнее внимание, любопытство неутолимое все к одному и тому же: ползущий навозный жук, Скарабей; вздувшееся от яда горло очковой змеи, Урея; распускающийся лотос; раскинутые крылья парящего сокола – образы эти, повторяясь бесчисленно в иероглифах, живописи, ваянии, зодчестве, остаются вечно новыми.

Наконец, с Комиссаровым, а затем и со мною, по поручению А. Н. Хвостова, на эту тему заговорил кн. Андрей Ширинский-Шихматов. Но последнему и Комиссаров и я, зная его чувство доброжелательности к нам, откровенно расшифровали побуждения А. Н. Хвостова и, поставив его в курс всех своих по этому вопросу соображений, которых он не мог не разделить, рассказали ему о той позиции, которую я и Комиссаров в этом деле приняли в отношении А. Н. Хвостова.

Наш глаз, если смотрит слишком долго, перестает видеть, утомляется; глаз египтян неутомим, ненасытим: чем дольше смотрит, тем больше видит. Человек всему удивляется, как в первый день творения; говорит всему, как Бог: «Да, это правда, это хорошо».

Из всего этого я вынес убеждение, с одной стороны, в том, что прав был Комиссаров, оттеняя мне линию поведения А. Н. Хвостова в этом деле и его неумение хранить тайны, а с другой — в необходимости что-либо предпринять, чтобы усыпить на время бдительность Хвостова, тем более, что А. Н. Хвостов с каждым днем становился все более и более настойчивым, высказывая желание или избить Распутина, или, если мы не осуществим убийства Распутина, то самому на свидании убить его из револьвера, и при этом он показывал свой небольшой браунинг. Тогда я, воспользовавшись брошенной мыслью А. Н. Хвостова об избиении Распутина как средством, которое на некоторое время может успокоить А. Н. Хвостова, в уверенности, что мы стремимся итти навстречу исполнения его пожеланий относительно ликвидации Распутина, постарался уверить его, что подобного рода мера, если она будет проведена под видом мести мужа за поруганную Распутиным честь жены, даст нам в будущем, когда совершится основной акт, повод указать и А. А. Вырубовой и высочайшим особам, что убийство Распутина является последствием означенного выше акта мести. При этом я, в развитие плана, указал А. Н. Хвостову, что в последнее время, желая отвлечь Распутина от частых посещений ресторанов, я, в числе других лиц, вошел в соглашение с другом Мануйлова, сотрудником «Вечернего Времени» М. А. Снарским (он же Оцуп), которого снабдил авансом для приглашения Распутина к себе на вечера и просил его, в случае настойчивых попыток Распутина ехать в те или другие увеселительные заведения, сопровождать его, удерживая от скандалов и устраивая эти кутежи в изолированных от публики помещениях.

XV

В виду этого я заявил А. Н. Хвостову, что, переговорив со Снарским, который живет в малолюдном переулке, я дам ему еще денег на устройство у себя вечера и, узнав, когда Распутин будет у него, сообщу об этом Комиссарову, который замаскирует своих людей, и они, при выходе Распутина нападут на него с соответствующими угрозами, привлекут шумом борьбы внимание дворников, чтобы последние могли доставить Распутина с целью регистрации этого случая, в полицию, сами исчезнут на автомобиле Комиссарова, а затем, как бы встревоженные долгим отсутствием Распутина, начнут из его квартиры осведомляться о нем по участкам и, таким образом, отведут от себя всякое подозрение, а нам дадут возможность сослаться на этот случай, как на доказательство трудности охраны Распутина при обнаруженном им стремлении скрывать свои выезды от филеров, что может повлечь за собою и более серьезного характера выступления против него.

В живописи и ваянии, на стенах Тэль-эль-Амарнских гробниц, бог Атон, Круг Солнца, простирает с неба к земле прямые, тонкие, длинные лучи, и каждый луч кончается детскою ручкою. Ручки ласкают голое тело фараона Ахетатона Уаэнра, «Сына Солнца Единородного», и царицы, супруги его, и шести дочерей; или, даруя ноздрям их дыхания жизни, держат маленькие, с рукоятью, крестики животворящие, ankh.

Когда А. Н. Хвостов одобрил этот план, то я переговорил с Комиссаровым, который согласился на осуществление его, так как его постоянно смущали проделываемые секретно от филеров тайные отлучки Распутина. Затем, воспользовавшись приходом ко мне Снарского, я завел с ним разговор о поведении Распутина во время вечеринок у него на квартире, рассказав ему о частых тайных отлучках Распутина из квартиры, затрудняющих охрану его и о его образе жизни вообще, дающем повод к разговорам о нем, и сообщил ему о необходимости запугать Распутина, чтобы он остепенился хотя бы на время, и попросил его для этой цели пригласить Распутина к себе и передать мне, когда он у него будет, вполне доверяя Снарокому по тому впечатлению, которое он на меня всегда производил, и по той откровенности, с которой он говорил о поведении Распутина и о своем о нем мнении. Снарский обещал мне организовать у себя вечер, задержать Распутина по выходе остальных немногих гостей и выпустить его одного из своей квартиры и взял у меня денежный аванс. Затем, когда через несколько дней Снарский передал мне точно время назначенного с согласия Распутина вечера у него, повторив свое обещание исполнить в точности наш уговор и сообщив, что у него, кроме двух дам, больше никого не будет, я передал об этом Комиссарову, прося его внушить филерам, чтобы они не переусердствовали. После того, когда вечером Комиссаров доложил, что люди поставлены им на пост и роли распределены, А. Н. Хвостов выразил желание проехать и самому посмотреть всю инсценировку подготовленного нападения на Распутина. Мы втроем отправились, проехали по переулку, где живет Снарский, видели и автомобиль Комиссарова с спущенным верхом и загримированных филеров, однако Комиссаров, показывая на квартиру Снарского, остановил наше внимание на том, что она не освещена; но я успокоил его тем, что вечеринка состоится после 12 час., когда дамы приедут из театра, и что Снарский к этому времени обещал привезти и Распутина. Но на другой день Комиссаров утром доложил, что никакой вечеринки у Снарского не было, никто к нему не приезжал, и света в квартире не было всю ночь, так что филеры даром только измучились, простояв бесцельно всю ночь, и высказал предположение, что, видимо, Снарский нас обманул. Затем, когда я, увидев Снарского, упрекнул его в неисполнении обещания, то он отговорился, насколько припоминаю, что вечеринка расстроилась из-за Распутина, который не мог по какой-то причине приехать к нему, о чем, он, Снарский, пытался доложить мне, но меня не мог найти по телефону. Все это, может быть, было и так, как он мне говорил, но, с другой стороны, уже впоследствии я узнал, что Распутин вместе с Снарским в этот вечер были, если не ошибаюсь, в отдельном кабинете в Палас-театре, где Распутин и прокутил всю ночь.

На одном изваянии детские пальчики нежно прильнули к стану царя, между чревом и персями; на другом, еще нежнее, обняли тело царицы, под правым сосцом, и голову, сзади, у затылка, и спину. В этих солнечных ручках-лучиках – теплота весенняя, материнская ласковость. И недаром именно здесь, в гробах, изображается солнце животворящее. Тайна солнца – любовь, тайна любви – воскресение: вот глубочайшая мысль Египта.

XVI

Когда об этом я передал А. Н. Хвостову, то он остался этим недоволен, в особенности, повидимому, потому, что верно кому-нибудь сказал о том, что Распутина побили, так как с этого же дня в городе пошли по этому поводу в разных версиях разговоры, судя по расспросам кн. Волконского (товарища министра), которого я подвозил, выйдя вместе, после приема у А. Н.Хвостова, на Морскую к ресторану Донона[*]. После этого А. Н. Хвостов начал уже сам часто без меня приглашать к себе Комиссарова для разговоров и выработки плана убийства Распутина, и я только узнавал о его проектах со слов Комиссарова. Один раз придя ко мне, Комиссаров рассказал мне, что А. Н. Хвостов, желая, видимо, подвинуть его к более скорейшему исполнению своего желания, предложил ему лично, насколько припоминаю доклад Комиссарова, 200 тыс. руб. на расходы по подготовке этого дела и для дальнейшего материального обеспечения филеров, которые будут принимать в этом участие с тем, чтобы последние, предварительно за некоторый промежуток времени до этого дела официально уволились со службы, попрощавшись с Распутиным, получили увольнительные билеты из департамента и выписались выбывшими из Петрограда; при этом А. Н. Хвостов даже показал Комиссарову эти деньги, вынув их из министерского несгораемого шкафа, стоявшего в служебном кабинете. На это Комиссаров, по его словам, ответил, что если он и его филеры и берутся за это дело, то они это сделают не за деньги и что этим предложением А. Н. Хвостов может обидеть его. Нахождение такой крупной суммы у А. Н. Хвостова для меня было неожиданностью, так как личных денег в таком размере, насколько я знал материальные дела А. Н. Хвостова, у него не могло быть, ибо, хотя его жена, урожденная Попова, дочь старшего председателя киевской[*] судебной палаты, и принесла ему в приданое миллионное состояние, но из рассказов мне я знал, что она свое состояние держит на своем счету и только дала возможность А. Н. Хвостову очистить его родовые имения от долгов и завести большое свиное хозяйство, обещавшее в будущем дать доходы (в чем жена его сомневалась); что же касается секретных сумм, то выдачи из департаментского фонда все мне были известны, и А. Н. Хвостов оттуда таких денег без того, чтобы мне не доложил директор, не взял бы; других же ассигновок, кроме 300 тыс., исходатайствованных, с моего ведома, А. Н. Хвостовым для усиления в ноябре месяце рептильного фонда, насколько я знал со слов А. Н. Хвостова, у него не было, и он намеревался только, как он мне передавал, приехав с доклада от государя, с согласия его величества, возбудить официально, секретным всеподданнейшим представлением, ходатайства об отпуске особых сумм: 1) на предвыборную кампанию 1917 г., задуманную им в широких размерах правительственной агитации, 2) на осуществление плана борьбы с оппозиционной прессой по проекту Гурлянда и Бафтоловского, о чем я уже показывал, 3) на получение дополнительного, с нового года, отпуска на рептильную прессу и 4) особого ассигнования на пополнение позаимствований из сумм департамента полиции на монархическую печать и другие расходы, произведенные в связи с его назначением и охраною Распутина. Об этом своем недоумении я даже высказал Комиссарову, который вторично меня заверил, что эти деньги он сам видел. Тогда я подумал, что, видимо, А. Н. Хвостов был прав, уверяя меня в том, что у него имеется особый фонд на убийство Распутина.

Солнце, сердце мира, благостно; теплота его – благость, свет его – прелесть; прелесть и благость в солнце, в сердце мира – одно.

Положение мое и Комиссарова становилось все более и более затруднительным; случая подходящего, которым я бы мог воспользоваться, как причиною для ухода от Хвостова, не было, а, наоборот, в это время состоялась моя поездка в ставку по многим требовавшим личного доклада ген. Алексееву делам, причем в ставке мне предстояло представление государю, что находила желательным А. А. Вырубова, одобрил Распутин и советовал кн. Андроников, обещавший даже написать особое по этому поводу письмо гр. Фредериксу и Воейкову. Против этой поездки А. Н. Хвостов ничего не имел, а даже сам признавал нужным мое личное проведение у ген. Алексеева некоторых дел по министерству, в особенности урегулирование взаимоотношений и связи гражданской и военной цензуры и более целесообразной постановки дела борьбы с шпионами враждебных нам государств. Таким образом, эта поездка на время откладывала разговоры по поводу Распутина. Перед поездкой я побывал у А. А. Вырубовой и узнал, что императрица уже сообщила обо мне в ставку, а Хвостов поручил мне передать от него 2 тыс. руб. денег губернатору Пильцу, указав на то, что Пильц с каждым днем завоевывает внимание государя, постоянно удостаивается приглашения на высочайшие завтраки и обеды, почему он, А. Н. Хвостов, счел нужным более с ним сблизиться, а так как у Пильца своих средств нет, то эти постоянные дополнительные денежные отпуски к рождеству и пасхе и летним каникулам будут служить для Пильца подспорьем и вместе с тем явятся знаком особого к нему внимания со стороны министра, что и просил меня от его имени подчеркнуть Пильцу. Затем А. Н. Хвостов разрешил мне взять специальный аванс на случай каких-либо расходов на месте по делам охраны.

XVII

Эти два понятия, столь для нас различные, на языке египтян выражаются одним словом: nofert, «прелесть-благость», и в письме, одним иероглифом: «лютня» —

В ставку я выехал в сопровождении своего секретаря Н. Н. Михайлова; время же моего приезда совпало с предстоявшим выездом государя в армию, так что там находился начальник штаба корпуса жандармов ген. Никольский, заступавший должность командира корпуса в распоряжениях по охране пути высочайшего следования. Сделав необходимые придворные визиты и застав ген. Воейкова, я был им хорошо принят, и он обещал доложить о моем приезде государю, затем застал лейб-медика Федорова дома и познакомился с ним, потом отправился к губернатору Пильцу, которому передал поручение А. Н. Хвостова и, узнав от него о перегруженности его канцелярии работами, в связи с нахождением в Могилеве царской ставки, по проверке благонадежности населения Могилева и по наблюдению за прибывающими из других местностей, — выдал ему, согласно его просьбе, из своего аванса несколько (кажется, три) тысяч руб., потом посетил губернское жандармское управление и наметил произвести на оставшийся аванс ряд денежных праздничных наград всем чинам охраны, губернской, жандармской и общей полиции. Но когда я сделал приблизительный подсчет, то оказалось, что аванса около 15 тыс. далеко не хватит, а частичная выдача произведет грустное впечатление на остальных. Поэтому я предложил немедленно же представить в Петроград все списки, чтобы я мог затем к празднику прислать всем чинам наградные, что и было осуществлено мною до рождественских праздников. Из аванса же мною было израсходовано, кроме означенных выдач, около 300 руб. на выдачу придворным низшим чинам, состоящим при дворце государя, помещавшегося в доме губернатора, рядом с губернским правлением, где помещается штаб верховного главнокомандующего. На другой день я был с докладом у ген. Алексева,[*] поразился скромности той обстановки, в которой он работает вместе с государем, подробно доложил ему о тех делах министерства внутренних дел, которые подлежали его личному рассмотрению, и оценил в нем умение быстро схватывать существо дела и в нем ориентироваться, и потом был приглашен к высочайшему столу, заранее представившись государю. За столом я сидел против государя, рядом с гр. Фредериксом, очень внимательно и приветливо ко мне отнесшимся, в чем я видел отражение письма кн. Андроникова, принимал участие в разговоре государя, отозвавшегося с похвалою о деятельности ген. Мрозовского как по приведению гренадерского корпуса в образцовый порядок во время командования на войне, так и по деятельности его, как начальника московского военного округа по борьбе в Москве с мародерами тыла. Затем после обеда государь в зале подробно расспрашивал меня о тех вопросах, по которым я имел доклад у ген. Алексеева, обещая лично с ним переговорить в видах благоприятного их разрешения в интересах мин. вн. дел, а затем, на вопрос государя о служебных новостях, я доложил его величеству о настроении рабочих в связи с наступавшим 9 января, о свидании Бурцева с Гучковым и о первых выступлениях членов бюджетной комиссии по смете мин. вн. дел по поводу Распутина, что, видимо, остановило внимание на себе государя, судя по сделавшемуся сосредоточенным выражению лица его величества. В виду этого, я, по поручению А. Н. Хвостова, вместо того, чтобы, как повелевают долг и совесть, откровенно высказать свое мнение о Распутине, высказал точку зрения А. Н. Хвостова на это выступление бюджетной комиссии и его надежду, что этим будут исчерпаны дальнейшие открытые о Распутине разговоры в общем собрании Государственной Думы, к чему А. Н. Хвостов прилагал все свои усилия. Это успокоило государя, и его величество, прощаясь, поблагодарил меня за службу и за солидарность работы моей с А. Н. Хвостовым.

Существо мира – nofert, музыка, лад, вечная гармония – «прелесть-благость» вечная.

Милостивый прием, мне оказанный государем, в особенности напутственные слова его величества при прощании ставили меня в безвыходное положение в отношении А. Н. Хвостова и его замысла. В виду этого, переговорив с Комиссаровым, я решил восстать против осуществления предложенного А. Н. Хвостовым плана убийства Распутина в автомобиле, а для затягивания этого дела предложил А. Н. Хвостову достать яд и в известной дозе ввести его в мадеру, при чем Комиссаров предложил свои услуги добыть этот яд через посредство своего бывшего агента, служившего помощником провизора в одной из саратовских аптек. О своей необходимости поехать по личным делам в Саратов, место старой его службы, мне Комиссаров говорил и ранее. А. Н. Хвостов с этим согласился и даже высказал мысль послать ящик отравленной мадеры как бы от банкира-еврея Д. Л. Рубинштейна, чтобы затем как-нибудь связать Рубинштейна с делом отравления Распутина. Против Рубинштейна А. Н. Хвостов, как я уже показал, все время враждебно был настроен; но я указал А. Н. Хвостову, что это будет неудобно, так как Распутин может поблагодарить Рубинштейна, к которому он часто обращался с просьбами по телефону, и тогда сразу весь план рухнет.

XVIII

Поездка Комиссарова, под видом служебной командировки в Саратов, затянулась; А. Н. Хвостов с нетерпением ждал его приезда. Когда Комиссаров приехал и привез с собою несколько флакончиков разного рода ядов, то я, будучи занят, не сумел его расспросить как следует, а узнав от А. Н. Хвостова, когда он нас может принять, поручил Комиссарову приехать к А. Н. Хвостову к этому времени. Когда же я приехал к А. Н. Хвостову, то я застал уже Комиссарова в кабинете, сидящим на диване с Хвостовым и объясняющим, как профессор, свойство каждого яда, степень его действия и следы разрушения, оставляемые в организме. При этом докладе Комиссарова у меня сложилось впечатление, что это, действительно, яды, и что Комиссарову его агент дал подробные разъяснения по каждому флакону; только мое внимание остановило то, что во всех баночках находился одного вида и цвета порошок. В довершение всего, Комиссаров рассказал А. Н. Хвостову, что он перед тем, как итти к нему, сделал на конспиративной квартире в присутствии филера-лакея опыт действия одного из привезенных им ядов на приблудившемся к кухне коте и живо описал А. Н. Хвостову, как этот кот крутился, а потом через несколько минут сдох. Этот рассказ доставил А. Н. Хвостову, видимо, особое удовольствие; он несколько раз переспросил Комиссарова, а затем, как мне впоследствии передавал Комиссаров, расспрашивал и упомянутого лакея, которого Комиссаров заранее предупредил.

Один излюбленный образ повторяется в египетском искусстве особенно часто: девочка-подросток, лет тринадцати, плясунья-певица, с лютнею, nofert; худенькое, гибкое, как стебель водяного цветка, смугло-янтарное тело, смугло-розовые кончики острых сосцов, полудетских, полудевичьих, вся нагота прозрачно сквозит сквозь струйчатые складки тончайшего «царского льна», «тканого воздуха». Лицо дико-стыдливо и задумчиво, нет улыбки на губах невинно-сомкнутых, но вся она – улыбка божественной прелести-благости.

Когда мы с Комиссаровым остались наедине, я даже разволновался и долгое время оставался при том убеждении, что в привезенных Комиссаровым флаконах содержатся действительно ядовитые вещества; но, веря Комиссарову, что он без моего согласия не сделает ни одного исполнительного действия, я все-таки при последующем свидании с Распутиным, когда Комиссаров наливал ему из бутылки мадеру в рюмку, подставил Комиссарову и свою рюмку, хотя я и не пью мадеры, думая, что если Комиссаров даст Распутину отравленную мадеру, то он мне ее не нальет; на это Комиссаров и не обращал внимания, и об этом даже я ему не хотел рассказывать впоследствии, не желая его обидеть. Затем, когда я настойчиво попросил Комиссарова мне откровенно сказать, откуда у него яды с этими этикетками, наклеенными на бутылочках, то он мне сообщил, что в Саратове он был, привел в порядок личные дела, провел мило время в среде своих знакомых и поэтому задержался там, что никакого у него сотрудника помощника провизора нет, что флакончики он достал у себя дома от лекарств, женою принимаемых, что в них он всыпал не то фенацетин, не то пирамидон с толченым сахаром, что этикеты он сам написал, взяв названия ядов из купленного им в дорогу учебника по фармакологии, и что, приехав ко мне на квартиру и дожидаясь, пока я закончу прием, он зашел в комнату моего брата, студента-медика, и, взяв из книг соответствующий учебник, еще раз подробно ознакомился со свойством необходимых ему для доклада А. Н. Хвостову ядов и что историю с котом он, изучив Хвостова, рассказал А. Н. Хвостову для вящшего его вразумления, и в этом же духе, будучи в полной уверенности, что Хвостов постарается проверить его рассказ, он приказал и филеру рассказать А. Н. Хвостову.

Сладкая, сладка ты для любви.Сладкая, сладка ты для царей,Сладкая, сладка ты для мужей.Царица любви между женами,Дочь царей, сладка была в любви…(Надгробная надпись)

В течение всего этого времени свидания наши с Распутиным на конспиративной квартире продолжались, но А. Н. Хвостов начал часто уходить в соседнюю комнату под видом отдыха, прося меня говорить с Распутиным по поводу его кандидатуры на пост председателя совета, с сохранением портфеля мин. вн. дел, и в целях проверки меня настолько подозрительно громко храпел, что Распутин, при одном из последующих свиданий, заметил притворство со стороны А. Н. Хвостова и мне на это указал. Хотя я и объяснил ему это привычкой и сильной усталостью А. Н. Хвостова от множества работ, но Распутин, как я заметил, увидел в этом знак некоторого пренебрежения к нему со стороны Хвостова, и начал с того времени отвечать как-то уклончиво на мои вопросы о Горемыкине и заместительстве А. Н. Хвостова.

XIX

В это же самое время я обратил внимание, что Хвостов, приближая к себе Комиссарова, начал вызывать к себе с очередными докладами и Глобачева. Глобачев и Костров[*] были уже представлены А. Н. Хвостовым по моему настоянию в генералы. Боясь, чтобы А. Н. Хвостов не начал вести какой-либо с Глобачевым разговор по поводу ликвидации Распутина, и не зная, как Глобачев относится к этому вопросу, я в один из заездов Глобачева, желая его испытать, сам начал с ним разговор на тему о Распутине, о приносимом им особом вреде интересам трона и высказался в духе пожеланий А. Н. Хвостова; но из всего поведения Глобачева, из его удивленного взгляда, брошенного на меня, и односложности замечаний я убедился, что он в этом вопросе не пойдет на соглашение с А. Н. Хвостовым.

В гранитном саркофаге Аменофиса II найдена веточка мимозы на сердце усопшего: нежные листики-перушки «не-тронь-меня» должны ответить трепетом на трепет воскресающего сердца.

После этого я начал еще более бдительно следить за Распутиным, а А. Н. Хвостова заверил, что с осуществлением последнего плана, требующего обдуманности, чтобы не пострадали те, которых может угостить Распутин отравленным вином, надо повременить, пока Распутин не будет использован для проведения Хвостова в премьеры; но даже это последнее соображение теперь его не останавливало, свидания с Распутиным он начал отдалять, что задевало Распутина, а в отношении А. Н. Хвостова ко мне стала просвечиваться некоторая враждебность, хотя он и старался ее замаскировать; к В. В. Граве, которого я ему особо рекомендовал, как человека, действительно, не вмешивавшегося ни в какие министерские дела и чуждого интриг и искательства, он изменился и приблизил к себе первого секретаря М. В. Яблонского, сделав его членом совета и оставив его при себе секретарем, в чем остальные члены совета видели умаление их достоинства.

Вот что значит египетская прелесть-благость; вот в чем тайна египетской «магии». Ибо что такое магия вечная, неложная, как не одоление закона естества – смерти – иным законом, высшим, сверхъестественным, – любовью воскрешающей?

Яблонского я знал еще с Вильны, где он при мне, не получивши среднего образования, служил канцелярским чиновником канцелярии генерал-губернатора при кн. Святополк-Мирском, был откомандирован к его кабинету для подшивок его писем, а затем, мало-помалу войдя в доверие князя, был взят им, при назначении министром, с собою в Петроград и оставался в личной секретарской части министра, преемственно переходя от одного к другому, благодаря своему знанию служебного обихода и министерского ритуала, и пользовался их вниманием, получая от каждого министра ту или другую служебную награду или повышение. При мне в эту пору Яблонский состоял в должности IV кл. будучи, благодаря мне, со времени моего вице-директорства, хорошо материально обеспеченным, и теперь, когда я был товарищем министра, получил также новую отдельную прибавку к содержанию. Я не знал, что Яблонский считал себя недовольным на меня за то, что я, устроивши своего секретаря Н. Н. Михайлова, получившего юридическое образование, долго служившего до вице-губернатора включительно в провинции, имевшего уже чин д. с. с. и орден Станислава I ст., согласно его просьбе, членом совета министра, не счел себя в праве после этого оставить его при себе и откомандировал в департамент общих дел для несения прямых по должности обязанностей. В этом последнем моем распоряжении Яблонский видел мой как бы косвенный намек А. Н. Хвостову о неудобстве оставления его, Яблонского, как такого же члена совета, в секретарской части министра, и стал незаметно внушать А. Н. Хвостову мысль о моем стремлении узурпировать его власть, передавал ему всякие министерские сплетни о моих распоряжениях, собирая их среди своих знакомых чинов министерства и департамента полиции, не зная о тех моих с А. Н. Хвостовым отношениях на почве близости к Распутину, которые выводили меня зачастую из рамок моих непосредственно обязанностей, во что его Хвостов, конечно, не посвящал. Яблонский настолько вошел в доверие А. Н. Хвостова, что последний с ним совещался уже по многим делам, посвящая его в курс своих секретных начинаний и поручая ему писать всеподданнейшие доклады по тем делам, кои держал в секрете от департаментов, как, напр., о переводах и назначениях губернаторов и вице-губернаторов и т. п. Мне это стало известным только в конце уже моей службы при А. Н. Хвостове, так как М. В. Яблонский продолжал попрежнему быть ко мне внимательным, и я даже не мог думать о том, чтобы Яблонский, в силу сложившихся между нами издавна отношений, мог быть настолько неискренен в отношении меня.

XX

В это время А. Н. Хвостов, на основании полученных им сведений от поставленной И. С. Хвостовым около Распутина агентуры, в интересах, как я уже показал, проведения гр. Татищева в министры финансов, начал обнаруживать некоторое беспокойство по поводу близости Мануйлова, но так как, являясь ко мне почти ежедневно с докладами о митрополите, о Распутине и Бурцеве и др., Мануйлов мне не открывал своих планов, то я был в полной уверенности, что, видимо, Мануйлов в чем-либо мешает гр. Татищеву, имея из банковских и газетных источников какие-либо неблагоприятные о гр. Татищеве сведения и предупреждая Распутина о необходимости ему быть осторожным в отношении гр. Татищева; поэтому я даже посвятил Мануйлова в некоторые подробности положения дела гр. Татищева, чтобы он знал о том, что это дело отвечает пожеланиям А. Н. Хвостова, и об этом сообщил А. Н. Хвостову, желая успокоить его.

«Он любил несчастного и тихо с ним говорил, пока слезы не переставали сжимать горло его. Он старался быть улыбкой плачущих», – сказано в одной египетской надгробной надписи. О, воистину, тот умерший, о ком это сказано, «не увидит смерти вовек», по слову Господа!

18.

XXI



[Дело Пеца[*]. Роман Манасевича-Мануйлова. Незаконный арест. Шаткое положение Горемыкина. Кандидатура Щегловитова и свидание его с Распутиным. Политический салон Штюрмера. Кружок Римского-Корсакова. Прохождение Штюрмера в председатели совета министров. Роль Питирима, Мануйлова и Распутина. Борьба Штюрмера с А. Н. Хвостовым. Решение Белецкого предать А. Н. Хвостова и стать на сторону Штюрмера. Размолвка А. Н. Хвостова с Белецким. Назначение Штюрмера и отставка Горемыкина.]

Нет, не тщетной была египетская магия. Воскрешение мертвых здесь, в Египте, в самом деле, начато. То, что мы знаем, видим воочию, египетскую жизнь времен домоисеевых, лучше, чем жизнь наших предков, за триста – четыреста лет, не похоже ли на чудо «воскрешения»?



Когда ученые, производившие раскопки в 1891 году, в Деир-эль-Бахари, около Фив, нашли нетленные тела Тутмесов, Рамзесов, Аменофисов, – «мне случалось распеленывать мумии: тело их было почти мягко» (Масперо), – то это было так похоже на чудо, что сначала никто не поверил.

Однажды, по окончании своего очередного доклада, в котором Мануйлов, интригуя против Комиссарова, предостерегал меня от близости к нему и указывал, что Распутин стал недоверчиво относиться к последнему, вследствие неумелого якобы поведения Комиссарова, обнаружившего свою около него роль, Мануйлов попросил меня уделить ему несколько минут для выслушания его личной просьбы, имеющей для него весьма важное значение. Я отнесся недоверчиво к заявлению Мануйлова о Комиссарове, уже не первый раз мне им секретно делаемому, видя в этом одно стремление избежать какого-либо контроля со стороны Комиссарова за его личным поведением около Распутина, тем более, что при встрече с Комиссаровым Мануйлов, несмотря на иногда в шутливом тоне высказываемые ему Комиссаровым в моем присутствии неодобрительные замечания о его поступках, всегда обнаруживал чувство особого к нему расположения. Но вместе с тем я спросил Мануйлова, в чем я ему могу быть полезным.

На песке гробниц иногда сохраняется след, оставленный ногою последнего человека, покинувшего гробницу за четыре-пять тысяч лет.

Тогда Мануйлов в нервном тоне, разрыдавшись, рассказал мне свою личную драму, заключавшуюся в том, что, несмотря на старое чувство привязанности к своей гражданской жене г-же Даринговской, о которой Комиссаров отзывался с полным уважением как о женщине тактичной, умной и любящей Мануйлова, в чем и я убедился впоследствии, познакомившись с нею поближе во время предварительного содержания Мануйлова под стражей по делу И. С. Хвостова, он, Мануйлов, сердечно увлечен артисткой Лерма и имеет основание бояться, что завязавшееся на почве уроков верховой езды знакомство Лерма с берейтором Пецом может перейти со стороны Лерма в чувство любви к Пецу, что нанесет глубокую сердечную ему, Мануйлову, рану; поэтому он, Мануйлов, просил меня, во имя моего расположения к нему и его всегдашней преданности мне и интересам даваемых ему поручений, спасти его путем временного отдаления Пеца от Лермы. Когда же я Мануйлову указал, что не могу же, как бы я ни желал быть ему полезным, принять репрессивные меры к лицу, не дающему мне законных к тому поводов, то на это Мануйлов мне охарактеризовал Пеца не только как человека порочного с нравственной стороны, но и как состоящего под особым наблюдением следственной комиссии ген. Батюшина, имеющей веское основание подозревать Пеца в сбыте лошадей воюющей с нами державе, транспортируя их через Швецию. Тогда я спросил Мануйлова, откуда он имеет эти данные, и на это мне Мануйлов ответил, что в последнее время ему удалось оказать безвозмездно ряд ценных услуг комиссии Батюшина, вследствие близости к члену этой комиссии, сотруднику газеты «Новое Время» полк. Резанову, благодаря чему и получил эти сведения о Пеце из дел комиссии, но так как он не настолько еще вошел в доверие ген. Батюшина, чтобы обратиться к нему с этой своей личной просьбой, то и просит меня хотя бы временно арестовать Пеца, пока вопрос о нем не будет решен комиссией ген. Батюшина, или выслать Пеца из Петрограда в отдаленные места мерами администрации, к чему всегда, в таких случаях, прибегал покойный министр Плеве, при котором он, Мануйлов, состоял.

В могиле Изинкебы, царицы XX династии, найдены плоды похоронной тризны, такие свежие, что виден был след прикасавшихся пальцев, на мякоти фиников.

Не дав Мануйлову на этот раз категорического ответа, я ему сказал, что я должен прежде, чем прийти к тому или другому решению, собрать о Пеце сведения. Когда я об этой просьбе Мануйлова доложил А. Н. Хвостову, то он увидел в этом деле ту цель, посредством которой можно держать Мануйлова все время на поводу для исполнения своих желаний и, одобрив мое решение собрать о Пеце сведения, поручил мне, в случае, если сведения подтвердятся, подвергнуть Пеца временному задержанию. Вызвав полк. Глобачева, я дал ему соответствующее указание, а когда он представил мне справку о том, что Пец подозревается в тайном сбыте лошадей неприятельской державе, то я предложил Глобачеву подвергнуть Пеца временному задержанию и произвести проверочное о нем дознание. Мануйлов меня горячо поблагодарил и сказал, что этой услуги он никогда не забудет.

А в другой гробнице пчела запуталась в вязи цветов, обвивавших тело умершего; цветы едва потеряли весенние краски, и пчела сохранилась, почти нетленная, только со сломанным кончиком одного из крылышек.

Через некоторое в скорости время полк. Глобачев лично мне доложил, что тщательно произведенное им негласное расследование не подтвердило данных первоначально представленной им справки, что семья Пеца также ни в чем не замечена, отец его служит в одном из сибирских торговых обществ, во главе которого стоял бывший начальник петроградской сыскной полиции Филиппов, давший хороший о нем отзыв, что сын Пеца освобожден от отбытия воинской повинности в рядах войск, как состоящий (если не ошибаюсь) на службе в Пскове в одном из учреждений, работающих на оборону, и что все обвинение Пеца, судя по его, Глобачева, данным, покоится на чувстве мести, на почве ревности со стороны Мануйлова к Борису Пецу, действительно занимавшемуся ранее ремеслом берейтора, имеющему и теперь еще в Финляндии верховых лошадей, и на этой почве познакомившемуся с г-жей Лерма, в которую Мануйлов влюблен. В виду этого Глобачев, испрашивая моих дальнейших указаний, за окончанием законного срока, дающего ему право содержать Пеца под предварительным арестом, высказал свое заключение о необходимости его освободить. Отложив решение этого вопроса до доклада министру, о чем я заявил Глобачеву, я, при свидании с А. Н. Хвостовым, передал ему сущность доклада Глобачева о деле Пеца, и он мне сказал, что надо пока помучить Мануйлова, заявив ему, что, при таких обстоятельствах дела, мы не можем далее держать Пеца, и только после того, когда он проникнется сознанием важности оказываемой ему нами помощи, согласиться на исполнение его просьбы, потребовав от него безусловного служения нашим интересам; что же касается Пеца, то в виду его частых выездов из мест служения в Петроград и продолжения им своих в Финляндии занятий, дающих основание к подозрению его в уклонении от воинской повинности, то путем зачисления в упомянутую выше организацию можно будет впоследствии возбудить по этому поводу переписку.

XXII

Мануйлова я, действительно, несколько дней настолько держал в неизвестности относительно исполнения его просьбы и в сомнении в том, что он недостаточно оценивает просимую им жертву с моей стороны, что он несколько раз, лично заходя ко мне, рыдая, просил меня успокоить его, а затем написал мне три письма с подчеркиванием его вечной признательности мне в случае исполнения этой его просьбы. Передав об этом А. Н. Хвостову, я Мануйлову дал обещание продлить арест Пеца, и в виду этого лично, по приказанию министра, отдал распоряжение Глобачеву, чтобы он продлил содержание Пеца под арестом, указав ему, что этим путем как я, так и А. Н. Хвостов желаем привести Мануйлова, крепко пустившего корни около Распутина, в свое подчинение.

Еще в другой усыпальнице, в Долине Царей, Бибан-эль-Молуке, у Фив, найден сосуд с медом почти жидким, благоухающим. Когда сняли крышку с сосуда, то залетела в гробницу оса, привлеченная медовым запахом, и жадно зажужжала над горлышком; надо было отогнать ее платком, чтобы не полакомилась медом, собранным пчелами с цветов Фиваидских долин, за три тысячи лет.

Хотя Глобачев и подчинился этому распоряжению, но по книгам зачислил этого арестанта содержащимся по моему распоряжению, на что я лично потом, получивши от Кафафова для проверки реестр заключенных, указал Глобачеву, как на допущенную им неточность, оттенив, что Пец должен считаться «за министром», ибо это его распоряжение. Потом Глобачев мне несколько раз в очередном докладе намекал на необходимость ликвидации этого дела, желая, видимо, избавить меня от возможных осложнений. Затем, когда ко мне пришел на прием отец Пеца с прошением об освобождении сына, то в первый раз я ему заявил, что против его сына тяготеют серьезные улики, которые меня вынуждают до окончания расследования держать под арестом его сына. Но впоследствии, когда Пец, узнав, по всей вероятности, при посредстве Филиппова, о результатах расследования, подал мне прошение с обвинением Мануйлова в возведении клеветы, порочащей честь его сына, а затем утром ко мне на квартиру пришли две сестры Пеца, нервно взволнованные, с просьбой за брата, то вид чужого горя меня образумил, и я, не докладывая А. Н. Хвостову, вызвав Мануйлова, ему откровенно заявил, что далее я отказываюсь ему в этом деле оказывать какое-либо содействие, и отдал Глобачеву распоряжение об освобождении Пеца; пришедшему же ко мне отцу его посоветовал, в интересах его сына, чтобы последний немедленно выехал в Псков и не ездил бы в Финляндию, так как боялся, что Мануйлов, узнав о его пребывании в Петрограде или Финляндии, где Лерма жила на даче, снова возбудит, но уже не через меня, а через комиссию ген. Батюшина, вопрос о Пеце.

XXIII

«С египетских рисунков каплет мед» (В. Розанов).

Впоследствии, когда я уже ушел, а Мануйлов был арестован ген. Климовичем, последний мне передавал, что отец Пеца подавал на меня, в связи с Мануйловым, жалобу в ставку по делу незаконного ареста его сына, но при этом Климович добавил, желая успокоить меня, что департамент полиции, на основании имеющегося в делах департамента материала, дал отзыв, устраняющий мою ответственность. Я поблагодарил Климовича, но в подробности этого дела не посвятил его, хотя Климович, со слов ген. Глобачева, своего старого сослуживца и товарища по кадетскому корпусу, видимо, знал суть дела. Ген. Климовичу я только объяснил, что подобного рода сведения о сбыте лошадей воюющим с нами державам в мое время в департаменте и в генеральном штабе были и указал ему на переписку департамента полиции с воронежским губернатором по этому поводу, и что в силу этого, когда такое подозрение было взведено на Бориса Пеца, я имел основание до проверки арестовать последнего. В этой же версии, но не более, я сообщил, когда приходил к А. А. Маркову[*], в частной беседе спросившему меня про это дело, при одном из моих визитов к нему по делу ген. Сухомлинова и Мануйлова, согласно поручения А. А. Вырубовой и просьбе Распутина. Затем о деле Пеца, в тот же период времени ареста Мануйлова, мне передавал ген. Секретев с добавлением, что оно ликвидировано. Из его рассказа я узнал, что уже впоследствии, после моего ухода, возникло обвинение по жалобе отца Пеца в ставку не только на меня, но и на Халютина, одного из офицеров автомобильной роты, где уже Пец отбывал воинскую повинность, устроенный туда, как мне потом передавала Лерма, приходившая ко мне в период ареста Мануйлова, с просьбами о содействии к его освобождению, самим же Мануйловым, добившимся взятия Пеца на военную службу, а затем с ним, по просьбе семьи Пеца, примирившимся, а потом снова под влиянием ни на чем, по словам Лерма, не основанной ревности, начавшим, при посредстве упомянутого выше хорошо с ним знакомого офицера, мстить Пецу путем стеснения его свободы.

Сладкая, сладка ты для любви…

Наконец, во время процесса Мануйлова, я через Лерму предупредил Мануйлова о необходимости в личных его, и затем моих и этого офицера интересах или примириться с Пецами, или, если это уже запоздало, принять меры к отводу поданной в суд Пецом жалобы на Мануйлова, как голословной и необследованной. Департамент полиции, в лице и. д. директора Кафафова и вице-директора И. К. Смирнова, в подробности дела Пеца не был мною посвящен, а прошение отца Пеца и три письма Мануйлова я хранил у себя до взятия Мануйлова под стражу для отбытия наложенного на него по суду по делу И. С. Хвостова наказания и после этого уничтожил.

Мед каплет со всего Египта, сладчайший мед Воскресения.

В общих чертах об этом деле я рассказывал ген. Комиссарову, если не ошибаюсь. Пец же по освобождении мною из-под ареста немедленно, следуя моему указанию, уехал в Псков, о чем я и сообщил Мануйлову, успокоив его этим известием. Затем при последующих моих свиданиях с Мануйловым я, неоднократно расспрашивая его об отношениях Распутина к А. Н. Хвостову и Горемыкину, получал от него уклончивые ответы относительно возможности кандидатуры А. Н. Хвостова на пост председателя. Что же касается положения Горемыкина, то из слов Мануйлова я понял, что во дворце в последнее время в нем разочаровались. Затем, в один из этих дней, приехавший ко мне от Распутина Комиссаров доложил мне, что Распутин просил его устроить так, чтобы никто не знал, секретное ему свидание с И. Г. Щегловитовым, но для какой цели — Распутин Комиссарову, несмотря на все наводящие разговоры, не сказал. В это время И. Г. Щегловитов, незадолго перед тем ушедший с поста министра юстиции, был выбран товарищем председателя правой фракции членов государственного совета; но эта роль его не удовлетворяла; он продолжал следить за всеми политическими новостями, интересовался действиями Горемыкина, которого он считал виновником своего ухода от активной работы и, будучи со мной в хороших отношениях, почти ежедневно звонил ко мне по телефону, дабы получить от меня все последние политические новинки как из жизни дворца, так и сведения о Думе и о борьбе партий в совете министров. И. Г. Щегловитов особенно интересовался вопросом об отношении к нему высоких особ, прося меня в этом направлении собрать точные сведения, при чем, для моей ориентировки в этом вопросе, сообщил мне, что в его сердце осталась всегдашняя преданность интересам трона, которую и в настоящее время, уйдя от активной работы, он обнаружил своим отношением к монархическим организациям, приняв даже, по нашей просьбе, на себя председательствование на петроградском съезде монархистов, и своею работою в государственном совете, где он был намерен в предстоящую сессию выступить от фракции правых по целому ряду крупных законопроектов.

XXIV

О Щегловитове и о его содействии А. Н. Хвостову во время съезда монархистов, в свое время, я не раз говорил А. А. Вырубовой, ценя то внимание, какое он оказал мне при моем прохождении в сенат во время моего ухода из должности директора департамента полиции. Поэтому я, переговорив с И. Г. Щегловитовым по телефону о высказанном желании Распутина с ним познакомиться и намекнув ему, что подобного рода взаимные ознакомления, судя по тому, что мне говорил ранее Распутин, знаменуют собой рано или поздно призыв снова к власти, сказал ему, что если он ничего не имеет против посещения Распутина, то в назначенный им час Комиссаров вечером секретно привезет к нему на квартиру Распутина; при этом я добавил Щегловитову, что об этом свидании его с Распутиным никто, кроме нас четверых, знать не будет, и объяснил ему некоторые черты характера Распутина и его вкусы, на случай, если И. Г. Щегловитов пожелает чем-либо угостить Распутина. И. Г. Щегловитов меня поблагодарил, сказав, что он ничего против знакомства с Распутиным не имеет, и, прося хранить это посещение в тайне и от А. Н. Хвостова, назначил время приема Распутина. Обсуждая с Комиссаровым цель этого свидания, мы пришли к тому заключению, что будет или нет какой-либо реальный результат от этого свидания, несомненно одно, что положение Горемыкина сильно пошатнулось, но что Распутин не склонен проводить кандидатуры Хвостова в премьеры, и в этом мы обвиняли самого Хвостова, давшего к этому Распутину повод своим отношением к нему в последние с ним свидания. Поэтому мы решили еще более быть осторожными в отношении к А. Н. Хвостову и последнего к Распутину.

«Ваятели», «художники», по-египетски seenech, «оживители», «воскресители».

Взяв с Комиссарова слово, что он никому не скажет об этом свидании Распутина с Щегловитовым, я сообщил ему время, когда Щегловитов будет ожидать Распутина, и Комиссаров на другой день в точности выполнил всю программу. Так как Комиссаров при свидании не присутствовал, а только узнал от Распутина, что тот вынес хорошее впечатление от этого знакомства, то я на следующий день сам позвонил к И. Г. Щегловитову и, сообщив ему отзыв о нем Распутина, узнал от И. Г. Щегловитова, что он также, в свою очередь, доволен этим знакомством, что он угостил Распутина чаем и мадерою, поговорив с ним об общих вопросах, но ничего реального Распутин ему не сказал. На это я Щегловитову снова повторил, что подобного рода свидания Распутина носят характер осведомлений для высоких особ, поэтому Щегловитов попросил меня узнать о результатах разговора Распутина о нем во дворце, держа это в секрете. Я ему обещал, по возможности, как-нибудь при дальнейшем свидании пораспросить Распутина, но добавил, что Распутин в таких случаях бывает конспиративен.

XXV

Затем события так быстро последовали одно за другим, что мне пришлось исполнить только одну просьбу Щегловитова, никому не говоря о его знакомстве с Распутиным. Вслед за сим, в самом ближайшем времени после этого, ко мне пришел Мануйлов и по секрету мне доложил, что вопрос об уходе Горемыкина решен бесповоротно после убедительных докладов А. Н. Хвостова государю и моих с ним разговоров с А. А. Вырубовой о том затруднительном положении, в которое Горемыкин поставил государя в отношении Государственной Думы, но что выбор пал не на А. Н. Хвостова и не И. Г. Щегловитова, о котором в дворце вспоминали, но затем отказались, в виду недавнего только его ухода из состава правительства, а на кандидата владыки-митрополита Питарима — на Б. В. Штюрмера как человека испытанной с давних лет преданности трону, много потрудившегося во время сопровождения царской семьи в юбилейном посещении в 1913 году древних обителей, интересовавшегося вопросами внутренней политики и устраивавшего у себя по этому поводу ряд собраний, останавливавших на себе высокое внимание августейших особ, имеющего огромный круг знакомства в придворных кругах, в обществе и в провинции, пользующегося поддержкой влиятельной правой группы государственного совета и являющегося для Государственной Думы новым человеком, который сумеет сочетать мягкость с проявлением в нужном случае твердости власти.

Их слава – не наша. Величайшие создания, только что родившись, выйдя на свет, погружаются во тьму гробов: потухают краски, исчезают облики во тьме, и уже не наше солнце озарит их, увидят не очи живых.

Это было для меня большою неожиданностью. Со Штюрмером я был знаком еще со времени моей службы вице-губернатором в Самаре, куда Штюрмер приезжал на первых же порах назначения его младшего сына чиновником особых поручений при местном управлении земледелия и государственных имуществ, был у нас с визитом, а потом и на обеде. Штюрмер тогда поручил нашему вниманию своего сына, которого мы до того не знали, и знакомился с постановкой в губернии землеустроительных работ, чтобы, как он говорил губернатору и мне, оказать в этом отношении своим выступлением в государственном совете поддержку Столыпину и Кривошеину в их начинаниях в области устройства крестьян. Затем, во время моих служебных приездов в Петроград, Штюрмер всегда вспоминал и благодарил меня за прием его в Самаре и за мое внимание к его сыну, из-за которого он, уже после нашего выезда из Самары, был недоволен на А. Н. Наумова, служившего в ту пору по выборам губернским предводителем дворянства. Потом, когда я перешел на службу в Петроград, мне пришлось оказать Б. В. Штюрмеру ряд услуг в отношении тех лиц, за которых он меня просил, что еще больше закрепило эти отношения и, наконец, когда он после смерти ген. Богдановича, у которого часто бывал, устроил у себя политический салон, то с зимы 1914 г. и до своего назначения на должность товарища министра внутренних дел я был в числе приглашенных им на эти собрания лиц, одним из частых посетителей этого кружка, за исключением времени моего отсутствия из Петрограда по делам комитета в. к. Марии Павловны. До этого я принимал участие в небольшом составе лиц, преимущественно сенаторов правого направления, собиравшихся с осени того же года в квартире на Спасской улице, у сенатора А. А. Римского-Корсакова. Здесь мы обменивались своими взглядами по вопросам внутренней политики того времени, намечая затем своею задачею составить всеподданнейшую записку с изложением обрисовки событий с точки зрения нашего к ним отношения и параллельно с этим иметь материал для предстоявшего съезда монархистов в Петрограде и для всероссийского дворянского собрания.