Астрид ЛИНДГРЕН

МЫ — НА ОСТРОВЕ САЛЬТКРОКА

ИЮНЬСКИМ ДНЕМ

Спустись как-нибудь летним утром к Приморской набережной в Стокгольме и посмотри, не стоит ли там у причала белый рейсовый пароходик «Сальткрока I». Если стоит, так это и есть тот самый пароход, что ходит в шхеры, и тогда смело подымайся на борт. Ровно в десять он даст прощальный гудок и отчалит от набережной, отправляясь в пристани, той, что на острове Сальткрока [1]. В честь ее и называется пароходик. Дальше ему идти незачем. За Сальткрокой начинается открытое море, где торчат из-под воды лишь голые скалы да шхеры[2]. Там никто не живет, только что гага, да чайка, да другая морская птица.

А на Сальткроке живут люди. Их немного. От силы десятка два. Правда, это зимой. Летом на остров приезжают дачники.

Вот такая семья дачников и ехала на пароходе «Сальткрока I» в один прекрасный июньский день несколько лет назад. Отец и четверо детей по фамилии Мелькерсон, коренные стокгольмцы. Никто из них еще не бывал на острове, и все они с нетерпением ожидали встречи с ним, особенно Мелькерсон-старший.

— Сальткрока, — сказал он задумчиво. — Мне нравится это название, поэтому я и снял там дачу.

Его девятнадцатилетняя дочь, Малин, взглянув на него, покачала головой. До чего же легкомысленный у них отец! Ему скоро пятьдесят, а он все такой же непосредственный, как ребенок: в нем больше мальчишества и беспечности, чем у его собственных сыновей. Вот он стоит на палубе в радостном нетерпении, будто мальчуган в рождественский вечер, и ждет, что его затея снять дачу на Сальткроке всех осчастливит.

— На тебя это похоже, — сетует Малин. — Только ты можешь за глаза снять дачу на острове только потому, что тебе понравилось его название.

— А я думал, все так делают, — оправдывался Мелькер.

Но тут же смолк и задумался. А может, надо быть писателем и чуточку не в своем уме, чтобы так поступать? Из-за одного названия… Сальткрока, ха, ха! Может, другие сперва едут и смотрят.

— Некоторые, разумеется, так и делают! Но не ты!

— Ну что ж, я как раз туда и еду, — беззаботно ответил Мелькер. — Приеду и посмотрю!

И он посмотрел по сторонам своими веселыми голубыми глазами. Все, что он видел, было ему дорого: эта неяркая водная гладь, эти островки и скалы, эти серые неприступные шхеры — обломки благородных шведских гор седой старины, эти берега с деревянными домишками, причалами и рыбачьими сараями… Ему захотелось дотянуться до них рукой и дружески их похлопать. Но вместо этого он обнял за шею Юхана и Никласа.

— А вы понимаете, как это красиво? Понимаете, какие вы счастливчики, что все лето будете жить среди такой красоты?

Юхан и Никлас ответили, что понимают. И Пелле сказал, что он тоже понимает.

— Почему же вы тогда не восторгаетесь? Сделайте милость, повосторгайтесь!

— А как? — удивился Пелле. Ему было только семь лет, и он еще не научился восторгаться по заказу.

— Мычите, — сказал Мелькер и безмятежно рассмеялся. Потом он сам замычал, и дети прыснули со смеху.

— Ты мычишь, как корова, — сказал Юхан, но благоразумная Малин возразила:

— Может, подождем мычать, пока не увидим, что за дом ты снял. — Но Мелькеру это не понравилось.

— Агент уверял меня — дом чудесный. Надо же верить людям на слово. «Настоящая дача, уютный старый дом», — говорил он мне.

— Когда же мы, наконец, доедем? — взмолился Пелле. Хочу скорее увидеть дачу.

Мелькер взглянул на часы.

— Через час, сынок. К тому времени мы здорово проголодаемся и отгадайте-ка, что мы тогда сделаем?

— Пообедаем, — ответил Никлас.

— Вот именно. Усядемся на залитой солнцем лужайке и перекусим чудесными бутербродами, которые припасла Малин. На зеленой травке, понимаете… так вот просто будем сидеть, и у нас будет лето.

— Вот здорово! — воскликнул Пелле. — Так я скоро замычу.

Но потом он решил заняться другим. Остался еще час пути, сказал отец, и на пароходе наверняка найдется еще для него дело. Правда, чего он только не переделал! Он облазил все трапы и заглянул во все тайники и уголки. Сунул было нос в штурманскую рубку, но его оттуда выпроводили. Забежал на минуточку в кают-компанию, но и оттуда его выпроводили. Пытался пробраться на капитанский мостик, но и тут ему дали от ворот поворот. Долго стоял в машинном отделении и таращился на поршни машины, которые ходили и стучали. Свешивался через перила за борт и плевал в шипящую белую пену, которую взбивал пароход. Попил лимонада на баке и поел сдобных булочек, а остатки бросил голодным чайкам. Переговорил почти со всеми пассажирами на пароходе. Проверил, за сколько времени можно пробежать от носа до кормы. И путался под ногами у матросов всякий раз, когда пароход причаливал к пристани и на берег сгружали груз и чемоданы пассажиров. Словом, проделал все, что только может проделать семилетний мальчик на рейсовом пароходе, идущем в шхеры. Теперь он оглядывался в поисках чего-нибудь новенького — и вдруг обнаружил двух пассажиров, которых прежде не заметил. На баке сидел старик с маленькой девочкой. А на скамейке рядом с девочкой стояла клетка с вороном. Живехонький, взаправдашний ворон! Пелле оживился. Он любил всяких разных зверюшек и вообще всех, кто живет, движется, летает и ползает под небесным сводом и на тверди земной, — всех птиц, всех рыб и всех четвероногих. «Мои миленькие зверюшки», — называл он их всех без разбору, причисляя к зверюшкам даже жаб, ос, кузнечиков, майских жуков и всяких других букашек.

А тут ворон! Живехонький, взаправдашний ворон!

Когда он подошел к клетке, девочка приветливо улыбнулась ему беззубым ртом.

— Твой? — спросил он, просунув указательный палец между железными прутьями, чтобы, если удастся, немножко погладить птицу. Этого не следовало делать. Ворон клюнул его в палец, и Пелле быстро отдернул руку.

— Берегись Попрыгуши-Калле, — сказала девочка. — Да, ворон мой, правда, дедушка?

Старик кивнул.

— Как же, как же, это Стинин ворон, — подтвердил он. — Во всяком случае — пока она живет у меня на Сальткроке.

— Вы живете на Сальткроке? — восторженно спросил Пелле. — И я там буду жить летом. Вернее, папа и все мы будем жить там.

Старик с любопытством посмотрел на него.

— Вон оно что, так это вы сняли старую Столярову усадьбу? Пелле усердно закивал головой.

— Мы. А хорошо там?

Склонив голову набок, старик пытался что-то вспомнить. Потом рассмеялся чуть кудахтающим смешком.

— Как же, как же, хорошо. Только кому что нравится.

— Как это? — переспросил Пелле.

Старик снова закудахтал.

— Бывает, которым нравится, когда крыша течет, а бывают и такие, которым не нравится.

— Бывают и такие, которым не нравится, — словно эхо повторила девочка. — Мне вовсе не нравится.

Пелле призадумался. Об этом, пожалуй, стоит рассказать папе. Но не сейчас. Как раз сейчас ему нужно поглядеть на ворона, это крайне необходимо. Видно, что и Стине не терпелось показать ему свою птицу. Наверно, здорово иметь ворона, на которого охотно глазеют люди, и особенно такие вот большие мальчики, как он сам. И пусть Стина всего-навсего маленькая девочка, больше пяти ей не дашь, но ради ворона Пелле готов подружиться с ней и играть все лето или хотя бы до тех пор, пока не найдет себе товарища получше.

— Хочешь, я как-нибудь зайду к тебе? — милостиво предложил он. — В каком доме ты живешь?

— В красном, — ответила Стина.

Что ж, это тоже примета, хотя и не очень хорошая.

— Ты лучше спроси, где живет дедушка Сёдерман, — посоветовал ему старик. — Меня тут всяк знает.

Ворон хрипло закаркал в клетке, всем своим видом выражая беспокойство. Оказывается, Пелле снова просунул палец в клетку, и ворон снова клюнул его.

— Ты не думай, он умный, — сказала Стина. — Умнее всех на свете — так говорит дедушка.

Расхвасталась, решил Пелле. Где уж Стине или ее дедушке знать, какая птица умнее всех на свете.

— А у моей бабушки есть попугай, — сказал Пелле. — Он умеет говорить «Пошел прочь!»

— Подумаешь, — сказала Стина. — И моя бабушка тоже так умеет.

Пелле рассмеялся.

— Да не бабушка так говорит, а попугай.

Стине не понравилось, что над ней смеются. Она обиделась.

— Говори тогда так, чтоб было понятно, — угрюмо буркнула она.

Потом она отвернулась и уставилась на воду за бортом, не желая больше разговаривать с глупым мальчишкой.

— Ну, пока, — попрощался Пелле и пошел по пароходу искать своих. Он нашел Юхана и Никласа на верхней палубе и, увидев их, тотчас понял: что-то стряслось. Оба были насуплены, и Пелле даже испугался, уж не натворил ли он чего-нибудь такого, за что ему влетит?

— Что случилось? — спросил он с опаской.

— Вон, погляди! — сказал Никлас и ткнул пальцем через плечо. И вот что увидел Пелле. Несколько поодаль, облокотившись о перила, стояла Малин, а рядом с ней — долговязый паренек в светло-голубой рубашке поло[3]. Они болтали и смеялись, а этот, в рубашке поло, глядел на Малин, на их Малин, так, будто он вдруг неожиданно нашел маленький прекрасный самородок золота там, где меньше всего ожидал.

— Готово дело! Опять за старое, — сокрушался Никлас. А я-то думал, стоит уехать из города, и все пойдет на лад.

Юхан покачал головой:

— И не надейся. Высади ты Малин хоть на необитаемом острове посреди Балтийского моря, как через пять минут туда приплывет малый, которому дозарезу нужно как раз на этот остров. — Никлас покосился на паренька и рубашке поло.

— Ну и жизнь, родную сестру не могут оставить в покое. А что, если рядом с ней прикрепить объявление: «Бросать якоря строго воспрещается»?

Он посмотрел на Юхана, и оба рассмеялись. По правде говоря, протестовали они против знакомств своей сестры не очень-то всерьез. Ведь с Малин, как утверждал Юхан, каждые четверть часа кто-нибудь знакомился. Не очень-то всерьез, ясное дело, но все-таки втайне они побаивались — подумать только, вдруг в один прекрасный день Малин влюбится так сильно, что дело кончится помолвкой, а то и свадьбой.

— И как только мы управимся без Малин, — часто повторял Пелле то, о чем каждый с тревогой думал про себя. Ведь Малин была опорой семьи. С того самого дня, когда умерла при родах Пелле их мать, Малин заменила ее всем Мелькерсонам, включая и самого Мелькера. Неокрепшая, тоненькая девочка-мама сперва была беспомощна и несчастна, но мало-помалу научилась вытирать носы, стирать, бранить и печь булочки — таковы были ее заботы по дому, как она писала в своем дневнике.

— Ты никогда не бранишься зазря, — уверял ее Пелле. — Вообще-то ты добрая, нежная и ласковая, как крольчиха.

Прежде Пелле не понимал, почему Юхан и Никлас не одобряли кавалеров Малин. Он был твердо уверен, что Малин на веки вечные принадлежит семье Мелькерсонов, сколько бы пареньков в рубашках поло ни увивалось вокруг нее. Но неожиданно сама Малин, не ведая о том, лишила его прежней уверенности. Как-то вечером Пелле лежал в постели и старался заснуть. Сон не шел, потому что совсем рядом, в ванной, Малин распевала во все горло. Она пела песню, которую Пелле никогда раньше не слыхал, и слова этой песни поразили его как гром среди ясного неба.

— «Едва лишь став студенткой, она выскочила замуж и родила ребенка…» — распевала Малин, не подозревая, что натворила.

«Едва лишь став студенткой…» А их Малин как раз сдала экзамен и стала студенткой. А потом, потом того и жди… Пелле даже вспотел в постели. Он понял, что ему грозит! И как это он раньше не понимал! Малин выйдет замуж и уйдет из дома, а они останутся с одной тетушкой Нильсон, которая приходила к ним ежедневно на четыре часа, а потом уходила к себе домой.

Мысль об этом была невыносима, и Пелле в отчаянии бросился к отцу.

— Папа, папа, когда Малин выйдет замуж и родит ребеночка? — спросил он дрожащим голосом.

Мелькер удивленно поднял брови. Он не слышал, чтобы Малин собиралась замуж, и не понимал, что для Пелле это вопрос жизни и смерти.

— Ну, когда? — не отставал Пелле.

— День и час нам неизвестны, — ответил Мелькер. — И незачем думать об этом, козленок.

Но Пелле не мог не думать об этом. Он думал об этом не каждый день и даже не каждый час, ясное дело, но время от времени, когда была на то причина. Как сейчас, например. Пелле во все глаза смотрел на Малин и парня в рубашке поло. К счастью, они уже прощались. Вероятно, паренек сходил с парохода на следующей пристани.

— Ну, пока, Кристер, — сказала на прощанье Малин, а этот, в рубашке поло, закричал с трапа:

— Я как-нибудь заверну на моторке, и тогда посмотрим, разыщу я тебя или нет!

— Только попробуй, — со злостью пробормотал Пелле.

Он твердо решил попросить отца прикрепить объявление, о котором говорил Никлас. Объявление «Бросать якоря строго воспрещается» будет висеть на пристани в усадьбе столяра, уж об этом Пелле позаботится.

Конечно, на Малин обращали бы меньше внимания, не будь она такой хорошенькой. Это понимал даже Пелле. И не потому, что он не спускал с нее глаз, а просто знал, какая она хорошенькая. Об этом говорили все вокруг. Да и в самом деле красиво, когда у тебя светлые волосы и зеленые глаза, как у Малин. И этот, в рубашке поло, думал то же самое.

— Кто этот наглец? — спросил Юхан, когда Малин подошла к ним. Малин засмеялась.

— Вовсе он не наглец. Я его видела на студенческой вечеринке у Боссе. Славный паренек.

— Наглец, каких мало, — неумолимо повторил Юхан. — Будь с ним поосторожней и запиши об этом в своем дневнике.

Как-никак, а Малин была дочерью писателя. Она тоже немного сочиняла, но только на страницах своего секретного дневника. Ему она поверяла свои сокровенные мысли и мечты и, кроме того, записывала все «подвиги» мальчиков и даже самого Мелькерсона-старшего. Она часто грозила им дневником:

— Вот подождите, опубликую свой секретный дневник — и тогда вы все будете разоблачены.

— Ха, ха, ха! Да больше всех ты сама себя разоблачишь, — заверял Юхан. — Ведь ты небось записываешь в дневнике по порядку всех своих шейхов-ухажеров.

— Заведи список, чтоб никого не пропустить в спешке, — советовал Никлас. — Пер Четырнадцатый Улоф, Карл Четвертый Карлсон, Леннарт Семнадцатый и Оке Восемнадцатый. Будешь продолжать в том же духе, ничего себе списочек получится!

В эту минуту Юхан и Никлас были уверены, что и паренек в рубашке поло станет Кристером XIX.

— Хотел бы я знать, как она его распишет в своем дневнике? — поинтересовался Никлас.

— Редкий наглец с прилизанными волосами и самодовольной рожей, — ответил Юхан, — Развязный и противный.

— А может, такой и нравится Малин, — сказал Никлас.

Но Малин ни слоном не упомянула о Кристере XIX в своем дневнике. Он сошел с парохода у своего причала, так и не оставив следа в ее душе. А через четверть часа у Малин была куда более волнующая встреча, которая заставила ее позабыть обо всем остальном. Она произошла, когда пароход причалил к следующей пристани и она впервые увидела Сальткроку. Вот что написала она об этой встрече в своем дневнике:



«Малин, Малин, где ты пропадала? Остров всегда поджидал тебя — он тихо и спокойно лежал на взморье со своими трогательными сараями, ветхими причалами, рыбачьими лодками и единственной старой улицей — во всей своей трогательной красоте. А ты даже не подозревала о его существовании, разве это не ужасно? Интересно, что думал Бог, создавая этот остров? „Пусть все перемешается здесь, — верно, подумал он. — Пусть будет пустынно и громоздятся серые щербатые скалы, а рядом пусть растут зеленые дубы, березки, цветы на лугу, густой кустарник, да, да, потому что я хочу, чтобы остров утопал в алых розах шиповника и белых гирляндах жасмина, когда через тысячи миллионов лет сюда в июньский день приедет Малин Мелькерсон“. Да, дорогие мои Юхан и Никлас, я знаю, что вы думаете, когда тайком читаете мой дневник, ну и пусть, думайте: „Вот так фантазерка, ничего себе!“ Нет, я вовсе не фантазерка. Я просто рада, понимаете ли вы, что Бог догадался сделать Сальткроку именно такой, а не иной, и что он догадался бросить эту жемчужину на самое взморье, где она пребывала в покое и оставалась в своем первозданном виде, дожидаясь моего приезда».



Мелькер сказал:

— Вот увидите! Все сальткроковцы явятся на пристань поглазеть на нас. Мы произведем фурор.

Но получилось совсем не так. Когда пароход пришвартовался, дождь лил как из ведра — и на пристани стоял всего один низенький человечек с собакой. Человечек был девочкой лет семи. Она стояла неподвижно, словно выросшая из причала, и хотя дождь поливал ее, не шевелилась. Казалось, сам Бог сотворил эту девочку вместе с островом и оставил ее здесь владычицей и стражем на вечные времена.



\"В жизни мне не приходилось чувствовать себя такой маленькой, как под взглядом этого ребенка, когда я, нагруженная узлами, спускалась под проливным дождем по трапу, — писала Малин в дневнике. — Казалось, девочка видела все насквозь. Я подумала, что она — само олицетворение Сальткроки, и если она нас не примет, мы никогда не будем приняты на острове. Поэтому я спросила ее несколько заискивающе, как принято у взрослых в разговорах с маленькими:

— Как тебя зовут?

— Чёрвен , — ответила она.

Ничего себе! Неужели можно зваться Чёрвен[4] и быть такой величественной?

— А пес твой? — спросила я.

Она посмотрела мне прямо в глаза и спокойно спросила:

— Ты хочешь знать, моя ли это собака, или хочешь знать, как ее зовут?

— И то, и другое, — ответила я.

— Пес мой, а зовут его Боцман, — снисходительно сказала она тоном королевы, представляющей своего четвероногого любимца. И какого четвероногого! Это был сенбернар, но такого огромного я в жизни не видела. Он был такой же царственно величественный, как и его хозяйка, и я уж было подумала, что все обитатели этого острова под стать им и на голову выше нас, бедных горожан.

Но тут прибежал, запыхавшись, обыкновенный человек. Как потом оказалось, хозяин лавки. Такой, как все люди.

— Добро пожаловать на Сальткроку! — приветливо поздоровался он. Не успели мы спросить его имя, как он представился:

— Ниссе Гранквист.

Но потом несказанно нас удивил.

— Чёрвен, ступай домой! — приказал он величественному ребенку. Подумать только, он смеет так с ней разговаривать! Подумать только, он отец такой девочки! Но его не очень-то послушались.

— Кто это велит? — строго спросила девочка. — Мама?

— Нет! Я тебе велю, — ответил отец.

— Тогда не пойду. Я встречаю пароход, — сказала Чёрвен.

Хозяину лавки нужно было спешно принимать товар из города, и у него не было времени урезонивать свою своенравную дочку. И пока мы собирали в кучу свой скарб, она так и стояла под дождем. У нас был довольно жалкий вид, и это не ускользнуло от нее. Я чувствовала ее взгляд на спине, когда мы поплелись к Столяровой усадьбе.

Не одна Чёрвен провожала нас взглядом. Из всех домов вдоль старой улицы из-за занавесок глядели на нашу промокшую процессию внимательные глаза: пожалуй, мы и в самом деле произвели фурор, как и предсказывал папа. Но, по-моему, он уже немного призадумался. И пока мы тащились по улице, на нас снова обрушился целый водопад. Тут Пелле сказал:

— А знаешь, папа, крыша в Столяровой усадьбе протекает.

Папа остановился как вкопанный посреди лужи.

— Кто тебе сказал? — спросил он.

— Дедушка Сёдерман, — ответил Пелле, словно речь шла о старом знакомом.

Папа попытался отшутиться:

— Ах вот что! Дедушка Сёдерман. Тоже мне, вещий ворон, беду накаркивает. Выходит, одному Сёдерману все ведомо, а вот агент об этом ни словом не обмолвился.

— Неужто ни словом? — спросила я. — А разве он не говорил, что это чудесная старая дача, которая в дождь к тому же превращается в этакий замечательный плавательный бассейн?

Папа посмотрел на меня долгим взглядом, но ничего не ответил.

Тут мы как раз подошли к дому.

— Здравствуй, Столярова усадьба, — поздоровался папа. — Позволь мне представить тебе семью Мелькерсонов: Мелькерсон-старший и его бедные ребятишки.

Это был красный двухэтажный дом, и с первого взгляда было видно: крыша протекала. И все же дом мне понравился, как только я его увидела. Папа же, напротив, насмерть перепугался, что было видно по его лицу. Я не знаю никого другого, у кого бы так быстро, как у папы, менялось настроение.

Он молча стоял, глядя с грустью на дачу, которую снял для себя и своих детей.

— Ты чего ждешь? — спросила я. — Дом ведь другим не станет.

Папа собрался с духом, и мы переступили порог\".

СТОЛЯРОВА УСАДЬБА

Никто в семье не забудет первого вечера в столяровой усадьбе.

— Разбуди меня ночью и спроси; — говорил потом Мелькер, — и я расскажу все как было. Затхлый воздух в доме, ледяные простыни, хмурая, озабоченная Малин с морщинкой на лбу, которую, как ей кажется, я никогда не замечаю. И в душе у меня растет беспокойство не наделал ли я глупостей? Но мои сорванцы не унывают, снуют, словно белки, туда-сюда, это я помню хорошо… А еще я помню черного дрозда, который выводил трели в боярышнике прямо против окна, и легкие всплески волн у причала, и тишину… И вдруг у меня мелькнула мысль: \"Э, нет, Мелькер, на этот раз ты не наделал глупостей, а. Наоборот, совершил благое дело, нечто замечательное, может быть, даже из ряда вон выходящее, хотя воздух, разумеется, был затхлым… \"

— А еще ты растоплял плиту, — напомнила Малин, помнишь?

Но этого Мелькер не помнил. Так он сказал.

Неважный вид у плиты. Что-то не похоже, чтобы на ней можно было готовить, сказала Малин, опустив узлы на пол в кухне.

Первое, что она заметила, войдя в кухню, была плита. Она вся проржавела, — видно, в последний раз ее топили в конце прошлого века. По Мелькер не отчаивался.

Да эдакие вот старинные плиты — просто чудо. Нужна лишь сноровка, я это мигом улажу. Но прежде познакомимся с дачей.

Прошлый век чувствовался в усадьбе повсюду, хотя уже не в лучшем своем виде. За многие годы усадьбе крепко досталось от неосторожных дачников, а ведь когда-то это было налаженное и зажиточное хозяйство столяра. Но даже в своем запустении дом сохранял какой-то удивительный уют, который все сразу почувствовали.

— Вот заживем в этой развалюхе, — заверил Пелле. Обняв мимоходом сестру, он бросился за Юханом и Никласом. Они решили облазить весь дом до самого чердака.

— Столярова усадьба… — произнесла в раздумье Малин. — А что за столяр тут жил, не знаешь, папа?

— Веселый такой молодой столяр. Женился он в тысяча девятьсот восьмом году и с молодой хорошенькой женой переехал сюда. По ее вкусу он и смастерил шкаф, стол, стулья, диван и целовал ее так, что в комнатах только звон стоял от поцелуев, а однажды сказал: «Пусть наш дом называется столяровой усадьбой…»

Малин не сводила глаз с отца.

— Ты это в самом деле знаешь или привираешь? Мелькер смущенно улыбнулся.

— Гм, конечно, кое-что привираю. Но было бы куда приятнее, если бы ты сказала «сочиняешь».

— Ладно, пусть будет «сочиняешь», — согласилась Малин. — Что там ни говори, а здесь кто-то жил давным-давно, радовался этой вот мебели, сметал с нее пыль, полировал и наводил чистоту каждую неделю по пятницам. Кстати, кто сейчас хозяин дома?

Мелькер попытался вспомнить.

— Не то фру Шёберг, не то фру Шёблум или что-то в этом роде. Женщина в годах.

— Может, она и есть жена твоего столяра? — смеясь, спросила Малин.

— Не знаю, теперь она живет в Нортелье, — ответил Мелькер. — А один делец, по имени Матсон, сдает за нее усадьбу на лето, притом, как правило, доморощенным разбойникам с выводками маленьких несносных детишек, которые цапают и портят все, что попадает под руку.

Он оглядел комнату, которая при жизни столяра служила, вероятно, гостиной. И хотя она была не так нарядна, как прежде, Мелькер остался доволен.

— Здесь, — сказал он, — вот здесь и будет наша общая комната, — и любовно похлопал побеленный очаг. — Вечерами мы будем сидеть сидеть возле очага, смотреть на горящие поленья и слушать шум моря.

— А в ушах будет свистеть ветер, — добавила Малин, указав на разбитое окно.

У Малин по-прежнему не расходилась морщинка озабоченности на лбу, но Мелькер, уже искренне полюбивший усадьбу, не собирался горевать из-за такого пустяка, как разбитое окно.

— Будь спокойна, девочка. Твой умелый отец вставит завтра новое стекло. Будь совершенно спокойна.

Но Малин как раз не могла быть совершенно спокойна, так как она знала Мелькера и думала о нем сейчас со смешанным чувством нежности и досады: «Он верит в то, что говорит, святая невинность. Он в самом деле в это верит. Потом между делом забывает о своем обещании. А если уж вставит новое стекло, то раскокает при этом три других. Нужно спросить Ниссе, не найдется ли здесь кто-нибудь, чтобы мне помочь».

Вслух же она сказала:

— Ну, а теперь пора засучить рукава. Ты, папа, кажется, собирался растопить плиту?

Мелькер потирал руки в предвкушении новой деятельности.

— Еще бы! Такое дело не доверишь женщинам и детям.

— Ну и отлично, — сказала Малин. — А женщины и дети пойдут искать колодец. Он, надеюсь, где-нибудь да есть.

Она слышала шаги мальчиков на чердаке и окликнула их.

— Эй, братишки! Пошли за водой!

Дождь прекратился. По крайней мере в ту минуту он не шел. Вечернее солнце, подбадриваемое пением дрозда в старом боярышнике, сделало несколько дерзких, но безуспешных попыток пробиться сквозь тучи. Дрозд, неустанно сыпавший свои трели, внезапно притих, увидев юных Мелькерсонов, шествовавших с ведерками по мокрой траве.

— Разве не здорово, что в усадьбе есть собственное вековое дерево? — спросила Малин, погладив мимоходом шероховатый ствол боярышника.

— А для чего оно, вековое дерево? — поинтересовался Пелле.

— Любоваться, — ответила Малин.

— И лазить на него, ты что, не знаешь? — добавил Юхан.

— С этого и начнем завтра утром, — заверил Никлас. — Как по-вашему, папа заплатил особо за то, что в усадьбе есть дерево, на которое можно лазить?

Шутка рассмешила Малин, а мальчики наперебой стали перечислять, за что на даче Мелькер должен был бы заплатить особо. Причал и старый ялик, привязанный к нему цепью, — раз. Красные сараи на берегу, с которыми надо познакомиться поближе, как только найдется время, — два. Чердак, который они уже облазили вдоль и поперек и где нашлось столько удивительных вещей, — три.

— И колодец, если в нем хорошая вода, — добавила Малин.

Но Юхан и Никлас не считали, что за это следует платить особо.

— А вот журавль был бы кстати, — заметил Юхан, вытаскивая из глубокого колодца ведро с водой.

— Ой, глядите, лягушонок в ведре, — завизжал от восторга Пелле. Малин жалобно вскрикнула, и Пелле удивленно посмотрел на неё

— Что с тобой? Ты не любить лягушаток?

— Люблю, но не в питьевой воде, — ответила Малин. Пелле так и подскочил.

Можно, я возьму его себе? Потом, обратившись к Юхану, сказал:

Думаешь, папа заплатил особо на лягушаток в колодце?

— Смотря по тому, сколько их там, — ответил Юхан. — если их тьма-тьмущая, то они достались папе по дешевке.

Он взглянул на Малин, чтобы посмотреть, сколько лягушек она сможет вынести, но, кажется, она даже не слыхала, о чем шла речь.

Мысли Малин питали где-то далеко. Она стояла и думала о веселом столяре и о его жене. Счастливо ли они жили в своей усадьбе? Были ли у них дети, которые потом стали лазить на боярышник и, может, иногда падали невзначай с мостиков в море? И много ли шиповника цвело в те времена на участке в июне, и так ли, как теперь, белела тропинка к колодцу, покрытая опавшими яблоневыми лепестками?

Потом она вдруг вспомнила, что веселого столяра и его жену выдумал Мелькер. Но она все-таки решила поверить в них. И еще она твердо решила: пусть в колодце бултыхается сколько угодно лягушек, пусть будет сколько угодно разбитых окон, а дом столяра ветхим-преветхим, — ничто не помешает ей радоваться и быть счастливой именно здесь и теперь. Ведь стоит лето. И пусть не кончается июньский вечер. Задумчивый и молчаливый, как сегодня. И тихий. А над причалом пусть вьются чайки. Вот одна из них вдруг пронзительно закричала. И снова наступила эта непонятная тишина, от которой даже в ушах звенит. Дымчатая сетка дождя нависла над морем. Было красиво до грусти. С кустов и деревьев осыпались капли, веяло холодком вновь надвигающегося дождя, запахами земли, соленой воды и мокрой травы.

«Сидеть на солнечной лужайке, уплетать бутерброды и наслаждаться летом», — так представлял себе Мелькер первый вечер в усадьбе столяра. Получилось несколько иначе, но все-таки стояло лето, и Малин радовалась ему. Внезапно она почувствовала сильный голод и подумала: «Как там у Мелькера дела с кухонной плитой?»



А дела шли хуже некуда.

— Малин, где ты? — кричал он, поскольку привык звать дочь на помощь всякий раз, когда у него что-нибудь не ладилось. Но Малин поблизости не было, и, к своей досаде, он понял, что остался один и ему придется выпутываться самому.

— Один на один с богом и железной плитой, которую давно пора вышвырнуть в окно, — проворчал он огорченно, но потом закашлялся дымом и не мог вымолвить ни слова. Он уставился на плиту, которая сердито окуривала его, хотя он не причинил ей ни малейшего зла, разве что затопил, бережно и осторожно. Он помешал дрова кочергой, и новое облако дыма заклубилось вокруг него. Отчаянно кашляя, он бросился открывать окна. Едва он покончил с этим делом, как дверь отворилась и кто-то вошел. Опять этот величественный ребенок, который только что стоял на пристани. С редким именем Корвен или Чёрвен, или как там ее зовут. «И похожа на аппетитную колбаску, — подумал Мелькер, — кругленькая и славная». Насколько он мог разглядеть сквозь дым, лицо, видневшееся из-под зюйдвестки, было необычайно чистое и красивое: детское лицо, широкое и доброжелательное, с умными пытливыми глазами. Свою собаку-великанище девочка привела с собой. В доме собака казалась еще более внушительной, она словно заполнила собой нею кухню.

Чёрвен из вежливости остановилась на пороге.

— Плита дымит! — сказала она.

— Разве? — горько усмехнулся Мелькер. — А я и не заметил.

Тут он так зашелся кашлем, что глаза чуть не вылезли из орбит.

— Да, дымит, — заверила Чёрвен. — Знаешь что? Может, в трубе лежит дохлая сова, у нас дома так было раз. — Пристально посмотрев на Мелькера, она лукаво улыбнулась: — У тебя все лицо в саже, ты черный, как каннибал.

Мелькера душил кашель.

— Какой же я каннибал? Салака я, да к тому же свежекопченая. А вообще мне не нравится, что ты говоришь мне «ты». Называй лучше дядя Мелькер.

— Тебя так зовут? — спросила Чёрвен.

Мелькер не успел ответить, потому что тут, к счастью, вернулись домой Малин и мальчики.

— Папа, мы поймали в колодце лягушонка, — поспешно доложил Пелле. Но в тот же миг Пелле забыл всех лягушек на свете ради необыкновенной собаки, которую недавно видел на пристани и которая теперь стояла у них на кухне.

Мелькер был обескуражен.

— Лягушонок в колодце… в самом деле? «Такая уютная дача», — уговаривал меня агент. Но он почему-то не предупредил, что здесь целый зверинец: совы в трубе, лягушата в колодце, гигантские собаки на кухне. Юхан, пойди посмотри, нет ли в спальне какого-нибудь лося?

Дети дружно захохотали, как того и ждал отец. Иначе самолюбие Мелькера было бы уязвлено. Но Малин сказала:

— Фу, до чего здесь дымно!

— Сам удивляюсь, — признался Мелькер, осуждающе указав рукой на железную плиту. — Позорное пятно на репутации фирмы «Анкарсрум». Я пошлю им жалобу… В апреле тысяча девятьсот восьмого вы поставили сюда плиту. Какого лешего вы это сделали, если она не топится?

Но его никто не слушал, кроме Малин. Мальчики столпились вокруг Чёрвен и ее Боцмана и забросали девочку вопросами.

И она охотно рассказала, что живет в соседнем со столяровой усадьбой доме. Там папина лавка. Но дом такой большой, что хватает места всем.

— И мне, и Боцману, и папе с мамой, и Тедди с Фредди.

А сколько лет Тедди и Фредди? — живо заинтересовался Юхан. Тедди, — тринадцать, Фредди — двенадцать, мне — шесть, а Боцману всего два года. Не помню, сколько лет маме и папе, но могу сходить домой и спросить, — с готовностью вызвалась она.

Юхан уверил ее, что это не так уж важно. Довольные, Юхан и Никлас переглянулись. Два мальчика — их ровесники, да еще в соседнем доме. Слишком хорошо, даже не верится!

— Что прикажете делать, если не удастся наладить, плиту? развела руками Малин.

Мелькер почесал затылок.

— Пожалуй, придется мне влезть на крышу и посмотреть, не торчит ли из трубы сова, как утверждает эта девочка.

— Ой, — заохала Малин. — Осторожнее. Не забудь, у нас только один отец.

Но Мелькер уже исчез за дверью. Он еще раньше применил возле дома лесенку, а для мужчины, даже если он не очень ловкий, не ахти каким груд взобраться на крышу. Мальчики следовали за отцом по пятам, а вместе с ними и Пелле. Даже самая большая в мире собака не могла удержать его на кухне, когда папа достает дохлых сов из дымовой трубы. И Чёрвен, которая уже определила Пелле в свои друзья, хотя он и не подозревал об этом, степенно вышла во двор посмотреть, вдруг там будет что-нибудь веселое.

Начало показалось ей забавным. Чтобы вытащить из трубы сову, дядя Мелькер вооружился кочергой и, взбираясь по лестнице на крышу, держал ее в зубах. «Точно Боцман, когда тащит кость», — подумала Чёрвен. От одного этого она развеселилась. Стоя под яблоней, она тихонько от души смеялась. Но вдруг под тяжестью Мелькера лестничная перекладина обломилась, и он прокатился немного вниз на животе. Пелле испуганно вскрикнул, а Чёрвен снова тихонько рассмеялась.

Но потом она уже не смеялась. Потому что дядя Мелькер наконец добрался до крыши, а это было, по-видимому, опасно.

Да и Мелькер думал то же самое.

— Неплохой дом, — пробормотал он, — только высоковат.

Он начал сомневаться, не слишком ли здесь высоко для неопытного эквилибриста, которому к тому же скоро стукнет пятьдесят.

— Если я доживу до этого возраста, — приговаривал он, балансируя вдоль конька крыши и не спуская глаз с трубы. Но вот он взглянул вниз и чуть не свалился, увидев так далеко внизу перепуганные лица сыновей, обращенные к нему.

— Держись, папа! — закричал Юхан.

Чуть не разозлившись, Мелькер покачнулся. Ведь над ним была только бездонная высь, за что же ему держаться? Тут он услыхал пронзительный голос Чёрвен:

— Знаешь что? Держись за кочергу! Держись крепче, дядя Мелькер!

Но Мелькер, к счастью, был уже в безопасности. Он добрался до трубы и заглянул в нее. Одна лишь черная пустота.

— Послушай, Чёрвен, что ты болтаешь о дохлых совах, — закричал он с упреком, — нет здесь никакой совы!

— А может, там филин? — крикнул Никлас.

Тогда Мелькер рассерженно зарычал:

— Говорят вам, нет здесь никакой совы!

Тут он вновь услышал пронзительный крик Чёрвен:

— Хочешь сову? Я знаю, где они водятся. Только не дохлые!

Все вернулись на кухню. Настроение было подавленное.

— Придется жить всухомятку, — предупредила Малин.

Все печально уставились на плиту, которая не желала вести себя как положено. А им так хотелось горячего!

— Что за жизнь! — вздохнул Пелле, точь-в-точь как это частенько делал его отец.

Вдруг кто-то постучал в дверь, и в кухню вошла незнакомая женщина в красном дождевике, которую они видели впервые. Она быстро поставила на плиту эмалированную кастрюлю и улыбнулась всем широкой светлой улыбкой.

— Добрый вечер! Ах вот ты где, Чёрвен! Так и знала! Брр, как дымно! — сказала она, и, не дождавшись ответа, добавила: — Надо же, я еще не представилась… Мэрта Гранквист. Мы ближайшие ваши соседи. Добро пожаловать!

Она сыпала словами и все время улыбалась: Мелькерсоны не успели слова вымолвить, как она уже подошла к плите и заглянула под колпак.

— Открыли бы вьюшку, — вот и тяга была бы сильнее!

Малин расхохоталась, а Мелькер обиделся.

— Я первым делом открыл вьюшку, — заверил он.



— Сейчас-то она закрыта, а вот теперь открыта, — сказала Мэрта Гранквист и повернула вьюшку на пол-оборота. — Видно, она была открыта до вашего приезда, а господин Мелькерсон взял да и закрыл ее.

— Верх аккуратности! — съязвила Малин.

Все рассмеялись, и даже Мелькер. Но громче всех заливалась Чёрвен.

— Я знаю эту плиту, — сказала Мэрта. — Отличная плита!

Малин с благодарностью смотрела на нее. Стоило этой удивительной женщине войти на кухню, как сразу стало легче. Она была такая радостная и излучала приветливость, энергию и уверенность. «Какое счастье, что она наша соседка», — подумала Малин.

— Я вам сготовила жаркого, не побрезгуйте, — сказал она, указав на эмалированную кастрюлю.

Тут у Мелькера навернулись на глаза слезы, что случалось с ним, когда люди бывали добры к нему и к его детям.

— Мир не без добрых людей, — пробормотал Мелькер.

— Такие уж мы, сальткрокские, — засмеялась Мэрта Гранквист и добавила: — Ну, Чёрвен, пошли домой!

В дверях она обернулась.

— Если нужна ещё какая помощь, скажите.

— У нас стекло разбито в комнате, — смущенно сказала Малин. — Но нам неудобно беспокоить вас по каждому пустяку.

— Я пришлю Ниссе, как только поедите, — пообещала Мэрта.

— Это он вставляет на Сальткроке стекла, — пояснила Чёрвен, — а бью их я со Стиной.

— Это еще что такое? — строго спросила мать.

— Мы ненарочно, — поторопилась объяснить Чёрвен. — Так выходит.

— Стина? А я ее знаю, — похвастался Пелле.

— Да-а? — и в голосе Чёрвен почему-то прозвучала нотка недовольства. Пелле удивительно долго молчал. Да и о чем говорить, когда рядом такой пес, как Боцман. Пелле вис у него на шее и шептал на ухо:

— Ты славный пес.

Боцман позволял Пелле ласкать себя. Он смотрел на мальчика доброжелательным, отсутствующим и чуть грустным взглядом, и каждый, кто понимал выражение собачьих глаз, мог прочесть в них вечную преданность. Но Чёрвен было пора идти домой, а куда бы ни шла Чёрвен, за ней неотступно следовал Боцман.

— Боцман, отчаливай! — приказала она. И они ушли.

Окно на кухне было распахнуто, и Мелькерсоны услыхали снизу голос Чёрвен, проходившей мимо:

— Мама, знаешь что? Когда дядя Мелькер шел по крыше, он держался за кочергу.

Они услыхали и ответ Мэрты:

— Понимаешь, Чёрвен, они же горожане и не привыкли обращаться с кочергой.