Чапек Карел

Первая спасательная

КАРЕЛ ЧАПЕК

Первая спасательная

Перевод В. Чешихиной

Какое несчастье, боже мой, какое несчастье: пять лет учиться в реальном - и вдруг конец: умирает тетя, которая тебя хоть и не больно сладко, а всетаки поила-кормила - и. теперь сам думай о пропитании. Распростись со своими логарифмами, с начертательной геометрией и всем прочим; ты и без того ошалел от страха и усердия, а учителям все было мало - такой, говорят, бедный мальчик, как вы, Пулпан, должен особенно ценить образование, которое ему дают, должен стараться достичь чего-то... Стараться, стараться, стараться, и вдруг - трах! - тете вздумалось умереть, - и простись с начертательной геометрией! Бедные мальчики не должны получать образование. Сидишь вот теперь со своей геометрией и французскими словечками да колупаешь мозоли на ладонях. Как же быть-то? Сперва ты ничто, ты даже не шахтер и только спустя долгое время становишься откатчиком. Вот тут и старайся!

Правда, были еще два года. Два года в строительной конторе. Тебя называют чертежником и платят пять-шесть сотен в месяц, тут можно еще верить, что ты доучишься по вечерам и когда-нибудь сдашь экзамены, ну, а дотянешь ли ты хоть до безработного инженера, кто знает? Но хуже этих вечеров, кажется, ничего нет: сидишь над учебниками и пялишь глаза на формулы и уравнения; пресвятый боже, как же к ним, собственно, подступиться? Будь тут последний пес из преподавателей, он объяснил бы вес в двух словах, и ты сразу понял бы, как взяться за эти формулы, а так целыми часами глядишь, и что пи дальше, тем все трудней и все больше путаницы в голове. Боже, какие это были два года! Пусть только кто-нибудь посмеет сказать, что я мало старался!

Целых два года, прошу покорно, каждый вечер до глубокой ночи корпеть над книгами, бить себя кулаками по голове - ты должен понять, должен выучиться,-это вам не пустяки, сударь. Удивительно, как много может человек вынести; тебе, по совести говоря, давно бы пора сдохнуть от туберкулеза, с голоду и отчаяния. А потом с фирмой случилось несчастье - новостройка приказала долго жить; еще бы, столько разворовали железа и бетона, что у самого господа бога терпение лопнуло; засыпало семь каменщиков, а архитектор предпочел застрелиться, когда его собрались посадить. Опять все старания чертежника строительной конторы Станислава Пулпана пошли прахом; да разве кто даст тебе место, если сказать, что ты работал в этой злополучной строительной компании? Бросьте, молодой человек, хвалиться вам тут нечем; никто не даст работы тому, кто служил у этаких жуликов.

Итак, во имя божие, будь то, что суждено. Покойный отец работал на коксовом заводе; а сын будет рубать уголь. После пяти классов реального и двух лет работы над синьками строительных планов Станда пойдет шахтером на \"Кристину\". Нужно же как-то добывать пропитание, если тебе почти восемнадцать лет. Пулпанам это, должно быть, на роду написано: дед был крепильщиком, отца послали на коксовый завод, после того как он сломал ногу в шахте. Вы, Пулпаны, созданы для черной работы.

Никаких чертежных досок, никаких начертательных геометрий; будешь углекопом, ибо ты - Пулпан. Вот какие дела, голубчик, от этого не уйдешь, как ни старайся. Нет, не уйти, как ни старайся; господи, хоть бы откатчиком-то не долго быть, хоть бы вагонетки не вечно толкать, черт возьми! \"Никогда я этому не научусь, - в отчаянии думает Станда, - ладно уж, пускай болит поясница, пускай болят руки, лишь бы вагонетка поминутно не застревала на стрелках!

Тогда поди толкай ее, дергай, кряхти с натуги; того и гляди совсем, сволочь, с рельс соскочит, - сраму не оберешься\". \"Эх ты, осел этакий, вот как надо\", сплюнет, бывало, Бадюра либо Григар и легонько, одной рукой подтолкнет твою вагонетку - и она катится как по маслу. Чего, кажется, проще. \"Гляди, осел, поехала\". К чему же были пять классов реального, зачем он морочил себе голову французскими словечками, на что все эти черчения и рисования! На что, спрашиваешь? Да, верно, на то, парень, чтоб ты еще сильнее чувствовал свое несчастье и одиночество.

Да, одиночество: вот правильное слово! Будто мало одиночества испытал он еще в реальном! Мальчику из бедной семьи нелегко приходится в школе: он должен больше заниматься, должен быть прилежней и примерней остальных; ему то и дело дают понять, что он только из милости вкушает хлеб просвещения и, следовательно, обязан заслужить его особым благонравием, усердием и признательностью. Будьте внимательней, Станислав Пулпан! Я объясню вам еще раз, ученик Пулпан, чтобы лучше подготовить вас к переходу в старшие классы и вообще к жизни; вам это необходимо... Маленький Пулпан начинает понимать еще на школьной скамье, что к нему относятся как-то суровей и сострадательнее, чем к прочим мальчикам, словно он в чем-то слабее их,словно он болен, что-ли; он чувствует себя поэтому каким-то отщепенцем, это унижает его до такой степени, что на глаза набегают слезы ярости и боли - и откуда берется в человеке столько чувствительности и ожесточения?.. \"О чем вы опять задумались, ученик Пулпан? Вы бы лучше следили за уроком, чтобы как следует вооружиться для практической жизни!\" Практическая жизнь: вот она, сударь, практическая жизнь! Толкай по рельсам вагонетку с углем либо с пустой породой и гляди в оба, чтобы не застрять на стрелках. \"Пусти, я подтолкну\", - пробасит Григар или Бадюра и одной рукой, этак мимоходом, небрежно толкнет вагонетку, и она сама катится, знай только успевай тормозить. Вот как это делается.

Они злятся, конечно, ты их задерживаешь; в забои присылают хилого недоноска, этакую неженку из школы, - у кого хватит терпения глядеть, как он воюет с вагонеткой, пока у него глаза на лоб не вылезут? \"Пшел прочь, сопляк, - цедит сквозь зубы подручный забойщика Бадюра и выхватывает лопату из рук Станды. - Вот как загружают вагонетку, болван\". И Станде горько и обидно, точно он стоит у доски в классе. \"Вы слабы в арифметике, ученик Пулпан, вам следует больше заниматься\". И, стиснув зубы, откатчик Станда изо всех сил толкает вагонетку. Я вам покажу, какой я слабый! Со мной обходятся хуже чем с портянкой, я сыт этим по горло!

Будь это один только Григар, - Григар забойщик и силач, руки и ноги у него, как у битюга на пивоварне; но Бадюра, этакий жалкий скрюченный человечек, сухой, как пучок соломы... Когда после смены все моются в душевой, откатчик Пулпан украдкой сравнивает себя с другими. Правда, у него нет пока вздутых вен и узловатых суставов, как у остальных; но не воображайте, люди добрые, что вы такие уж красавцы, если говорить о телосложении; черт его знает, откуда берут силу и ловкость эти костлявые одры!

Одры и есть, а ты все-таки тряпка в сравнении сними, хотя тебе и восемнадцать лет, - а ведь это, что называется, лучшие годы; даже вагонетку приподнять не в силах, чтобы втолкнуть ее на поворотный круг.

\"Пусти, я ее сейчас сдвину, - цедит сквозь зубы маленький Бадюра и сплевывает в угольную пыль. - Боже милостивый, неужто из этого парня выйдет шахтер? Шел бы лучше в трактир-пиво разносить порядочным мужчинам!\"

\"Они меня не любят, - с болью думает оскорбленный Станда. -Не воображайте, я не стану навязываться; мне все равно с вами говорить не о чем. Этот Бадюра только и умеет, что о своем крольчатнике болтать. Просто злятся они на меня, что я учился, вот и все. Хотят показать, что они мне не компания. Ну да, не компания. В училище мне были не компания остальные, потому что я - сын рабочего. А здесь - потому, что я образованней пас всех. Я мог бы вам многое порассказать, книг-то я немало прочел! Но стоит мне заговорить - хотя бы о наших рабочих делах - на меня как собака набрасывается какой-нибудь Григар: \"Заткнись, скажет, ты без нас и дороги домой не найдешь, а туда же--учить берешься!\" Ладно же, господин Грпгар, ничего я вам говорить не стану; но я такой же рабочий, как вы; хоть я и простой откатчик, а тоже имею право на собственное мнение; только вы недостаточно образованны, чтобы понимать меня. Но погодите, когданибудь я буду говорить, а вы слушать; скажу от имени всех откатчиков и забойщиков, от имени машинистов и рабочих с коксового завода, - от вашего имени, шахтеры с \"Кристины\", с \"Мурнау\", \"Берхтольда\" и Рудольфовой шахты. Скажу о вашей черной работе и черной нужде; буду от вашего имени нести переговоры с господами за зеленым столом.

\"Господа! Мы, шахтеры, заявляем о своих правах. Что станет без нас с вашей промышленностью, с вашими электростанциями, с вашими уютными виллами и роскошными дворцами? Без черного угля прилег конец всей вашей цивилизации. Спуститесь-ка, господа, в забой на глубину шестисот метров; поглядите на какого-нибудь проходчика Григара, когда он, голый по пояс, обливаясь потом, смешанным с угольной пылью, проходит новый штрек; посмотрите на подручного Бадюру, когда он рубает отбойным молотком целик и останавливается лишь затем, чтобы отхаркнуть угольную пыль; посмотрите на беднягу откатчика, который окровавленными ладонями толкает вагонетку, нагруженную драгоценным углем, - давай, давай парень, надо успеть вывезти дневную норму!

Итак, вы видите, господа, как добывается уголь; однако, внимание! Берегитесь, как бы вам на голову не свалился с кровли обломок, как бы не задушили вас рудничные газы, не придавила сорвавшаяся вагонетка; мы-то, шахтеры, привыкли глядеть в оба там, где нас подстерегает костлявая. У нас и смерть приставлена к черной работе. А теперь скажите нам, господа, какую плату потребовали бы вы за этот каторжный труд? Не думайте, - мы любим нашу работу и не променяем ни на какую другую; мы требуем лишь, чтобы шахтерский труд почитали и оплачивали так высоко, как он того заслуживает. Я кончил, господа\". - \"Скажите, кто этот мужественный шахтер?\" - \"Это товарищ Станислав Пулпан. Он мог бы стать старшим штейгером или сменным мастером, это образованный, ученый человек; но он не хочет оставить своих товарищей по черной работе. Он пользуется огромным влиянием во всем угольном бассейне, шахтеры его боготворят; с ним надо считаться...\" Станде даже самому стало неловко, когда он все это вообразил. Глупости, конечно; но он наверняка сумел бы... если б только не приходилось толкать эти дурацкие вагонетки! Всего пять недель, а руки у меня скрючились, одеревенели, пальцы не разогнешь; никогда уже не держать мне рейсфедера - вот что такое откатчик. И Станда, скривив губы, сосет содранную кровавую мозоль на ладони.

Всего пять недель, а кажется, что прошла целая вечность. Точно тебя засасывает все глубже и глубже и ты чувствуешь: нет, отсюда мне не выбраться, это мой удел на всю жизнь. Станда пытается вообразить всю свою жизнь, но почему-то ничего не выходит; вместо этого ему представляется, что он бурит угольный пласт, как Григар, и вдруг - трах! - случается что-нибудь необыкновенное, например катастрофа в шахте, и Станда сделает нечто такое, отчего все рты разинут!

После этого его вызовет к себе сам директор и скажет: \"Станислав Пулпан, поздравляю вас, вы действовали по-шахтерски; поскольку вы еще молоды, мы можем назначить вас пока только десятником участка, но вы, безусловно, далеко пойдете. Нам на шахте нужны такие люди, как вы. Ах, вы даже окончили пять классов реального? Смотрите, и такого человека мы бог весть сколько времени заставляли толкать вагонетки!\"

\"А почему бы и нет, - втайне мечтает Станда. - Как вышло в тот раз, когда швед прокладывал новую продольную выработку\". Фамилия инженера Хансен, но шахтеры зовут его Ханс; говорят, он изобретает что-то для шахты; и будто славный парень, хоть и едва умеет сказать по-чешски слов пяток. Станда гнал пустую вагонетку к забою, когда Ханс взглянул на него голубыми глазами и показал рукой - подержите, мол, этот шест. Прямо Станду выбрал!

Через минуту Пулпан обнюхивал со всех сторон инструмент шведа -это был шахтный теодолит Брейтхаупта, - а славный парень Хансен на ломаном немецком языке объяснял, где и как отсчитывается нониус. На следующий день он сам послал запальщика Зитека за Стандой - помочь при измерениях. Станду так и распирало мучительное блаженство, когда он шел к инженеру. Теперь видите, ребята, на что ваш сопляк способен! Он так и впился глазами в долговязого шведа, желая с одного взгляда понять, что делать и как приступить к измерительному инструменту; но Ханс ничего, только потным носом повел, gut, gut [1 хорошо, хорошо (нем.). ], мол, и занялся своим делом, точно и не бывало на свете никакого Пулпана, который просто из кожи вон лезет. \"Хоть бы спросил, как звать,взволнованно думает Станда. - Намекнуть бы ему, что я почти закончил реальное...\"

- Soil ich noch etwas rnachen, Herr Ingenieur?[ Не нужно ли сделать еще что-нибудь, господин инженер? (нем.) ]

Молодой швед в кожаном шлеме качает головой.

- Is gut, danke[3 Довольно, спасибо (искаж. нем.). ].

И Станда с кровоточащим сердцем возвращается в забой грузить уголь. Григар даже не обернулся, маленький Бадюра, выпячивая губы под черным носом, насвистывает песенку; верно, шахтеры злятся, что Станда отличился.

- Этот Хансен - замечательно славный парень,почти мстительно говорит Станда.

- А ты подлизывайся больше,-.....сплевывает угрюмый Бадюра, круша отбойным молотком угольный пласт. - Грузи-ка давай, ясно?

Ничего не поделаешь, Станда влюбился в длинного шведа до того, что самому стыдно. Бегал бы за ним как собачонка, носил бы ему инструменты и был бы счастлив, коснувшись его кожаной куртки.

Как ни глупо, но Станде страшно нравятся длинные ноги шведа, его небрежная, чуть мальчишеская походка; у Хансена этакая светлокожая шведская рожица, и когда он размазывает под носом угольную пыль, то вид у него очень забавный, точно у большого перепачканного мальчугана. Станислав Пулпан, вероятно, не сумел бы объяснить, что такое обожание; но когда он знает, что его инженер на участке, вагонетка летит по рельсам сама собой, как ветер.

Посмотрите же, какой я откатчик! И Хансен, встретив Станду в штреке, всегда поводит слегка блестящим носом; и не заметно даже, а Станда знает, что это относится к нему, и на некоторое время сердце его наполняется невыразимым блаженством.

Он ужасно гордится тем, что на \"Кристине\" все любят его молодого шведа. Хансен - славный малый, только не может разговаривать с людьми. Как-то раз Станда отправился в город - и прямо в книжный магазин. Не найдется ли у вас учебника шведского языка? Нет, не нашлось; и Станда тщетно ломает голову - что бы такое сделать для инженера?

Сейчас лето, и после смены Станда по причине, полного одиночества бродит вокруг виллы Хансена; там цветут вьющиеся розы, целые водопады и гейзеры вьющихся роз, голубые шпорники и какие-то желтые подсолнечники; и среди всей этой благодати размахивает лейкой госпожа Хансен, такая же высокая, как сам Хансен, белокурая, голенастая, в длинных полотняных брюках, и по-шведски кричит что-то читающему мужу, и оба громко хохочут, как уличные мальчишки; или выходят под ручку, размахивая теннисными ракетками, толкают друг друга, прыгают через тумбы, лихо свистят. Станда безгранично боготворит госпожу Хансен, - во-первых, потому, что она принадлежит его шведу, а во-вторых, потому, что она какая-то такая, как бы это сказать, - ну, совсем непохожая на других женщин; смахивает на мальчика, и все-таки красивая - глаз не оторвешь, когда видишь, как она бегает в своих широченных штанах.

Однажды они чуть ли не столкнулись со Стандой перед самой виллой; Станда покраснел, готовый провалиться сквозь землю, и хмуро выговорил: \"Бог в помощь\". Ханс дружески улыбнулся, а его жена оглядела Станду светло-зелеными глазами. В тот миг Станда почувствовал себя ужасно, отчаянно несчастным и в то же время, бог весть почему, едва не захлебнулся от безмерного восторга; ни за что на свете не покажется он больше у этой виллы, разве что ночью, когда на каскады вьющихся роз льется золотисто-розовый свет из окон Хансенов. \"Как здесь красиво, - почти со слезами на глазах думает откатчик Станда. - Хансен - славный парень\".

\"Что такое я мог бы сделать?-размышляет Станда. - Если бы представился случай и я обронил бы при господине Хансене несколько слов по-французски,то-то он удивился бы! Смотрите-ка, простой откатчик - и умеет говорить по-французски! (Станда уже составил несколько фраз из своих французских словечек, и одну даже в сослагательном наклонении, но не уверен - нет ли в ней ошибки.) Госпожа Хансен, конечно, знает французский; а там, глядишь, и пригласят Станду, например, на чашку чая... Или нет, не то. Вот если бы госпожа Хансен одна отправилась па прогулку по тропинке между отвалами и прудом- у этого места дурная слава, там шляются подозрительные типы, и у Станды бьется сердце, когда он иной раз из любопытства проходит нотой дороге - и там на нее напал бы какой-нибудь хулиган или лучше двое... Госпожа Хансен отчаянно защищается, хочет позвать на помощь, но бродяга душит ее. И вдруг откуда ни возьмись - Станда. Одного пнуть в низ живота, другого ударить кулаком по скуле- и готово.

Госпожа Хансен поднимает блестящие зеленые глаза (нет, они просто серые, но очень светлые), хочет что-то сказать, но у нее только трясутся губы. \"Pas de quoi, madame..[ Не за что, сударыня (франц.). ]. - просто скажет Станда. - N\'ayez plus peur[Не бойтесь больше (франц.). ]. Я подожду здесь, пока вам будет грозить опасность\". И на следующий день в забой к откатчику Станде придет господин Хансен. Он молча, как мужчина мужчине, пожмет Станде руку. \"Приходите к нам, господин Пулпан, на чашку чая; моя жена хочет вас поблагодарить\". А Григар с Бадюрой будут стоять навытяжку и растерянно хлопать глазами: \"Юнец-то каков, кто бы подумал!\" И госпожа Хансен будет разливать золотистый чай в беседке, увитой розами.

Может быть, на ней будут те широкие брюки - такие носит она одна. И вы, скажет, должны бывать у нас чаще, господин Пулпан. Нет, Станда непременно будет учиться шведскому языку. А потом госпожа Хансен пойдет поливать цветы, Станда же останется в беседке наедине со шведом. \"Теперь, Пулпан, пора серьезно поговорить о вашем будущем; нельзя вам оставаться простым откатчиком, жить среди таких людей. Я возьму вас к себе в контору, чтобы вы могли самостоятельно продолжать образование\". Станда покачает головой. \"Спасибо, господин Хансен, но я не хочу никакой награды. С меня довольно того, что я смог... хоть что-то... для вас\". У Станды даже сердце забилось от гордости и счастья. Да, так я ему и ответил бы. Чтобы Хансен понял, какой я человек.

Хансен ли? Быть может - она, дружище? Разве не было бы все это ради нее?

Так что же, влюблен Станда в эту даму или нет?

Само собой, хотя он ни за что на свете не признается в этом даже самому себе; но это такое удивительное, праздничное чувство - например, ему больше всего нравится в ней то, что она так горячо любит своего шведа, похожего на мальчишку; это слишком ясно видно во всяком ее жесте, ее так и тянет к нему, она так бы и повисла у него на шее: я твоя, единственный мой; прямо в глаза бросается, как эти двое счастливы и опьянены друг другом. Станда не младенец и сумел бы живо себе представить, что у них происходит, когда они опускают шторы, и вообще; но он запретил себе это - и точка. Нет, даже и мысли об этом он себе не позволяет - иначе что-то рухнуло бы, пропало... даже в образе Хансена. Может, и глупо это, но Станда не смог бы смотреть на него с прежним восторженным удивлением, если бы думал о них что-либо подобное. А так они словно из другого мира - красивые, сияющие и удивительно нездешние; пусть называется как угодно то, чем наполнено сердце Станды, оно относится к обоим. Правда, не легко это, сердце словно раздваивается; но ведь всякая любовь должна отзываться болью.

Всякая любовь. Станда понимает это слишком хорошо, потому что в его сердце живет еще одна любовь- просто ужасно, сколько иной раз накапливается в сердце. О, это, конечно, совсем другая страсть, трудная и упорная, и тем труднее, что у Станды она под боком, дома; кто знает, может именно потому он издали поклоняется своей длинноногой шведской богине, чтобы хоть как-то отдохнуть от мучительной любви, что терзает его дома. А-ах, как легко становится на душе, когда издалека увидишь мелькающие среди цветущих роз стройные ноги госпожи Хансен; а там господин Хансен в светлом костюме приплетется к ней без дела, обнимет за шею, а она кинет на него мимолетный взгляд - какая благодать, какое радостное зрелище, даже розы у Хансенов кричат о радости.

В садике под окном у Станды тоже цветут розы, но они совсем не такие; сорви одну, прижми к сердцу и тихонько скажи: \"Прощай, прощай навек, лучше я пойду камнем ко дну\". Вот как живется в домике Адама.

А дело было так: когда Станду приняли на \"Кристину\", люди сказали, что у Адамов, кажется, освобождается комната; этот Адам тоже забойщик на \"Кристине\", так что вы там будете как в своей семье.

Станда огпрацился узнать; видит - красивый новый домик с садиком; у окна шьет женщина. \"Вот муж вернется после смены\", - сказала она и снова взялась за какое-то голубое платьице. Когда Станда зашел под вечер, в садике копался длинный тощий человек.

- Говорят, вы сдаете комнату? - спросил Станда через забор.

Человек поднял голову, и Станда почти испугался: такие странные были у того человека ввалившиеся глаза.

- Что? Комнату? - переспросил он, словно не понимая, и поскреб щетинистый подбородок.- А-а, вы насчет комнаты, - отрывисто проговорил он наконец и обернулся к окну. -Как ты думаешь, Маржеика, найдется у нас комната?

- Ты и сам знаешь, - не поднимая головы, произнесла женщина у окна.

Человек почесал затылок, задумчиво глядя сверху вниз на откатчика Пулпана.

- Комната-то найдется, - сказал он неопределенно, - отчего же...

Он не сразу показал Станде комнату на чердаке; она была до того чистая и новая, что Станде стало даже не по себе.

Вот так Станда и поселился у Адама - жить всетаки где-нибудь надо; но в первую же ночь ему показалось здесь как-то удивительно тихо; он высунулся из окна и видит: внизу на каменном крылечке сидит Адам, подпер рукой подбородок и смотрит в темноту; немного спустя он тяжело поднялся, так что суставы хрустнули, и на цыпочках вошел в дом. Потом скрипнула кровать - и все, словно сомкнулись черные воды омута.

\"Буду ходить с Адамом на шахту\", - решил вначале Станда. Однако где там, никогда они не ходили вместе; бог весть в какую рань исчезал всегда этот Адам из дому - Станда всякий раз догонял его лишь у самой нарядной, где брал свой жетон; да еще Адам так смотрел на него ввалившимися глазами, будто вовсе не знал Станды, а потом пытался что-то сказать, смущенно кашлял, заикался, ловил воздух ртом и только после этого бурчал сквозь зубы: \"Бог в помощь\". Нелегко ему давалось это приветствие. Иногда Станда вместе с ним спускался в шахту; в душном, спертом воздухе клети, набитой мужчинами, воняло потом и старой одеждой; шахтеры громко переговаривались, либо поднимая кого-нибудь на смех, либо ругаясь; один Адам стоял как пень, загораживая ладонью свою лампочку, и смотрел отсутствующим взглядом на убегающие вверх стены; он никогда не раскрывал рта, и к нему не обращались, разве, самое большее, скажет кто-нибудь: \"Бог в помощь, Адам\", - и все. Откатчик Станда работал в другом забое, но по соседству с Адамом; как-то, жуя кусок хлеба с салом, в отсутствие штейгера, Станда заглянул в Адамов забой. Соседняя бригада вырубала толстый угольный целик, и Станда, хотя мало еще понимал в деле, не мог отвести глаз от полуголого Адама; позвоночник у него, правда, выступал на спине, как гребень, но Адам, казалось, сверлил уголь просто своими ввалившимися глазами - целик так и рассыпался на куски; уголь был чисто вырублен до самой кровли, которая просто сияла, точно сводчатая арка; замечательная работа! - почувствовал новичок Пулпан.

- Смотри, как бы не обвалилось, - сказал Адаму Григар, оглядывая свод.

Адам выпрямился, и позвонки у него хрустнули, словно фисташковые четки.

- Что? - спросил он. - А-а, это я еще доберу.

- У Адамовой бригады добыча почти всегда на треть выше, чем у остальных, - завистливо говорит Бадюра. - Я, ребята, как-то работал у них откатчиком, - ну и набегался же с вагонеткой, ровно почтальон! Головой ручаюсь, когда-нибудь Адама засыплет; лезет за каждым кусочком угля, когда кровля уже прямо на башку валится. Раз десятник кричит - ладно, мол, снимайте крепь и убирайтесь! Выбили подпорки, стойки, и кровля так и пошла трещать. А Адам вдруг и говорит: \"Я тот уголь на кровле не оставлю, а то чего доброго он сам собой загорится\". Я ему: стой, Адам, там уже трещит, того и гляди рухнет. А он, ни слова не говоря, взял да и пслсз туда с отбойным молотком. Три полные вагонетки еще нарубал, только вылез, вдруг трах! - с кровли сорвался камень, ну прямо плита надгробная, такого камня я в жизни не видывал! Скала, что тебе собор, дружище! Так дунуло, что нас, будто кегли, во все стороны порасшвыряло. А Адам - бледный как полотно. \"Когда-нибудь ты там и останешься, болван\",- говорю я ему. Так и будет, вот увидишь. Но для чего он так делает, хотел бы. я знать!

- Адам-то? Да он бы давно десятником стал, будь у него язык лучше подвешен, - заметил Григар. - Чтобы людьми командовать, другая повадка нужна.

- Что же, свое он зарабатывает, - рассуждал Бадюра. - За домик он вроде почти все уже выплатил, жена на людей шьет... не думаю, чтобы Адам так уж за деньгами гнался...

-- Да, уж этот мне Адам... - проворчал Григар. - Видно, в голове у нею не все ладно, - добавил он неопределенно и плюнул на то место, куда нацелился отбойным молотком.

Видно, так и есть, - у Адама в голове не все ладно, а с виду славный человек. На всей \"Кристине\" нет такого работяги; -слова в забое не скажет, бурит себе и бурит, только позвонки под кожей топорщатся; а кончится смена - ладно, сложит аккуратненько свои вещички, натянет рубашку, пиджак и, не говоря ни слова, идет к клеги. Потом полчаса моется под душем. Иной шахтер проведет разика два мокрой ручищей, шлеп-шлеп по грешному телу, отряхнется - и уже лезет в штаны; а у Адама собственная щетка и губка, и когда остальные давным-давно гуськом плетутся домой, он все еще мылит и трет свое костлявое тело - только ввалившиеся глаза рассеянно моргают под клочьями мыльной пены. \"Подожду его\", - иногда решает откатчик Станда, да разве дождешься?

Станда уж не знает, что бы еще помыть и потереть, в молодую кожу угольная пыль не так крепко въедается, - не знает, как еше и еще завязывать и развязывать башмаки, а длинный Адам все трет и трет под душем тощие бедра и втянутый мохнатый живот, просто конца не видно.

- Так что ж, Адам, идете?

- А-а, ступайте себе, - басит в ответ Адам, намыливая впалые бока с выступающими ребрами. И верно говорят, что шахтеры самые чистоплотные среди рабочих, потому что они ежедневно моются с головы до пят, но у Адама это прямо обряд какой-то, так долго и основательно он намывается.

Что ни говорите, а когда божье создание оказывается голым, незачем ему смотреть сокрушенно, как причетник в страстную пятницу. Одни, моясь, насвистывает, другой фыркает, а третий отпускает шуточки вовсе не для женских ушей, но так уж положено у мужчин; всякий по-своему шумит, радуется, что смена кончилась, один Адам молчит и печально моргает, углубленный в свои тяжелые мысли. Странный все-таки этот Адам.

И не говорите, что все в порядке: он спит на кухне, а его жена - в комнатке, где всюду занавесочки, что Мария сама вышила. Насколько известно Станде, Адам никогда не входит в эту комнатку.

Придет с работы, возьмет из духовки кофе и тянет медленно, присев на ящик с углем; у Марии в соседней комнатке руки с шитьем опускаются на колени, и она сидит, прямо скажем, просто неживая, только время от времени плечи ее высоко поднимает глубокий вздох. Тюк, тюк, - клюет канарейка над ее головой и пробует пустить трель, но сама этого пугается и умолкает такая там тишина. Потом Адам встает и на цыпочках выходит в садик.

Мария поджимает губы и снова берется за шитье; застучит швейная машинка, зальется и засвистит канарейка, во дворике заворкует парочка голубей. Верзила Адам присядет в садике на корточки и копошится в молодой рассаде морковки либо петрушки.

Или выйдет во дворик и мастерит там что-то,- к примеру, новую клетку для голубей, либо подставку для своей фасоли, - и сосредоточенно, тяжелым взглядом смотрит на свою пустяковую работу, моргая ввалившимися тазами. На крыльцо выйдет Мария и произнесет, ни к кому не обращаясь: \"Я отнесу шитье туда-то и туда\". Адам что-то проворчит, не поднимай головы; но когда калитка захлопнется, он выпрямится во весь рост и смотрит вслед жене - она идет ровно, даже ее высокие красивые бока не дрогнут...

Мария давно уже скрылась за шахтерскими домиками, а Адам все стоит неподвижно и высматривает ее глубоко запавшими глазами. Так и есть - кое у кого не все ладно в голове... или в сердце.

А однажды откатчик Станда узнал обо всем от Фалты, известного под именем Пепека,- молодого подручного забойщика, сквернослова и задиры.

- Я бы с такой бабой церемоний не разводил,заявил Пепек. - Покажи ей, каков ты есть мужик, вот и бросила бы вздыхать. - И Пепек тут же подробно и обстоятельно разъяснил, как он лично поддержал бы мужскую честь. Спроси-ка у Анчки, парень, - самодовольно процедил он. - Вот как надо, тогда баба как шелковая будет, хоть веревки из нее вей... Ты спрашиваешь, что с Марией? Да она дочка помощника штейгера с \"Мурнау\"; ходила в школу какую-то, где девчонок учат шить и вязать - не знаю, на кой черт им эти кружева да платочки, и не высморкаться толком; однако такая девчонка сразу воображает, что невесть какая благородная стала.

Словом, Мария эта завела знакомство с каким-то учителишкой - пальцем перешибить можно, чахоточный или что-то вроде того, -а он только одно и знал, что все, бывало, таскал ей книжки да стишки там разные. Отлупить бы ее как следует, - заключил Пепек. - На что бабе книжками голову забивать!

Ходит словно малахольная, а ты ей на небе луну показывай, ахи да охи, да еще чтоб пахло от тебя, как от ландыша, тьфу! И я другой раз кое-что почитываю, подумаешь,- добавил Пепек с видом знатока,но бабам я бы книг в руки не давал, какие еще им романы, верно? А учителя-то этого взяли да и перевели куда-то - и крышка; о чахоточном больше ни олуху ни духу. Мария от этого вроде как спятила, будто бы и в воду прыгала, вон в тог Голанскин прудик, а потом уж жила, словно тело без души. Туг Адам с ней и познакомился да сразу - я на ней женюсь; заело, вишь, его - ведь она вроде как барышня была, понимаешь? И образованная-то, и печальная-то, и вообще, презрительно сплюнул Пепек. - Понимаешь, этот Адам - баран, и библию читает - удивляюсь, как такой тюфяк и шахтером-то стал. Три года в те поры он вокруг нее ходил, ровно она святая; как-никак девчонка... надо полагать, мамаша не одну оплеуху ей закатила, потому что девка на свадьбе чисто покойница была-только саван надень да в руки сломанную свечку дай, и готово - закапывай на шесть локтей в землю; зато Адам - вот бы тебе поглядеть! - вел ее будто стеклянную...

Что и как там у них было в первую ночь, этого он, должно быть, никому не скажет; но на следующее утро Мария не встает, губы искусаны, - сердечный припадок, что ли,-а Адам перетаскивает свою постель в коридорчик. Вот какое дело-то вышло, парень. Не прошло и недели, как Адам постарел, стал таким, как сейчас: глядит словно из могилы, сгорбился, словечка не проронит. И работает рук не покладая, точно с ума спятил: занавески для Марженки, мебель для Марженки, домик для Марженки--все, что душенька ее пожелает; дома и дышать-то опасается, как бы шахтером от него не запахло. Потому он после смены так и надраивается. Да, парень, ежели тебя баба знать не хочет, так тут уж не умолишь, не упросишь ее, хоть тресни! Понятное дело, Адам не кавалер, не герой из романа, но что он мужчина - не сомневайся, черт побери! И сам небось видел в душевой - мужик что надо! Да ничего не поделаешь! Она на ночь-то всегда запирается, а он в это время то ли библию читает, то ли еще что. Так это у них и тянется, - если хочешь знать, лет пять. Не то чтоб она его не любила... где она такого добряка сыщет, верно? Другой, не сомневайся, дал бы ей хорошего пинка в зад, да и нашел бы себе другую; не для того люди женятся, чтобы по ночам молиться. Иногда оба всю ночь напролет ревут... Трудное дело, братец, если ты бабе так противен. Я думаю, все дело в том учителе ц а в книжках. Умей Адам вздыхать и ворковать, как в романах: \"ангел мой\", \"звездочка моя\" и тому подобную чепуху, так у нее, приятель, коленки бы затряслись, сказала бы она \"ах\" - и готово дело; но, понимаешь, Адам и рта не разинет, глазами только сверлит... Говорила мне Анча, - это с которой я живу, - что когда Адам посмотрит на нее своими гляделками бараньими, так ее просто тошнит, и она не согласилась бы с ним жить ни за какие деньги.

У-у, лучше, мол, помереть. Пугало он настоящее.

И говорит-то это кто - бесстыжая Анчка. Но Мария... такую женщину либо приворожить нужно, либо силком взять. Я бы показал Адаму, что к чему. Черт, такая красивая бабенка, - сокрушался Пепек. - Она, брат, все в себе затаила, как фитиль - только поджечь ее... Вся так и закраснеется под самую блузку.

Словом, в тихом омуте... да. Но ты, Станда, дёржи ухо востро, станешь на нее заглядываться, у Адама жилы так и надуются, - возьмет и убьет, ни на что не поглядит. Однако погоди, долго ты там не проживешь; у них еще никто долго не выдерживал...

IV

Что ж, теперь Станде все ясно. Вероятно, так оно и есть, как говорил Фалта, он же Пепек. Но Пепек на все глядит одними глазами, а Станда другими.

И не только глядит; он слышит это молчание, чувствует это горе и сам живет, боясь дохнуть, ходит на цыпочках, чтобы не зашуметь ненароком. Стоит споткнуться на лестнице, как по всему дому словно выстрел загремит, Мария, должно быть, побледнеет с испугу, и шитье вывалится у нее из рук, - беги, беги же к ней, кинься к ее ногам, положи ей голову на колени: не пугайтесь, Мария, это я споткнулся по молодости лет. И она... зальется краской под самую блузку, пальцы затрясутся. \"Я знаю, Станда, вы тоже так одиноки на свете. Вы напоминаете мне одного человека, я знала его несколько лет назад; с тех пор никто, никто меня не понимает...\" Нет, это невозможно, потому что Адам во дворике мастерит новую клетку для голубей; он никогда и носу не высунет из дому, ходит только на работу, его запавшие глаза видят все. Вот если бы Станда заболел неизлечимой болезнью (Станда пока еще ничем не болел, но представляет себе, как это необыкновенно красиво и грустно); он лежит наверху и тяжело дышит, у него сильный жар; вот тихо, тихо скрипнули ступени - и в дверях стоит Мария. \"Вам ничего не нужно?\" - \"Нет, ничего, спасибо; я знаю, что скоро умру\". - \"Не смотрите на меня так, у вас такие же глаза, как у того, кого я любила. Он умер, а с ним и мое сердце\". \"Нет, оно живет, я даже отсюда слышу, как оно бьется. О, если бы я осмелился положить вам голову на грудь, она перестала бы так безумно болеть... тук, тук\". И снова тишина, дрожащие пальцы перебирают его волосы. - \"У вас все еще болит голова, Станда?\" - Господи Иисусе, Мария, Мария, Мария!..

Станда сжимает кулаки так, что ногти впиваются в ладонь - это просто какое-то наваждение.

Плечи ее, склоненные над шитьем, ее полная белая шея... Хоть бы не торчал тут вечно этот Адам! Постучать в ее дверь, она опустит шитье на колени.

\"Я пришел к вам... мне не с кем поговорить о своей жизни, люди так грубы. Прошу вас, продолжайте шить, под шорох материи лучше мечтается, это так женственно и дает такую усладу чувствам; если бы я посмел смять эту ткань в горсти... Мария, ведь это ваши пальцы, ведь это твои руки!\" \"Пустите, Адам войдет!\" -\"Нет, Адам никогда больше не придет, слышишь, Мария, никогда...\" И правда, его уже выносят ногами вперед из ворот шахты. Говорил же Бадюра, что его когда-нибудь да засыплет; бедняге Адаму не надо было браться за эту аккордную работу; и впрямь на роду ему было написано плохо кончить, по глазам было видно. Вот он лежит на своей постели в кухне, подбородок торчит вверх, в головах свечи, и глаза его в глубоких глазницах больше не моргают. А ночью, ночью Мария приходит наверх босиком, дрожащая от страха: \"Станда, Станда, я боюсь Адама!\" -\"Не бойтесь, Мария; положите голову сюда, ко мне на плечо, я буду баюкать вас, как брат, Мария, как брат; вы видите, руки мои сложены, я молюсь. Я вижу вашу грудь под рубашкой, Мария, слышу запах твоих волос; нет, ничего, не шевелитесь, вы для меня такая святыня, что я весь трепещу\". И Мария начнет дышать тихо, глубоко, пока не уснет. Вот видишь, Мария. Быть достойным доверия: тогда всего сильнее чувствуешь себя мужчиной...

Станда грызет ногти. Боже, как, как же сделать, чтобы поговорить с ней хоть раз наедине! Как тогда... ну и поломал же он себе голову! Он договорился с Адамами, что по воскресеньям они будут давать Станде завтрак; и в то воскресенье он не спустился в кухню. Он сидел в своей светелке наверху, на столе - розы, и делал вид, будто читает. Что-то будет, боже, что будет: принесет ли ему Мария завтрак, или о нем позабыли? Так было страшно: казалось, прошли часы; наконец кто-то идет по лестнице, у Станды забилось сердце, захватило дух. Кто-то постучал. \"Войдите\", - еле выговаривает Станда пересохшими губами, и Мария входит с завтраком на подносике. \"Сейчас я должен сказать ей все, сейчас или никогда, - с ужасом чувствует Станда, - она должна слышать, как бьется мое сердце!\" Он не смог даже поднять на нее глаза; ему были видны лишь ее руки, исколотые пальцы и светлые волосики на белой коже у локтя. \"С-спасибо\", - в отчаянии, угрюмо выжал он из себя, и белые руки на мгновение застыли, может быть он должен был сказать еще что-то, может быть, извиниться, зачитался, мол... но это был конец, конец навеки! Она ничего не сказала - и ее уже нет; никогда, никогда больше Станда не посмеет думать, что сюда войдет Мария. Это конец. Да что там сказать - вскочить бы, взять подносик у нее из рук, коснуться ее пальцев: она закраснелась бы, залилась бы румянцем под самую блузку... А он только мрачно склонился над книгой, не помня себя от ярости и злости, может она заметила, что он нахмурился, и обиделась. И Станда чувствует себя жалким и обескураженным как никогда.

Нет, нужно не так, - размышляет Станда. - Мария должна увидеть, ч го я выше окружающей среды - то есть духовно и вообще. У нас с ней могло бы быть столько общих интересов! Например, если бы у меня здесь были книги, как можно больше книг, она непременно когда-нибудь сюда заглянула бы.

\"Не сердитесь, но мне очень хотелось бы прочесть вот эту книгу\". \"Как странно, Мария, ведь эта книга как раз та самая, что словно написана кровью моего сердца; я подчеркнул тут кое-какие фразы, которые заставили меня думать о вас\". И вот двое склоняются над книгой; волосы Марии щекочут ему лицо, рука ее касается его плеча. \"Станда, это удивительно, ведь то, что вы подчеркнули, я чувствовала тысячи раз!..\" И однажды после смены Станда отправился в город-- прямо к букинисту; он почти перестал есть, лишь бы выкроить несколько лишних крон из жалованья откатчика. Книги... какие же книги? Станда долго колеблется, роется в стопках книг и в конце концов уносит сверток, значительно меньших размеров, чем предполагал. И когда он дома перелистывает книги, его охватывает неясное ощущение, что он, кажется, выбрал совсем не то; он не находит фраз, которые хотел бы подчеркнуть для Марии; в книгах нет того, чего жаждет непонятая и разочарованная душа, понимаешь - ни слова о великих подвигах, о подлинно великой любви и искуплении...

И все же у Станды как-то веселее на душе от того, что у него есть уже куча книг, и он пытается все их прочесть. Кто знает, может, когда он работает под землей, Мария приходит сюда убирать комнату, берет в руки одну из его книг, садится на краешек постели и начинает читать, читать; это уже какие-то узы -скажем, духовные узы; это почти так же интимно, как пить из одного стакана. О, если бы от этих книжек повеяло слабым ароматом Марии!

Почему я так люблю тебя, Мария, почему обречен беспрестанно думать о тебе, Мария? Почему? Быть может потому, что у нас столько общего; мы оба живем среди грубых людей, которые нас не понимают, оба задыхаемся от мелочей жизни. Мне нужно столько сказать тебе, Мария! Но будет день, погоди, когда ты прижмешь руки к груди и скажешь мне: \"Станда, у меня есть Адам; я никогда не нарушу своего слова, вы должны это понять! Уходите, уходите, мы больше не увидимся, но никого в жизни я не любила так, как тебя...\"

Да, пусть будет, как есть, но Станду смущает, что все эти грустные и возвышенные чувства он переживает до ужаса плотски. Он готов целовать или кусать вещи, которых она коснулась; он думает о ее коленях, о руках, о склоненной шее, Мария, Мария! А ночью - ночью он ложится лицом на голый пол, там внизу спит Мария-теперь я ближе всего к тебе; кажется, я слышу твое дыхание, может бьпь и ты слышишь мой шепот, это я опускаюсь на колени у твоей постели, это я ощущаю твое тепло, чьи это зубы стучат - твои или мои? Это я, Мария, слышишь, это я, если бы я посмел прижаться лицом к сгибу вашего локтя, если бы вы выставили мне хоть мизинчик - на, укуси!.. Станда сам ужасается своей любовной ярости. Ты что, дружище Станда, одержимый, что ли, ты совсем обезумел!

Конечно, ничего этого не будет; и Станда пробует думать о госпоже Хансен. Ну, скажем, о ногах госпожи Хансен; или о том, как облегают брюки ее бедра, когда она бегает по саду... Нет, нет, нельзя; и Станда усилием воли подавляет это воспоминание.

Шведка - нечто совсем другое, словно она и не женщина; на нее можно только смотреть издали, и Станде как-то легко, свободно, и он испытывает блаженство. Ну, а Мария - это скорее духовное тяготение, - думает Станда. Такая пугающая близость или что-то такое. Вероятно, это и есть любовь...

Вероятно, это и есть любовь. (То, что было раньше... та глупышка, когда он был еще чертежником... какая же это была любовь? И не сравнить!) Станда рассматривает новый волдырь на ладони, заработанный в нынешнюю смену, и возвращается мыслями все к тому же, что было бы, если бы Мария осталась внизу одна. Он бы непременно спустился к ней - какой-нибудь предлог найти не трудно, - неуверенно думает Станда; и вдруг я сказал бы ей: \"Хотел бы я знать, что вас мучит?\" Ее руки опустятся на колени.

\"Зачем вам это знать?\" - \"Потому что я очень одинок, Мария. Если я не могу, не смею с вами говорить, так хоть сочувствовать вам...\" Внизу тишина, только канарейка скачет и чирикает у Марии над головой, а может, Адама нет дома?.. Станда высовывается из окна. Нет, торчит, как всегда, в садике, присел на корточки, колупает пальцем землю у каких-то саженцев - и ввалившихся глаз не поднимет, так погружен в свое кропотливое занятие или в какие-то бесконечные скорбные мысли.

Вдруг он поднял голову, словно прислушиваясь. Нет, ничего. Станда уже собирался вернуться к своим ладоням и думам, но тут Адам выпрямился и настороженно уставился на дорогу. Там ничего не видно, только с протяжным гудком мчится к \"Кристине\" машина. Вдруг Адама охватывает спешка, он бросается в дом, выскакивает, па ходу напяливая пиджак, и бежит, даже не захлопнув за собой калитки. Ту-ту! - по дороге проносится санитарная машина, за ней - другая. Станда в тревоге вздрогнул. Что-то случилось! То там, то здесь из домиков выбегают шахтеры и, затягивая ремень, вскакивают на велосипеды, летят туда же - видимо, к \"Кристин\". Странно видеть улицу, когда все спешат в одну сторону; женщины выбегают на крылечки, смотрят туда же, вниз, где за деревьями видны трубы и копер шахты \"Кристина\". Что-то случилось, чувствует Станда, удивляясь, как люди сразу об этом узнали и мигом запрудили улицу.

На крыльцо выходит Мария, тоже смотрит вниз, поижиыая к груди какое-то шитье, и стоит в оцепенении. У Станды забилось сердце, кровь кинулась в голову, ему приходится отвернуться от окна, чтобы перевести дух. Вот оно! Мария осталась одна! Она одна... Ее уже нет на крыльце, очевидно она вошла в дом и снова раскладывает шитье на коленях. А что, если постучать к ней? Что я скажу? У Станды пересыхают губы, он не находит слов, но все равно Мария одна! Он лихорадочно поправляет воротничок и снова высовывается из окна: не возвращается ли Адам? Нет, но по улице несутся на велосипедах целые группы шахтеров; пригнувшись к рулю и бешено работая ногами, они спешат к шахте; туда же бежит какая-то женщина и громко рыдает, почти воет...

Станда мгновенно спускается с лестницы, топоча ногами, как лошадь, но сейчас ему все равно, в коридорчике у него еще раз екнуло сердце, вдруг страшная слабость в коленях, но он уже во дворе, слава богу, уже на улице и мчится вместе со всеми, он бежит крупными скачками, ноги сами несут его, в жизни он еще так не бегал; Станда просто летит, чувствуя себя сильным, легким и быстрым как никогда.

У запертых решетчатых ворот \"Кристины\" народу набралось, словно пчел у летка: шахтеры с велосипедами, зеваки, женщины - одна, где-то у решетки, громко причитает.

Станда проталкивается.

- Что случилось?

Пожилой шахтер хмуро оглянулся на него и ничего не ответил.

- Взорвалось там что-то, - говорит другой.

- А внизу есть люди?

- Как не быть; правда, одна вторая смена, в квершлаге. Не так уж много.

Станда пробирается вперед, чтобы увидеть хотя бы двор. Там пусто и до ужаса тихо, несколько человек стоит у санитарной машины; от копра двое ведут кого-то, ноги у него заплетаются, как у пьяного, голова беспомощно упала на грудь - вот его втолкнули в какую-то дверь, вероятно там врач.

- Это Пешта? - спрашивают около Слайды, вытягивая шею.

- Нет, Колман.

- Ну, повезло ему.

Из табельной выходит шахтер.

- Благослови тебя бог, Ферда! Бог в помощь, Пуркит, - кричат люди. Ты был внизу?

- Ага, был.

- А что там случилось?

- Да взрыв. Завалило новую продольную выработку. У шестьдесят третьего, знаешь? Франта остался там.

- Какой Франта?

- Брзобогатый. Я только ногу и видел.

- А Мадра там нет?

- Мадр? Разве он не поднялся?

- Рамас там? - пронзительно кричит какая-то женщина. - Вы не видели там Рамаса?

- Да полно вам, Рамасопа! - уговаривают ее.Ведь ничего еще неизвестно!

На дворе - движение: на носилках несут кого-то к санитарной машине.

- Кто это?

- Блега, - отвечают люди.

- Кто? - переспрашивают сзади.

- Какой-то Блега, - разочарованно замечает ктото.- Такого я не знаю.

У Станды от волнения колотится сердце. Вот как, значит, выглядит катастрофа на шахте; он-то думал, что из шахты повалит огонь и дым, а оказывается ничего и нет. Санитарная машина подъезжает к воротам, они распахиваются - дорогу! дорогу! - И на теснящуюся толпу повеяло запахом карболки или еще чего-то такого. Станде становится нехорошо, он хочет выбраться из сутолоки, но не может - он стоит в первом ряду; возле него какая-то женщина изо всех сил трясет решетку и кричит: - Пустите меня, пустите, там мой муж!

- Да не кричите вы так, Кулдова, - уговаривает ее сторож по ту сторону ворот, - может, он еще выйдет.

- \"Кристина\" - сволочная шахта! - рассуждае г кю-то позади Станды. Каждую неделю, сколько я знаю, в ней где-нибудь пожар случается.

- \"Мурнау\" еще похуже будет, - замечает другой.- Там газов полно.

- Отстань ты со своей \"Мурнау\", - возражает шахтер. - Такого несчастья, какое здесь было лет пятнадцать тому назад, там никогда не случалось. \"Кристина\", брат, просто нужник какой-то, нет ее хуже, всякий тебе скажет.

- А ты погоди, - проворчал шахтер с \"Мурнау\". - \"Мурнау\" еще себя покажет в наилучшем виде!

Внезапно разносятся последние, бог весть откуда взявшиеся, новости. Итак, в шахте остались Мадр, Рамас и Кулда; они будто бы живы, но до них нельзя добраться, обвалился штрек.

- А Франта Брзобогатый?

- Ах да, этот еще... Франта приказал долго жить. Его хотели откопать, одна нога еще торчала...

- Да замолчите вы, ребята! Вон жена Франты.

- Ну так что, все равно увидит, когда\'его принесут. Хотели его откопать - да на голову камни так и сыплются.

- Значит, его так и оставят там подыхать? - заволновались в толпе. Может, он еще жив... Аа, черти, пустите нас!.. Это мы еще посмотрим!.. Псы проклятые, пустите нас внутрь!

- Верните мне мужа! - раздается женский крик.

- Это Брзобогатая, - говорят люди. - Правильно, не сдавайтесь, милая!

У Станды взволнованно бьется сердце; его ч го-то приподнимает и несет, ему тоже хочется закричать: \"Пустите нас туда, убийцы! Мы своих товарищей не оставим\"...

- Пустите нас туда, - взвизгнул он, и голос его сорвался.

- Тебя там только не хватало, - засмеялся кто-то сзади.

Ну, конечно, это карлик Бадюра, сморчок несчастный. Станда сумеет сказан, ему несколько теплых слов... Но тут снова поднялась суматоха:

- Франту несут! Значит, все-таки вытащили беднягу!

Двое с безграничной осторожностью выносят кого-то на носилках из клети. По двору бежит, причитая, женщина, ее удерживают.

- Вы с ним поедете, поедете, только успокойтесь!

Медленно-медленно носилки просовывают в санитарную машину, две пары рук помогают всхлипывающей женщине войти внутрь, и вторая машина тихо подъезжает к воротам.

- Здорово его покорежило, - сочувственно произносит какой-то человек, вытирая пот, - но он еще жив.

И машина с красным крестом медленно проезжает среди расступающейся, притихшей толпы.

V!

Наконец вон оттуда, из здания дирекции, выходит несколько человек. Румяный господин небольшого роста, с белой бородкой, что идет впереди всех, - это сам управляющий всем угольным бассейном, по прозвищу Старик; на нем как-то нелепо сидит светлая шляпчонка, лицо и белые усики запорошены угольной пылью, - вероятно, спускался в шахту в полном параде и не успел еще умыться. Второй, чумазый, в шахтерской спецовке - это директор шахты, за ним шагает господин Хансен в кожаной куртке и в таком же шлеме, лоб у него ободран в кровь, под носом припудрено сажей, как у трубочиста, который во время коляды плетется где-то сзади прочих; голубые глаза под светлыми ресницами подернуты влагой, и кажется - сейчас из них польются слезы. И еще один очкастый и сильно испачканный господин, вероятно из горной инспекции, и какой-то совершенно черный штейгер, вытирающий себе лоб невероятно грязным носовым платком, - хорошенькая компания, нечего сказать; появись они в таком виде на площади - люди подумали бы, что здесь собрание трубочистов. Но сейчас все это выглядит иначе, как-то торжественно, что ли, гомон в толпе у ворот стихает, все настораживаются, и ворота распахиваются настежь.

Толпа мгновенно распадается на две части. Свои, с \"Кристины\", проходят во двор, остальные толкутся у входа, словно он перегорожен веревкой, вытягивают шеи и поднимаются на цыпочки. Станда вместе со всеми гордо, с важным видом шагает по двору. Да, мое место здесь, я тоже с \"Кристины\"! Набралось человек пятьдесят - шестьдесят, да из окрестных деревень все еще подъезжают шахтеры на велосипедах, это уже не просто толпа, - это строится некий черный батальон. Станда стоит в первом ряду и ищет глазами Хансена, вон он сидит на груде шпал, вытирает руками лицо, но только еще больше размазывает по нему угольную пыль и кровь, которая течет у него из ободранных пальцев, - смотреть страшно. Станде стыдно, что он не выносит вида крови, ему кажется, что он сейчас упадет в обморок и покроет себя позором, тем временем Старик стал перед шахтерами и снял очки в золотой оправе.

- Бог в помощь, - сказал он, близоруко озираясь, и начал усердно протирать очки.

- Бог в помощь, - нестройно загудел в ответ черный батальон.

- Шахтеры, у нас случилось огромное несчастье,-нерешительно заговорил Старик.-Произошел... произошел взрыв при проходке вентиляционной сбойки между втяжным штреком номер шестьдесят три и вытяжным номер восемнадцать. К сожалению, этот взрыв... повлек за собой несколько жертв. Забойщик Брзобогатый Франтишек... засыпан и тяжело ранен. Блега Ян... ранен довольно тяжело. Колман Рудольф, откатчик, ранен легко. Трое, к сожалению, остались пока там. Это... это Мадр Иозеф - участковый десятник, Рамас Ян крепильщик и стволовой Кулда... Кулда...

- Антонин, - подсказывают из толпы.

- Кулда Антонин, отец семерых детей. К счастью... к счастью, они. кажется, еще живы, по крайней мере кто-то из них. Слышно, как они подают сигналы... Ребята, мы не можем их там оставить...

- Понятно, не можем, - слышится чей-то голос в черном батальоне.

Старик быстро взглянул в ту сторону и надел очки.

- Правильно. Итак, смотрите, - продолжал он с некоторым облегчением. - Новая вентиляционная сбойка почти под прямым углом отходит от восемнадцатого штрека и на семьдесят метров тянется в сторону штрека номер шестьдесят три. Но с этого конца нам пришлось приостановить проходку, потому что... потому что во всю длину пройденной сбойки вспучило грунт. Короче говоря, мог произойти значительный взрыв; чтобы избежать тяжелой катастрофы, мы начали встречную проходку от втяжного штрека номер шестьдесят три. С этой стороны уже пройдено около тридцати двух метров, и нужно было продолжать работы... Так вот, сегодня во вторую смену там была бригада Мадра, оставалось пробить три или четыре метра целика, чтоб соединить оба штрека, и тут в более коротком из них и произошел взрыв.

- Не следовало там производить работы, - заметил один шахтер. - Там и угля-то кот наплакал.

Старик покраснел от возмущения.

- Как это не следовало? - раздраженно воскликнул он. - Кто это сказал? Ну-ка, подойдите сюда, если вы такой умник!

- Все так говорили! - настаивал шахтер. - Так и называли: гиблый штрек!

- Придержи язык! - зашумели остальные.

Старик немного успокоился.

- Видите ли, это был вентиляционный ходок, его пробивали в интересах вашей же безопасности, там ставили нормальную полную противовзрывную крепь, нас ни в чем нельзя упрекнуть, ребята, такова уж воля провидения; впрочем, горная инспекция разберется... Итак, в более коротком ходке обрушение произошло на протяжении метров пятнадцати, бригада Мэдра осталась за этим завалом. Конечно, завыл сенчас же попытались разобрать, там работает спасательная команда под руководством участкового инженера, по... - Старик замолчал, снял очки и снова принялся усердно их протирать. - Только тронешь, как на голову сыплются новые камни. Там разрушена вся кровля. Добираться до засыпанных с топ стороны - долгая история, - бормотал он в белую бородку.- Чертовская работа!

- Так что же будет? - послышался голос из черного батальона.

- Сейчас скажу, - ответил Старик и надел очки. - Остается второй, более длинный ход из восемнадцатого штрека, где раньше прекратили проходку. Сегодняшний взрыв и тут все поломал, стойки полопались, как спички, но там еще можно с грехом пополам пробраться почти до конца. Инженер Хансен был там и... отчетливо слышал, как трое засыпанных подают сигналы. Они стучат в стенку. Оттуда до них не больше трех-четырех метров, но это уже простая проходка.-Старик снова сдернул очки.Этим путем, быть может, удастся освободить тех троих... но... мы не можем... и не имеем права никого туда посылать. Весь верхняк - пополам... Слои в кровле сдвинулись, и если крепь еще немного подастся... Господин инженер Хансен считает, что попытаться все же следует; мой долг-предупредить об этом, но... если найдутся добровольцы, тогда... я взял бы на свою ответственность, вы меня поняли?

- Поняли, - проворчал кое-кто из шахтеров.

- Итак, подумайте, друзья, - сказал Старик и надел очки. - Но... те, у кого жена и карапузы, пусть и не берутся, понятно? Это вам не очистный забой. Я оставляю здесь помощника штейгера Войту, можете поговорить еще с ним. Первая спасательная команда, которой будет руководить участковый инженер Хансен, отправится немедленно; мы уже распорядились приготовить снаряжение... Ребята, я знаю, вы и сами будете начеку... - И он растроганно поправил очки. - Ну, бог в помощь, кристинцы...

- Бог в помощь, - зашумело вокруг; и взволнованный Старик быстро побежал обратно в комто ру.

Так, теперь господа ушли, только инженер Хансен сидит на бревнах и курит, уставясь в землю; а перепачканный помощник штейгера Войта вытаскивает записную книжку и шарит в кармане, отыскивая карандаш. Черный батальон смыкается кольцом вокруг Войты.

- Ну-ка, Войта, расскажи обо всем еще разок, по-нашему.

- Значит так, ребята, - начал помощник штейгера. - Кто пойдет добровольно? Смена три часа. Дадите расписку, что вы согласились добровольно. Напоминаю, в том штреке плохо, ох, как плохо. Кровля над самой головой нависла, окаянная, черти бы ее...

- А сам ты пойдешь?

- Нет, у меня сопляки дома, пятеро...

- Ведь ты там уже был!

- Был, отчего же не быть. А второй раз не пойду, дружище.

- А сколько за это платить будут?

- В тройном размере за час. Какого тебе еще рожна, эх ты, рвач. Ну, ребята, живей, кто хочет идти с инженером Хансеном?

Тишина. Слышно покашливание.

- Что я, с ума спятил?--бурчит чей-то голос.

А Станда вдруг чувствует, как что-то сдавило ему горло, то ли страх, то ли еще что. Господи; что такое с ногами? Ни с того ни с сего они сами выносят его на середину круга, никакой силой их не остановить; вот он уже стоит перед Войтой и растерянно размахивает руками.

- Ты хочешь пойти добровольцем?

Все смотрят на Станду; люди за воротами вытягивают шеи, у Станды все плывет перед глазами, и он слышит только, как чей-то сиплый голос произносит \"да\".

- Фамилия?

- Пулпан Станислав, откатчик, - невнятно отвечает тот же чужой, странный голос.

\"Да ведь это я говорю! - вдруг понимает Гланда,- Господи, как это вышло?\"

- Глянь, щенок какой выискался, - слышит Станда голос карлика ГЗадюры. - Этот мигом всех спасет!

Но вон сидит господин Хансен, сосет сигарету и слегка кивает головой. Станда уже пришел в себя, оя чувствует, как прохладный ветерок шевелит его волосы; только сердце еще колотится, все хорошо, все хорошо, лишь бы не заметили, как у него трясутся ноги.

- И меня запиши, - говорит кто-то; рядом со Стандой становится сухонький старичок; улыбаясь, он показывает беззубые десны. - Пиши: Суханек Антонин, забойщик...

- Гляди-ка, дед Суханек! - замечают шахтеры.

С т а р и к х и х и к а е т.

- Понятное дело, без меня не обойдутся! Я \"Кристину\" знаю что свои пять пальцев, голубчики! Пятнадцать годков назад я тоже видал...

Из толпы выбирается плечистый гигант, спина у него широкая, как у битюга, лицо красивое, круглое.

- Я, пожалуй, пойду, - спокойно говорит он. - Мартинек Ян, крепильщик.

- Холостой? - неуверенно спрашивает Войта.

- Ну да, - отвечает крепильщик.-Запишите, холостой.

- Тогда и я, Фалта Иозеф, подручный забойщика,-раздается в толпе.

- Выходите сюда!

- Иди, Пепек!

В толпе движение.

- Давай, Пепек!

Пепек проталкивается, засунув руки в карманы.

- Сколько заплатите?

- Трижды по три шестьдесят.

- А если ноги протяну?

- Похоронят с музыкой.

- А Анчка как?

- Вы уже повенчались?

- Heт, не повенчались. Она получит что-нибудь?

Помощник штейгера чешет карандашом лоб.

- Не знаю. Лучше уж я вас вычеркну, ладно?

- Не согласен, - протестует Пепек. - Это я в шутку... А премия будет, если мы их вытащим?

Помощник штейгера пожимает плечами.

- Речь идет о людях, - отвечает он сухо.

Пепек великодушно машет рукой.

- Ладно. Сделаем. Я спускаюсь.

Фалта Иозеф озирается - что бы еще такое сказать, но позади него уже стоит кто-то длинный и смотрит ввалившимися глазами поверх голов.

- Вы записываетесь?

- Адам Иозеф. Забойщик.

- Но вы женатый, - колеблется Войта.

- Что? - переспрашивает Адам.

- Женатых не велено принимать.

Адам проглотил слюну и шевельнул рукой.

- Я пойду,--упрямо буркнул он.

- Как хотите.- Войта подсчитал карандашом в записной книжке, - Пятеро, И никого из десятников?

От толпы отделяется низкорослый человечек.

- Я, -говорит он самодовольно.- Андрее Ян, десятник подрывников.

- Пес-запальщик, - бросает кто-то из шахтеров.

- Хотя бы и пес, - резко обрывает Андрее,а свой долг я выполню.

Войта постучал карандашом по зубам.

- Андрее, ведь вы тоже...

- Женат, знаю. Трое детей вдобавок. Но кому-то нужно идти с командой, - высокомерно провозглашает он и вытягивается в струнку, чуть ли не становится на цыпочки. - Порядка ради.

Толпу расталкивает силач, не спуская с Андреса налитых кровью глаз.

- Тогда иду и я.

- Вам что угодно?

- Я тоже иду. - Красные глаза на одутловатом лице пожирают \"пса\" Андреса. - Матула Франтишек, каменщик.

- Каменщику там нечего делать, - возражает Войта.

- С крепильщиком крепь ставить, - хрипит гигант.

Войта оборачивается к Мартинеку.

- Ладно, - добродушно соглашается молодой великан.- Там работы и на двоих хватит.

- Тогда ступайте все в контору подписывать обязательство, - говорит помощник штейгера. - Теперь вторая команда. Кто хочет? Здесь. Григар Кирилл, забойщик.

-- Пивода Карел, откатчик.

- Вагенбауэр Ян, крепильщик.

- Участковый десятник Казимоур.

- Влчек Ян, забойщик.

- Кралик Франтишек, подручный забойщика.

Фалтыс Ян, забойщик.

- Рубеш Иозеф, забойщик.

- Сивак Иозеф, крепильщик.

-Кратохвил Ян, откатчик.

- Голый Франтишек, откатчик.

Черный батальон плотнее смыкается вокруг помощника штейгера.

- Да пиши ты уж всех по порядку. Скорее дело пойдет!

VII

Станислав Нулпан медленно раздевается вместе с остальными. Тяжело и тоскливо в чужой бригаде - ведь даже и к таким, как Григар с Бадюрой, можно привыкнуть. Пять-шесть недель назад он впервые раздевался в этой душевой; ему показали - вот твоя вешалка для одежды, на этой вот цепочке ты поднимешь свои веши под потолок и замкнешь ее. Тогда он взволнованно, с любопытством смотрел, сколько этой одежды под потолком - казалось, там висит стая больших летучих мышей, прицепившихся вниз головой; тогда он еле сдерживался от нетерпения-скорей бы в шахту... Где же здесь вешалка крепильщика Яна Ра.маса, где висят вещи Антонина Кулды, отца семерых детей?.. Сейчас, когда Станда не видит Хансена, вся эта затея кажется ему странной, бессмысленной, почти нереальноп. В какую историю он впутался! \"Эй ты, сопляк! - будто слышится ему насмешливый голос Бадюры. - Небось перед Хансеном выслужиться захотел?\" Станде немножко стыдно - и вправду, не следовало ему выскакивать первым, на глазах у всех, и, конечно, это пришлось им не по душе, - новичок откатчик, а туда же, вперед всех суется, будто без него не обойдутся! Ну погоди, ужо внизу поглядим, каков ты есть!

Станда украдкой, неуверенно поглядывает на остальных; но его никто не замечает. Дед Суханек сует тощие ноги в рабочие штаны, заправляет рубашку и радостно тараторит о том, как было дело пятнадцать лет назад. Да-а, их там осталось сто семь, куда покрепче тогда трахнуло; мы вытаскивали их на-гора по частям...

Адам сидит с ботинком в руке, смотрит куда-то в пустоту, и на длинной шее у него прыгает кадык; но вот он махнул рукой и натягивает тяжелый заскорузлый опорок. Пепек еще голый, он скребет себе спину и объясняет молодому крепильщику что-то пасчет жульнических порядков на шахте, о пройдохах уполномоченных и так далее; узловатые мышцы на руках и бедрах так и перекатываются у него под кожей, он весь черный и мохнатый, точно собака, и от него разит потом... зато Пепек настоящий крепыш, ничего не скажешь; Мартинек благодушно смотрит на него сверху вниз голубыми глазами, почесывая золотые завитки на выпуклой груди; боже, какой он красивый!-любуется Станда, затаив дыхание; такое сильное, спокойное тело, широкие плечи, руки и ноги могучие, словно бревна... Станде вдруг становится ужасно стыдно своего длинного белого тела, своих вялых мышц на руках и узкой грудной клетки.

\"Какой я мужчина\", - малодушно думает он и поспешно набрасывает на себя рабочую рубашку; но, выпростав голову из ворота, он видит, что крепильщик Мартинек по-детски улыбнулся ему всем своим круглым лицом. Станда обрадовался. \"С Мартинском я подружусь, - думает он уверенно. Сколько ему может быть лет? Тридцать, не больше...\" Каменщик Матула сопит, сражаясь со своей рубашкой; брюхо у него обвисло мешком, грудь словно у женшины, спина широкая, сильная, заплыла салом...

Станда морщит нос, так ему противно. Чистый бегемот, ему бы еще только захрюкать. Наконец Матула всовывает свои толстые, словно надутые воздухом руки в рукава и натягивает грязную рубаху; из ворота показывается щетинистая башка и одутловатое лицо; теперь он сидит, отдуваясь, совершенно изнеможенный. \"Боже мой, - недовольно рассуждает Станда, - и этот пьяный боров пойдет с нами! Да и вообще мы на героев не похожи; от нас так несет потом и вонью; и это называется спасательная команда! Ничтожная горсточка шахтеров - в огромной душевой нас и не видно! А еще говорят о спасении человеческой жизни! Почему не пошлют больше? Надо бы спустить в шахту всех четыреста пятьдесят углекопов с \"Кристины\", пусть все сражаются с подземными силами за своих товарищей! Господи, какой будет толк от нас, от этой жалкой кучки!\" - думает Станда, и душа у него уходит в пятки.

Но уже появился десятник-запальщик Андрее, по прозвищу \"пес\"; на нем такая же измятая одежда, как и на остальных, и такая же пропотевшая заскорузлая шапка, но он задирает нос и взглядом пересчитывает людей. Первая спасательная мгновенно замолкает. Каменщик Матула захрипел, взглянул на \"пса\" Андреса налитыми кровью глазами; он сжимает и разжимает опухшие кулачищи, точно хочет задушить запальщика. Тот скользнул по Матуле взглядом, но.форса не сбавил.

- Готовы?

- Ага, - ответил за всех дед Суханек и вежливо осклабился беззубыми деснами.

- Берите лампы и пошли.

Шахтеры идут цепочкой к клети, помахивая тяжелыми лампами. Над лесом, за отвалами и заборами, стоит золотое послеполуденное солнце; Станде хочется остановиться, - водь это, может быть, в последний раз! На сердце у него грустно и сладко, ни ему приходится почти бегом догонять остальных. Выходит толстый замасленный машинист и смотрит па них.

- Бог в помощь, ребята! - кричит он шахтерам.

- Бог в помощь...

Клеть уже ждет, они набились в нее - можно спускаться. Кто-то протягивает им руку.