Ярослав Гашек
Урок закона божьего
Чудо св. Эвергарда
Отцы францисканцы в Бацкове далеко простирали свои святые загребущие руки. Из дальних деревень сюда тянулись крестьяне-словаки, чтобы пополнить щедрыми дарами монастырскую кухню и помолиться в церкви перед тусклым образом чудотворца Эвергарда. Святой этот для словаков весьма близок, ибо при жизни своей был королевским наместником, утеснял словаков и прочий мелкий народ и устраивал походы на негров, нумидийцев и других басурманов. После смерти воитель Эвергард был причислен к лику святых, ибо он:
1) не щадил живота и сил своих, дабы церковь святую огнем и мечом уберечь от ереси и безбожия;
2) для грешников, выхваченных им указанным надежным способом из пещи адовой, построил несколько монастырей;
3) изрядно ободрав басурманские земли, заложил во Франции пропасть церквей и богато одарил их из военной добычи;
4) преставился в 855 году от р.х.
И мужики регулярно приходили приложиться к образу св. Эвергарда. С незапамятных времен сюда тянулись паломники со всей округи и, помолясь перед чудотворным образом святого, оделяли смиренной лептой святой монастырь, И с незапамятных времен отцы францисканцы чтили образ св. Эвергарда, как источник всяческого благополучия, а мужички знай платили да кланялись, пока вдруг не случилась ужасная вещь: другой францисканский монастырь во Фриште потребовал образ назад.
I
Бацковский настоятель отец Парегориус мрачно глядел из окна своей кельи на зеленые кущи леса и перебирал в памяти все разнообразные венгерские ругательства, памятные ему еще со времени жизни в суетном свете, где святой отец был гусарским поручиком. Перед ним на столе лежало это распроклятое письмо фриштовского настоятеля, отца Данулиуса. Внизу по монастырскому саду жизнерадостно прогуливались монахи. Они беспечно беседовали, а брат садовник напевал развеселый чардаш – «Повеселимся мы от души». Братья еще ничего не знали о письме.
– Олухи! – выругался аббат, снова покосившись на письмо. – Ишь разрезвились. Закачу я вам внеочередной пост, сядете у меня на капусту...
II
Честно говоря, образ св. Эвергарда действительно принадлежал фриштовскому монастырю. Во времена королевы Марии-Терезы его спер оттуда монах Иеремия.
Брат Иеремия и тамошний настоятель отец Цезарь грешили в ту пору с маркитанткой гусарского полка, квартировавшего по соседству. После недолгих колебаний маркитантка полностью перенесла свой пыл на молодого брата Иеремию, а преосвященный получил отставку. За это он засадил Иеремию на хлеб и воду и наложил тяжкую епитимию: вызубрить наизусть толстый том сочинений епископа Кемпенского «Наставление к жизни благочестивой и праведной».
Искушенный в мерзостях брат Иеремия, не закончив даже первой главы, удрал ночью из монастыря, и вместе с ним исчез образ св. Эвергарда, который еще в те времена славился по всему краю. Кроме образа св. Эвергарда брат Иеремия захватил всю наличность из аббатовой шкатулки: 400 серебряных талеров. Образ он загнал в городе какому-то старьевщику, a сам навострил лыжи в Турцию, где принял ислам и, к чести его будь сказано, пленным христианам перед казнью никогда не отказывал в облегчении души святым причастием.
Образ св. Эвергарда немало помыкался по разным церквам. В то смутное время ему не приходилось долго задерживаться в одном месте. Мародеры, обиравшие церкви, продавали его из рук в руки, и, наконец, он достался графу Бартану де Шарон, который подарил его францисканцам в Бацкове. Такой подарок сердцам францисканцев был милее, чем целое угодье, ибо образ делал великую рекламу.
А теперь вот новый фриштовский настоятель пишет им:
«Вo имя бога великого и всеблагого.
Преосвященный отец! Не изволь гневаться, что пишу на тему о монастырской собственности нашей. В вашем братском монастыре пребывает образ св. Эвергарда, который, как явствует из записи св. архива, был дарован нашему монастырю в году 1715, при аббате Эмилиусе, и украден монахом Иеремией при аббате Цезаре в царствование ее величества Марии-Терезы.
Имущество церковное свято и неприкосновенно, и потому я надеюсь, что ты, высокочтимый отец и коллега, получив лично от меня доказательства правильности вышеизложенного, вернешь образ нашему монастырю.
Засим да хранит тебя бог. Данулиус, аббат ордена св. Франциска Ассизского во Фриште».
Ну кто, скажите, не лопнул бы с досады, получив такое мерзкое письмо?!
III
Отец Парегориус был мрачен целый день. Придирался, распекал проштрафившихся братьев, накладывал посты, покаяния и молитвы. Днем и ночью у него перед глазами стоял тусклый лик святого, этот образ, выцветший и туманный, на котором мало что можно было разобрать.
Монахи, без различия чина и святости, узнав мрачную новость, ходили подавленные и молились и пели, как автоматы. Еще бы – отнимают чудотворный образ! Образ, который так притягивает верующих. А ведь набожный люд хорошо платит. Доходы были изрядные. В стойлах полно скота, птичий двор кишит живностью. Монастырские угодья тянутся аж к Тематину. А сколько там зайцев, серн, куропаток и прочих тварей божьих, бегающих и прыгающих! Отцы-экономы умеют готовить из них десятки чудеснейших блюд...
И вот теперь образ возьмут другие монахи, и на чужой улице будет праздник. Паломники с гор не остановятся у них. Дальше, низиною они пойдут во Фришту...
«Суета сует и все суета. Суета отдаваться утехам плотским и забыть о том, что есть радость вечная». Так рассуждали монахи до поздней ночи и под конец сознались друг другу: «Да, но постом да молитвою сыт не будешь».
Эта истина их удручала. И, поглядывая на тучных поросят, кур и гусей, они вспоминали фриштовское письмо и подумывали о том, что ведь некоторые требования не выполняются.
И в один прекрасный день отец Парегориус хлопнул кулаком по столу, отменил все посты и велел заколоть полдюжины поросят. Наевшись до отвала и упившись церковным вином, он возвестил грозно:
– Так не отдам же св. Эвергарда! Пусть приезжает этот Данулиус.
IV
Вскоре приехал аббат Данулиус из Фришты. Святые отцы сердечно обнялись, и началась обильная трапеза. Говорили на церковные темы. Отец Данулиус заявил, что точная высота вод при потопе составляла 17000 футов.
Отец Парегориус, разгоряченный вином, кричал, что нужно считаться с законами физики, ибо и они суть от господа бога.
Данулиус заявил, что бог сотворил мир из ничего наперекор всяким физикам.
Бывший гусарский служака Парегориус икнул и пробурчал, что сотворение мира явно шло походно-лагерным порядком: раз, два, три – и готово. «Честное слово, отче. А в общем пей, преосвященный, чего там!»
Они снова чокнулись, и до сих пор ни словечка о св. Эвергарде. Наконец, после долгого обеда фриштовский аббат отправился в покои хозяина и только там осторожно завёл речь про образ.
– Ну так вот что, отче, – отрезал разгоряченный вином Парегориус, – образ ты не получишь.
– Ан, получу, отче.
– Получишь не образ, а фигу.
– Преосвященный, я приехал за образом.
– Преосвященный, уедешь без него.
– Это хамство, образ – наш! – кричал возмущенный Данулиус.
– Веди себя приличнее, преосвященный, не то схватишь в ухо.
Отец Данулиус выскочил в коридор и завопил: «Лошадей!»
И через полчаса укатил домой.
На другой день, протрезвившись, он написал обстоятельную жалобу, где изложил историю образа и свои претензии на него. Приложил документы, в том числе дарственную грамоту графа Галла де Элемонте, и все это отправил в консисторию. Через месяц пришло заключение: требования Фриштовского монастыря правильны. Бацковский настоятель получил строжайший приказ выдать образ. В присутствии самого епископа образ св. Эвергарда был снят и с благоговением перенесен в бричку, где восседал торжествующий Данулиус.
Монахи плакали. Душераздирающее зрелище представлял собой отец-эконом. Его с трудом удержали от мученической кончины, которую он хотел добровольно принять под копытами лошадей, увозивших основу их процветания.
Подавленный отец Парегориус назначил трехдневный пост и всенощное бдение неделю напролет. Бушевал – аж страх, а вечером после скудной трапезы сказал монахам:
– Вот увидите, св. Эвергард сотворит еще чудо, от которого не поздоровится фриштовским блудникам!
V
Образ прибыл благополучно. Школьников вывели встречать его чуть ли не за 5 километров. Подъезжая к городу, тщеславный аббат сам взобрался на козлы, и в таком виде бричка въехала в ворота монастыря, разукрашенные гирляндами. Под малиновый перезвон колоколов образ св. Эвергарда был торжественно внесен в собор, к немалой радости монахов, которым уже надоело молитвами и воздержанием подготавливать себя к столь славному событию.
И вот образ помещен над алтарем, темный, неясный, как его исторические судьбы.
Аббат Данулиус устроил роскошную трапезу в честь св. Эвергарда и высокопоставленного гостя – епископа. После усердных возлияний во славу св. Эвергарда епископ сказал аббату: «Итак, св. Эвергард в новой обители. Не мешало бы ему подновиться по этому случаю. Велите его вымыть. Я вам дам адрес живописца, который прекрасно реставрирует иконы. Ваш Эвергард будет совсем, как новенький. Вот увидите».
И в монастырь был призван популярный реставратор икон, мастер Готхард из Вены. Перед образом поставили леса и натянули холст, чтобы живописец не упал.
– Ну как? – нетерпеливо вопрошал аббат.
– Завтра будет готово.
Назавтра, после обеда, мастер Готхард объявил, что образ протерт луком и выглядит, как новенький. Монахи с аббатом во главе направились взглянуть на обновленного святого. Сняли холщовую покрышку, живописец провел по образу губкой, смоченной в уксусе, и отец Данулиус с отчаянным криком отпрянул и грохнулся в обморок.
С образа св. Эвергарда на него глядела св. Екатерина, растянутая в голом виде на крапивном ложе...
В Бацкове вам теперь укажут пустое место в монастырской церкви, где висит табличка:
«Св. Эвергард. Вознесся на небо».
Вы услышите историю о диву достойном чуде св. Эвергарда, который таинственной метаморфозой заявил о своем нерасположении к дальнейшим переездам.
И в Бацков по-прежнему валом валят верующие, бойкотируя Фришту, ибо бог лишил ее чудотворной иконы.
О святом Гильдульфе
I
Тирольское селение Обервашберенталь раскинулось у перекрестка двух дорог. Само по себе это обстоятельство не представляет ничего достопримечательного, но на том перекрестке стоит столб, а на столбе – изображение человека с бичом в руке. Под этой фигурой надпись: «Святой Гильдульф, молись за нас, грешных!»
Образ этот не лишен занимательности, поскольку святой Гильдульф указывает своим бичом на селение Унтервашберенталь, как будто грозит ему. Примечателен он и тем, что нарисовал его бродячий подмастерье-полировщик, когда оказался в неоплатном долгу у старосты Обервашберенталя – содержателя местного трактира. Не будучи в состоянии расплатиться, он очутился перед выбором: либо послушаться старосты и нарисовать какого-нибудь святого, который грозил бы бичом Унтервашберенталю, где все село – «сплошь бандиты и враги обервашберентальцев», либо отправиться в тюрьму.
Бедняга предпочел первый вариант и нарисовал святого. Когда же работа была закончена и его спросили, как звать этого святого, он оказался в большом затруднении. Но тут, на счастье, парень вспомнил, что в Линце у него есть дядюшка по имени Франц Гильдульф; трясущейся рукой вывел он тогда под своим творением: «Святой Гильдульф», а приходский священник приписал к этому по-латыни: «Молись за нас, грешных!»
Но главное заключалось в том, что дядюшка бродячего подмастерья сразу стал святым, а жители Обервашберенталя были введены в заблуждение, так как обращались со своими молитвами к святому Гильдульфу в непоколебимой вере, что такой святой действительно существует.
Однако священник вражеского селения Унтервашберенталь, изучив святцы, установил, что Гильдульфа там нет.
Обервашберентальцы восприняли это как оскорбление. И их священник (который и раньше был личным врагом своего коллеги из Унтервашберенталя, потому что, когда играл с ним в пикет, всегда проигрывал) в ответ на оскорбительное утверждение соседа торжественно провозгласил, что святому Гильдульфу вовсе и не обязательно быть в святцах: совершенно достаточно того, что он вместе с другими избранными радуется на небесах, а на перекрестке грозит бичом Унтервашберенталю. А, в конце концов, пусть в этом безбожном гнезде говорят, что хотят, хотя бы и вместе со своим духовным пастырем, который жульничает при игре в пикет, – святой Гильдульф будет и дальше ходатайствовать за всех, кто горячо помолится перед его образом и опустит свою лепту в церковную кружку, прикрепленную к столбу.
Каждую субботу причетник вынимал из кружки деньги, и унтервашберентальцы говорили, что священнику понадобились денежки для карт. Все это было им совсем не по нутру. Святой Гильдульф начал успешно конкурировать с их святым, установленным на их перекрестке, – со святым Вольмаром, которого обервашберентальцы сразу перестали почитать, как только обзавелись собственным святым.
Они теперь с презрением смотрели на святого Вольмара и, проходя мимо, не останавливались, как раньше, чтобы попросить блаженного настоятеля из города Болоньи хранить их скот от порчи, падежа и мора.
Зато к вечеру, когда солнце в последний раз окрашивало снежные вершины Альп, когда коровы на горных пастбищах, звеня бубенчиками, укладывались на ночь в загонах, тогда они останавливались перед святым Гильдульфом и горячо молились, чтобы провел он их счастливо этой грешной жизнью к вечному блаженству, чтобы могли они после смерти вечно радоваться...
– Храни, святой Гильдульф, нас и наш скот от порчи и мора! Молись за нас, грешных! – просили они и назло своим соседям весело горланили свою тирольскую: «Голарио, голарио! Голари, голари, голарио!»
Что тем оставалось делать? Пить со злости по своим трактирам и ругать святого Гильдульфа. Нет, дальше так продолжаться не могло. Святого Гильдульфа нужно было чем-то унизить. Некоторые пугались: зачем его оскорблять публично? Заднюю калитку всегда нужно оставлять открытой на случай отступления. А вдруг – не дай бог! – Гильдульф и на самом деле существовал?!
Само собой разумеется, что этим половинчатым врагам чужого святого, этим трусам поразбивали головы.
Унтервашберентальский кузнец Антонин Кюммели заявил после этой славной битвы: «Я собью спесь со святого Гильдульфа!»
И так случилось, что на следующий день обервашберентальцы нашли своего святого изуродованным: та рука, которая грозила бичом Унтервашберенталю, была замазана черным скипидаровым лаком. Он стал одноруким.
Жители Обервашберенталя, которые видели это, плакали. Плакали старушки и старички, взрослые и дети, плакал и сам священник – плакало все селение.
И в тот же самый день около трех часов пополудни по селению разнеслась страшная весть: кузнецу Унтервашберенталя Антонину Кюммели полчаса тому назад отрезало соломорезкой руку.
Сразу всем стало ясно – произошло чудо. В Унтервашберентале поднялась паника. Священник бросился к старосте со словами: «Святой Гильдульф разгневался!..». Это было страшно. И уже никого не интересовало, что кузнец был пьян, когда так неосторожно засунул руку в соломорезку, и что когда он пришел в себя, то клялся и божился: «Это не я! Я ту руку не замазывал! Провалиться мне на этом месте! Отсохни язык! Это не я! Отец наш небесный, ведь это был не я!»
Кузнецу никто не верил...
II
Вскоре кузнец поправился и был осужден судом за святотатство. Все тирольские католические газеты писали о нем как о взбесившемся звере. Напрасно он твердил, что всю ту ночь напролет спокойно спал и что дома у него нет ни капли черного лака. Это не помогало. Дело было настолько ясным, что никакие доказательства его алиби в расчет не принимались. Итальянский орган духовенства опубликовал биографию святого Гильдульфа с указанием даты его смерти.
Иллюстрированные журналы поместили фотографию святого Гильдульфа и однорукого кузнеца-святотатца.
В Инсбруке два еврея-старьевщика разом приняли христианство. Окрещенные евреи-старьевщики поселились в Обервашберентале, основали там торговое дело и начали печатать и продавать открытки с видами его окрестностей.
Срочно требовалось найти поблизости от столба с образом святого Гильдульфа источник лечебной воды. По приказанию священника крестьяне изрыли кругом всю долину, но, к сожалению, никакого источника не обнаружили.
Нужно было перенести столб куда-нибудь поближе к воде. Священник распорядился поставить его в своем саду, около колодца, аргументируя это тем, что там он будет охранен от возможных злодейских покушений. Одновременно он повесил пять кружек при входе в сад, две – на особый столб около колодца, и две добавил к той, которая была под самым образом.
За первую неделю он собрал триста монет, на которые вычистил и облицевал свой колодец. Все свидетельствовало о том, что Обервашберенталь станет притягательным и выгодным местом паломничества.
Даже в Унтервашберентале перестали молиться своему святому Вольмару.
III
Между тем осужденный кузнец продолжал твердить, что он невиновен, и был настолько дерзким, что даже подал апелляцию. Это известие вызвало в обоих селениях бурю негодования.
Тут произошла новая неожиданность. Однажды утром святого Гильдульфа нашли глядящим на свет синими глазами, вместо черных, которыми он обладал раньше. Хотя здесь и была всего-навсего лишь обыкновенная синька, но выглядело это необычайно красиво. А через три дня у старосты Обервашберенталя родился мальчик с прекрасными синими глазами, как у отца и матери. В тот же день счастливый отец прибежал к священнику, и, целуя ему руку, взволнованно стал рассказывать:
– Произошло новое чудо! Я все думал о том кузнеце. Когда он лишил святого Гильдульфа руки, то и сам утратил свою руку. Вот я и подумал: у тебя синие глаза, родится у тебя ребенок, а кто знает, какого цвета будут у него глаза. Мне хотелось, чтобы они были синие. И тут Мне пришло в голову, что если я окрашу святому Гильдульфу глаза в синий цвет, то и дитя родится с синими глазами. И святой Гильдульф услышал мою молитву.
Это новое чудо необычайно взволновало все село. А на следующее утро святой весь был разукрашен пятнышками извести и цветной глины: это причетник хотел, чтобы ожидаемый теленок родился в крапинках.
Не знаю, исполнилось ли его желание. Не знаю также, как закончилось дело осужденного кузнеца, поскольку апелляционный cyд затребовал мнение авторитетного историка церкви, существовал ли на самом деле святой Гильдульф. Знаю только, что Франц Гильдульф имеет в Линце, напротив вокзала, трактир и что он до сих пор никак не может понять, почему у него вдруг оказалось сразу два крестных имени.
Святой Гильдульф, молись за нас, грешных! Голарио, голарио! Голари, голари, голарио!
Чаган-Куренский рассказ
У монгола Сакаджи, из племени халхасов в Чаган-Курене, было пять верблюдов, двенадцать лошадей, восемнадцать волов и пятнадцать баранов. Был у него также свой бог: Уисон-Тамбу. Он стоял у него перед кибиткой на деревянной подставке. У бога была пьяная рожа. По обе стороны от истукана стояли два маленьких истуканчика с высунутыми в знак почтения языками. Однажды с севера пришла большая вода и унесла бога Уисон-Тамбу, двух верблюдов, трех лошадей, пять волов и четырех баранов.
Сакаджа остался на некоторое время без бога. И прекрасно обходился без него, сам съедая чашку жареного пшена, которую до этого ежедневно приносил в жертву Уисон-Тамбе. Прежде ее съедал старичок лама, нищенствующий священнослужитель Уисон-Тамбы, ходивший по кибиткам и кравший у господа бога пшено, пользуясь при этом всеобщим уважением.
В то время по Чаган-Курену странствовал миссионер Пике. В одежде монгольского пастуха, с золотой шишечкой на шапке, он ездил по долине реки Пага-Гол, проповедуя католическую веру и страдая от насекомых под названием «ту-лакци», то есть красных вшей, сильно докучавших ему в его миссионерских трудах.
При этом он принимал от всех, кому проповедовал новое учение, не только сапеки – мелкую монету грубой чеканки, но и унции серебра; кроме того, вел бойкую меновую торговлю, приобретая собольи шкурки по поручению крупных торговцев в Пекине, и выполнял функции «яочанг-ти», то есть вымогателя налогов.
На доходы от молитв он откупал долги пастухов в этом богатом травой крае и на основании императорских законов наживал проценты с процентов, а также весьма успешно занимался всевозможными интригами, умело сочетая их с истинной верой и западными молитвами.
В то время как самым крупным хищникам, грабившим монгольский народ, не удавалось содрать со своих жертв более трехсот процентов, достопочтенный отец Пике брал не меньше пятисот процентов, так как, кроме долговых обязательств, пускал в ход и нового бога, во славу которого звенело серебро.
Он отличался необычайным красноречием. За несколько лет перед тем в стране Ортушев на него напали разбойники. Достопочтенный отец Пике обратил их в христианство и обобрал до последней сапеки, собственноручно повесив на шею каждому медный крестик. С тех пор ортушские разбойники стали нападать на караваны во имя нового бога..
Позже, когда миссионер Пике, покинув долину реки Пага-Гол, перенес свою деятельность в страну халхасов,торговые операции его пошли менее удачно. Он вернулся бы на прежнее место, если бы река, разлившись, не отрезала его от страны обетованной, принудив остаться там, где уже до его прихода царила бешеная конкуренция между служителями культа. Китайские священники и ламы из Сок-по-ми обчистили страну на год вперед, и в ней, кажется, не осталось кибитки, где можно было бы получить хоть сапеку. Только в скрытой холмами долине Гобиль-хану не появлялись посланцы бога Фо и бога Самчимичебату. Там-то как раз и жил Сакаджа – без бога.
Когда в эту долину явился достопочтенный отец Пике, гостеприимный Сакаджа пригласил его к себе в кибитку и угостил чаем с овсяными лепешками, печенными в золе.
– Храни тебя бог, – сказал миссионер, утолив голод. – Пошли он тебе мира и счастья.
– У меня нет бога, – ответил Сакаджа. – Мой бог Уисон-Тамбу уплыл от меня в период дождей. Но я продам коней и куплю себе в Голубом городе нового бога.
– Сын мой, – возразил отец Пике. – Уисон-Тамба не был истинным богом, и потому его унесла вода. Так повелел всевышний, предвечный и всемогущий. Но без бога тебе быть нельзя, и ты поступишь правильно, если продашь не одного, а трех коней и приобретешь бога, втрое более могущественного, чем Уисон-Тамба, ибо предвечному угодны такие жертвы.
И долго, до поздней ночи, пока на озере не крикнула ночная птица юэн, беседовал достопочтенный отец Пике с Сакаджей о презрении к суете мирской.
Когда же они утром встали с верблюжьих войлочных подстилок и Сакаджа совершил преклонение перед Пра-старым, то есть Солнцем, отец Пике начал так:
– Сын мой милый, ты вчера говорил мне, что у тебя после наводнения осталось девять коней. Какой тебе толк от этих девяти коней, если ты не имеешь смирения и усердия к единому истинному богу, пославшему тебе знамение и предостережение в виде наводнения, которое унесло ложного бога? Будь у тебя хоть тысяча коней, какой в этом толк, если нет над тобой милости божьей. Но у тебя только девять коней. Продай их, сын мой, и полученное серебро вручи мне. Ибо суетно алкать призрачного богатства. Отврати сердце свое от любви к мирскому, прилепись душой к вещам невидимым и готовься со своими конями в дорогу. Я поеду с тобой в Голубой город и сам обращу их в наличные, чтобы удержать тебя от греха суетности.
Продав в городе коней, отец Пике сунул деньги к себе в пояс, и Сакаджа, по возвращении, попросил его поставить нового бога на пустой столб.
– Еще не время, сын мой, – возразил достопочтенный муж. – Ибо ты еще потакаешь своим мирским желаниям и держишь трех верблюдов. Собирайся завтра в дорогу, ибо я продам их, милый сын мой. Пусть не насыщается око твое их лицезрением и не наполняется слух звуками их шагов.
И продали они верблюдов в Голубом городе; и ответил, пряча унции серебра к себе в пояс, отец Пике Сакадже на вопрос о том, поставит ли он ему бога на пустой столб:
– Воздержись от чрезмерного любопытства, ибо этим можно прогневить бога. Знай, милый сын мой, что еще не пришло время: ведь ты хвалился в харчевне «Трех совершенств», что держишь еще тринадцать волов. А ведь самые прекрасные волы – суета и тщеславие. Ты холишь их, пася в степи и невоздержанно стремясь к тому, чтобы они тучнели и благоденствовали. В душе твоей дремлет столько низменных влечений, что тебе необходимо покаяться. Покаяние примирит тебя с богом. Не возлагай надежд на предметы земные, милый сын мой. Продай волов своих, ибо кто питает истинную любовь к богу, тот равнодушен ко всем житейским радостям.
И продал он волов, и осталось у Сакаджи только одиннадцать баранов.
– Я крещу тебя, милый сын мой, – сказал торжественно отец Пике, – и, как только мы съедим этих баранoв, пойду дальше проповедовать истинную веру.
Сакаджа был окрещен, и они стали каждый день кушать баранину, беседуя о новом учении.
– Святой отец, – сказал как-то раз Сакаджа, указывая на деревянный, крест, сделанный отцом Пике после обряда крещения и установленный им на пустом столбе. – Ты говоришь, что это только знамение, которое ты, как посланник божий, поставил мне на столб. Я – великий грешник, и мне мало этих двух сколоченных крест–накрест досок. Мне бы хотелось, чтобы ты остался у меня навсегда, как посланник божий. Чтобы в доме моем было побольше этой новой веры.
– Это невозможно, сын мой: южные страны Хиа-хо–по и У-фу-тьен до сих пор лишены радостей правой веры.
– Святой отец, – печально промолвил Сакаджа. – Я не могу жить без тебя. Мало мне бога только на столбе. Надо, чтоб возле меня был хоть ты – его посланник.
Ночью, когда достопочтенный отец Пике уснул, благочестивый Сакаджа задушил его и зарыл перед своей кибиткой, под столбом со знамением новой веры, озарившей его монгольскую душу. В поясе достопочтенного отца Пике она нашел в пять раз больше унций серебра, чем тот выручил за его верблюдов, волов и коней.
И на каждой из этих унций почила благодать божья.
Благочестивый Сакаджа накупил в пять раз больше верблюдов, коней и скота, чем имел до прихода достопочтенного отца Пике. Он спокойно сидел у столба, под которым зарыл посланника божьего, чтобы тот был под рукой, отменно толстел, приняв новую веру, и давил на себе вшей, чего не делал прежде, когда верил в переселение душ.
Одного только не мог он понять. Почему миссионер, приехавший к нему через год после погребения достопочтенного отца Пике под столбом, так быстро поспешил на юг, когда Сакаджа, сияя от радости, вышел ему навстречу со словами:
– Услышь мою просьбу, святой отец: войди ко мне в кибитку. У меня под этим вот столбом уже есть один посланник божий.
Святой отец не проявил сочувствия к этой, внушенной благочестивым рвением, коллекционерской страсти набожного Сакаджи и ничем на нее не откликнулся. А Сакадже не удалось сбить его с коня.
И остался Сакаджа один – при одном только посланнике божьем.
Поп и мулла
Большой и Малый Караджинач – две соседние пограничные деревушки. Так они похожи друг на друга и вместе с тем так различны! Дело в том, что Малый Караджинач находится на сербской территории, а Большой Караджинач – на турецкой. Кругом пустынное голодное плоскогорье, и жители обеих деревень работают как волы, чтобы добыть себе пропитание. Главный источник их существования – овес и быстроногие горные козы.
В Малом Караджиначе мужики продавали своих коз для того, чтобы уплатить подать сербскому королю, в Большом – чтобы заплатить оброк падишаху. Разница была только в названии. Православных сажали в холодную за неплатеж податей в срок, мусульман – за неуплату оброка.
В. Малом Караджиначе была церковь с крестом, покрытым плохонькой желтой позолотой. В Большом Караджиначе такой же позолотой был покрыт полумесяц на мечети. Кресты и полумесяцы продавались в лавке армянина Рекована в соседнем пограничном городке. И православные и мусульмане чрезвычайно гордились этой позолотой.
Увидев, что турки побелили свою мечеть, православные последовали их примеру. А когда христиане поднимали колокольный трезвон, мулла по ту сторону границы старался заглушить его возгласами: «иль-алла!» – «велик аллах!»
Окончив свой обряд, мулла слезал с минарета и, закурив трубку, отправлялся побеседовать с православным попом Богумировым. Они встречались у водопада, образованного горным ручьем, который отделял Оттоманскую империю от Сербского королевства. Поп Богумиров тоже дымил трубкой.
Разговор обычно начинался с перебранки.
– А-а, приковылял, басурман!
– А что у тебя за синяки под глазами, ты, распутный христианин?!
Потом беседа принимала более мирный характер: аллаха и вседержителя оттесняли козы. Оба священнослужителя разводили коз и любили прихвастнуть своим стадом, ибо это были не просто козы, но козы мусульманские и православные.
– Мои козы жирнее твоих, мулла!. – торжествующе восклицал поп.
– Как бы не так! А есть у тебя такая коза, как моя черная Мира? Знаешь ее? Какова красавица! Рога у нее, что у венгерской коровы...
И правда, Мира приносила изумительное потомство. Глаза ее, по уверениям муллы, были красивее очей красавицы Халютт, дочери старосты. Приходя в экстаз, мулла даже утверждал, что в ней живет душа гурии, подвергшейся заклятию. Поп Богумиров мечтал заполучить эту козу, чтобы улучшить породу своего стада. Сейчас оно паслось перед ним среди скал и огромных валунов.
Шумел водопад, блеснули первые звезды.
– Слушай, мулла, – возразил поп Богумиров, – твоя коза не такое уж сокровище, но мне она нужна. У меня, видишь ли, пала моя лучшая матка. Господь бог призвал ее к себе...
Поп перекрестился.
– Аллах велик, – произнес мулла, – но моя коза не продается.
– Слушай, мулла, – продолжал поп, – твой аллах не так велик, как православный бог. Творил ли он чудеса? Посылал ли он вам чудотворцев? Мой бог, например, может своей волей сделать меня чудотворцем. Ты же навеки останешься презренным язычником. Захочет бог – и я буду воскрешать мертвецов. А ты всю жизнь будешь кричать с минарета «алла иль алла!» и кружиться на месте, точно овца, заболевшая вертячкой.
Эти слова рассердили Изрима.
– Глупости ты болтаешь, поп! – закричал он. – Наш Магомет не велит будить мертвых. А ваш бог и в гробу не дает вам покоя. Вот что: если хочешь, чтоб я продал тебе козу, признай передо мной сейчас же, что ты не можешь воскрешать мертвых.
Поп призадумался. Коза Мира давно была его мечтой, но уступить в вопросах веры поганому иноверцу – тоже не шутка.
Мулла хладнокровно курил свою трубку. Синеватый дымок вился в тихом вечернем воздухе и стелился по скалам. В душе попа происходила великая борьба: скотовод боролся в нем с духовным пастырем.
– Мулла Изрим, жалкий, презренный язычник, – сказал наконец поп, – я признаю и соглашаюсь, что даже волей божией не могу воскрешать мертвых. – Он перекрестился. – Гм... Ну, сколько же ты хочешь за козу?
Начался долгий торг. Мулла требовал за Миру две козы и сто пиастров в придачу. Поп давал одну козу и пятьдесят пиастров. Потом он накинул еще пятьдесят, но с условием, что мулла заявит вслух – аллах вовсе не бог.
И поп, в свою очередь, стал спокойно покуривать трубку.
– Аллах вовсе не бог, – согласился мулла, – ибо сто пиастров – изрядные деньги, – прибавил он.
Так поп Богумиров приобрел козу у муллы Изрима.
Назавтра басурмане привели попу козу Миру. Был ясный, солнечный осенний день. В такой день у человека легко на душе. Особенно легко было попу Богумирову, ибо он вел на веревке свою новую козу Миру, отныне гордость своего стада. В радужном настроении шагал он с ней наверх, к горному ключу, где начинается ручей.
Добравшись туда, он скинул козу в воду и загнусил:
– Господи помилуй, господи помилуй!..
Ибо нельзя же было оставлять козу мусульманкой.
И поп Богумиров окрестил отчаянно брыкавшееся животное.
Урок закона божьего
Короуповские ребята знали из закона божьего только то, что господь бог в неизреченной благости своей создал камыш. Вслед за тем он создал законоучителя Горачека. Оба эти предмета взаимно друг друга дополняли. Потом он научил людей делать из камыша трости, а законоучителя Горачека – с необычайной ловкостью пользоваться этими тростями.
Начиналось обычно с того, что капеллан Горачек, войдя в класс, грустно смотрел на вытянувшиеся физиономии учеников и произносил:
– А ну-ка, Ваничек, идиот этакий, перечисли мне семь смертных грехов в обратном порядке!
В искусстве ставить вопросы законоучитель Горачек был настоящий виртуоз. Он заставлял учеников перечислять в обратном порядке десять заповедей господних или требовал:
– Людвик, скажи скорей, негодяй, какая заповедь на третьем месте от конца, перед «не убий»?
Получалась какая-то божественная математика, кончавшаяся поркой, в виде печального душеспасительно–арифметического итога.
Так было всегда; поэтому понятно, что каждый вызываемый – будь то Ваничек или Бухар, Людвик или кто другой, неохотно подымался из-за парты и подходил к кафедре.
Каждый шел, испытывая сомненье в неизреченной благости божией, заранее уверенный, что дело кончится печально и что религиозные понятия содержатся не в катехизисе
[1], а в той части штанов, которая протирается от продолжительного сидения.
Дело несложное: выставить зад всем напоказ и дать опытной руке законоучителя отколотить тебя проклятой тростью.
Эти сцены повторялись регулярно через день. С ласковой улыбкой клал Горачек ребят одного за другим к себе на колено и говорил им:
– Благодарите бога, мерзавцы, что я могу пороть вас.
Как-то раз Вепршек из соседнего села Козьи Дворы принес известие, что хорошо, мол, намазывать трость чесноком: будто бы не так больно, а трость от удара ломается.
Известие это так отвечало их безумным мечтаниям и они до того уверовали в этот самый чеснок, что во время затирания трости Кратохвал даже плакал от радости.
Но произошло то, что можно назвать крахом всех чаяний короуповской школы, печальной повестью об обманутых надеждах.
Законоучитель исчерпывающим образом разъяснил им все на их задах. А затем прочел лекцию на тему о том, что проделка их с чесноком есть не что иное, как обман – к тому же смешной, как они могли убедиться. Наказаны они по заслугам: ведь они хотели обмануть бога. Он описал им губительные последствия, которые их поступок может иметь для них на всю жизнь. Это первый шаг к нравственному падению и полной гибели. Он готов душу свою прозакладывать, что чеснок ими украден, и за это он их еще раз выпорет. Нет никакого сомнения, что все они, за исключением сына управляющего Веноушека и Зденека (эти двое никогда не подвергались порке; отец Зденека был членом школьного совета), кончат жизнь на виселице...
Так безрадостно уплывал день за днем, не принося никаких перемен. Казалось, над короуповскими ребятами навис неотвратимый рок, от которого нет защиты. Однако хромой Мельгуба придал всей этой религиозной борьбе новое направление.
Играя с товарищами возле пруда, он поделился с ними результатами проделанного дома опыта с бумагой: он набил себе в штаны бумаги и разбил горшок с молоком; eго тотчас отхлестали ремнем, и боль была вдвое слабее, чем при обычных условиях. После этого сообщения школьники прониклись к бумаге таким же уважением, как китайцы, подбирающие каждую бумажку, чтобы сберечь ее; только в данном случае, наоборот, бумага должна была уберечь своих почитателей. Сын купца Мистерка взялся доставлять спасительное средство, и законоучитель скоро заметил, что на лицах несчастных уже не появляется столь ярко выраженных признаков страданья.
Тщательно вдумавшись в это обстоятельство, он пришел к выводу, что, видимо, у них огрубела кожа и что ему необходимо обзавестись для уроков закона божьего более крепкой тростью, поскольку господь бог позволяет произрастать также более твердому и толстому камышу.
И вот, выстроив в ряд перед кафедрой приговоренных к экзекуции, он объявил им, что они, видимо, слишком привыкли к тонкой трости.
– Вот тебе деньги,– обратился он к Мистерке. – Скажи папе, чтоб он прислал мне трость покрепче.
Видя, что лица преступников изображают полную растерянность, он потер себе руки. Губы его исказила жестокая гримаса. Он уже предвкушал новое наслаждение.
Отец Мистерки выбрал отличную трость, толщина которой сводила на нет все значение защитного слоя бумаги.
Возникла необходимость усовершенствовать изобретение, и однажды Мельгуба произнес возле пруда слово:
– Картон!
Оно произвело нужное действие, и законоучитель на уроках опять завздыхал:
– Господи, до чего толстокожи!
И в конце концов велел Мистерке купить еще более крепкую трость. На этот раз она была самая крепкая из всех, какие только бывали в Короупове. Картон ударов ее не выдерживал.
– Теперь нам крышка!– вздыхал возле пруда Мельryбa.
На следующем уроке закона божьего они сидели за партами, уныло глядя в пространство. Понимали, что всякая борьба бесполезна. Только Вепршек слегка улыбался.
В результате неправильных ответов на вопрос о том, когда бог впервые явил людям свое неизреченное милосердие, перед кафедрой предстало пятнадцать человек – в том числе и Вепршек.
Десять из них были уже выпороты и ревели, услаждая сердце наставника, когда настала очередь Вепршека.
Вот он лег на колено законоучителя. Вот толстая трость засвистела в воздухе и... бумм! Раздался страшный гром, как если бы кто изо всех сил ударил в литавры или трахнул дубиной в большой гонг.
Выпустив улыбающегося Вепршека, законоучитель взревел:
– Долой штаны!
Вепршек перестал улыбаться, спустил штаны и подал законоучителю жестяную табличку, которую взял накануне в костеле.
Законоучитель прочел на ней:
«Жертвуйте на построение храма божьего!»
Как мы помогали обращению в христианство африканских негров
Я не знаю, сколько теперь стоит маленький язычник – негритенок. При нынешней всеобщей дороговизне возможно, что бедные негры и вздорожали. Ведь расходы добрых миссионеров и духовенства увеличиваются с каждым днем.
Несколько лет тому назад маленький негритенок стоил двенадцать золотых, как нам говорил об этом в школе ксендз – преподаватель закона божьего.
Он утверждал, что существует одно общество, которое собирает деньги на покупку негров. Затем он говорил что-то о святости крещения и кстати поставил единицу по закону божию бедному Матвею, который, не имея представления о крещении, говорил, что при крещении дитя опускается в воду и держится в воде до тех пор, пока не окажется крещеным. Кроме этой единицы, ксендз за его смутное представление вообще о религии высек его при всем классе.
После проведения экзекуции над бедным Матвеем господин ксендз мягко говорил о том, что дети всюду собирают между собой деньги на выкуп и крещение маленьких негров.
– Так и вы, дети, должны будете собирать между собой деньги на негров-язычников. Просите при каждой возможности своих родителей, бабушек, дядей, тетушек, чтобы они жертвовали в «негритянский фонд». А ты, – указал он на меня, – будешь хранить эти деньги. И когда у тебя скопится двенадцать золотых, мы пошлем их епископу в Триполи, а тот перешлет их архиепископу в Алжир, который уже на эти деньги купит маленького негритенка. Где-нибудь в пустыне среди пальм ксендз окрестит его святой водой и отправит в Александрию, в Египет, чтобы там, в Египте, за нас с вами и за все наше село молились богу. За вас – потому, что вы купили, за меня – потому, что я организовал вас для этого святого дела. Те из вас, кто имеет какие-нибудь сбережения, пусть пожертвуют их в фонд. Мы не должны забывать, что несчастные негры, находясь в рабстве, горячо желают только одного – как можно скорее принять святое крещение.
С тех пор мы собирали деньги на негров. Конечно, без драки дело не обошлось. Сын старосты перед всеми хвастался, что если бы он хотел, то мог бы и один купить себе негритенка, за что мы расквасили ему нос. Негр, которого мы купим, будет принадлежать всему классу. Обедать он будет ходить из дома в дом и всюду превозносить христианство. Мы его будем купать, баловать, водить на поводу, а он будет прославлять бога и благодарить нас за то, что мы его купили и крестили.
– Рабская его душа, – говорил уже пострадавший из-за негра Матвей, – я его выпорю за свою смазку. Я отведу его на пруд и выдеру жгучкой. Только, ребята, собирай деньги, я ему устрою забаву. Я его тут буду каждый день крестить. Я его рабскую душу заставлю жить под водой, чтобы он знал ее вкус в Зубринском пруду,
Итак, мы «ради забавы» собирали деньги. Моей роли кассира все завидовали. Деньги я должен был все время носить при себе, преследуемый по следам многочисленной ревизионной комиссией, опасавшейся, чтобы я не растратил их на медовые пряники, рожки, сладкий сыр и прочие вещи и тем самым не встал на путь преступления.
В первое время наши родственники подумали, что мы все сошли с ума. Каждый из нас, придя из школы, занялся вымогательством и рассказал о том, что нам необходимы деньги для негра, которого за двенадцать золотых будет крестить господин ксендз. Но затем на нашу сторону перешли все дедушки и бабушки, развязывавшие узлы своих платков и жертвовавшие крейцеры в негритянский фонд. При этом от умиления бабушки плакали, а старички мечтали, как с ними будет ходить в костел маленький негритенок и петь стихиры
[2]; а самый набожный, дедушка Швейцар, нализавшись, как-то сказал:
– Когда наш негр вырастет, мы пошлем его депутатом в парламент.
Деньги собирались быстро. Тот сэкономил пятак, тот гривенник, и наконец через месяц, как раз перед катастрофой, я констатировал, что у меня в кармане десять золотых.
Рядом в селе открылась ярмарка, на которой мы решили посмотреть бродячих артистов. Свой мешочек с общественными деньгами я взял с собой. Его я всегда носил на шее и с ним спал. Матвей от отца, а я от своего дяди получили по десяти крейцеров.
– Матвей, – сказал я, – отложим по пяти крейцеров на выкуп негритенка, а остальные пять израсходуем.
– Из-за черной души я не хочу, балда, портить себе ярмарку. Ты можешь делать что хочешь, а я израсходую все свои деньги.
Ярмарка была чудесная: фокусники, карусель, качели, марципаны, разные сладости, тиры, силомеры – все это моментально поглотило десять крейцеров Матвея, в то время как я ничего не израсходовал. Но, когда опечаленный Матвей ушел домой, я бросился с головой в ярмарочные удовольствия: проехал на каруселях, купил пряников, а затем... затем дело дошло и до общественных денег. К вечеру я израсходовал два золотых...
Господин ксендз любил играть в карты. В тот день, когда я растратил деньги из негритянского фонда, он весь вечер играл с учителем и старостой в пивной моего дяди в двадцать одно. Ему не везло. Он проиграл последний золотой, когда я, отягощенный сладостями и сознанием преступления, возвращался домой.
– Выйдем во двор, – сказал он мне, – я хочу с тобой поговорить.
Мы вышли на лестницу. Внутри меня все дрожало.
«Так он уже знает все. Он всеведущ и вездесущ. Я погиб».
– Сколько у тебя денег, собранных на крещение негра?
Я, сдерживая желание разрыдаться, с минуту молчал.
– Я хочу знать – сколько?
– Восемь золотых.
– Ну так дай их мне, – сказал ксендз.
У меня сразу отлегло от сердца. Я вытащил свой мешочек и передал ему восемь белых золотых, и все с ангелами. Господин ксендз погладил меня по голове, положил их в карман и снова ушел играть в карты.
Вечером я наблюдал за игрой.
– Иду по банку, – сказал господин ксендз.
– Пожалуйста, ваше преподобие, – отвечал учитель.
Ксендз проиграл, спокойно полез в карман и вынул оттуда восемь золотых. В банке стояло два золотых с ангелами... мои золотые. До десяти часов он проиграл все мои деньги.
Затем он вышел вновь за мной на лестницу и спросил:
– У тебя больше нет денег? Черта с два так соберешь на негра. Вы, шантрапа, никогда не дождетесь крещения бедных негров!..
И мы действительно не дождались.
На другой день на уроке закона божьего господин ксендз сказал:
– Вчера собранные вами деньги я отослал архиепископу в Алжир. Собирайте дальше на другого негра. Бог вас благословит и поможет в вашем благом начинании. Деньги теперь передавайте мне.
Эти деньги господин ксендз продолжал проигрывать в очко... Конечно, долго так не могло продолжаться. Но все-таки как усердно мы заботились с господином ксендзом о крещении бедных африканских негров!
Рождественский вечер в приюте
На рождество сироту Пазоурека заперли в кладовую, где хранились мешки с мукой, а также – о радость! – мешки с черносливом.
Это открытие было первым лучом света в окутавшем Пазоурека мраке безнадежности. Пазоурек охотно воздал бы хвалу господу за чернослив, если бы не был в таком настроении, когда невольно ругаешь именно господа бога.
Пазоуреку было совершенно ясно, что как раз по милости этого самого господа бога он и сидит взаперти.
Устроившись поудобней на мешке с мукой, он начал вспоминать по очереди все подробности рождественского вечера.
Вспомнил, как сперва в приюте появился Христос в образе учителя закона божьего, потом – директор приюта, еще два каких-то толстых господина и один долговязый, который все время сморкался и которого все называли «ваше превосходительство». Потом двое самых примерных сирот принесли из директорского кабинета пакетики с дешевыми шейными платками, сложили их под рождественской елкой и, поцеловав руку господину законоучителю, отошли в сторону.
Немного погодя пришли какие-то дамы, среди них одна вся в черном. Она гладила сирот по голове и расспрашивала их о покойных родителях.
Тоник Неговов ответил, что у него родителей совсем не было. Остальные сироты захохотали, а один мальчишка, Калоусом звать, крикнул:
– Ублюдок!
Это было первое, из-за чего учитель закона божьего заскрипел зубами и сказал, что Христу будет очень неприятно, если он, законоучитель, в такой торжественный день надает негодяю подзатыльников. Но что он все равно это сделает.
Ваша Матцер сказал, что у долговязого, которого называют «ваше превосходительство», воняет изо рта; Пивора предложил побиться об заклад на полсигареты, что неправда.
Все это было в столовой. Никто еще ничего не ел, все были страшно голодные и с нетерпением ждали знака «Христа», который должен был их выручить: ведь им всем пришлось поститься, за исключением тех двоих, что помогали на кухне: тем удалось стащить кусок праздничного пирога, и они хвастались этим. Но Пивора донес на них за то, что они ему не дали. Он думал омрачить этим их радость, но они уже успели все съесть, так что законоучителю пришлось ограничиться телесным наказанием в присутствии всех.
– Дал им «Христос» горячих, – хихикнул Пивора, толкнув в бок Пазоурека.
Воспитанники стояли в шеренгах, посмеиваясь над толстыми господами, которые все вздыхали:
– Бедные детки... Бедные сиротки...
Потом директор держал речь. Воздев руки к небу, он восклицал, что милосердный господь не допустит гибели несчастных малюток. При этом он сердито пучил глаза на Винтера, который показывал язык тому господину, что все время сморкался. Директор шепнул что-то законоучителю на ухо; тот позвал Винтера и удалился с ним в соседнюю комнату. Через некоторое время Винтер вернулся заплаканный и весь вечер был тише воды, ниже травы.
Потом учитель велел перейти всем в зал, где красовалась большая рождественская елка с горящими свечами и летящим ангелом наверху, которому кто-то успел подвести углем усы, видимо желая придать ему сходство с директором. Там пришлось довольно долго ждать, но наконец двери открылись, и вошли те дамы с гостями и все приютские учителя.
Законоучитель осенил себя крестным знамением и стал читать «Отче наш». Все молились громко и быстро, чтоб поскорей кончить. Но после «Отче наш» было еще «Верую» и «Богородице дево, радуйся».
Лицер заметил, что молиться лучше за ужином, а голод не тетка, молитвами сыт не будешь.
После троекратного славословия богоматери господин директор выступил вперед и произнес:
– Во веки веков, аминь!
Но этим не кончилось. Он завел на целых полчаса речь о Христе. В животе у всех урчало громче и громче. А директор все говорил, что, дескать, Христос тоже был такой маленький-маленький, и, не находя слов, показал руками: «Вот такой вот!»
Дама в черном чуть не рыдала, а директор, все больше воодушевляясь, говорил о скотах во хлеве, многозначительно поглядывая при этом на сирот. Наконец, сказав несколько слов о шейных платках, сел.
Его сменил законоучитель. Он объявил, что каждый из сирот на память о рождестве Христовом получит платочек на шею, и предложил им прочесть три раза «Отче наш», три раза «Богородице дево, радуйся» и один раз «Достойно».
До тех пор Пазоурек держался совсем смирно, несмотря на то, что Пивора все время норовил как-нибудь его спровоцировать. Но тут, услышав опять об «отченашах» и «богородицах», не выдержал и сказал Пиворе:
– Что ж это? Молись отдельно за каждую портянку.
Сморкающийся господин что-то тихо сказал директору, который в ответ сперва набожно наклонил голову, а потом, бросившись к сиротам, ухватил Пивору одной рукой за ухо, а другой ткнул его кулаком под ребра.
Почуяв, что все это грозит испортить ему праздничное настроение, Пивора закричал: «Это не я, это Пазоурек!»
Пазоурек, конечно, тоже стал защищаться. В общем поднялся шум, так что законоучителю пришлось прервать «Отче наш» как раз на словах: «И остави нам долги наши...» Все обернулись назад.
Дама, все время плакавшая, сразу принялась всхлипывать, пыхтеть, вздыхать. Остальные дамы, возведя глаза к потолку, многозначительно поглядывали на законоучителя, который был явно в замешательстве, но пытался скрыть это: вытащив из кармана голубой носовой платок и приложив его к лицу, он затрубил с таким азартом, что Воштялеку, Блюмлу, Качеру и Грегору показалось, будто это старый слуга Вокржал подает на улице сигнал к колядованию, и они дружно завизжали: «Народился Христос...»
Законоучитель поднял руки, стараясь водворить тишину, но все подумали, что он дирижирует, и подхватили в унисон.
Под этот торжественный рождественский рев директор схватил Пазоурека, как тигр ягненка, и уволок его в кладовую.
Пусть любезный читатель представит себе кладовую и в ней Пазоурека, мешки с мукой, мешки с черносливом, кувшин молока на полу. Муки Пазоурек, конечно, не тронул. Что он ел и пил, об этом нетрудно догадаться, равно как и о последствиях этого, особенно приняв во внимание, что в кладовую он попал после круглосуточного поста.