К. Осипов

Суворов



I. Юные годы Суворова

Александр Васильевич Суворов происходил из старинного русского дворянского рода. Дед его, Иван Григорьевич, служил при Петре I. Он занимал видное положение. В 1709 году (по другим сведениям в 1705 году) у него родился сын Василий. Крестным отцом новорожденного был сам Петр. Впоследствии, когда крестнику исполнилось пятнадцать лет, царь взял его к себе денщиком и переводчиком («денщики» Петра I по существу являлись его адъютантами для поручений).

В царствование Екатерины I Василий Суворов был произведен в сержанты и определен в Преображенский полк. В 1730 году он был подпоручиком, в 1740 году – бергколлегии[1] прокурором в чине полковника, а в 1753 году получил чин генерал-майора и в течение некоторого времени исполнял обязанности прокурора Сената. Во время Семилетней войны Василий Иванович был назначен генерал-губернатором Кенигсбергской области (1761).

«Это был человек неподкупной честности, – отзывалась императрица Екатерина II о Василии Ивановиче, – весьма образованный; он говорил, понимал или мог говорить на семи или восьми мертвых и живых языках. Я питала к нему огромное доверие и никогда не произносила его имя без особенного уважения».

Василий Суворов был сравнительно небогат, очень бережлив и даже скуп. Женился он на Авдотье Федосеевне Мануковой (дочери дьяка) и имел от этого брака двух дочерей и сына Александра.

Александр родился 13 ноября[2] 1730 года в Москве. Дома, в котором он родился, в настоящее время не существует; известно только, что этот дом находился около Никитских ворот.

Детство мальчика протекало в Москве. Не мог он не бывать и в принадлежавшем его отцу поместье. В доме Суворовых, как и в их вотчине, не существовала того высокомерия и жестокости по отношению к крепостным крестьянам, которые характерны для тогдашнего вельможного дворянства. Маленький Александр проводил много времени в обществе своих сверстников – крестьянских ребятишек, и общение с ними, наряду с тем, что он наблюдал в обращении его родителей с крестьянами, заронило первые зерна подлинного демократизма и уважения к простому русскому человеку – черты, отличавшие впоследствии Суворова и во многом способствовавшие его необычайной популярности среди солдат.

Отец не предназначал Александра к военной карьере. Он вообще не благоволил к военной деятельности, а тут еще мальчик оказался хилого сложения, на вид болезненный. Как было пустить единственного сына по пути бранных невзгод?

Это в дальнейшем обернулось для Суворова благоприятной стороной: вынужденный пройти солдатскую службу по-настоящему, он сумел глубоко ознакомиться с бытом и нравами русских солдат.

Итак, для маленького Александра было избрано гражданское поприще. Отец не удосужился позаботиться о серьезной подготовке сына. Занятый служебными и хозяйственными делами, вдобавок опасавшийся расхода на преподавателей, он мало, обращал внимания на воспитание мальчика. Только природные дарования и неутолимая любознательность воспрепятствовали Александру сделаться «недорослем» со скудным багажом поверхностных и бессистемных знаний. Даже самоучкой он сумел приобрести неизмеримо больше знаний, чем это было свойственно сверстникам-дворянам его круга.

У Василия Ивановича была неплохая библиотечка по военным вопросам. Там были Плутарх,[3] Юлий Цезарь,[4] жизнеописание Карла XII,[5] записки Монтекукули.[6] Пытливый ум мальчика нашел богатую пищу в этих книгах. Он перечитывал их одну за другой и отовсюду выбирал и сохранял в памяти крупицы полезных сведений. Сидя по целым дням в пустой библиотеке, он разыгрывал настоящие сражения: переходил с Ганнибалом[7] через Альпы, воевал вместе с Цезарем против галлов, совершал молниеносные переходы с Морицем Саксонским.[8]

Детское воображение Александра было поражено картиной военных подвигов. С появившимися уже в детстве упорством и настойчивостью он начал готовить себя к военной деятельности. Это выражалось не только в чтении специальных книг, но и в целой системе самовоспитания, которой подверг себя десятилетний мальчик. Будучи от природы болезненным, легко подверженным простуде, он поставил себе целью закалиться; для этого он обливался холодной водой, не надевал теплого платья, скакал верхом под проливным дождем и т. д. Домашние удивлялись странности ребенка, отец между делом читал ему нотации, пытался отвлечь от чтения военных книг. Все это способствовало еще большему самоуглублению мальчика, усилению его природной замкнутости и заставило его еще сильнее пристраститься к из бранному им поприщу. В конце концов Василий Иванович махнул рукой на упрямого ребенка, а окружающие уже тогда окрестили его «чудаком». Эту кличку Суворов пронес через всю свою семидесятилетнюю жизнь, и она неизменно свидетельствовала не столько о его странностях, сколько об ограниченности тех, кто наградил его такой кличкой. Счастливый случай помог Александру настоять на своем, избегнуть намеченной для него отцом гражданской деятельности и пойти по военной тропе. Когда мальчику исполнилось одиннадцать лет, к его отцу приехал старый приятель, генерал Ганнибал, увековеченный Пушкиным под именем «арапа Петра Великого». Василий Иванович со вздохом поведал о причудах и упорстве сына. Заинтересованный Ганнибал прошел к мальчику.

Сидя в Своей комнате, Александр предавался любимому занятию – разыгрывал с помощью игрушечных солдатиков одно из знаменитых сражений. Ганнибал стал с интересом наблюдать. Вскоре он заметил, что это не просто игра: мальчик довольно умело ориентировался в тактических сложностях маневра. Ганнибал стал подавать свои советы. Маленький Суворов ловил их на лету, иногда соглашался, иногда спорил. Завязалась оживленная беседа о военных правилах, о великих полководцах, и старый генерал поразился меткости суждений мальчика. Он вернулся к Василию Ивановичу и категорически заявил, что вопрос о призвании Александра решен им самим, и притом вполне правильно.

– Если бы жив был батюшка Петр Алексеевич, – добавил он, – поцеловал бы его в лоб и определил бы обучаться военному делу.

Василий Иванович хотел было позвать мальчика, но Ганнибал остановил его:

– Нет, брат, не зови его сюда: его беседа лучше нашей. С такими гостями, как у него, уйдет он далеко.

Суворов-отец, вероятно, и без того испытывал беспокойство, предвидя стычки с сыном, не желавшим примириться с чиновничьей службой. Настойчивый совет Ганнибала окончательно побудил его переменить свои планы относительно будущей деятельности сына. Александру было дано согласие на военную карьеру.

В следующем году отец записал Александра в гвардию. Он был зачислен в Семеновский гвардейский полк в качестве солдата, но оставлен пока в родительском доме, с обязательством изучать «указные науки».

Эти науки, за которые должен был приняться дома двенадцатилетний Суворов, были довольно многочисленны: «арифметика, геометрия, тригонометрия, планов геометрия, фортификация, часть инженерии и артиллерии, из иностранных языков, также военной экзерциции и других указных наук». В большинстве случаев «недоросли» выполняли эту программу более чем поверхностно. Что касается Суворова, то отец мог дать ему некоторые указания по фортификации и артиллерии; иностранные языки он начал изучать еще раньше, но серьезных занятий любознательный мальчик был по-прежнему лишен.

В 1747 году Александр, еще ни разу не появлявшийся в полку, начал продвижение по лестнице чинов: он был произведен в капралы.

Наконец, 1 января 1748 года он прибыл в полк и был прикомандирован к 3-й роте. С этого дня началась действительная служба будущего генералиссимуса.



* * *



Русская армия середины XVIII века отличалась от западноевропейских армий некоторыми своеобразными чертами.

Прежде всего она была однородна по своему национальному составу. Одним из важнейших последствий военной реформы Петра I был совершенный отказ от использования в русском войске иностранных наемных солдат.[9] Если не считать шведской армии, где также не было наемных солдат, то русская армия являлась в этом отношении единственной в Европе. Во всех прочих армиях наемники составляли значительную, часто преобладающую часть.

Однородная в национальном отношении русская армия обладала гораздо более высоким моральным уровнем, чем армии, сформированные из наемников различных национальностей. Русские солдаты были чрезвычайно восприимчивы к идеям боевого служения отечеству. В то же время среди них было широко развито чувство товарищества, взаимной выручки, чувство братства по оружию.

С этим преимуществом русской армии перед прочими европейскими армиями было связано и другое: лучший способ рекрутирования новобранцев. В 1705 году Петр I ввел систему рекрутских наборов. Объявляя набор, власти только указывали, сколько рекрутов должно поставить село (обычно одного на 130–150 человек); кого именно надлежит им послать, это решал сельский сход, «мир». Не следует, конечно, идеализировать этот порядок, преувеличивать демократический характер его; конечно, решающую роль на таких сходах играли местные богатеи либо представители помещичьей власти. Но все же, в конечном счете, эта система была, несомненно, лучше, чем методы насильственной вербовки, применявшиеся в западноевропейских государствах.

Однородный национальный состав солдат и лучшая система пополнения давали русской армии XVIII века крупные преимущества. Важно было также то, что эта армия имела надежную материальную базу. В XVIII веке русская промышленность интенсивно развивалась. Заводы и фабрики открывают как представители родовитого дворянства и нового дворянства (например Демидовы), так и лица купеческого сословия. Год от году растет удельный вес вольнонаемных рабочих, а тем самым создаются предпосылки для повышения производительности труда. Значительное развитие получила, в частности, та отрасль промышленности, которая играет особенно важную роль в обеспечении армии: металлургия. Работая для нужд армии по прямым указаниям правительства, эта отрасль крупной промышленности пользовалась самой широкой правительственной поддержкой. Эта поддержка и обеспеченный сбыт продукции обусловили быстрый рост созданной на Урале металлургии. К концу XVIII века (1800 г.) в России выплавлялось 10,3 миллиона пудов чугуна, а в Англии в это время – только 8 миллионов пудов; к тому же качество русского чугуна было выше, чем английского. Таким образом, к отмеченным выше преимуществам русской армии XVIII века надо прибавить и то, что она опиралась на мощную по тому времени металлургию. Не могло не сказаться и общее промышленное и культурное оживление в стране, особенно выявившееся в первой и последних двух четвертях XVIII столетия.

Однако, все эти преимущества и благоприятные условия для развития русской военной силы, долгое время оставались неиспользованными, их некому было реализовать. Громадные возможности русской армии находились под спудом в значительной мере потому, что в руководстве ею при преемниках Петра I очень большую роль играли иностранцы. Они привносили с собой чуждые России западноевропейские порядки, которые причиняли серьезнейший вред русской армии. Жестокая палочная муштра, увлечение шагистикой и внешней отделкой приемов (как средство нивелировать солдат, выработать в них рефлексы слепого повиновения и в то же время способ заполнить весь день, лишить солдат досуга) и связанное с ними презрительное отношение к «нижнему чину» – все это механически привносилось иностранными инструкторами в русскую армию. Часть русского дворянского офицерства восприняла эти порядки и следовала им.

Преувеличенное представление о значении парадной стороны военного дела приводило к забвению подлинно боевых, жизненно необходимых для успешного ведения войны навыков. Копируя организацию Фридриха II, в русской армии ввели неудобную, сложную форму одежды. Чтобы солдаты не гнули в марше колени, им подвязывали лубки, так что положенный на землю солдат без посторонней помощи не мог подняться. «Люди отменно хороши, – писал генерал Ржевский,[10] – но как солдаты слабы; чисто и прекрасно одеты, но везде стянуты и задавлены так, что естественных нужд отправлять солдат не может, ни стоять, ни сидеть, ни ходить покойно ему нельзя».

Если солдат плохо стрелял, это считалось гораздо меньшей бедой, чем если в его головном уборе оказывалась хоть маленькая погрешность.

Таким образом, наряду со всегдашними превосходными качествами русских войск, наряду с огромными скрытыми возможностями, вытекавшими из ее национальной однородности и прогрессивного по тому времени способа комплектования, организация русской армии страдала серьезными недостатками, и это сильно снижало боевую ценность армии.

Это сказывалось не только на неправильной системе воспитания и обучения войск, но и на многих других сторонах военного устройства. Кавалерия была в плохом состоянии, инженерный корпус малочислен, санитарная и медицинская служба слабы, обозы громоздки, интендантство не упорядочено и т. д.

Наиболее боеспособными родами войск были пехота и артиллерия. Последняя делилась на полевую, осадную и крепостную. Во время Семилетней войны большую пользу принесли новые гаубицы, введенные одним из виднейших деятелей елизаветинского правительства – П. И. Шуваловым (1711–1762). Из них можно было стрелять картечью, и они давали большое рассеяние огня.

В пехоте насчитывалось три гвардейских и сорок шесть армейских полков. Каждый полк делился на три батальона, а каждый батальон на пять рот: четыре мушкетерских и одну гренадерскую. В мушкетерской роте числилось 150 человек, в гренадерской – 200 человек. Основным вооружением пехотинца было ружье. Вес ружья равнялся 14 фунтам, вес пули – 8 золотникам.

Как в самой организации русской армии были свои сильные и слабые стороны, так и в отношении ее командных кадров приходится отметить значительную пестроту. Были командиры невежественные в военном деле, бок о бок с ними были опытные, мужественные и способные офицеры.

Богатые дворяне стремились в гвардию в поисках легкой карьеры. Офицеры вели жизнь изнеженную, роскошную, изобилующую развлечениями.

Такова была русская армия в момент появления в ней Суворова. Ослабляемая привносимыми, чуждыми ее духу порядками, лихоимством и невежеством многих чинов командного состава, эта армия ждала своего полководца, который мог бы объявить решительную борьбу всевозможным организационным неустройствам и дать выход скрытым возможностям, дремлющим богатырским силам.



* * *



Что представлял собой Семеновский полк, когда в него прибыл семнадцатилетний капрал Александр Суворов?

Местом расположения полка являлась Семеновская слобода в С.-Петербурге, простиравшаяся от реки Фонтанки до Шушерских болот (близ Пулкова). Слобода была разбита на перспективы (проспекты) и прямые улицы; каждой роте был отведен особый участок, на котором строились дома, отнюдь не напоминавшие казармы. В комнате помещалось обычно четыре человека. Многие жили семьями, и в приказах того времени нередко можно найти разрешения лицам разного звания селиться у своих родственников – солдат и офицеров.

В полку было много дворян, что и определяло как отношение к нему общества, так и необременительный характер службы.

Одна из льгот, предоставлявшихся солдатам из дворян, заключалась в разрешении жить на вольных квартирах, вне черты расположения полка. Суворов воспользовался этим правом и поселился у своего дяди, капитана-поручика Преображенского полка; там он жил в течение всего периода своей солдатской службы, за исключением первых 1½-2 лет, когда он, по собственному желанию, проживал в казарме вместе с солдатами из крепостных.

Таким образом, служебное положение солдат-дворян в гвардии не было тяжелым. Тем более это относится к гвардейским унтер-офицерам. Унтер-офицер резко отличался от простых солдат хотя бы и дворянского происхождения и мог даже посещать иногда придворные балы.

Но Суворов не отдалился от «нижних чинов», он не замкнулся в узком кастовом кругу. В нем не было презрительного высокомерия выросших в хоромах дворян, до зрелых лет полагавших, что хлеб растет на полях в готовом виде. Изнеженность и праздность были ему непривычны и не привлекали его. Он охотно общался с «солдатством». Несомненно, что отличавшее его впоследствии умение подойти к солдату, вдохновить и увлечь за собою во многом проистекало от этого длительного соприкосновения с солдатской массой. В этом сближении с солдатами Суворов сам подвергся сильному влиянию солдатской среды. Здравый смысл, чувство юмора, умение довольствоваться малым, мужество, лишенное театральных эффектов, – все эти свойства сближали Суворова с солдатами, во многом определяя его нравственную физиономию. Тогда же, вероятно, у него начало складываться убеждение в необходимости применения такой боевой тактики, которая наиболее отвечала бы национальным особенностям русского солдата – стойкости, храбрости и выносливости.

Но все-таки он оставался для солдат дворянином, хотя и несравненно более близким и понятным, чем другие начальники. С высшими дворянами, своими сослуживцами, он не сближался. Почти каждый из них имел свою квартиру, шикарный выезд, ливрейных слуг. Что было делать в этой обстановке небогатому капралу из среднепоместных дворян, не имеющему ни денег, ни титулов, а главное, не расположенному к подобному образу жизни?

Время, которое его сотоварищи проводили за картами и вином, он проводил за книгами. Суворов занимался дома и в полковой школе. Не пренебрегал он и полковой службой, неся дежурства, аккуратно посещая учения, работая в казарме.

Он был в полку на хорошем счету. В конце 1749 года, то есть через два года по прибытии в полк, он был произведен в подпрапорщики, а в 1751 году – в сержанты. Высокая оценка Суворова начальством сказалась и в том, что с первых месяцев своей службы Суворов начал получать почетные командировки. В мае 1748 года он был включен в сводную команду Преображенского и Семеновского полков для торжественного «провожания» военного корабля в Кронштадте, неоднократно бывал командирован в Москву.

Характерно, что даже ценившие Суворова начальники, а тем более его сотоварищи, относились к нему с некоторым недоумением. Им казались странными его пристрастие к солдатам, его демократические взгляды и вкусы; непонятны были и прилежание в занятиях и добросовестность в службе. Среди разгульных гвардейцев он был какой-то белой вороной. «Чудак», пожимали плечами юные дворяне, и полковое начальство втайне соглашалось с ними.

В 1750 году Суворов был назначен бессменным ординарцем к одному из первых лиц в полку, члену полкового штаба, генерал-майору Соковнину. Последовавшее вскоре производство в сержанты состоялось, по-видимому, по инициативе Соковнина. Соковнин же выдвинул кандидатуру Суворова для посылки за границу в качестве курьера с депешами. Этого было нетрудно добиться благодаря знанию Суворовым иностранных языков. Командировка длилась с марта по октябрь 1752 года. Суворов посетил Вену и Дрезден. Он с интересом осматривал чужие страны, но, находясь впервые на чужбине, остро осознал, как дорога ему родина. В Пруссии он повстречал русского солдата. «Братски, с истинным патриотизмом расцеловал я его, – вспоминал об этом впоследствии Суворов, – расстояние состояний между нами исчезло. Я прижал к груди земляка». Уже в этой сцене проглядывает в молодом сержанте будущий полководец, за которым охотно шли солдаты, видя, что перед лицом служения родине для него не существует «расстояния состояний».

Время шло, а Суворов все еще не был произведен в офицеры. Служебную репутацию он имел хорошую, так что единственную причину этого можно видеть в существовавшей тогда общей медлительности производства: многие дворяне дожидались офицерского патента по десяти-пятнадцати лет. Имело значение и то, что он поздно начал службу. Иные сверстники Суворова в то время были уже генералами: Румянцев получил генеральский чин на двадцать втором году жизни, Н. Салтыков – на двадцать шестом, Репнин – на двадцать девятом и т. д. Впоследствии, когда Суворов «взял реванш», обогнав всех этих блестящих генералов, он с удовлетворением говорил:

– Я не прыгал смолоду, зато теперь прыгаю. Наконец 25 апреля 1754 года – через шесть с лишним лет после прибытия в полк – Суворов был произведен в поручики. 10 мая того же года последовало назначение его в Ингерманландский пехотный полк.

Образ жизни Суворова, его замкнутость, строгое соблюдение выработанных им для себя правил создали ему репутацию «чудака». Однако внимательный наблюдатель мог заметить, что этот тщедушный, странный молодой человек был незаурядной личностью. Ближайший начальник Суворова, капитан его роты, неоднократно говорил о нем:

– Этот чудак сделает что-нибудь чудное.

II. На полях Пруссии

В Ингерманландском полку Суворов провел два года. Службе он отдавал мало времени; серые полковые будни с кое-как проводимыми ученьями, с неизбежно следовавшими за ними экзекуциями, с мелкими дрязгами офицеров – все это претило ему. Едва прибыв в полк, он ушел в отпуск (в мае 1754 г.) и поселился в поместье отца. Иногда, послушный отцовской воле, он помогал Василию Ивановичу в хозяйстве, вел хлопоты в «присутственных местах». Но по-прежнему он пользовался каждой свободной минутой, чтобы продолжать свое самообразование, изучал историю, инженерное и артиллерийское дело, уделял много времени литературе. В этот период Суворов перечитал произведения лучших писателей и поэтов того времени и на протяжении всей дальнейшей жизни охотно цитировал их. В процессе чтения он нередко делал выписки. «Я верю Локку, – говорил он, – что память есть кладовая ума; но в этой кладовой много перегородок, а потому и надобно скорее укладывать, куда следует».

Долгое время Суворову приписывали авторство двух «Разговоров в царстве мертвых»: Кортеца с Монтецумой и Александра Македонского с Геростратом. Эти произведения, подписанные инициалами А. С., были напечатаны в 1756 году в издававшемся при Академии наук первом русском журнале «Ежемесячные сочинения». Слог и стиль этих сочинений имеют мало сходства с чеканным, лаконическим стилем, которым отличался впоследствии язык Суворова.

В настоящее время ряд литературоведов-архивистов (Л. Модзалевский, Г. Гуковский) приводят веские доводы в пользу того, что автором этих «Разговоров» является А. П. Сумароков.

Занятия хозяйственными и литературными делами не остановили служебного продвижения Суворова. В начале 1756 года он был назначен обер-провиантмейстером[11] в Новгород, через десять месяцев – генерал-аудитор-лейтенантом[12] с состоянием при Военной коллегии, еще через месяц произведен в премьер– майоры.[13] Таким образом, вместе с повышением в чине Суворов был переведен со строевой службы на хозяйственную и юридическую. По-видимому, в этом сказалось влияние его отца, имевшего крупные связи в интендантстве, занимавшего там заметное положение и по-прежнему не одобрявшего стремление сына к боевой службе. Впрочем, Суворов и на этом посту извлек для себя пользу, так как сумел на практике ознакомиться с постановкой снабжения армии.

В 1756 году Россия вступила в Семилетнюю войну, и для Суворова открылась, наконец, возможность «понюхать пороху».

Сделавшаяся только в XVII веке независимым государством и в начале XVIII века ставшая королевством, Пруссия вела агрессивную, захватническую политику. При вступлении на трон Фридриха II (1740) население Пруссии состояло всего из 4 миллионов человек. Однако, так как еще отец Фридриха II, король Фридрих-Вильгельм I (1713–1740), большую часть государственных средств тратил на военные цели, это маленькое государство имело сильную армию (в большинстве случаев наемную); войска были подвижны и обладали первоклассным для того времени вооружением. Наконец, они являлись послушным инструментом в руках энергичного полководца, обладавшего неограниченной властью. Все это делало прусскую армию грозной для ее более отсталых противников. «…военная организация Фридриха Великого была наилучшей для своего времени»,[14] отмечал Энгельс. Однако, поскольку эта организация покоилась на палочном режиме юнкерской монархии, на отрыве от народных масс, которых Фридрих не привлекал к защите страны даже в самые опасные моменты, она несла в себе зародыши своей гибели. Армия Фридриха, пополнявшаяся путем найма «ландскнехтов», а также посредством вербовки и принудительной поставки рекрутов, держалась только беспощадной муштрой и мертвящей, свирепой дисциплиной. При всей внешней организованности эта армия, лишенная идейных стимулов, страдала отсутствием подлинно боевого духа, отсутствием готовности самоотверженно сражаться. Через полвека, при столкновении с более передовой, на иных началах построенной армией, прусская организация потерпела полное поражение; Иена и Ауэрштедт были тому свидетелями. Эти битвы закончились блестящими победами Наполеона и полным разгромом пруссаков. Но в середине XVIII века Пруссия еще представляла собой мощную военную силу, и только русская армия сумела выдержать ее натиск и нанести ей сокрушительные удары.

Захватническую, агрессивную политику Фридриха II поддерживали прусские землевладельцы-крепостники, а также прусское купечество. Цель этой политики была ясна: «округлить» прусские владения, захватить выгодные торговые центры и овладеть прилегающими промышленными областями.

Вскоре после своего вступления на престол Фридрих вторгся в богатую австрийскую область Силезию и завладел ею.

Хотя захват этот произошел без всяких к тому оснований (если не считать непомерных аппетитов прусского короля), Фридрих, опираясь на содействие Франции, добился признания захвата Силезии со стороны других держав. Использовав таким образом французскую помощь, Фридрих II совершил крутой поворот: в 1756 году он заключил союз с Англией. Для всех было очевидно, что этот союз есть лишь этап в осуществлении новых захватнических планов Фридриха, который в общественном мнении уже твердо снискал себе, по выражению английского историка Маколея, репутацию «политика, лишенного вместе и нравственности и приличия, ненасытного хищника, бесстыдного изменника».[15]

В противовес англо-прусской коалиции возникла другая коалиция, в составе Франции, Австрии, России и некоторых менее крупных государств. Наследник русского престола, Петр Федорович[16] являлся горячим почитателем и приверженцем Фридриха. Вокруг него группировались поступивший на русскую службу вюртембергский уроженец генерал Тотлебен и ряд других пришлых немецких военных, не всегда компетентных в военном деле, отличавшихся наглым пренебрежением ко всему русскому и очень падких на золото. Елизавета Петровна и ее ближайшее окружение придерживались последовательной политики, непримиримой по отношению к прусскому агрессору Но императрица была тяжко больна, и это вдохновляло сторонников пронемецкой партии, надеявшихся на то, что после смерти Елизаветы произойдет изменение внешней политики.

В конце лета 1756 года Фридрих вторгся в Саксонию. Предательская внезапность нападения и большой численный перевес обеспечили ему быстрый успех. Дрезден был занят, саксонский курфюрст вынужден был бежать, а четырнадцатитысячная саксонская армия капитулировала, причем Фридрих насильственно включил саксонских солдат в ряды своей армии.

Однако надежды прусского короля на «молниеносную войну» не осуществились. В следующем году он потерпел сильное поражение от австрийцев (под Коллином), а тем временем русские войска, мобилизовавшиеся гораздо быстрее, чем Фридрих предполагал, уже приближались к его владениям. Но двуличное поведение главнокомандующего русской армией С. Ф. Апраксина, уклонявшегося от энергичных действий, чтобы не навлечь гнева наследника престола, и всевозможные недостатки в организации русской армии (особенно в области интендантской службы) привели к тому, что войска перешли прусскую границу только летом 1757 года. Действия их протекали очень успешно: 5 июля был взят Мемель, месяц спустя – Гумбинен, за ним – Инстербург.

В этот именно период Суворов прибыл в действующую армию. Он усиленно добивался назначения сюда, но получил не то, к чему стремился: первое время он вынужден был работать на нестроевых должностях. Его командировали в распоряжение начальника этапного пункта в Либаве, а затем, после занятия русскими войсками Мемеля, назначили туда обер-провиантмейстером. Ему было поручено снабдить провиантом двигавшуюся к театру войны армию Фермора, используя для этого течение рек. Однако сплавная операция не удалась «по неспособности реки». В следующем (1758) году Суворов исполнял некоторое время обязанности коменданта города Мемеля, а затем ему дали другое поручение: участвовать в формировании и отправке в армию резервных батальонов. Сформировав в Лифляндии и Курляндии семнадцать батальонов, он привел их в Пруссию и остался при армии без определенного назначения. Проявленная Суворовым энергия доставила ему повышение в чине: он был произведен в подполковники (9 октября 1758 года).

Проницательный взор молодого офицера ясно видел недостатки организации русской армии и невежество начальствующего состава. В одном из писем Суворов писал: «Полковники… расслабляют своих офицеров… сибариты, но не спартанцы… делаясь генералами, подкладка остается та же».

19 августа1757 года при Гросс-Егерсдорфе лучший фридриховский генерал, фельдмаршал Левальдт, атаковал русские войска. Командование русской армии, возглавляемое Апраксиным, наделало массу ошибок, но солдаты и многие рядовые офицеры проявили такую беззаветную храбрость, стойкость и упорство, что, несмотря на критическое положение русской армии в начале боя, она не только отстояла свои позиции, но и разгромила наголову противника.[17] Русские войска заняли Кенигсберг, Мемель, всю Восточную Пруссию.

Победа не была использована: ссылаясь на затруднения с провиантом в Восточной Пруссии, Апраксин вернул армию обратно в Польшу. Действительная причина этого поступка, сводившего на нет все усилия, жертвы и героизм русской армии, заключалась в давлении и происках фридриховских приверженцев при дворе русской императрицы. Сам Фридрих впоследствии в «Истории Семилетней войны» открыто признал, что отступление Апраксина было совершено в интересах Пруссии. Всеобщее возмущение Апраксиным в России достигло таких размеров, что он был смещен с должности и арестован. Не стало Апраксина, но остался наследник престола Петр, то есть главный сторонник англо-прусской коалиции в России.

14 августа 1758 года Фридрих встретился с русскими войсками при Цорндорфе. Сражение окончилось с неопределенным результатом: обе стороны сохранили после боя свои позиции.

23 июля 1759 года русские войска под начальством нового главнокомандующего, графа П. С. Салтыкова, умного и даровитого военачальника, одержали победу над пруссаками (выступившими под командованием одного из видных прусских генералов – Веделя) при Пальциге. 1 августа того же года произошло генеральное сражение у деревни Кунерсдорф. Фридрих во главе пятидесятитысячной армии стремительно атаковал русские позиции. Он применил свой излюбленный прием: обход с фланга. В начале битвы левый русский фланг был опрокинут, и пруссаки начали проникать в тыл русского расположения. Фридрих считал победу обеспеченной и отправил в этом духе депеши в Берлин.

Но он недооценил исключительных боевых качеств русских солдат. «Каждая линия, сидючи на коленях, до тех пор отстреливалась, покуда уже не оставалось никого в живых и в целых», пишет Болотов.[18]

Отборные полки Фридриха легли костьми в тщетных попытках сломить это героическое сопротивление. Тогда сказался замысел Салтыкова: заставив неприятеля истощить свои силы в тщетных атаках, русская армия на исходе дня перешла в наступление. Она опрокинула пруссаков и погнала их на болотистый участок. Контратаки прусской кавалерии были отражены. Фридрих был разбит наголову. Он потерял до 20 тысяч человек, прочие разбежались. Ломоносов написал «Оду 1759 г. на победы над королем прусским»:



Парящий слыша шум орлицы,
Где пышный дух твой, Фридерик?
Прогнанный за свои границы,
Еще ли мнишь, что ты велик?
Еще ль, смотря на рок саксонов,
Всеобщим дателем законов
Слывешь в желании своем,
Лишенный собственныя власти,
Еще ль стремишься в буйной страсти
Вселенной наложить ярем?



Все русские солдаты, участвовавшие в Кунерсдорфском сражении, были награждены медалью с выгравированными словами: «Победителю над пруссаками». Салтыков получил чин фельдмаршала.

В начале войны прусский король весьма пренебрежительно отзывался о русских. Начиная войну, он как-то сказал Кейту (английскому генералу, служившему сперва в России, а затем перешедшему в Пруссию): «Москвитяне суть дикие орды, они никак не могут сопротивляться благоустроенным войскам»; Однако действительность вскоре заставила его изменить свое мнение.

Лично ознакомившись с боевыми качествами русской армии у Цорндорфа, Фридрих заявил: «Этих русских можно перебить всех до одного, но не победить».

После Кунерсдорфа положение прусского королевства и, в частности, Берлина было безнадежным. Но Фридриха спасло то, что уже неоднократно его спасало: раздоры между его противниками. Салтыков рекомендовал поход на Берлин, но австрийцы уклонились от активного участия в развитии этой операции; взамен того они хотели использовать русские войска в операциях на частном театре войны – в Силезии, которую им хотелось поскорее отвоевать. В результате немедленный поход на Берлин не состоялся. Прусский король не был добит.

Битва при Кунерсдорфе была первой, при которой присутствовал Суворов; однако непосредственного участия он в ней не принимал.

Суворов позволял себе резко критиковать распоряжения высшего командования. Когда выяснилось, что русская армия после победы не продвигается вперед и даже не преследует бегущего неприятеля, Суворов с удивлением и горечью открыто заявил Фермору:

– На месте главнокомандующего я бы сейчас пошел на Берлин.

В конце 1759 года пришел новый приказ: Суворов назначался «к правлению обер-кригскомиссарской должности». Но ему это было уже невтерпеж. Хозяйственные должности опостылели ему – он рвался к боевой деятельности.

Суворов обратился к отцу с просьбой столь настойчивой, что тот возбудил ходатайство о переводе сына в полевые войска, «так как по молодым летам желание и ревность имеег далее в воинских операциях практиковаться». Ответ пришел. незамедлительно: Суворов был оставлен в действующей армии с назначением «генеральным и дивизионным дежурным» при Ферморе (в феврале 1760 г.).

Эта должность, примерно соответствовала нынешней должности начальника оперативной части. Иногда Суворову давали специальные поручения. Так. в мае 1760 года он, тогда подполковник Казанского пехотного полка, был послан для инспектирования 2-й дивизии. Но и штабная работа не удовлетворяла Суворова. Он чувствовал, что его место – на полях сражений, среди солдат.

Осенью 1760 года Суворов принял участие в экспедиция на Берлин.

В конце сентября 1760 года русский отряд под начальством генерала Чернышева приблизился к Берлину. Находившийся в это время в Берлине Левальдт (командовавший пруссаками под Гросс-Егерсдорфом) стал во главе обороны. Берлинский гарнизон, насчитывавший вместе с подошедшими подкреплениями около 14 тысяч человек, предпринял энергичную вылазку, но русские войска отразили ее и, установив артиллерию, начали обстрел города. К Чернышеву подошла свежая дивизия генерала Панина, и он начал деятельно готовиться к штурму прусской столицы.

Однако до этого дело не дошло.

Видя бесполезность сопротивления, прусское командование отвело свои полки, и 28 сентября (9 октября нового стиля) комендант Берлина сдал его русским.

Вскоре было получено известие, что Фридрих с крупными силами спешит на выручку своей столицы.

Поскольку русское командование, захватывая Берлин, не ставило перед собой никаких серьезных целей, а намеченная цель – разведывательная операция – была уже выполнена, отряд Чернышева, не принимая боя, выступил 1(12) октября в обратном направлении. Ключи от городских ворот Берлина были присланы в качестве трофея в Петербург.

Суворов участвовал в Берлинской экспедиции волонтером; активного участия в боевых действиях он все еще не принимал. Только в 1761 году Суворов вплотную соприкоснулся с боевой деятельностью, на этот раз в качестве хотя и скромного, но самостоятельного боевого командира. В ноябре этого года, в связи с болезнью командира Тверского драгунского полка, де-Медома, исполнять его обязанности было поручено подполковнику Суворову.

Главной операцией в кампании 1761 года явилась осада Румянцевым города Кольберга, имевшего большое стратегическое значение. Сочетая осторожность с энергией. Румянцев очень искусно вел осаду, блокируя крепость и с моря и с суши. Желая облегчить положение Кольберга, Фридрих направил сильную кавалерийскую группу генерала Платена в рейд по русским тылам. Для борьбы с Платеном был создан по предложению Румянцева конный корпус. Командиром корпуса назначили генерала Берга, а начальником штаба – А. В. Суворова. Вскоре Суворов сосредоточил в своих руках фактичеческое руководство корпусом.

«Остановлял я Платена в марше елико возможно», свидетельствует Суворов. Иногда он прибегал к серьезным операциям: врезался однажды в растянутый на походе прусский корпус, едва не погибнув при этом; опрокинул колонну пруссаков и нанес им большие потери. Иногда же он тормозил движение Платена короткими, стремительными набегами, которыми неизменно руководил лично, всегда находясь в первых рядах и поражая даже ветеранов бесстрашием и удалью.

Крупное столкновение с пруссаками произошло у Регенвальде. Суворов смелым ударом опрокинул прусскую кавалерию, захватив 800 пленных. Пруссаки отступили за городок Гольнау, оставив в нем пехотный отряд. Берг дал Суворову три батальона, поручив овладеть городом. Суворов стал во главе солдат, под сильным огнем неприятеля разбил городские ворота, которые безуспешно обстреливались дотоле русскими батареями, и ворвался в город. По его собственному свидетельству, «гнали прусский отряд штыками через весь город за противные ворота и мост, до их лагеря, где побито и взято было много в плен».

В Гольнау Суворов получил две раны: «поврежден был контузиею – в ногу и в грудь – картечами». Лекаря подле не было. Суворов сам примочил рану вином и перевязал ее, но принужден был выйти из боя.

В этих первых боевых схватках Суворов проявил уже многие свои боевые качества: исключительную энергию, решительность, умение верно нащупать слабое место противника и молниеносно атаковать его в этом пункте. Полностью выявилась здесь и еще одна характерная черта Суворова: личное бесстрашие. В результате многолетней тренировки он закалил свой организм, но физически – в смысле мускульной силы – остался очень слаб. Тем не менее он бросался в самые опасные места штыкового боя, вооруженный тонкой шпагой, и не раз колол ею ошеломленного такой дерзостью неприятельского солдата.

Первые же боевые действия Суворова выделили его из числа других офицеров. Бутурлин, сменивший заболевшего П. С. Салтыкова на посту главнокомандующего русской армией, представил его к награде, указывая, что «Суворов себя перед прочими гораздо отличил». Тот же Бутурлин особо написал Василию Ивановичу Суворову, назначенному в это время губернатором в Пруссию, что сын его «у всех командиров особливую приобрел любовь и похвалу».

Берг отзывался о своем начальнике штаба как о прекрасном кавалерийском офицере, который «быстр при рекогносцировке, отважен в бою и хладнокровен в опасности».

В августе 1761 года Суворова назначили временно командиром Тверского драгунского полка. Возглавляя его, Суворов имел успешную стычку под Нейгартеном, в результате которой захватил около ста пленных. Он снова принял личное участие в битве и едва не поплатился жизнью.

Интересен отзыв Румянцева, в отряд которого входил в это время корпус Берга. В общем представлении об отличившихся Румянцев характеризовал Суворова как офицера, который «хотя в пехотном полку счисляетца, однако […] склонность и привычку больше к кавалерии, нежели к пехоте получил».

Этот отзыв отражает исключительную разносторонность военного дарования Суворова.

Между тем дела Фридриха II шли все хуже. Людские резервы его были исчерпаны, Англия прекратила выплату субсидий, и прусскому королю неоткуда было раздобыть денег. В декабре 1761 года Румянцев овладел Кольбергом. Казалось, наступил последний акт борьбы.

И если гибель не наступила, то исключительно вследствие счастливого для Фридриха стечения обстоятельств, в момент, когда прусский король исчерпал все ресурсы и перед ним разверзлась бездна полного поражения, в это время, 24 декабря 1761 года, умерла Елизавета Петровна и на русский престол вступил Петр III. Этот ограниченный человек получил воспитание в Голштинии, преклонялся перед Фридрихом и ненавидел все русское. Он был, по меткому выражению историка Ключевского, «верноподданным прусским министром» на русском престоле. Курс русской политики круто изменился. Новый император приказал очистить все оккупированные русскими войсками немецкие области и заключил союз с Фридрихом. Ломоносов заклеймил. позорные действия Петра III в гневных строках:



Слыхал ли кто из в мир рожденных,
Чтоб торжествующий народ
Предался в руки побежденных?
О, стыд! О, странный оборот!



Петр III царствовал недолго, через полгода он был свергнут своей женой Екатериной. Однако и Екатерина II не возобновила военных действий против Пруссии. Дело в том, что в России все чаще вспыхивали крестьянские волнения – зарницы разразившейся спустя десятилетие пугачевской грозы, – и новая государыня желала иметь под рукой вооруженную силу. К тому же она получала все новые доказательства того, что военный бюджет тяжело ложится на плечи населения и страна утомлена войной.

Эти симптомы были достаточно зловещи, чтобы заставить Екатерину всецело углубиться во внутренние дела и обратить все усилия на укрепление своего довольно шаткого положения на троне. Выход России из рядов воюющих держав предрешил окончание Семилетней войны.

В 1763 году, через семь лет после вторжения пруссаков в Саксонию, война закончилась. Фридрих очистил Саксонию, но сохранил за собой Силезию. Пруссия, следовательно, не приобрела никаких новых земель, несмотря на то, что потеряла 200 тысяч человек и была совершенно изнурена Семилетней войной. Захватнические планы Фридриха разбились о стойкость и храбрость русских войск, и только отсутствие военного и политического согласия между противниками Фридриха спасло его от полной катастрофы.

В августе 1762 года Суворов прибыл в Петербург с донесением о выступлении русских войск из Пруссии. Представляя Суворова к производству в полковники, Румянцев писал: «…как он всех состоящих в корпусе моем подполковников старее, да и достоин к повышению в полковники». Екатерина, слышавшая о нем как о способном офицере и не упускавшая случая расположить к себе подобных людей, дала ему аудиенцию и собственноручным приказом произвела в полковники, поручив ему Астраханский полк. Через полгода Суворов был назначен командиром Суздальского пехотного полка, сменившего на петербургской стоянке Астраханский полк. Боевая страда кончилась. Наступило «мирное житье», длившееся около шести лет.

III. «Полковое учреждение»

Суворов имел случай убедиться в высоких качествах русского солдата – его стойкости, храбрости, силе и выносливости. Но тем разительнее должен был представиться ему контраст между высокими боевыми качествами солдат и существовавшей военной организацией. Войска были неповоротливы, малоподвижны, не умели маневрировать; всякое длительное движение расстраивало порядок. Разведывательная служба находилась в зачаточном состоянии. Во время походов продвижение войск совершалось очень медленно. В 1756 году девяностотысячная русская армия, шедшая в Пруссию, везла за собой около 50 тысяч повозок!

Длительность срока службы, суровый режим в полках, жестокое обращение офицеров, необходимость идти в бой ради чуждых, не всегда даже понятных целей – все это отрицательно сказывалось на моральном состоянии и боеспособности солдат. Каждому нижнему чину предоставлялось право выходить в отставку по истечении восьми лет, при условии, что его заменит кто-нибудь из близких родственников. Но охотников на такую замену почти никогда не находилось. От солдатчины старались отделаться всеми способами. Полки постоянно были недоукомплектованы.

Все то, о чем размышлял молодой Суворов в годы своей солдатской службы, предстало теперь перед ним в более ярком свете. Он должен был придти к двум основным выводам: во-первых, о необходимости радикальных изменений в организации русской армии; во-вторых, о неспособности придворно-дворянского командования осуществить эту реформу, а следовательно, о необходимости добиться для себя хоть минимума самостоятельности.

Первый из этих выводов он, со свойственной ему энергией, начал немедленно реализовать в пределах вверенного ему Суздальского полка. Второй вывод таил в себе зародыш конфликтов с высшим командованием и с придворной камарильей – конфликтов, отравивших всю последующую жизнь полководца.

Становясь в оппозицию генералитету и придворным, Суворов тем самым делал еще шаг к народу, в котором вельможи видели только бесправное крепостное сословие. Однако он оставался при этом сыном своего класса, сыном своей эпохи, В солдатах Суворов видел прекрасный боевой материал, но верховное управление этим материалом полагал привилегией дворянства.

Суворову и прежде доводилось командовать полками; Тверским, Архангелогородским, Астраханским, но то были временные назначения, и, зная об этом, он не касался основ полкового устройства. Когда же ему поручили на продолжительное время Суздальский полк, он немедленно взялся за обучение его на новых началах. Сперва полк нес караульную службу в Петербурге, а осенью 1764 года был переведен из Петербурга в Новую Ладогу и простоял там свыше трех лет; в этот период и развернулась новаторская деятельность Суворова.

Основной чертой его системы было – вопреки фридриховским правилам – стремление выработать сознательное отношение солдат к возлагаемым на них задачам. И тогда и впоследствии на полях сражений Суворов постоянно старался разъяснить солдатам, что и зачем они должны совершить. «Каждый воин должен понимать свой маневр» – таково было требование, которое Суворов всегда предъявлял к своим помощникам. Вместе с тем он стремился развить в войсках чувство спайки, взаимной выручки и несокрушимую мощь натиска.

Преобразованию подверглись все стороны полковой жизни строевое обучение, материальная часть, бытовая обстановка, культурное и нравственное воспитание.

Суворов неоднократно повторял:

– Солдат ученье любит, было бы с толком.

В самом деле, подчиненные ему солдаты никогда не роптали, несмотря на то, что он заставлял их напряженно обучаться военному делу.

Стержнем обучения являлась штыковая атака. Это наиболее трудный вид боя, требующий предельного волевого напряжения. Под влиянием Фридриха II, особенно усовершенствовавшего ружейную и артиллерийскую стрельбу, большинство военных специалистов стали пренебрегать штыком.

Тем не менее скромный командир Суздальского полка решился пойти против общего мнения всей Европы. Делая штыковую атаку своим важнейшим тактическим приемом, Суворов руководствовался многочисленными соображениями.

Прежде всего он следовал здесь своим принципам, основным установкам, зрело обдуманным, принявшим уже отчетливые формы и прочно укоренившимся в нем. Принципы эти, из совокупности которых складывалась стратегия сокрушения, требовали гораздо более эффективных методов поражения врага, чем стрельба. В условиях тогдашней техники огонь вообще был мало действителен: огневых средств было мало, прицельность была неудовлетворительной, прицельная дальнобойность небольшая (ружья – на 80 шагов, пушки– до 300 сажен), боезапас невелик (около 50 пуль на стрелка) и т. д. Посредством стрельбы можно было заставить противника отступить, но не обратить его в беспорядочное бегство. А Суворов стремился именно к этому.

К тому же, если русская артиллерия стояла на высоком уровне, то находившиеся на вооружении в русской армии ружья, не имевшие нарезов, уступали, например, прусским. Рассчитывать же на то, что правительство проведет в близком времени перевооружение войск, было трудно.

Третья причина состояла в том, что Суворов с прозорливостью гения учитывал национальные особенности русского солдата, делавшие его лучшим в мире выполнителем штыкового удара – этого труднейшего вида боя, требующего максимальной силы, храбрости и крепости нервов.

Далее, Суворов учитывал, что в западноевропейских армиях не изучают техники штыкового боя, и, следовательно, обучив этой технике своих солдат, он даст им дополнительное крупное преимущество перед всеми прочими.

По всем этим причинам он и придал такое значение штыковому удару.

Было бы, однако, глубокой ошибкой думать, что Суворов недооценивал значение огня.

Известны его крылатые высказывания: «пехотные огни открывают победу», или «надлежит соблюдать всюду крестные (перекрестные. – К. О.) огни». На заре своей полководческой деятельности, в приказе, отданном в июне 1770 года, Суворов требовал: «в деле… хотя бы весьма скоро заряжать, но скоро стрелять отнюдь не надлежит, а верно целить, в лутчих стрелять, что называетца в утку, и пули напрасно не терять».

В результате усиленного и систематического обучения, суворовские солдаты становились меткими стрелками. «У нас пропадает тридцатая пуля», – с гордостью говорил Суворов (то-есть из 30 выпущенных пуль только одна не попадает в цель). С целью сделать огневую подготовку наиболее эффективной Суворов выделял особые стрелковые команды, проходившие усиленный курс обучения стрельбе. Эти команды комплектовались из егерей. Егеря – стреляют, гренадеры и мушкетеры – «рвут на штыках», – таково было установленное Суворовым распределение ролей; разумеется, это не исключало того, что в случае надобности все роды войск привлекались к исполнению той или другой функции.

Суздальскому полку пришлось пройти самую усиленную походную тренировку. Суворов заставлял его совершать переходы по 40–50 верст в день, в зной и мороз, по непролазной грязи, переходя вброд, а то и вплавь встречавшиеся реки. При этом по пути производились боевые ученья; для этого командир умел использовать всякий предлог. Много шума наделал случай, когда Суворов, проходя во время учебного похода мимо монастыря, приказал полку взять его штурмом. Суворову грозили крупные неприятности, но благодаря вмешательству Екатерины дело было замято.

Хотя в подчинении у Суворова был только пехотный полк, он не упускал из виду и другие роды оружия. Через несколько лет, получив под свое начало отряд из всех родов оружия, он обратился к нему с целой серией наставлений, начиная с указаний, как действовать палашами, и кончая советом при карьере[19] приподниматься на стременах и нагибаться на конскую шею.

Много усилий приложил Суворов к тому, чтобы подготовить свой полк не только для дневных, но и для ночных действий. В ночном бою смелость и внезапность нападения приобретают особенно большое значение; действие огня здесь минимально. Поэтому Суворов не мог не тяготеть к ночным операциям.

Суворова иногда обвиняли в том, что он чрезмерно изнурял людей.

Он не отрицал трудностей своей системы, но категорически настаивал на том, что они окупаются стократ; «тяжко в ученьи – легко в походе», повторял он. Трудность маневренного ученья создавала, по его убеждению, «на себя надежность – основание храбрости».

Что же касается «изнурения», то не учитывали того обстоятельства, что наряду с утомительными упражнениями Суворов проявлял большую заботу о здоровье солдат. Со свойственной ему простотой и желанием во все вникнуть, он лично учил солдат чистоте и соблюдению правил гигиены. «И был человек здоров и бодр, – писал он, – знают офицеры, что я сам то делать не стыдился… Суворов был майор, и адъютант, до ефрейтора; сам везде видел, каждого выучить мог».

Суворов часто с удовлетворением говорил о себе, что учи показом, а не рассказом.

Суворов заботился не только об обучении своего полка, но – что было очень редко в его время – и о воспитании. Он организовал две школы – для дворянских и для солдатских детей– и сам сделался преподавателем в обеих. Это свидетельствует о подлинном демократизме и колоссальной энергии Суворова, при всей своей разносторонней деятельности находившего время для преподавания.

Кроме школы, были выстроены полковые конюшни и разбит сад. Любопытно, что Суворов заботился также об эстетическом воспитании, и школьники-дворяне однажды разучили и поставили пьесу. Довольно крупные издержки, связанные со всеми перечисленными мероприятиями, покрывались главным образом за счет сбережений в хозяйстве полка. Часть их, однако, Суворов покрывал и из собственных средств.

Таким образом, во всей системе обучения Суздальского полка тесно переплетались элементы воспитания духа (в смысле развития высших боевых качеств) и тщательного обучения военной технике. Свои взгляды на боевую подготовку войск, Суворов изложил в особом наставлении, которое до сих пор было известно в литературе под названием «Суздальское учреждение».

В настоящее время, однако, имеются значительно более точные и подробные сведения об этом чрезвычайно интересном документе, так как в Артиллерийском музее (г. Ленинград) отыскан экземпляр его. Исследовавшие рукопись историки пришли к выводу, что она написана зимой 1764/65 г.г. Общее название рукописи: «Полковое учреждение».

Этот документ – размером свыше 50 рукописных страниц – представляет собою свод правил по управлению и обучению полка. В нем имеются следующие главы: 1) О караулах, 2) О экзерцировании, 3) О убранстве и чистоте, 4) О воинском послушании, распорядке и должностях, 5) О лагере, 6) О непременных квартирах.

Неся караульную службу в столице, солдаты и офицеры Суздальского полка должны были в совершенстве знать все церемониалы. Между тем, петровский устав не заключал в себе подробностей несения этой службы. Содержащаяся в «Полковом учреждении» инструкция явилась в этом смысле как бы дополнением к уставу Петра I; ряд пунктов этой инструкции вошел впоследствии в воинские уставы. Предусмотренные инструкцией Суворова церемониалы преследуют цель развить чувство ответственности, побудить караульного проникнуться сознанием важности порученного ему дела.

Важнейшей главой «Полкового учреждения» является вторая, посвященная строевому обучению. Особое внимание здесь уделено обучению рекрут. Наставление дает офицеру указание, как нужно обучать и чему уделять наибольшее внимание. Оно требует придания рекруту хорошей выправки, «чтоб оные имели на себе смелой военный вид», главное же, освоения им основных правил солдатского ремесла: «дабы солдат ко всякому движению и постановлению фронта против неприятеля искусен был», а также был бы обучен «скорой и исправной стрельбе». Таким образом, в центре внимания стоит не парадная сторона, а обучение боевым построениям и меткой стрельбе.

То обстоятельство, что «Полковое учреждение» не требовало знания солдатами изощренных тонкостей различных «парадировок», делало возможным скорое обучение: ротному командиру давался на прохождение с рекрутом всей программы один месяц.

Примечательна четвертая глава наставления. В ней утверждается великое значение воинской дисциплины и вместе с тем – заботы командира о своих подчиненных. «Вся твердость воинского правления основана на послушании, которое должно быть содержало свято. Того ради никакой подчиненный перед своим вышним на отдаваемый какой приказ да не дерзает не токмо спорить или прекословить, но и рассуждать».

Такими словами начинается первый параграф этой главы.

А четвертый параграф гласит, что ротный командир «к своим подчиненным имеет истинную любовь, печется о их успокоении и удовольствии, содержит их в строгом воинском послушании и научает их во всем, что до их должности принадлежащем».

В эпоху, когда повсеместно считалось обязательным подвергать солдат за всякую провинность тяжким, унизительным наказаниям, автор «Полкового учреждения» требовал: «В обучении экзерциции и прочего… чтоб поступаемо было без жестокости и торопливости», а в другом месте пояснял-. «Умеренное военное наказание, смешанное с ясным и кратким истолкованием погрешности, более тронет честолюбивого (в смысле дорожащего честью. – К. О.) солдата, неужели жестокость, приводящая оного в отчаяние».

«Полковое учреждение» не хочет, лишать солдата того, что доставляет ему радость. Но и здесь требуется соблюдать благоразумие, избегать общения солдат с людьми, которые могут научить его «подлым поступкам, речам и ухватке». В связи с этим, например, «нижним чинам вино и прочее пить не запрещается, однако не на кабаке, где выключая что ссоры и драки бывают, и военный человек случается во оные быть примешен».

Наставление заканчивается требованием непрестанного, деятельного обучения, благодаря чему люди «праздность и леность навсегда убегать привыкнут», и всякий «при всяком случае будет бодр, смел, мужествен и на себе надежен».

Таковы основные черты «Полкового учреждения» – достойного предшественника оформившейся спустя тридцать с лишком лет другого наставления: «Науки побеждать». Основные положения этого знаменитого суворовского наставления отчетливо видны уже в инструкции, разработанной молодым командиром Суздальского полка.

Будучи простым и приветливым в обращении с солдатами, Суворов проявлял в то же время большую требовательность и сурово взыскивал за нарушение дисциплины. «Дружба – дружбой, а служба – службой» – таково было его правило. Существует рассказ, что одному генералу, очень часто твердившему о своих дружеских чувствах к Суворову, Александр Васильевич велел записать: «Дружба и служба суть две параллельные линии, никогда не пересекающиеся». В одном приказе он прямо предписывает «в случае оплошности взыскивать и без наказания не оставлять, понеже ничто так людей ко злу не приводит, как слабая команда».

Екатерининские военные деятели и чиновники, в большинстве своем тупые и ограниченные служаки, не могли понять преимущества и всего огромного значения проводимой в Суздальском полку новой системы… Суворов не имел – да и не искал – сильного покровителя, который заставил бы обратить внимание на него и его идеи, а без этого в екатерининскую эпоху трудно было чего-либо добиться. Так как о Суворове все-таки уже заговорили, правящая клика попыталась отмахнуться от него, создав ему репутацию оригинала. Придравшись к отдельным шероховатостям и преувеличениям, встречавшимся в суворовской системе, стали говорить о нем как о способном «чудаке», не заслуживающем, однако, серьезного отношения. Указанием на внешнюю парадоксальность его поступков эти люди пытались скрыть глубокий смысл проводившихся Суворовым реформ.

Нужно отметить, впрочем, что под влиянием опыта Семилетней войны свежие идеи проникли в умы многих военных деятелей, так что реформы Суворова не были совершенно исключительным явлением. Так, в 1764 году была издана «Инструкция полковничья», насаждавшая прогрессивные по тем временам взгляды на воспитание и обучение солдат. Но Суворов, конечно, пошел значительно дальше, и это восстановило против него всех рутинеров.

Надо коснуться еще одной черты Суворова, которая проявилась в этот период: уже в это время он одержал первую свою победу «духа над плотью», подобные которой он одерживал затем непрестанно в течение сорока лет. Телосложение и здоровье его были довольно хрупкими. В начале 1764 года в одном из своих писем (Кульневой) он жаловался на свое здоровье, на то, что до крайности исхудал и стал подобен «настоящему скелету, лишенному стойла ослу, бродячей воздушной тени». Он страдал болями в груди, в голове и особенно в животе. В боях он получил шесть ран. «Я почти вижу свою смерть, – писал он, – она меня сживает со света медленным огнем, но я ее ненавижу, решительно не хочу умереть так позорно и не отдамся в ее руки иначе, чем на поле брани».

И тем не менее он в течение пятидесяти лет делил с солдатами трудности бивуачной, походной и боевой жизни, показывал им пример выносливости под палящим солнцем Италии и под снежными вьюгами в Альпах – всегда неутомимый, бодрый и предельно деятельный.

Во второй половине июня 1765 года Суздальский полк участвовал в больших маневрах, устроенных в Красном селе. Суворов возглавлял на этих маневрах отряд, производивший разведывательные операции, и был с похвалою упомянут в приказе.

После маневров полк вернулся на прежнюю стоянку в Новой Ладоге.

IV. Война с конфедератами

В описываемую эпоху польское государство сохраняло еще феодальный строй общества, препятствовавший развитию торговли и промышленности, обрекавший на бесправие и нищету широкие слои населения.

По словам Энгельса, Польша XVIII века находилась «в состоянии полного развала». Эта «дворянская республика, основанная на эксплоатации и угнетении крестьян, неспособная по своей конституции ни к какому общенациональному действию», была обречена «стать легкой добычей своих соседей».[20]

Польские короли являлись марионетками в руках соседних государств. Россия проявляла большую заинтересованность в делах Польши, особенно возросшую с воцарением Екатерины II.

Не желая примириться со все возрастающим русским влиянием, польское дворянство стало подготовлять вооруженную борьбу против России. В своих замыслах оно было, поддержано Францией и Австрией.

Не желая непосредственно ввязываться в войну с Россией, эти государства составили план толкнуть на борьбу с ней ее соседей на севере и на юге – Швецию и Турцию. В 1768 году началась русско-турецкая война.

В феврале 1768 года группа панов и шляхтичей съехалась в небольшом городке Баре, близ турецкой границы. Собравшиеся выпустили воззвание к польскому народу, в котором объявили короля Станислава низложенным, а себя – главарями организованной ими национальной («Барской») конфедерации.[21]

Через несколько дней под знамена конфедератов стеклось 8 тысяч человек. Во главе их стал шляхтич Иосиф Пулавский. Войска Станислава, усиленные русским отрядом, стали подавлять движение. Между тем в конце 1768 года турецкое правительство под прямым давлением Австрии и Франции объявило войну России. Это воодушевило конфедератов, и шедшее было на убыль движение распространилось с новой энергией.

Главные силы России предназначены были действовать против турок. Но наряду с этим были приняты меры к подавлению вооруженного движения польских конфедератов. Было решено собрать под Смоленском корпус из четырех пехотных и двух кавалерийских полков под командованием генерал-поручика Нуммерса. В состав этого корпуса был включен и Суздальский полк.

Получив приказ идти к Смоленску, Суворов немедленно выступил из Ладоги. Стоял ноябрь; полк шел по щиколотку в грязи; лошади месили копытами жидкую кашу, которая носила громкое название «дороги». Осенняя распутица, множество болот, длинные ночи – все это чрезвычайно затрудняло поход. Но Суворов был чуть ли не рад всему этому: вот когда представился случай для серьезного походного учения. С неослабевавшей энергией вел он свой полк, несмотря на грязь и ненастье; 869 верст, отделявшие Новую Ладогу от Смоленска, были пройдены в течение тридцати дней. При этом заболевших насчитывалось всего трое, один умер и один извозчик «отлучился». А между тем, в полку насчитывалось до 1500 человек. Суворов мог быть доволен плодами своих забот: в других частях тогдашней армии дневные переходы редко превышали 10–11 верст, беспрерывно устраивались остановки на отдых, и все-таки значительная часть солдат к концу похода оказывалась «в нетях» или в госпиталях.

Незадолго до назначения в Польшу, в сентябре 1768 года, Суворов был произведен в бригадиры.[22]

В Смоленске он получил в командование бригаду, в состав которой вошел и Суздальский полк. Зиму он провел в тренировке новых своих частей по образцу суздальцев, а весною направился к Варшаве с Суздальским полком и двумя эскадронами драгун. Он употребил редко применявшийся в то время способ: реквизировал подводы у населения и, посадив на них людей, стремительно двинулся в путь. Расстояние в 600 верст было покрыто в двенадцать дней.

Общее командование русскими войсками в Польше было возложено в это время на генерала Веймарна. Он был опытным военачальником, однако чрезвычайным педантом и к тому же мелочно-самолюбивым человеком. Суворову было нелегко ладить с ним. «Каторга моя в Польше за мое праводушие всем разумным знакома», писал он впоследствии об этом.

Сосредоточенные в Польше русские отряды были немногочисленны. Но у конфедератов не было единства в действиях, не было выучки и дисциплины, и в результате они оказывались слабее. Все же иногда они соединяли свои раздробленные силы, и тогда с ними приходилось считаться.

В августе 1769 года было получено известие о сосредоточении крупных сил конфедератов под Брестом. Во главе их стояли сыновья умершего к тому времени Иосифа Пулавского – Франц и Казимир. Против них действовали два довольно многочисленных русских отряда, силою в полторы-две тысячи человек каждый. Однако командиры этих отрядов – Ренн и Древиц – не решались напасть на Пулавских. В распоряжении Суворова имелась едва четвертая часть тех сил, которые были у Ренна и Древица. Но он меньше всего собирался придерживаться их тактики. Он полагал, что правильный образ действий заключается в том, чтобы теснить противника, не давая ему опомниться. Оставив в Бресте часть своего отряда, взяв 450 человек при двух пушках, он двинулся в погоню за Пулавскими и настиг их около деревни Орехово.

Вначале Суворов, учитывая громадное численное превосходство поляков, ограничивался тем, что отбивал картечью их атаки. Решив, что неприятель обескуражен неудачами, он приказал зажечь у него в тылу гранатами деревню и предпринял штыковую атаку. Атака эта весьма примечательна: Суворов атаковал пехотой конницу – случай, почти не имевший прецедентов в военной практике. Штыковой удар был проведен с обычной энергией. Поляки бежали, и немногочисленные кавалеристы Суворова преследовали их на протяжении трех верст, в то время как пехота, по его распоряжению, вела частую стрельбу – с целью «психического воздействия» на неприятеля. Поляки были настолько деморализованы, что не могли остановиться, хотя под конец их преследовали всего десять кавалеристов во главе с самим Суворовым. Вдобавок они понесли тяжелую потерю в лице Франца Пулавского, убитого в схватке.

В этом бою Суворов проявил необычайную отвагу: в самом начале он с 50 драгунами атаковал батарею, обстреливавшую мост, через который должны были наступать гренадеры. Драгуны в решительный момент обратились вспять, оставив Суворова одного. Но, вместо того чтобы броситься на одинокого всадника, польские артиллеристы отвезли батарею за линию.

Дело под Ореховом выдвинуло Суворова в первый ряд русских военачальников в Польше и принесло ему чин генерал-майора.

После Орехова. Суворов избрал средоточием своего отряда город Люблин и разослал оттуда во все стороны мелкие отряды, неустанно гонявшиеся за появлявшимися партиями конфедератов.

В такого рода деятельности прошел весь 1770 год. Осенью этого года полководец едва не погиб: переправляясь через Вислу, он неудачно прыгнул на понтон, ударился грудью о край понтона, упал в воду и стал тонуть. Один из солдат схватил его за волосы и спас; но Суворов так сильно ударился грудью, что проболел три месяца.

Беспощадно громя отряды конфедератов, он очень человеколюбиво обращался с побежденными и часто отпускал их на родину под честное слово, что они не будут более участвовать в войне. – В бытность мою в Польше сердце мое никогда не затруднялось в добре и должность никогда не полагала тому преград, – говорил Суворов.

Он приказывал хорошо обращаться с пленными и кормить их, «хотя бы то было сверх надлежащей порции». Недоумевавшим по этому поводу офицерам он разъяснял, что «благоприятие раскаявшихся возмутителей пользует более нашим интересам, нежели разлитие их крови».

В этом была и гуманность и политическая дальновидность.

В 1770 году конфедераты получили деятельного организатора в лице французского генерала Дюмурье, явившегося в Польшу в сопровождении отряда французских солдат.

Связанное с прибытием Дюмурье оживление военных действий открыло и для Суворова некоторые перспективы. Он двинулся против нового противника и, выйдя из Люблина, взял приступом местечко Ландскрону (Ланцкрону) (в 30 верстах от Кракова). В этом деле, между прочим, были прострелены его шляпа и мундир.

Овладев местечком, он порешил взять и цитадель, в которой заперлись поляки, но здесь постигла его неудача, одна из редких неудач в его военной карьере, – конфедераты отбили штурм, причем русские понесли потери: было убито 22 солдата, ранено 6 офицеров и 27 солдат. Сам Суворов был при этом легко ранен; была ранена и лошадь под ним. Пришлось отступить.

Неудачный исход предприятия был обусловлен совершенным незнакомством войск, не прошедших суворовской школы, с техникой штурма крепостей. В письме к Веймарну Суворов горько иронизировал по этому поводу: «Имели мы прежде вымышленные слова: Строй фронт по локтю! Раздайся из середины крыльем! Фронт назад! Поет для скуки взводный командир: В средину сомкнись! Стройся в полторы шеренги! Стройся в три шеренги! Строй ряды, в шесть шеренг! Наконец, тысячу таких слов… Все под Ланцкроной исчезло!»

Неудачная стычка под Ландскроной, разумеется, ни в малой степени не повлияла на энергичную, инициативную тактику Суворова. К этому времени он уже прочно утвердился в своих взглядах на военное дело, иллюстрацией чего может служить его интересное письмо ротмистру Вагнеру (от 25 февраля 1771 г.): «Сикурс есть слово ненадежной слабости, а резерв – склонности к мужественному нападению; опасность есть слово робкое и никогда как сикурс слово чужестранное, да на русском языке никогда не употребляемое и от меня заказанное, а на то служит осторожность. А кто в военном искусстве мудр, то над сим предосторожность, а не торопливость, свыше же резерва называется усилие, то есть что и без него начальник войска по его размеру и храбрости сильным быть себя почитает. Сикурс, опасность и протчие вообразительные во мнениях слова служат бабам, кои боятца с печи слезть, чтоб ноги не переломить, а ленивым, роскошным, и тупозрячим (нужны) для подлой обороны»…

Подлинно суворовское, великолепное высказывание! В нем с предельной четкостью и выразительностью изложены принципы смелой, уверенной тактики замечательного полководца.

Очень скоро после неудачного Ландскронского дела Суворов направился к местечку Рахову и рассеял скопившийся там отряд конфедератов. Во время этой экспедиции случился эпизод, очень характерный для Суворова: его колонна подошла к Рахову ночью и рассыпалась по местечку в поисках засевших в избах поляков. Полководец остался совершенно один; в этот момент он заметил, что в корчме заперся многочисленный отряд. Не колеблясь, он подъехал к двери и предложил полякам сдаться; поляки в количестве 50 человек сдались ему.

Вернувшись в свой «капиталь»,[23] как прозвал Суворов город Люблин, он получил от Веймарна приказ снова идти к Кракову, где теперь расположились главные силы конфедератов. Имея под начальством свыше полутора тысяч человек, он с обычной быстротой совершил марш и застал Дюмурье врасплох. Однако реализовать выгоды внезапности ему помешала новая, хотя и столь же незначительная неудача. Вблизи Кракова, около деревни Тынец, находился сильно укрепленный редут, занятый отрядом конфедерата Валевского. Суворов решил взять редут с налета. Это было выполнено, но пехота конфедератов отбила редут и после упорной борьбы удержала его за собой. Потеряв около двухсот человек и несколько часов драгоценного времени, Суворов прекратил штурм и двинулся к соседней деревне Ландскроне, уже являвшейся незадолго перед этим ареной военных столкновений. Тут произошел известный бой, остающийся классическим примером смелости и мастерства в учете психологии противника.

В распоряжении Суворова было в это время уже три с половиной тысячи человек; поляков было приблизительно столько же. Дюмурье занимал чрезвычайно сильную позицию. Левый фланг его упирался в Ландскронский замок; центр и правый фланг, недоступные по крутизне склонов, были прикрыты рощами. У него имелось 50 пушек. «Ланцкорон столько нарыт, что мы о его штурме и не думали», доносил Суворов Веймарну. Иными словами, Суворов понимал, что планомерный штурм столь сильной позиции должен повлечь большие потери. Чтобы избежать их, он решается на очень рискованный шаг, целиком основанный на его глубоком и тонком понимании военной психологии. Суворов, не дожидаясь, пока подтянется весь его отряд, двинул 150 конных карабинеров и две сотни чугуевских казаков на фланг неприятельского расположения.

Уверенный в неприступности своей позиции, Дюмурье приказал подпустить поближе «шедшую на верную гибель» конницу и открыть огонь, только когда она взберется на вершину гребня. Но Суворов лучше знал впечатлительность польских войск, не прошедших регулярного воинского обучения. Едва казаки, поднявшись на высоты, построились в лаву[24] и ударили в пики, польская пехота смешалась и бросилась в бегство. Пытавшийся остановить беглецов видный конфедерат Сапега был убит обезумевшими от страха людьми. Все усилия Дюмурье восстановить порядок были тщетны. Бой был окончен за полчаса. Поляки потеряли 500 человек, остальные рассеялись по окрестностям; только французский эскадрон и отряд Валевского, считавшийся одним из лучших в войске конфедератов, отступили в порядке. Что касается русских, то у них насчитывалось только 10 раненых (убитых не было вовсе).

После этой битвы отношения Дюмурье с конфедератами и без того не отличавшиеся сердечностью, вконец испортились, и он через несколько недель уехал во Францию. «Мурье, управясь делом и не дождавшись еще карьерной атаки, откланялся по-французскому и сделал антрешат в Белу, откуда за границу», не без ехидства донес об этом Суворов.

Впоследствии в своих мемуарах Дюмурье пространно критиковал приказ Суворова атаковать конницей сильную позицию. Он считал подобные действия противоречащими всем тактическим правилам и объяснял успех Суворова игрой случая. Посредственность пыталась критиковать гения! Дюмурье невдомек было, что Суворов проявил в этом бою высокое искусство. Он точно оценил обстоятельства, понял нравственную слабость противника, интуитивно нашел верное средство» для его поражения. Свой рискованный план он построил на впечатлительности поляков, на внезапности удара и на стремительности его. В данном случае это было гораздо эффективнее, чем методический нажим на польские позиции. Это было действительно очень простое решение вопроса, но то была простота гения.

С поражением Дюмурье самым видным предводителем конфедератов остался Казимир Пулавский. Суворов погнался за ним, настиг его, разбил и попытался уничтожить его отряд. Однако Пулавский остроумным маневром сумел оторваться от русских войск, увлеченных преследованием его арьергарда, и благополучно увел от погони свои главные силы.

Узнав о военной хитрости Пулавского, Суворов, всегда умевший отдать должное искусству и друга и врага, пришел в восторг. Он отослал Пулавскому свою любимую фарфоровую табакерку – в знак уважения к отваге и находчивости противника.

Этим окончилась предпринятая Суворовым операция. Она была построена на тех же твердо усвоенных им принципах: неустанная стремительность, неодолимый натиск. В течение семнадцати суток отряд прошел около 700 верст среди враждебно настроенного населения, почти ежедневно ведя бои с противником. Это производило впечатление смерча, и ни поляки, ни французские офицеры не знали, как бороться с ним.

Последние надежды польских конфедератов сосредоточились теперь на литовском великом гетмане графе Огинском. Долго колебавшийся, ввязываться ли ему в военную авантюру, он в конце концов уступил подстрекательствам французского правительства. На решение его повлияло прибытие к нему из Польши конфедерата Коссаковского с двухтысячным полком черных гусар. Отряд этот назывался «вольные братья» и считался лучшим у конфедератов. Огинский, помышлявший в случае успеха о польской короне, наконец, решился: в августе 1771 года он внезапно напал на русский отряд и взял в плен около пятисот человек; командир отряда Албычев был убит.

Известие о том, что Огинский стал на сторону конфедератов, разнеслось по Литве, и отовсюду стали стекаться к нему волонтеры.

Удачное развитие дальнейшей деятельности Огинского грозило русским серьезными последствиями. Народные волнения могли быстро охватить весь дотоле спокойный край.

Опытному глазу Суворова ясно было, чем чревато выступление Огинского, если не затушить его в самом начале.

С отрядом в 800 человек, пройдя за четыре дня около двухсот верст, Суворов подошел к местечку Столовичи, где разместилась более чем трехтысячная колонна Огинского. Несмотря на то, что войско противника было вчетверо больше его собственного отряда, Суворов, верный своей обычной тактике, задумал немедленную атаку. Была темная ночь. Русский отряд без шума подошел к местечку, снял сторожевой пикет и ворвался в Столовичи. «Нападение наше на литовцев было со спины», констатировал Суворов. Не давая опомниться конфедератам, русские, к которым примкнули содержавшиеся здесь в плену солдаты убитого Албычева, штыками и саблями очистили Столовичи.

В Столовичах была расположена только часть польско-литовских войск. Остальные разбили лагерь в поле. Не позволяя им придти в себя, Суворов на рассвете атаковал их и рассеял. Победа была полная. Огинский с десятком гусар бежал за границу.

Последствия Столовичской битвы были огромны. Суворов доносил о ней: «Сражение продолжалось от трех до четырех часов, и вся Литва успокоилась».

Суворов был настолько доволен поведением своих солдат в этой операции, что подарил каждому из них от себя по серебряному рублю.[25] Сам он был награжден за эту победу орденом (третьим за время пребывания в Польше). Правда, это случилось не сразу: разгневанный тем, что Суворов действовал по собственной инициативе, Веймарн подал на него формальную жалобу в Военную коллегию. Факты, однако, были чересчур очевидны; жалоба осталась без последствий, а Суворову послали орден.

Вскоре после сражения при Столовичах Веймарна перевели в другое место, и взамен его был назначен Бибиков. С новым начальником у Суворова установились хорошие отношения. Однако укоренившиеся в нравах генералитета интриги не прекращались, и Суворов просил о переводе его в армию Румянцева, действовавшую против турок.

«Мизантропия овладевает мною, – писал он Бибикову. – Не предвижу далее ничего, кроме досад и горестей».

Прошло все-таки еще около года, прежде чем ему удалось покинуть Польшу. В течение этого года имело место одно небезынтересное событие. Прибывший вместо Дюмурье к конфедератам французский генерал Виомениль затеял смелое предприятие. «В отчаянном положении, в котором находится конфедерация, – писал Виомениль, – необходим блистательный подвиг для того, чтобы снова поддержать ее, вдохнуть в нее мужество». В качестве такого подвига был задуман захват Краковской цитадели, охранявшейся Суздальским полком под командой бездеятельного офицера Штакель– берга («обремененного ксендзами и бабами», как выразился Суворов). План этот удался как нельзя лучше. В январе 1772 года, в то время как русские офицеры веселились на маскараде, отряд французов пробрался через сточные трубы в цитадель и захватил ее.

Узнав о случившемся, Суворов с полутора тысячами человек бросился к Кракову. Он сделал все возможное, чтобы отбить цитадель: обстреливал ее, пытался выманить французов в поле, но все было тщетно. С каждым днем его положение делалось хуже, так как вокруг него стягивалось кольцо конфедератских отрядов. Пришлось решиться на попытку завладеть цитаделью штурмом. Эта попытка окончилась полной неудачей.

«Неудачное наше штурмование доказало, правда, весьма храбрость, но купно[26] в тех работах и неискусство наше», доносил Суворов Бибикову.

Началась осада. Суворов подвез сильные орудия, приказал вести подкопы. В замке вскоре обнаружился недостаток продовольствия и медикаментов.

После трехмесячной осады, узнав от разведчиков о крайне тяжелом положении защитников замка, Суворов послал к ним парламентера с предложением очень выгодных условий капитуляции. Осажденные сочли это за признак слабости и вступили в пререкания. В ответ Суворов предъявил новые условия, несколько жестче первых, предупредив, что в дальнейшем условия капитуляции будут каждый раз становиться все более суровыми. Осажденные поторопились принять все условия.

Суворов оказал сдавшемуся гарнизону очень корректный прием. Всем французским офицерам он возвратил шпаги, не без язвительности заметив, что Россия и Франция не находятся в состояннии войны.

Между тем сопротивление поляков все более ослабевало В августе 1772 года был подписан договор об отторжении от Польши значительной части территории: около четырех тысяч квадратных миль с пятимиллионным населением. На долю России из этого досталось несколько более одной трети (белорусские области на Днепре и Двине); прочее оттягали Австрия и Пруссия.

Большинство конфедератов изъявило покорность. Им была обещана амнистия. Казимир Пулавский, лишенный приверженцев, направился в Америку, вступил в ряды армии Вашингтона и был убит в сражении у Саванны. Расставаясь со своими последними соратниками, он отдал дань уважения Суворову и выразил скорбь, что у поляков не нашлось подобного человека.

С окончанием войны Суворов добился разрешения покинуть пределы Польши. Уезжая, он написал Бибикову большое письмо.

«Следую судьбе моей, которая приближает меня к моему отечеству и выводит из страны, где я желал делать только добро, по крайней мере, всегда о том старался. Сердце мое не затруднялось в том и долг мой никогда не полагал тому преград… Безукоризненная добродетель моя весьма довольна одобрением, изъявляемым моему поведению… Простодушная благодарность рождает во мне любовь к этому краю, где мне желают одного добра…»

Это письмо, из которого мы привели лишь некоторые цитаты, весьма характерно для Суворова. Он всегда гордился – даже немного кичился – своей добродетелью, понимая под ней, вероятнее всего, свою подлинную бескорыстность и принципиальность. Он гордился тем, что, проходя с боями по покоряемым им землям, никогда не прибегал к жестокостям.

Суворов настойчиво просил командировать его в южную армию, но вместо того ему пришлось отправиться в Финляндию, где создавалось напряженное положение вследствие политических осложнений со Швецией, Зимой 1772 года он был в Петербурге, затем в продолжение нескольких месяцев инспектировал пограничные районы Финляндии. Разъезжая по сумрачным лесам, он не переставал зорко следить за судьбой заключенного тогда с Турцией перемирия, предвидя, что там предстоят крупные военные столкновения.

Суворов рвался к ним, подобно тому, как четыре года назад рвался в Польшу. Там он обманулся в своих надеждах: постоянная утомительная погоня за партизанами, мелочная опека Веймарна, незначительный масштаб операций – все это не удовлетворяло его. Как былинный Святогор, он искал, где применить свою силу. Он надеялся, что на турецком театре войны найдет желанный простор.

V. На берегах Дуная

В мае 1772 года Турция предложила России временно приостановить военные действия. Начались мирные переговоры, в которых приняли участие представители Пруссии и Австрии. Обе стороны желали мира. Турки были разбиты при Ларге и Кагуле, потеряли свой флот в сражении при Чесменской бухте и были потрясены выпавшими на их долю поражениями. России не дешево далась война на двух фронтах – турецком и польском – при необходимости одновременного прикрытия северных границ. Кроме того, правительство было серьезно обеспокоено разраставшимися крестьянскими волнениями.

Однако почвы для соглашения с турками найти не удалось. Екатерина II хотела ощутительно реализовать победы Румянцева и Орлова. «Если при мирном договоре не будет одержано – независимость татар, ни кораблеплавание на Черном море, то за верно сказать можно, что со всеми победами над турками мы не выиграли ни гроша», писала она. Но как раз в вопросе о крымских татарах Турция не склонна была уступить.

Весной 1773 года военные операции возобновились. Турецкие солдаты были храбры и выносливы; всадники в одиночном бою даже превосходили европейских кавалеристов. Но отсутствие порядка и дисциплины обесценивало эти качества. Европейские армии побеждали турок благодаря выдержке и лучшей организации. Они строили свои полки в огромные каре[27] и окружали их рогатками,[28] защищаясь таким образом от первого неистового натиска конницы. Это было надежная; оборонительная тактика, но она обрекала войска на пассивность. П. А. Румянцев предложил иной способ борьбы: неповоротливое колоссальное каре было заменено несколькими меньшими; применение рогаток, стеснявших маневренность, было резко сокращено. И все-таки война с многочисленной турецкой армией представляла большие трудности, и недавний герой Кагула и Ларги, Румянцев, настаивал на усилении его армии, прося в противном случае заменить его на посту главнокомандующего.

В это время приехал Суворов. Румянцев встретил его довольно сдержанно и дал назначение в дивизию генерал-поручика графа И. П. Салтыкова (сына победителя при Кунерсдорфе). Между прочим, в этой дивизии состоял уже на службе Потемкин.

Салтыков поручил новому генералу командовать левым флангом. Позиции проходили у Негоештского монастыря, противостоящего расположенному на другом берегу Дуная городу Туртукаю. В распоряжение Суворова был передан сводный отряд численностью около 2 300 человек.

Приезду Суворова предшествовала молва. Его действия в Польше резко выделили его из ряда других генералов. Слухи о его странностях и оригинальностях усиливали интерес к нему. Была известна и популярность его среди солдат.

Но в условиях тогдашней русской армии популярный генерал был бельмом на глазу у правящей верхушки. Чем больше росла его известность, тем настороженнее и враждебнее относились к нему верхи. Суворов знал это; он особенно тщательно подготовлял наносимые им удары, а в процессе осуществления их лично руководил часто атакой, рискуя жизнью. Однажды он с горечью написал И. П. Салтыкову: «Бегать за лаврами неровно иногда и голову сломишь… да еще хорошо, коли с честью и пользою». Но другого выхода у него не было.

Через несколько дней по приезде Суворова Румянцев предпринял серию усиленных рекогносцировок, или, как их называли, поисков. Один из них был поручен новому командиру.

Несмотря на полученные подкрепления, силы Суворова были значительно меньше, чем размещенный в Туртукае четырехтысячный неприятельский отряд. В этих условиях форсирование Дуная было делом нелегким. Между тем неудача способна была навеки погубить его репутацию: он не сомневался, что всякий неуспех будет раздут неимоверно. Оставалось положиться на стойкость солдат и офицеров и на свое искусство.

В течение нескольких дней он внимательно изучал турецкие позиции и затем разработал подробную диспозицию операции. Отдельные места этой диспозиции настолько интересны, что их стоит привести. «Атака будет ночью с храбростью и фурией[29] российских солдат… А подробности зависят от обстоятельства, разума и искусства, храбрости и твердости гг. командующих… весьма щадить: жен, детей и обывателей… мечети и духовной их чин…; турецкие обыкновенные набеги отбивать по обыкновенному наступательно». Таким образом, Суворов, идя по следам Петра I и Румянцева, предоставлял командирам отдельных частей широкую инициативу.

Заслуживает пристального внимания боевой порядок, избранный Суворовым. 9 мая он писал И. П. Салтыкову: «пехота будет действовать в 2 карея с резервом и натурально инде колонною».

Первоначально Суворов хотел переправиться через Дунай незаметно, в семи верстах ниже Туртукая. Все приготовления были закончены. Лично руководивший ими Суворов, завернувшись в плащ, уснул на берегу реки. Неожиданно в середине русского расположения раздалось гортанное «алла» турок. Около тысячи янычар[30] переплыли реку и устремились в глубь русского лагеря, едва не захватив при этом самого Суворова Этот налет был быстро ликвидирован, но турки заметили военные приготовления и должны были догадаться, что готовится атака на Туртукай. Суворов лишался одного из своих главных козырей – внезапности. Тогда он принял энергичное, глубоко психологическое решение: совершить поиск в эту же ночь. Он справедливо полагал, что турки никак не станут ждать новой битвы сейчас же после окончания первой.

В ночь на 10 мая, отдав последние распоряжения и лично установив четыре пушки, Суворов двинул войска.

Касаясь этого военного предприятия Суворова – одного из его первых крупных предприятий, – нельзя не удивляться высокому искусству сочетания глубины замысла с разработкой всех деталей. Основные положения диспозиции сводились к следующему. Сперва переправляется пехота, разделенная на два каре и резерв; при резерве – 2 пушки; за пехотой – конница; если возможно – люди на лодках, лошади в поводу вплавь. На русской стороне Дуная ставится батарея из четырех орудий для поддержки атакующих. Атака «с храбростью и фурией» ведется последовательно на все позиции турецких войск. Далее в диспозиции столь же тщательно предусматривается боевая деятельность стрелков, использование резерва и пр., вплоть до напоминания о необходимости щадить мирных жителей и церковные сооружения.

В первом часу ночи началась переправа. Турки открыли жестокий огонь, но в темноте он оказался мало эффективным. Выйдя на берег, войска, выполняя диспозицию, направились двумя колоннами вверх по реке. Суворов находился при первой из них. Преследуя отступавших турок, русские заметили оставленную вполне исправную пушку и, повернув ее, выстрелили в сторону Туртукая. Однако при выстреле пушку разорвало, и все находившиеся подле нее получили ранения. В числе их был и Суворов, у которого оказалось поврежденным бедро. Превозмогая боль, Суворов продолжал бежать впереди цепей и одним из первых ворвался в неприятельский окоп. Огромный янычар набросился на него, но Суворов проворно уклонился, приставил к груди янычара штык и, передав пленника подоспевшим солдатам, побежал дальше.

В четвертом часу утра атака была закончена – турки беспорядочно бежали. Выведя из города всю славянскую часть населения, Суворов велел сжечь Туртукай дотла. В тот же день совершилась обратная переправа. Потери русских достигали 200 человек, потери турок – 1 500 человек.[31] Победителям достались трофеи: пушки, перевозочные суда и пр.

Немедленно по занятии города Суворов отправил донесение Салтыкову, написанное карандашом на клочке серой бумаги: «Ваше сиятельство. Мы победили, слава богу, слава вам».

Через несколько дней он послал Салтыкову трогательно– наивное письмо: «Не оставьте, ваше сиятельство, моих любезных товарищей, да и меня, бога ради, не забудьте, кажется, что я вправду заслужил Георгиевский второй класс; сколько я к себе ни холоден, да и самому мне то кажется. Грудь и поломанный бок очень у меня болят, голова как будто пораспухла».

Желание полководца исполнилось: Екатерина наградила туртукайского победителя Георгиевским крестом 2-й степени.

Нанеся короткий удар туркам и разрушив город, Суворов вынужден был вернуться на левый берег Дуная: он считал возможным остаться на правом берегу лишь при условии прочного закрепления там и в этом смысле представил докладную записку. Однако Салтыков не решился на это. Турки вновь заняли Туртукай, притом довольно крупными силами. Рядом рапортов Суворов извещал И. П. Салтыкова о непрерывном прибытии турецких подкреплений в Туртукай.

Спустя четыре недели прибыло распоряжение главнокомандующего предпринять 5 июня новый поиск на Туртукай: Румянцев готовился к решительным операциям и с целью отвлечь внимание турок от места главного удара поручал Суворову демонстрацию.

Суворов сделал все необходимые распоряжения, составил новую диспозицию, но в самый день выступления свалился в остром приступе лихорадки. Руководство новым поиском он поручил своим помощникам. Однако теперь турки держались настороже: их пикеты зорко следили за переправами. Полковник Астраханского полка Батурин и князь Мещерский сделали одну-две робкие попытки переправиться, потом сочли операцию чересчур рискованной и отложили ее.

Узнав об отмене поиска, Суворов пришел одновременно в ярость и отчаяние. «Благоволите, ваше сиятельство, рассудить, – написал он Салтыкову, – могу ли я уже снова над такою подлою трусливостью команду принимать… Какой это позор. Все оробели, лицы не те… Боже мой, когда подумаю, какая это подлость, жилы рвутца…»

Все в нем возмущалось и кипело. Между тем 7 июня состоялась переправа главных русских сил, и стратегический смысл повторного поиска на Туртукай отпал.

Однако Суворов руководствовался и другими соображениями. В письме от 10 июня, он, после уничтожающей характеристики Батурина и Мещерского, высказывает основную свою мысль: «Как бы это тем временем, к сожалению, не оказало отчасти дурного влияния на войска».

И далее второе, столь же важное соображение: «Турки набираются храбрости, видя, что приготовления к нападению сведены на нет».

Суворов полагал нужным все-таки предпринять вторичную экспедицию на Туртукай, во-первых, из военно-воспитательных соображений: он внушал солдатам, что если они будут храбры и будут выполнять все распоряжения командиров, то враг не устоит перед ними. Сорванное наступление под Турту– каем наносило серьезный удар всей этой системе. Вторая причина заключалась в нежелании ободрить противника проявлением нерешительности. И, наконец, Суворову хотелось реабилитировать себя и свой отряд, ибо ему, по его выражению, лучше было «где на крыле промаячить, нежели подвергать себя фельдфебельством моим до стыда видеть под собою нарушающих присягу и опровергающих весь долг службы».

Поэтому он начал приготовления к атаке. Для большого морального впечатления он объявил, что остается в силе ранее выработанная им диспозиция. В действительности он внес в нее много коррективов, учтя изменившуюся обстановку. Основные положения этой диспозиции вполне выдержаны в духе его военных правил: «итти на прорыв,… не останавливаясь. Голова хвоста[32] не ожидает… Командиры частей, колонны или разделениев ни о чем не докладываются, а действуют сами собой с поспешностию и благоразумием… Ежели где кучка турок будет просить их аман,[33] то давать» и т. д.

Разработанный порядок наступления предусматривал сочетание развернутых линий с колоннами. Идея такого построения была выдвинута еще Румянцевым, но Суворов творчески развил и углубил ее. По сравнению с господствовавшими в тогдашних армиях правилами это был очень крупный шаг вперед. Понадобилось еще много времени, прежде чем этот замысел был вполне понят и уценен по достоинству.

17 июня состоялся второй «поиск». Предназначенные к переправе войска (1 500 человек) Суворов переправил в трех линиях, использовав для этого 30 лодок, 13 мачтовых судов и 4 «чайки».

Бой был очень упорный вследствие значительного численного перевеса турок (в этот раз гарнизон Туртукая насчитывал 7 тысяч человек).