Дэвид Лисс

Ярмарка коррупции

Историческое примечание

В ходе работы над романом я усердно старался как можно точнее отобразить терминологию и концепции, характерные для британской политической жизни начала XVIII столетия, но тем не менее привожу следующие сведения для читателей, которые хотели бы получить справку или восстановить исторический контекст.

Хронология основных событий, приведших к всеобщим выборам 1722 г.

1642–1649 Период гражданских войн в Англии между роялистами, сторонниками Карла I, и парламентаристами, сторонниками парламента, протестовавшими против католицизма короля и требовавшими, чтобы государственная власть основывалась на протестантских идеалах.

1649 Казнь короля Карла I.

1649–1660 Период междуцарствия, когда страной одновременно с парламентом правил Оливер Кромвель, а позже – его сын Ричард.

1660 Реставрация монархии, армия поддерживает возвращение сына Карла I, Карла II. Новый король формально считался протестантом, но его подозревали в симпатии к католицизму.

1685 После смерти Карла II королем становится его брат Яков II, открыто выражающий свою приверженность католицизму. От предыдущего брака у Якова две дочери-протестантки, но теперь он женат на Марии Моденской, католичке.

1688 У Марии Моденской рождается сын, которого тоже называют Яковом. Парламент, опасаясь начала новой католической династии, приглашает Вильгельма Оранского, мужа старшей дочери короля, Марии, занять трон вместе с женой. Яков II спасается бегством, парламент объявляет о его отречении.

1702 Королевой становится Анна, младшая дочь Якова II.

1714 В соответствии с Актом парламента о престолонаследии, после смерти Анны корона передается курфюрсту Ганноверскому, дальнему немецкому родственнику Анны, который становится Георгом I.

1715 Первое серьезное якобитское восстание, возглавленное Яковом Стюартом, сыном Якова II, теперь известного как Претендент.

1720 Крах «Компании южных морей», вызвавший первый в Англии обвал на фондовом рынке. В результате корпоративной жадности и потворства парламента страна впадает в глубокую экономическую депрессию. Растут якобитские симпатии.

1721 После того как Георг стал королем, впервые проходят всеобщие выборы, которые часто расцениваются как референдум о его пребывании на троне.

Основные политические термины

Тори. Одна из двух главных политических партий. Они ассоциировались со старыми деньгами, богатством, основанным на землевладении, с сильной Церковью и сильной монархией. Тори яростно препятствовали внесению в закон изменений, которые способствовали бы продвижению протестантов, не принадлежавших Англиканской церкви, но в особенности католиков и евреев. После вступления на престол Георга I тори лишились власти.

Виги. Вторая главная политическая партия – виги, ассоциировалась с новым богатством, не основанным на землевладении, с фондовым рынком, нонконформистским протестантизмом, с выступлениями против мирской власти Церкви и в поддержку власти парламента в противовес королевской.

Якобиты. Так называли людей, считавших, что корона должна быть передана свергнутому Якову II, а позже его наследникам (от латинского имени Якова – Jacobus). Якобиты часто маскировались под тори, а тори часто подозревались в якобитских симпатиях. Шотландия и Ирландия были мощными центрами поддержки якобитов.

Претенденты. Свергнутого Якова II и позже его наследников называли претендентами. Претендент в этом романе – Яков Стюарт, сын Якова II и потенциальный Яков III. Он также известен под именем Шевалье де Сен-Жорж.

Право голоса. Современному читателю непросто разобраться, кто имел право голоса в Великобритании XVIII столетия, а кто нет. Избирательные округа включали две единицы: районы и графства. Чтобы иметь право голоса в одном из графств, человек должен был получать годовой доход не менее сорока шиллингов в год со своего имущества (во времена, когда вышел закон, за триста лет до событий, описываемых в романе, эта сумма представляла значительное богатство). Условия голосования отличались в зависимости от района. В некоторых районах правом голоса пользовались широкие категории граждан, в некоторых узкая группа людей голосовала втайне от всех. В сельской местности было принято, что крестьяне голосовали по указанию землевладельцев.

Глава 1

После публикации первого тома своих мемуаров я приобрел известность, какая была мне доселе неведома и какую мне трудно было даже представить. У меня нет намерения жаловаться или сетовать на сей счет, ибо у человека, добровольно отдавшего себя на суд публики, нет причин сожалеть о знаках внимания. Напротив, он должен быть благодарен, если публика обратит на него свой переменчивый взор, – о чем могут свидетельствовать бесчисленные тома писателей, прозябающих в безвестности.

Не скрою, мне было приятно, что читатели тепло отнеслись к воспоминаниям о моей юности, однако кое-что вызвало у меня удивление. Я был поражен тем, что люди, прочитавшие несколько страниц «Заговора бумаг», стали считать себя моими близкими друзьями, которым позволительно делиться со мной своими мыслями. Не вижу ничего дурного, если кто-то принял мои слова близко к сердцу и решил поделиться со мной своими соображениями, однако, признаюсь, меня смутило, что многие сочли позволительным комментировать любой из аспектов моей жизни, совершенно игнорируя правила приличия.

Спустя несколько месяцев после публикации моего скромного опуса я ужинал в компании и за столом рассказывал об одном особо злостном преступнике, которого я намеревался привлечь к суду. Молодой человек, которого я видел впервые, обращаясь ко мне, сказал, что этому парню следовало бы поостеречься, если он не желает такой же участи, как выпала Уолтеру Йейту. При этом он загадочно улыбнулся, словно у нас с ним был какой-то общий секрет.

Мое удивление было столь велико, что я не проронил ни слова. На какое-то время я вовсе забыл об Уолтере Йейте и не представлял, что по прошествии стольких лет это имя все еще значимо. Тем не менее оказалось, что покуда я не вспоминал об этом бедняге, другие о нем помнили. Не далее как две недели спустя другой, тоже незнакомый мне господин, комментируя трудности, с которыми я столкнулся в одном деле, сказал, что мне следует решить его подобно делу с Уолтером Йейтом. Произнося это имя, он многозначительно подмигнул, словно то был тайный пароль, делавший нас заговорщиками.

Меня не обижает то, что эти люди ссылаются на события из моего прошлого. Однако меня ставит в тупик та легкость, с какой эти господа говорят о том, в чем совершенно не смыслят. Мне трудно передать недоумение, которое вызывают у меня эти люди. Как они вообще могут упоминать при мне об этом инциденте, принимая во внимание то, что им известно, не говоря уже о том, что веселость их тона совершенно неуместна. Не станет же человек, пришедший на цирковое представление или в зверинец, шутить по поводу клыков тигра?

Поэтому я решил, что должен написать вторую книгу своих воспоминаний хотя бы для того, чтобы развеять иллюзии относительно этой истории из моего прошлого. Я не желаю больше слышать, как имя Уолтера Йейта произносят игривым или заговорщическим тоном. Этот человек, насколько мне известно, не совершил ничего, что делало бы его предметом насмешек. Поэтому искренне и решительно заявляю, что я, вопреки расхожему мнению, вообще не применял никакого, а тем более чрезмерного, насилия по отношению к мистеру Йейту. Кроме того, могу развеять еще одно заблуждение. Я не избежал самого сурового наказания за его убийство благодаря влиятельным связям в правительстве, как полагают многие. Ни одна из этих легенд не является правдой. Я даже не подозревал о существовании этих слухов, поскольку раньше ничего о них не знал. Теперь же, после публикации нескольких историй из моей жизни, я стал всеобщим другом. Тогда позвольте мне оказать дружескую услугу и рассказать правду об этой истории. По меньшей мере, это положит конец досужим разговорам.



Уолтер Йейт скончался от удара по голове железным прутом всего за шесть дней до начала сессии суда королевской скамьи, поэтому, к счастью, у меня было мало времени обдумывать свое положение после ареста, пока я дожидался судебного процесса. Признаюсь, можно было бы провести это время с большей пользой, если бы я действительно верил, что меня осудят за преступление, которого я не совершал, а именно за убийство человека, с которым я был едва знаком до его смерти. Я должен был бы верить в это, но не верил.

Я был столь самонадеян, что порой даже не слушал того, что говорилось на моем собственном процессе. Вместо этого я всматривался в толпу, собравшуюся в открытом зале суда. В тот день моросило, и февральский воздух был холодным, но это не помешало толпе зрителей до отказа заполнить грубо сколоченные скамьи, чтобы, сутулясь под дождем, смотреть на процесс, вызвавший интерес у прессы. Зрители закусывали апельсинами, яблоками и пирожками с бараниной. Они курили трубки и нюхали табак. Они справляли нужду в горшки, расставленные по углам, и бросали раковины от устриц под ноги жюри. Они перешептывались, вскрикивали и качали головами, словно наблюдали за марионетками, которые разыгрывали грандиозный спектакль, устроенный для их удовольствия.

Вероятно, мне должно было льстить такое внимание публики, но слава меня не утешала. Во всяком случае, когда не было ее, женщины, которую мне более всего хотелось бы видеть в столь печальный для меня час. Если меня осудят (а мне это представлялось исключительно в романтическом свете, ибо я верил в свое осуждение не больше, чем в то, что меня выберут лорд-мэром), я хотел бы, чтоб она пала мне в ноги, рыдала и говорила, что раскаивается. Я хотел бы чувствовать ее мокрые от слез губы на своем лице. Хотел бы, чтоб она сжимала мои руки своими распухшими от заламывания пальцами, умоляла меня о прощении и просила меня клясться ей в любви сотни раз. Я знал, что все это было фантазиями, порожденными моим разгоряченным воображением. Она не придет на процесс, и она не придет проститься со мной перед казнью. Она не может прийти.

Вдова моего кузена, Мириам, женщина, на которой я хотел жениться, шесть месяцев назад вышла замуж за человека по имени Гриффин Мелбери, готовившегося выступить кандидатом от тори на выборах, которые должны были вскоре состояться в Вестминстере. Перейдя в Англиканскую церковь и будучи женой человека, намеревавшегося стать видной фигурой оппозиции, Мириам Мелбери не могла себе позволить посещать процесс, на котором рассматривалось дело еврея, наемного головореза, с которым ее больше не связывали родственные узы. В любом случае трудно представить, что она способна броситься мне в ноги или, сотрясаясь от рыданий, осыпать мое лицо поцелуями. Тем более это было маловероятно теперь, когда она отдала свою руку и сердце другому человеку.

Итак, в момент кризиса я думал не о нависшем надо мной смертном приговоре, а о Мириам. Я винил ее, словно она была причиной этого нелепого судебного процесса. В конце концов, если бы она вышла за меня, я перестал бы ловить воров и не попал бы в ситуацию, приведшую к столь печальному итогу. Я винил себя за то, что не стал добиваться ее руки более настойчиво, хотя любой мужчина счел бы три предложения руки и сердца достаточным доказательством своей решимости.

Итак, пока судья, представлявший корону, пытался убедить жюри вынести мне обвинительный приговор, я думал о Мириам. Однако, несмотря на одолевшие меня любовные чувства и меланхолию, я, оставаясь мужчиной, не мог не думать и о женщине с желтыми волосами.

Вероятно, нет ничего удивительного, что мои мысли переключились на другую женщину. В течение шести месяцев после свадьбы Мириам я предавался – не для того, чтобы забыться, а чтобы усилить горечь потери, – различным порокам, налегая в первую очередь на распутство и выпивку. Жаль, я не был игроком, ведь многие мужчины полагают, что этот порок утешает не хуже двух выбранных мною, а может быть, и лучше. Но, заплатив в прошлом слишком высокую цену за просаженные в игорном доме деньги, я не получал удовольствия от созерцания того, как чьи-то жадные руки загребают кучку серебряных монет, еще недавно принадлежавших тебе.

Выпивка и женщины. На них я мог рассчитывать. Ни от того, ни от другого не требовалось особого качества, ибо я не был расположен к большой разборчивости. Тем не менее женщина, сидевшая на краю одной из скамей, в тот мрачный час привлекла мое внимание, как ничто иное. У нее были бледно-желтые волосы и глаза цвета самого солнца. Не красавица, но вполне миловидная, а вздернутый носик и острый подбородок придавали ей дерзкий вид. Без претензии казаться светской дамой, она была одета как женщина из среднего класса, аккуратно, но без шика или намека на последнюю моду. Она в большей степени полагалась на природу, чем на портного, и глубокий вырез корсажа ее платья открывал взорам ослепительную грудь. Одним словом, встретив ее в питейном заведении или в таверне, я нашел бы ее восхитительной, но это не объясняло, почему она должна была привлечь мое внимание на процессе, где мне грозила смертная казнь.

Возможно, причина заключалась в том, что она не отводила от меня взгляда. Ни на одну секунду.

Конечно, другие тоже на меня смотрели. Мои дядя и тетя смотрели на меня с жалостью и, возможно, с осуждением. Мои друзья смотрели на меня со страхом, враги – с ликованием, незнакомые люди – с безжалостным любопытством, но эта женщина не сводила с меня страждущего и полного отчаяния взгляда. Когда наши глаза встречались, она не улыбалась и не хмурилась, а смотрела на меня так, словно мы прожили вместе всю жизнь и понимали друг друга без слов. Посторонние, должно быть, думали, что мы были мужем и женой или любовниками, но, насколько я мог судить – а рассудок мой не был на высоте в последние шесть месяцев беспробудного пьянства, – я никогда ее прежде не встречал. Загадка ее взгляда беспокоила меня в большей степени, чем загадка, как я оказался на процессе по обвинению в убийстве докера, о котором я впервые услышал за два дня до своего ареста.

Дождь усилился, и капли стали замерзать, когда прокурор, пожилой человек по имени Лайонел Энтси, вызвал Джонатана Уайльда. В то время, в 1722 году, этот знаменитый преступник все еще считался единственным оплотом в борьбе против мародерствующих армий воров и грабителей, наводнивших столицу. Мы были давними конкурентами в охоте за ворами, так как наши методы кардинально различались. Я полагал, что, помогая честным людям вернуть утраченные ими вещи, вправе рассчитывать на солидное вознаграждение за свои труды. Естественно, я не всегда придерживался высоких моральных принципов. Мне приходилось выслеживать неуловимых должников, пользоваться умениями, которые я приобрел в свою бытность кулачным бойцом, чтобы проучить жуликов (если они, на мой взгляд, этого заслуживали) или чтобы устрашить кого следовало. Тем не менее я никогда не причинял никакого вреда тем, кто не заслуживал, по моему мнению, грубого отношения. Бывало – и это знали, – я даже отпускал должника, всякий раз находя подходящее оправдание для своего заказчика, если мне рассказывали правдивую историю о голодающей жене или больных детишках.

Уайльд, напротив, был безжалостным мерзавцем. Он посылал своих воров красть вещи, а затем продавал эти самые вещи их владельцам, которые притязали на то, что являются единственными жертвами Лондона. Признаюсь, эти методы были намного прибыльнее, чем мои. Даже карманники в Лондоне платили дань Уайльду. Ни один убийца не мог скрыть свои запачканные кровью руки от всепроницающих глаз Уайльда, пусть даже великий охотник за ворами сам заказал убийство. Принадлежавшие ему суда завозили контрабанду во все порты страны, и у него были агенты во всех странах Европы. Биржевые маклеры боялись совершать сделки без его ведома. Одним словом, это был чрезвычайно опасный человек, который не испытывал ко мне большой любви.

Итак, мы были конкурентами, и сталкиваться нам приходилось не раз, но, надо сказать, эти столкновения носили скорее сдержанный, чем ожесточенный характер. Как два пса, мы кружили друг вокруг друга, более склонные лаять, чем кусаться. Несмотря на это, я не сомневался, что Уайльд не упустит возможности погубить меня. Поскольку он сделал карьеру, лжесвидетельствуя перед любым судом, готовым его слушать, я лишь ждал, какие обвинительные доводы он выберет и в какие слова облечет.

Мистер Энтси направился к свидетелю, прихрамывая и сутулясь под ледяным дождем. Ему можно было дать от пятидесяти лет до ста. Он был костляв, как сама смерть. Кожа на лице обвисла, как пустой бурдюк. Маленькая голова терялась в огромной массе его камзола. Намокший под дождем парик сидел криво и был в таком ужасном состоянии, что я подумал, не приобретен ли тот в Холборне, где за три пенса можно купить поношенный парик, достав его наугад из коробки. Он не потрудился побриться в то утро, как, возможно, и в предыдущее, и на его морщинистом лице, подобно сорнякам, пробивалась густая седая щетина.

– Итак, мистер Уайльд, – произнес он высоким дребезжащим голосом, – вас вызвали сюда, чтобы вы охарактеризовали мистера Уивера, поскольку вас считают знатоком по части криминальных дел, если хотите – знатоком философии преступности.

– Мне бы хотелось считать себя таковым, – сказал Уайльд с таким сильным деревенским акцентом, что присяжные наклонились вперед, будто это могло им помочь лучше понять его.

Уайльд, на которого даже дождь не осмеливался литься, держался прямо и смотрел на мистера Энтси почти с жалостью. Мог ли такой старый крючкотвор, как Энтси, вызвать что-то помимо презрения у человека, равнодушно посылавшего своих подручных на виселицу, дабы получить от государства причитающиеся сорок фунтов?

– Сэр, вас считают самым успешным борцом с ворами в городе. Это так?

– Это так, – сказал Уайльд с гордостью. В те годы он входил в средний возраст, но в своем отлично сшитом костюме и в прекрасном парике по-прежнему выглядел статным и энергичным. У него было обманчиво доброе круглое лицо, а большие глаза и сердечная простодушная улыбка моментально вызывали симпатию и доверие. – Меня называют генералом среди охотников за ворами, и я ношу этот титул с гордостью и честью.

– И именно в этой связи вы знакомы со многими сторонами преступного мира, так?

– Совершенно верно, мистер Энтси. Большинство людей понимают, что, если они потеряли что-то ценное или хотят найти злоумышленника, совершившего преступление, не важно, насколько гнусное, им следует обращаться ко мне.

Я подумал, что некоторые люди умеют использовать любую возможность, чтобы укрепить свою репутацию.

Уайльд хотел отправить меня на виселицу и вместе с тем получить хвалебные отзывы о себе в печати.

– Таким образом, вы считаете себя осведомленным о преступных делах в нашем городе? – задал вопрос Энтси.

– Я занимаюсь своим делом уже много лет, – сказал Уайльд. – Не многие преступные дела ускользают от моего внимания.

Он не упомянул: его осведомленность о преступных делах объясняется тем, что организовывали их он сам или его агенты.

– Расскажите нам, будьте так добры, – проговорил Энтси, – о причастности мистера Уивера к смерти Уолтера Йейта.

Уайльд медлил. Я пожирал его взглядом. Со всей страстью, но беззвучно я внушал ему, что меня не осудят и что если он впутает меня в это дело, я этого так не оставлю. Мой взгляд говорил: «Только попробуй, и ты сделаешь шаг к собственной гибели». Уайльд внимательно посмотрел на меня и слегка кивнул. Значение его кивка я не понял. Потом он повернулся к Энтси.

– Мне об этом почти ничего не известно, – произнес он.

Энтси открыл рот, но не сразу понял, что полученный ответ был не тем, на какой он рассчитывал. Он зажал нос большим и указательным пальцами, словно хотел выжать из своей головы ответ Уайльда, как изготовитель сидра выжимает сок из яблока.

– Что вы имеете в виду, сударь? – спросил он срывающимся фальцетом.

Уайльд улыбнулся:

– Только то, что мне ничего не известно об обстоятельствах, связанных со смертью Йейта, или о предполагаемом участии в этом Уивера. Я знаю лишь то, о чем прочитал в газетах. Моя цель – раскрыть правду, скрывающуюся за всеми страшными преступлениями, но я не могу знать все. Хотя, поверьте, я к этому стремлюсь.

Все зрители суда королевской скамьи могли видеть по кислому выражению лица Энтси, что он ожидал от Уайльда совсем другого. Возможно, лекции об опасности, которую я представляю для Лондона. Рассказа о моих прошлых преступлениях. Списка зверств, в которых я давно подозревался. Но у Уайльда был другой план, и это сбивало меня с толку.

Энтси поднял голову и скорчил гримасу. Он сделал глубокий вдох, отчего его грудь приняла размер почти нормальный для мужчины, и оскалил зубы в подобии улыбки.

– Вы не считаете Уивера опасным человеком, вполне способным убить любого незнакомца, даже без причины? И соответственно, способным убить Уолтера Йейта тоже? Разве мы не можем утверждать: вам определенно известно, что именно он убил Уолтера Йейта?

– Напротив, – жизнерадостно сказал Уайльд, подобно учителю анатомии, которого попросили объяснить, как работает дыхательная система. – Я считаю Уивера честным человеком. Между нами нет дружбы. По правде сказать, между нами нередко возникали трения. Если могу позволить быть откровенным, я считаю Уивера никудышным охотником за ворами, который оказывает плохую услугу государству и тем, кто платит ему деньги. Но то, что он слабоват в своем ремесле, не означает, что он порочный человек. Вы станете называть порочным сапожника за то, что он делает туфли, которые жмут? У меня нет оснований считать, что Уивер повинен в этом преступлении более, чем кто-либо другой. Насколько могу судить, он столь же виновен, как и вы.

Энтси повернулся к судье, Пирсу Роули, который смотрел на Уайльда с таким же изумлением, что и обвинитель.

– Ваша честь, – жалобно пропищал Энтси, – это не те показания, на которые я рассчитывал. Мистер Уайльд должен был говорить о преступлениях и жестокости Уивера.

Судья повернулся к свидетелю. Как и Энтси, он был глубоким стариком, но благодаря круглому лицу и красным щекам смотрелся намного лучше. Энтси выглядел так, будто жил впроголодь, судья, напротив, будто ел слишком много. Он был толстым и пузатым, как младенец, от пива и жареного мяса.

– Мистер Уайльд, – обратился Роули к свидетелю, – вам придется предоставить мистеру Энтси показания, которые он хотел услышать.

Я не ожидал от него таких слов. Я плохо знал Роули, но все же встречался с ним в прошлом как свидетель, когда давал показания против людей, которых отдавал в руки правосудия, и он производил впечатление справедливого и честного человека, насколько это было возможно для человека его профессии. Он брал взятки не часто, и то чтобы гарантировать приговор, который собирался вынести и без финансовой поддержки. Мне казалось, что к своей роли защитника интересов обвиняемого он относился серьезно, и в определенной степени я почувствовал облегчение, узнав, что он будет председательствовать на моем процессе. Теперь оказалось, что мой оптимизм был безосновательным.

– Прошу прощения, ваша честь, – сказал Уайльд, – но я не могу отвечать за его ожидания. Поклявшись говорить правду, я должен говорить правду.

В ситуации было что-то комичное. Уайльд уважал клятвы не более, чем француз – чистое белье. И несмотря на это, он предпочитал навлечь на себя гнев обвинителя и судьи, но не говорить обо мне плохо. Уайльду, который провел в судах намного больше времени, чем я, наверняка было хорошо известно о темпераменте Роули. Он не мог не знать, что судья относится к своему положению более чем серьезно и не простит оскорбления своей власти. Защищая меня, Уайльд подвергал риску себя и свое ремесло, так как вряд ли Роули станет относиться к нему дружелюбно на последующих процессах. Поскольку лжесвидетельство в суде было главным источником его дохода, настроенный против него судья мог серьезно осложнить ему жизнь.

Энтси понимал, что происходит, не более, чем я. Он утер мокрое от дождя лицо.

– Учитывая то, что свидетель отказывается говорить правду, я больше не желаю его слушать, – сказал старик. – Вы свободны, мистер Уайльд.

Я поднялся.

– Прошу прощения, ваша честь, но у меня не было еще возможности задать вопросы свидетелю.

– Никаких больше вопросов этому свидетелю. – Роули ударил своим молотком.

Уайльд спустился с подиума и подмигнул мне. Я только глупо таращил глаза.

Моя желтоволосая поклонница утирала слезы рукавом накидки и была не одинока в своем возмущении. Зрители живо отреагировали свистом и улюлюканьем. Некоторые запустили в нашу сторону яблочными огрызками. Я не был настолько популярной у толпы фигурой, чтобы она не могла снести нанесенное мне оскорбление, но она хорошо различала несправедливость, и ни один простолюдин в этом городе не будет сидеть спокойно, если перед его глазами вершится подобное. Во всяком случае, так было в то время, когда работы хватало не всем, а хлеб дорожал. Однако Роули было не впервой иметь дело с подобными вспышками неудовольствия, и он снова ударил молотком, на этот раз так властно, что наступила тишина.

Меня было не так легко успокоить. Дело в том, что в нашей судебной системе обвиняемому не предоставляют защитника, ибо предполагается, что защищать его будет судья. Однако слишком часто обвиняемый имеет дело с нерасположенным к нему судьей и остается без защиты. До сих пор у меня не было причин жаловаться на несправедливость системы, так как я желал видеть людей осужденными, чтобы получить вознаграждение, ну и, конечно, дабы свершилось правосудие. Теперь я оказался в положении, когда не мог вызывать своих свидетелей и задавать им вопросы или защищаться иным образом. Складывалось впечатление, что Пирс Роули, человек, которого я знал лишь отдаленно, был намерен меня погубить.



Затем Энтси вызвал Спирита Спайсера, о котором я раньше никогда не слышал, иначе вряд ли мог бы забыть такое колоритное имя. Он был молоденьким рабочим пареньком, и, видимо, из самых низов. Спайсер надел лучшее, что у него было, но тем не менее блуза его была порвана в нескольких местах, а на штанах красовались такие пятна, что мало-мальски уважающий себя человек не счел бы возможным их носить. По случаю суда он коротко остриг волосы, вероятно тупым лезвием, и выглядел так, словно только что вынул голову из зерновой мельницы.

Путем длинной череды вопросов (без сомнения, помогших ему прийти в себя после неудачи с Уайльдом) Энтси выяснил, что Спайсер был в уоппингских доках в день смерти Йейта и, по его утверждению, явился свидетелем драки и самого убийства.

– Я видел там этого человека, – сказал Спайсер, указывая на меня. – Это он убил того парня, Йейта. Он его ударил. Вот. И потом убил его. Убил его одним ударом.

– Вы в этом уверены? – задал вопрос Энтси.

В его голосе звучал триумф. Его свидетель говорил то, что он хотел. Дождь поутих. Жизнь налаживалась.

– Уверен, как ни в чем другом, – сказал Спайсер. – Это сделал Уивер. В этом нет сомнения. Я стоял близко и все видел и все слышал. Я слышал, что сказал Уивер, прежде чем он это сделал. Я слышал его злобные проклятья. Вот.

Старый крючкотвор посмотрел на него в явном недоумении, но продолжил:

– И что же сказал мистер Уивер?

– Он сказал: «Вот что ждет тех, кто вызовет гнев человека по имени Джонсон». Ну да, так он сказал. Яснее ясного. Джонсон. Это имя он и сказал.

Я понятия не имел, кто был этот Джонсон, как, по-видимому, и Энтси. Он хотел что-то сказать, но передумал. Отвернувшись от свидетеля, он объявил, что у него больше нет вопросов, и сел на свое место.

– Джонсон, – повторил Спайсер.

– Мистер Уивер, – обратился ко мне судья Роули, – вы не хотели бы задать несколько вопросов свидетелю?

– Я рад узнать, что мистер Спайсер включен в список свидетелей, которым я могу задать вопросы, – сказал я.

Я тотчас пожалел о своих словах, но меня немного утешило то, что они вызвали смех у публики. Было видно, что Роули настроен против меня, но я наивно полагал, что его отношение вскоре переменится. Пока я в течение недели пребывал в тюрьме, у меня было не много возможностей, чтобы расследовать смерть Йейта, но я попросил своего друга Элиаса Гордона походить по городу и навести кое-какие справки и теперь был совершенно уверен: то, что нам удалось выяснить, скоро положит конец этому фарсу.

Я посмотрел в ту часть зала, где сидел Элиас, и он радостно кивнул, при этом его тонкое лицо зарделось от удовольствия. Настало время нанести смертельный удар и покончить с дискредитацией правосудия.

Я встал со своего места, стряхнул лед с камзола и подошел к свидетелю.

– Скажите мне, мистер Спайсер. Вы когда-нибудь встречали человека по имени Артур Гростон?

Меня бы не удивило, если бы Спирит Спайсер покраснел, побледнел или задрожал. Меня бы не удивило, если бы он стал упираться и отрицать, что знает Гростона. В этом случае я бы давил на него, пока он не признается. Но Спайсер не думал ни упираться, ни раскаиваться, насколько можно было судить по его лицу. Он широко и добродушно улыбнулся, и стало понятно, что парень готов услужить любому, кто будет добр и заговорит с ним.

– Ну да, я встречался с мистером Гростоном. И не раз.

Легкость, с которой он признался в этом, несколько меня озадачила, но, несмотря на это, я продолжал:

– В течение вашего знакомства не предлагал ли мистер Гростон вам когда-нибудь деньги взамен на услугу?

– Ну да, так и было. Мистер Гростон очень великодушный. Это так, и он заботится обо мне, потому что его кузина – подруга моей матери, сэр. Он считает своим долгом заботиться о семье, сэр. Он считает меня своей семьей, поэтому и заботится обо мне.

Я улыбнулся парню. Мы все были здесь друзьями.

– Как бы вы описали услугу, о которой вас попросил мистер Гростон?

– Я бы описал ее как великодушную и добрую, – сказал Спайсер.

Здесь публика разразилась смехом, а Спайсер широко улыбнулся, полагая, что он любимец публики, а не клоун.

– Позвольте мне задать вопрос несколько иначе, – сказал я.

Энтси медленно поднялся со своего места.

– Ваша честь, мистер Уивер зря тратит время суда с этим свидетелем. Я прошу вас отпустить его.

Роули обдумывал просьбу Энтси и, насколько мне показалось, был готов ее удовлетворить, но толпа, почувствовав предубеждение, зашипела. Сначала шипение было едва слышным, но вскоре набрало силу, и суд королевской скамьи стал похож на серпентарий. На этот раз не было никаких яблочных огрызков, что, по всей вероятности, взволновало судью. Шипение предвещало бурю. Не желая провоцировать бунт, Роули сказал, что я могу продолжить, но велел поторапливаться, поскольку суду предстояло также рассмотреть и другие дела.

Я начал все сначала.

– Позвольте мне не лукавить, – обратился я к Спайсеру, – чтобы не выводить из терпения судью. Известны ли вам случаи, когда мистер Гростон платил людям за свидетельские показания в суде?

– Конечно. Он ведь маклер по этим, показаниям. Что еще он должен делать?

Я улыбнулся:

– А получили ли вы деньги за то, чтобы сказать, будто видели, как я ударил и убил Уолтера Йейта?

– Да, сэр, – сказал Спайсер, радостно кивая. – Он и раньше платил мне за подобные услуги, но впервые заплатил целых полкроны за то, чтобы я сказал то, что только что сказал.

Зрители громко перешептывались. Перед ними разыгрывалась неожиданная драма. В одно мгновение я полностью разрушил позицию обвинения. Мои дядя с тетей пожали друг другу руки и победоносно закивали. Элиас едва удерживался, чтобы не вскочить со своего места и не поклониться зрителям, поскольку именно его трудами нам удалось получить эти сведения. Женщина с желтыми волосами радостно захлопала в ладоши.

– Таким образом, – я заглянул в глаза каждому судебному заседателю, – вы хотите сказать, мистер Спайсер, что на самом деле не видели, чтобы я причинил вред Уолтеру Йейту, и сказали, что видели это, лишь потому, что вам заплатил за это известный маклер по свидетельским показаниям?

– Ну да, – сказал Спайсер. – Это, как говорят, и ежу понятно.

Я воздел руки к небу, изображая праведный гнев.

– Почему же вы, – спросил я, – получив деньги за то, чтобы сказать, будто видели, что я убил мистера Йейта, теперь признаете, что ничего не видели?

Спайсер задумался.

– Ну, – сказал он, – мне заплатили, чтобы я сказал, что я видел что-то, но мне не заплатили, чтобы я сказал, что я этого не видел. Я сделал, что от меня требовалось.

Проведя несколько лет на ринге, я знал кое-что о ритме зрелищ, поэтому выдержал паузу, прежде чем продолжить:

– Скажите, мистер Спайсер, вы слышали когда-нибудь о лжесвидетельстве?

– Конечно, – сказал он радостно, указывая на жюри. – Это вот эти люди.[1]

– Лжесвидетельство, – объяснил я, выждав, когда стихнет смех в зале, – это преступление. Поклясться говорить правду на судебном процессе и потом говорить заведомую ложь – это преступление. Вы не считаете себя виновным в этом преступлении?

– Конечно не считаю. – Он махнул рукой. – Мистер Гростон все мне объяснил. Он сказал, что это такое же богохульство, как если актер говорит богохульные слова, выступая на сцене. Это не по-настоящему.

Когда я закончил задавать вопросы свидетелю, мистер Энтси снова принялся за Спайсера.

– Вы видели, как мистер Уивер убил Уолтера Йейта?

– Да, видел! – радостно объявил он.

И посмотрел в мою сторону, словно ожидая вопроса от меня, дабы мог сказать, что не видел.

Затем Энтси вызвал другого свидетеля, человека средних лет по имени Кларк, который тоже сказал, что видел, как я совершил это преступление. Когда мне дали возможность задать вопросы ему, он сопротивлялся немного дольше юного Спайсера, но тоже в конце концов признался, что получил деньги от маклера по свидетельским показаниям Артура Гростона, дабы сказать, что видел то, чего не видел. Я мог только сожалеть, что закон не позволяет обвиняемому вызывать свидетелей, потому что мне очень хотелось узнать, кто заплатил мистеру Гростону за подобные свидетельские показания. Однако полученные мной сведения, как мне казалось, сделали свое дело, а с Гростоном можно будет разобраться позже. У короны не было против меня других улик, за исключением двух свидетелей, признавших, что они ничего не видели, кроме монет у себя на ладони.

Поэтому, взглянув на желтоволосую женщину, я подумал, что моя жизнь вне опасности. Мистер Энтси хорошо поработал, что доказывало: возраст не является преградой для человека, перед которым стоят цели, достойные молодых, – но улики против меня рассыпались в прах. Тем не менее, когда пришло время обращения судьи к присяжным, я понял, что был слишком самонадеян и что, вероятно, излишне верил в иллюзию, называемую правдой.

– Вы услышали многое, – сказал достопочтенный Пирс Роули, обращаясь к присяжным, – и многое из того, что вы услышали, носит противоречивый характер. Вы слышали свидетелей, которые говорили, что они что-то видели, а потом, как по волшебству, заявляли, что ничего не видели. Вы должны решить, как отгадать эту загадку. Поскольку я не вправе сказать вам, как это сделать, я лишь скажу, что стоит верить самому рассказу, а не его опровержению. Вы не знаете, заплатили этим свидетелям за то, чтобы они сказали, будто видели что-то, или за то, чтобы они сказали, будто ничего не видели. Мне ничего не известно о маклерах по свидетельским показаниям, но хорошо известно о злостных евреях и о том, на какие ухищрения они способны, дабы заполучить свободу. Мне известно, что раса лжецов может с помощью звонкой монеты сделать лжецом честного человека. Я надеюсь, вас не обманут дешевые трюки и вы не позволите этой алчной расе губить души христианских мужчин, женщин и детей в Лондоне и думать, что они могут убивать безнаказанно.

На этом присяжные удалились, чтобы вынести свое решение.



Это августейшее собрание отсутствовало не более получаса.

– Каково ваше решение? – спросил судья Роули.

Старшина присяжных медленно поднялся со своего места. Он снял шляпу и причесал пальцами влажные редеющие волосы.

– Мы считаем мистера Уивера виновным в убийстве, как вы и велели, ваша честь. – Головы он так и не поднял.

Толпа завопила. Я не сразу понял, был то вопль радости или возмущения, но вскоре увидел не без удовольствия, что толпа приняла мою сторону. В воздух снова полетели огрызки и мусор. В задних рядах мужчины вскочили со своих мест и кричали о несправедливости, папизме и абсолютизме.

– Вы желаете что-либо сказать, прежде чем будет оглашен приговор? – обратился ко мне судья, пытаясь перекричать шум.

Было видно, что он хотел побыстрее покончить с этим делом и как можно скорее удалиться, не утруждая себя наведением порядка в зале. Должно быть, я слишком замешкался с ответом, так как он ударил молотком и сказал:

– Очень хорошо. Учитывая тяжесть и жестокость преступления, я не вижу причин для снисходительности, в особенности когда евреи заполонили город. Я не могу стоять, опустив руки, и одобрительно кивать, ведь это было бы все равно что позволить представителям вашей расы убивать христиан, когда им это вздумается. Я приговариваю вас, мистер Уивер, к повешению за самое ужасное из всех преступлений – убийство. Приговор будет приведен в исполнение в ближайший день казни, через шесть недель.

Он снова ударил молотком, поднялся и вышел из зала суда в сопровождении четверых судебных приставов.

Через мгновение еще двое приставов взяли меня под стражу, чтобы препроводить назад в Ньюгейтскую тюрьму. Я был осужден за убийство и приговорен к смертной казни. Мне случалось совершать преступления, включая тяжкие, но незаконность этого приговора заставила меня рассвирепеть. Мой друг Элиас Гордон выкрикивал со своего места, что несправедливость будет наказана. Дядя кричал мне, что использует все свое влияние, дабы изменить мою судьбу. Я их почти не слышал. Слышал слова, но не понимал их смысла.

Я очнулся, когда приставы стали меня уводить, схватив за обе руки. Мышцы моего тела напряглись, и я даже подумал, не попробовать ли мне вырваться. А почему бы и нет? Я был сильнее их. Какую силу может иметь закон в отношении меня после того, как со мной так несправедливо поступили?

Но тут прямо перед нами возникла она – женщина с желтыми волосами. Ее хорошенькое личико раскраснелось, по щекам струились слезы.

– О, Бенджамин, – запричитала она, – не покидай меня! Я без тебя умру!

В это было трудно поверить, поскольку она прожила без меня всю свою жизнь и выглядела вполне крепкой и здоровой. Тем не менее силу ее чувств было трудно объяснить. Она бросилась ко мне, обвила мою шею руками и стала осыпать поцелуями лицо.

При иных обстоятельствах – скажем, если бы меня только что не осудили на смерть – я был бы в восторге от внимания такой милой дамы. Теперь же я лишь раскрыл рот от изумления. Приставы оттолкнули женщину, и она разрыдалась, крича о творящейся несправедливости. А потом повернулась, и это было потрясающе естественное движение, которому мог бы позавидовать любой акробат на Варфоломеевской ярмарке. Ее белоснежная грудь, изрядно выступающая из глубокого выреза лифа ее платья, коснулась руки одного из моих охранников.

Покраснев от восторга и, возможно, от неловкости, пристав замер. Женщина тоже остановилась. Она слегка наклонилась, но этого было достаточно, чтобы ее грудь прижалась к его руке. Пристав в изумлении уставился на свою руку и на плоть, которой она касалась. Другой пристав тоже смотрел, сгорая от зависти к своему компаньону, которому привалила неожиданная удача прикоснуться к женской груди. В момент всеобщего замешательства с ловкостью вора-карманника женщина вложила что-то в мою руку. Правильнее сказать, там было несколько предметов, а вскоре я более точно понял, что их два. При соприкосновении они издавали резкий металлический звук и были тверды и остры на ощупь.

Я знал, что это, даже не глядя. Я держал в руках подобные вещи и даже пользовался ими в юности, когда зарабатывал свой хлеб, нарушая закон. Это были отмычка и напильник.

События нескольких последних дней разворачивались так быстро и так неожиданно, что я перестал что-либо понимать, но значение этих двух вещей понял точно. Я знал: кто-то так истово желает, чтобы я был осужден и приговорен к повешению, что готов идти на любые нарушения закона.

Но кто-то столь же истово желает меня освободить.

Глава 2

Как я оказался в столь ужасающем положении? Я даже не знал, с чего начать распутывать эту головоломку, но был уверен, что мои несчастья каким-то образом связаны с услугами, которые я оказывал мистеру Кристоферу Аффорду, англиканскому священнику, служившему в церкви Святого Иоанна Крестителя в Уоппинге.

Пребывая в меланхолии после того, как Мириам вышла замуж за христианина, я забросил свои дела. В течение нескольких месяцев я вообще не работал, предпочитая проводить время в пьянстве и распутстве или в мрачных раздумьях, а иногда сочетая и то и другое. Поэтому, получив три записки с пометкой «срочно» от своих кредиторов, я решил: пора сделать то, что я сам себе обещал сделать давным-давно, а именно выйти из ступора и приняться за дела. Итак, я надел темное платье и чистую сорочку. Я смыл сонливость со своего лица, зачесал назад волосы, связав их на затылке черной лентой, наподобие парика и, наняв экипаж, отправился на Йорк-стрит, где мистер Аффорд назначил мне встречу.

Отправляясь к нему в то утро, я не подозревал, что спустя тридцать лет опишу свои поступки на бумаге, но если бы я знал об этом, то обратил бы большее внимание на нескольких развязных парней, окруживших меня, как только я вышел из экипажа в Вестминстере. Этим четверым парням было суждено стать своего рода предзнаменованием, хотя они этого не подозревали.

Они окружили меня, скорчив насмешливые улыбки. Я принял их за вездесущих воришек, наводнивших улицы после краха «Компании южных морей», унесшего с собой богатство нации. Но они были преступниками иного сорта.

– Ты кто, виг или тори? – прорычал один из них, на вид самый крупный и, возможно, самый пьяный.

Я знал, что близятся шестинедельные выборы и что кандидаты заранее вербуют сторонников, устраивая буйные вечеринки в тавернах, где люди из низших слоев, как эти, не имевшие права голоса, могли урвать свою долю спиртного. Причина щедрости политиков была вполне ясна. Они рассчитывали, что их неотесанные гости станут вести себя так, как вели себя эти парни, а именно в грубой форме агитировать за их партию.

Поскольку дело было ранним утром, я мог только предположить, что громилы еще не ложились спать. Я осматривал их небритые лица и поношенную одежду и прикидывал, какой вред они могут мне причинить.

– А вы кем будете? – спросил я в свою очередь.

Их главарь засмеялся:

– Почему я должен тебе отвечать?

Я достал из кармана пистолет, который всегда носил с собой, и направил его в лицо главаря.

– Потому что вы начали этот разговор, и я хочу узнать, насколько он вас интересует.

– Прошу прощения, сэр, – промолвил он, значительно преувеличивая мое положение. Он снял шляпу и, прижав ее к груди, начал кланяться, как турок.

На меня это раболепие не произвело никакого впечатления.

– В какой вы партии? – спросил я снова.

– Вигов, если позволите, сэр, – ответил другой мужчина. – Кем еще нам быть, если не вигами. Мы ведь рабочий люд, как вы видите, а не лорды, как ваша честь, чтобы быть тори. Мы были в таверне, где за выпивку заплатил мистер Хертком, виг от Вестминстера. Поэтому мы теперь виги и готовы ему услужить. Мы вовсе не желали вам вреда.

Мне было глубоко наплевать на вигов и на тори, я ими особо не интересовался, но все-таки мне было известно, что партия вигов представляла новые деньги и не придавала большого значения Церкви и что ей были нужны сторонники вроде этих парней.

– Убирайтесь вон, – сказал я, размахивая пистолетом.

Они побежали в одну сторону, я пошел в другую. Через минуту я забыл о происшествии и стал думать о предстоящей встрече с мистером Аффордом.

Я не был знаком со многими священниками, но благодаря литературе я представлял их маленькими благодушными человечками, проживающими в аккуратных, но ничем не примечательных домиках. Я удивился, увидев роскошный дом, в котором жил мистер Аффорд. Люди, избирающие религиозную стезю, редко имеют виды на будущее либо потому, что вышли из бедных семей, либо потому, что были младшими братьями, которые, по существующим строгим правилам, лишались права наследства. Но в данном случае речь шла о священнике, который один занимал роскошный дом на модной улице. Трудно было сказать, сколько в доме комнат и каких, но вскоре я узнал, что кухня была отменного качества. Когда я постучал в парадную дверь, краснощекий слуга сказал мне, что я не могу войти через парадный вход.

– Идите по черной лестнице, – сказал он.

Меня расстроило подобное обращение, и я готов был дать отпор, но потом решил, что не стоит принимать это близко к сердцу. Полагаю, таким раздражительным я был вследствие злоупотребления вином накануне. Тем не менее я подавил злость и направился к боковому входу, где полная женщина, у которой руки были толще, чем икры моих ног, направила меня к большому столу, стоящему в углу. За столом уже сидел мужчина, из бедняков, не старый еще, но дряхлеющий, с седоватыми волосами, без парика: на голове с редеющими, коротко остриженными волосами, кроме широкополой соломенной шляпы, ничего не было. Одежда на нем была простая, из неокрашенного полотна, но новая. Единственным украшением служил оловянный значок грузчика, приколотый справа на груди. Сам не знаю почему, но, будучи незнаком с этим человеком, я сразу подумал, что эту одежду ему купил мистер Аффорд, причем недавно – возможно, для этой встречи.

Вскоре на кухне появился еще один человек, в черной одежде с белым шарфом, которую обычно носят священнослужители. Он вошел крадучись, заглядывая в комнату, как приглашенный к обеду гость. Увидев меня, он притворно улыбнулся.

– Бенджамин! – воскликнул он с большим энтузиазмом, будто мы хорошие знакомые. – Проходите, проходите. Рад, что вы смогли прийти, как я просил, несмотря на неожиданность просьбы.

Он был высокого роста, полный, если не сказать толстый. Лицо было впалым и напоминало серп луны. На нем был парик с бантом сзади, новый и тщательно напудренный.

Признаюсь, меня немного разозлило такое вольное употребление моего имени. Я видел человека впервые и не ожидал подобной фамильярности. Подозреваю, если бы я стал называть его Кристофером или просто Китом, ему бы это вряд ли понравилось.

– Считаю честью нанести вам визит, сэр, – сказал я, слегка поклонившись.

Он жестом указал на стол:

– Проходите, присаживайтесь. Присаживайтесь. Ах да. Куда делись мои хорошие манеры? Бенджамин, этого парня зовут Джон Литтлтон. Он проживает в моем приходе и на себе испытал милосердие церкви. Кроме этого, он хорошо знает приход и его жителей. В последние дни он мне много помогал, и я подумал, что он может оказаться полезным и вам тоже.

Я повернулся к парню, как его назвал священник, чтобы дружески пожать ему руку.

Он с готовностью ответил на мое рукопожатие, возможно почувствовав облегчение оттого, что по сравнению с нашим хозяином я оказался более открытым человеком.

– Приятно познакомиться, – сказал он радостно. – Бенджамин Уивер, я видел вас на ринге. И не раз. Я видел, как вы задали жару тому ирландцу, Фергюсу Дойлю, и как намяли бока тому французу, не помню его имени. Но самый лучший матч, скажу я вам, сэр, был, когда вы дрались с Элизабет Стоукс. Она была лучшей среди женщин-бойцов. Таких больше нет.

Я сел рядом с мистером Литтлтоном.

– Жаль, что бойцовское искусство среди женщин теперь в упадке. Нынче их заставляют сжимать в кулаках монеты во время матча, чтобы не выцарапали друг другу глаза. Та, что разжимает кулаки и теряет монету, признается побежденной.

– Да, зрелище не то. Вот Элизабет Стоукс могла уж врезать так врезать. – Он повернулся к мистеру Аффорду. – Вот была баба! Злобная, как одноногая крыса, и быстрая, как намазанный маслом итальяшка. Я даже подумал тогда, мистеру Уиверу с ней не справиться.

– Да уж, не поздоровилось мне, – сказал я весело. – Когда дерешься с женщиной, всегда возникает одна и та же проблема. Если проиграешь, стыда не оберешься. Если выиграешь, никакого почета, ибо считается, что победить женщину пара пустяков. Мне вообще надо было отказаться от этого боя, но подобные схватки всегда делают хорошие сборы. Устроители не могли упустить такого прибыльного дела, да и мы, бойцы, тоже.

– Хотелось бы только, чтобы девушки тоже выступали раздетые до пояса, как мужчины. Было бы на что посмотреть, если бы у них титьки болтались туда-сюда. Прошу прощения, мистер Аффорд, – добавил он.

Розовое лицо Аффорда покраснело.

– Ну, – сказал он, потирая руки, будто готовился взвалить на себя штабель древесины, – не подкрепиться ли нам прежде, чем приступить к делу? Как вы на это смотрите, мистер Уивер? Можно предложить вам крепкого темного эля? Это любимый напиток тех, кто усердно трудится.

– В последнее время я трудился не так усердно, как следовало бы, – сказал я, – но эля выпью с неменьшим удовольствием.

После выпитого накануне вина у меня, как водится, раскалывалась голова, и кружка горячего эля мне совсем не помешала бы.

– Я думал, он так и не предложит, – тихо, словно по секрету, сказал мне Литтлтон. – Я чуть не умер от жажды, пока мы вас ждали.

Аффорд позвонил в колокольчик, и вошла девушка-служанка, с огромными руками. Ей было от силы шестнадцать, она сутулилась, и, судя по ее лицу, природа не была к ней особенно щедра. Но у нее был веселый нрав, и она нам мило улыбалась. Она выслушала наставления мистера Аффорда и вскоре вернулась с кружками, наполненными элем, который почти не давал пены.

– А теперь… – сказал мистер Аффорд, садясь к нам за стол. Он достал симпатичную табакерку из китовой кости. – Не желает ли кто-нибудь щепотку табаку? – спросил он.

Литтлтон покачал головой:

– Я предпочитаю трубку. – Он тотчас достал упомянутый прибор и начал набивать его травой из миниатюрного кожаного кисета.

– Боюсь, мне придется попросить вас воздержаться в моем присутствии, – сказал Аффорд. – Я не переношу вони горящего табака. Он ядовит и чреват пожаром.

– Неужели? – сказал Литтлтон. – Ладно, тогда уберу.

Вероятно, дабы продемонстрировать свое превосходство, Аффорд превратил нюханье табака в целое представление. Он зажал щепотку пыли между указательным и большим пальцами и начал нюхать, с важным видом поднося ее по очереди к каждой ноздре. Затем он постучал себе по носу и чихнул три или четыре раза. Наконец он отставил свою игрушку и победоносно посмотрел на нас, демонстрируя, что на его лице не осталось ни пылинки табака.

Я всегда находил ритуал нюханья табака чрезвычайно скучным. Мужчины красовались друг перед другом, соревнуясь, кто может вдохнуть больше табака, кто лучше всех чихает, у кого самый красивый разрез ноздрей. Аффорд тоже явно красовался, но обнаружил, что зрители не способны в полной степени оценить его искусство.

Он нервно закашлял и ухватил за ножку серебряный, начищенный до блеска бокал с вином.

– Полагаю, вам интересно узнать, какое задание вы будете для меня выполнять. Я прав?

– Конечно, я готов выслушать ваши пожелания, – сказал я, прилагая усилия, чтобы изобразить уверенность. После нескольких месяцев безделья механизмы моей машины по ловле воров нуждались в смазке.

Я взглянул на мистера Литтлтона. Он смотрел на свою быстро пустеющую кружку эля, что давало мне возможность внимательно изучить его лицо. Мне показалось, что я где-то видел его раньше, но не мог вспомнить где, и это не давало мне покоя.

– Боюсь, сударь, я оказался в трудном положении, – начал Аффорд. – В очень неприятном положении, из которого я не могу выйти сам, а отыскать помощь, как вы поймете, дело непростое. Я многократно читал в своей церкви проповеди. О, простите, я забыл. Как иудей вы, возможно, незнакомы с церковными ритуалами. Видите ли, во время нашего богослужения священник часто выступает с длинной речью – ну не слишком длинной, я надеюсь, – затрагивая религиозные или нравственные проблемы, которые, по его мнению, являются важными для его прихожан.

– Мистер Аффорд, я знаком с концепцией проповеди.

– Конечно, конечно, – сказал он, несколько разочарованный, что я лишил его возможности закончить свое определение. – Я так и знал. В любом случае в последние месяцы я посвящал свои проповеди теме, очень близкой моему сердцу и очень близкой сердцам моей паствы, ибо большинство моих прихожан – это трудовой люд из низших слоев рабочих. Как вы понимаете, это мужчины, чья работа оплачивается понедельно, и для них утрата заработка на несколько дней или неожиданная болезнь, требующая расходов на врача, может привести к полному обнищанию. Я воспринимаю их жизнь как свою, сударь, и выступаю от их имени. Я выступаю за право трудовых людей этого города получать достойную заработную плату, чтобы они могли достойно содержать свои семьи. Я выступаю против жестокости тех, кто обрекает своих работников на столь жалкое существование, что соблазнительность быстрого заработка гнусными преступлениями, грех прелюбодеяния и пьяное забытье растлевают их тела и души, да, тела и души. Я выступаю против всего этого.

– Как мне кажется, вы выступаете против них в данный момент, – заметил я.

Мистер Аффорд снова удивил меня своей покладистостью. Он засмеялся и по-дружески похлопал меня по плечу.

– Вы должны простить, если я слишком много говорю, Бенджамин, но, когда речь идет о бедняках и их благополучии, я могу говорить без конца.

– Ваше неравнодушие заслуживает восхищения, сэр.

– Это лишь мой христианский долг, и мне бы хотелось, чтобы другие члены моей церкви не забывали об этом. Но, как уже сказал, я отношусь к жизни бедняков как к собственной жизни и говорю о несправедливостях, с которыми они сталкиваются. Я полагал, что поступаю добродетельно и правильно, но, оказывается, не всем по вкусу мои речи, включая людей из самых низов, тех самых, которым я пытаюсь помочь.

В этом месте Аффорд сунул руку за пазуху и достал мятый листок бумаги.

– Прочитать вам это, Бенджамин? – спросил он многозначительно.

– Я умею читать, – сказал я ему, пытаясь изо всех сил не показывать своего раздражения. Меня не часто принимали за человека, который настолько необразован, что не знает даже грамоты.

– Конечно. Я знаю, представители вашей расы отличаются образованностью.

Он протянул мне записку. Неровным, дрожащим почерком на ней значилось:


Мистер Афорд!
Будь ты проклят и будь дважды проклят ты гад. Твоя глупая болтовня всем надоела поэтому заткнись или мы заставим тебя заткнуться спалив твой дом у тебя на глазах а если это не подействует мы перережем твое горло и ты будешь истекать кровью как свинья. Брось болтать о бедняках или мы тебе покажем что значит жить в бедности и это будет последнее что ты увидишь прежде чем отправишься в ад ты гад и свинья. Мы тебя предупредили и это последнее предупреждение пока мы тебя не прибили.


Я отложил записку.

– В свое время мне приходилось слушать рассуждения представителей моей религии, с которыми я не был целиком согласен. Однако подобная реакция кажется мне чрезмерной.

Аффорд грустно покачал головой:

– Не могу описать шок, который я испытал, получив это письмо, Бенджамин. То, что, меня, человека, решившего посвятить свою жизнь бедным, осыпают бранью их же собратья, не важно, насколько мало их число, удручает меня безмерно.

– Да и страшно ведь, – предположил Литтлтон. – Насчет поджога и перерезания горла. Все это наведет страх на кого угодно. Я бы спрятался в подвале, как наказанный ребенок.

Все это, без сомнения, навело страх на мистера Аффорда. Священник покраснел и прикусил губу.

– Да. Видите ли, Бенджамин, сначала я подумал, что если люди столь сильно противятся моим проповедям, мне, вероятно, следует их прекратить. В конце концов, несмотря на то, что мне есть что сказать, я не считаю себя настолько оригинальным, чтобы подвергать себя риску ради моих убеждений. Однако, поразмыслив, я спросил себя, не трусость ли это. Я подумал, не более ли достойно найти автора записки и призвать его к ответу. Естественно, я не буду продолжать проповеди на эту тему, пока все не разрешится. Это, я полагаю, было бы неблагоразумно.

Неожиданно я почувствовал, как оттаивают замерзшие механизмы моей профессии. Мне пришла на ум дюжина людей, которым я мог бы задать вопросы. Я подумал о тавернах, которые стоило бы посетить, о нищих, которые могли бы многое рассказать. Предстояло так много сделать для выполнения задания мистера Аффорда, и я был готов действовать не столько ради него, сколько ради себя.

– Если все делать правильно, найти автора будет несложно, – уверил я его.

Уверенность в моем голосе приободрила нас обоих.

– Очень хорошо, сударь, очень хорошо. Мне сказали, что вы знаток подобных дел. Мне сказали, что, если я хочу узнать, кто послал письмо, а я лишь хочу, чтобы его арестовали, следует обращаться к Джонатану Уайльду. Но говорят, вы единственный можете найти человека, когда никто не знает, где его искать.

– Ваша уверенность делает мне честь.

Не скрою, его слова были мне приятны, поскольку мне пришлось немало потрудиться, чтобы завоевать такую репутацию. Я кое-чему научился, когда, вопреки всем препонам, выяснил причины смерти моего отца, связанной, как выяснилось, с мощными финансовыми механизмами, которые управляют этой страной. Главное, что я узнал: философия, на которой основываются самые чудовищные финансовые махинации, называемая теорией вероятности, может с успехом применяться в моей работе по ловле воров. До того как с ней познакомиться, я не знал иного способа поимки преступников, кроме как опрашивать свидетелей или выбивать сведения при помощи силы. Благодаря теории вероятности я научился размышлять о том, кто мог бы совершить преступление, каким мог быть мотив и какой следующий шаг мог бы сделать преступник. Благодаря этому новому удивительному подходу мне удавалось найти преступников, которые иначе вряд ли попали бы в руки правосудия.

– Возможно, вы гадаете, почему я попросил Джона присоединиться к нам, – сказал Аффорд.

– Да, это правда, – согласился я.

– Я познакомился с Джоном во время работы с бедняками в моем приходе. И он неплохо знает людей, среди которых может быть и автор этого послания. Я подумал, он мог бы оказать вам помощь, когда вы будете исследовать берлоги несчастных, населяющих Уоппинг.

– Я не хочу ввязываться в такие дела, – сказал Литтлтон, обращаясь ко мне, – но мистер Аффорд был добр ко мне, а долг платежом красен.

– Итак, – Аффорд осушил свой бокал и отставил его в сторону, – думаю, мы все обговорили. Естественно, вы будете держать меня в курсе дела. А если у вас возникнут вопросы, надеюсь, вы известите меня запиской, и мы договоримся о времени, чтобы обсудить проблему.

– Вас разве не интересует, – спросил я, – сколько будут стоить услуги, о которых вы просите?

Аффорд засмеялся и стал нервно теребить пуговицу своего камзола.

– Естественно, вы получите небольшую плату. Когда дело будет кончено, тогда и посмотрим.

Так люди с положением мистера Аффорда привыкли расплачиваться с ремесленниками. Было не принято просить об оплате до выполнения работы, а потом они платили столько, сколько сами хотели, и тогда, когда хотели. Сколько сотен плотников, ювелиров и портных сошли в могилу бедняками, в то время как богачи, на которых они работали, крали у них открыто и законно! Я не собирался принимать подобные условия.

– Я прошу, мистер Аффорд, чтобы мне немедленно уплатили пять фунтов. Если на выполнение задания потребуется больше чем две недели, я попрошу дополнительную оплату, и тогда вы скажете мне, готовы ли уплатить сумму, которую я назову. Однако, исходя из предыдущего опыта, если мне не удастся разыскать человека в течение двух недель, маловероятно, что его вообще можно найти.

Аффорд перестал откручивать пуговицу и бросил на меня суровый взгляд.

– Пять фунтов – это огромные деньги.

– Я знаю, – ответил я. – Именно поэтому я и желаю их получить.

Он прочистил горло:

– Должен сообщить вам, Бенджамин, что не привык платить ремесленникам за их услуги вперед. С вашей стороны невежливо просить меня об этом.

– У меня не было намерения быть невежливым или неуважительным по отношению к вам. Просто я веду свои дела таким образом.

Он вздохнул:

– Очень хорошо. Вы можете зайти сюда попозже. Мой лакей Барбер выдаст вам деньги. А теперь, мальчики, вам, очевидно, надо многое обсудить, и вы можете занимать эту комнату так долго, как хотите, но при условии, что не задержитесь здесь больше часа.

Литтлтон, старательно разглядывавший свою кружку с элем, поднял голову.

– Мы не мальчики, – сказал он.

– Что ты сказал, Джон?

– Я сказал, что мы не мальчики. Вы не намного старше Уивера, а я по возрасту мог бы быть вашим отцом, начни забавляться с девками рано. Что соответствует правде, если вас это интересует. Поэтому мы не мальчики, понятно?

Аффорд кисло улыбнулся в ответ. Улыбка была такой снисходительной, что ранила сильнее, чем критика.

– Ты прав, Джон.

Он встал и вышел из комнаты.



Во время разговора я вспомнил, почему мне знакомо имя Литтлтона. Лет десять назад он прославился как главный агитатор среди рабочих на военно-морских верфях Дептфорда. Газеты много писали тогда о беспорядках, вызванных его рабочим объединением.

С незапамятных времен рабочие на верфях привыкли уносить домой остатки пиломатериалов, которые они называли опилками и которые они продавали или обменивали. Эти щепки были большим подспорьем к их заработкам. Когда Литтлтон работал на верфях, военно-морское ведомство пришло к выводу, что огромное число рабочих распиливало древесину на щепки, которые уносились домой, и что в связи с этим ежегодно верфи несли существенные убытки. Было отдано распоряжение, запрещающее рабочим выносить опилки с территории верфей, при этом заработную плату им не увеличили. Мера военно-морского ведомства, нацеленная на борьбу с хищениями, в значительной степени снизила доходы рабочих и сэкономила большие средства для самого ведомства.