Дэвид Лисс

Этичный убийца

Глава 1

Все началось в пятницу вечером, после семи. Было еще светло, как днем. Август во Флориде длится вечно, и жара стояла под сорок, хотя солнце уже шло на закат. От духоты я отупел и размяк, и запахи, наполнявшие воздух, казались особенно едкими – вонь почти осязаемая и в то же время неуловимая, как жировая пленка на остывшем горшочке рагу. Запах был предметным, материальным, словно плотные клочья ваты, он набивался в горло. Гнилостные испарения клубились и вились по проулкам трейлерного парка, среди передвижных домов. Я говорю не о привычной вони уличного мусора – разлагающихся куриных скелетиков, тухлых подгузников и картофельной кожуры. Это бы еще ничего. Пахло, как от параши в лагере для военнопленных. То есть гораздо хуже.

Я стоял на опутанной паутиной бетонной приступке, ведущей в один из фургонов, и, упираясь плечом в дверную ширму, пытался ее отодвинуть. Из-под мышки сбежала струйка пота и вцепилась в мою многострадальную сорочку. Я торчал здесь почти с самого обеда и был уже в легком чаду, совсем ошалев от этой дурной бесконечности: звоню в дверь, предлагаю товар, тащусь дальше. Я поглядел направо, налево – на потрепанные белые передвижные дома – и подумал: до чего же забавно и в то же время бесконечно грустно, что я совершенно не помню этого проулка.

Мне хотелось лишь одного: зайти в чей-нибудь дом и укрыться от жары. Кондиционер, встроенный в панель трейлера, гудел, дребезжал и чуть не брыкался, сплевывая конденсат в извилистую борозду, прорезавшую белый песок. Для такой жары я был слишком прилично одет, и, чтобы оставаться на ногах, мне каждую пару часов требовалась подзарядка – как противоядие. Одежду я подбирал не для удобства, а для работы – хотел выглядеть представительно: темно-бежевые хлопчатобумажные брюки без единой складки, до того они набухли от пота, рубашка в широкую черно-белую полоску и бирюзовый прямоугольник трикотажного галстука – шириной едва ли не три дюйма. Шел 1985 год, и мне казалось, что галстук смотрится очень даже неплохо.

Я снова постучал в дверь, потом надавил большим пальцем на блестящую нежно-персиковую пипку звонка. Опять никто не отозвался. Из-за двери еле слышно доносилось приглушенное бормотание телевизора или магнитофона, и я заметил, как тихонько щелкнули друг о друга сдвинутые планки жалюзи, но никто не отозвался. Не то чтобы я осуждал этих ребят, кто бы они ни были, за то, что они присели за спинкой дивана и приложили палец к губам – ш-ш-ш! В конце концов, у них под дверью стоит подросток в галстуке и пытается им что-то втюхать, и они могут подумать, с полным правом, между прочим: а кому это надо? А коли так, кому нужны они сами? Такая вот свобода выбора. Я только три месяца занимался этой работой, но кое-что уже вполне усвоил. Тебе открывают лишь в том случае, если ты хочешь, чтобы тебе открыли. И внутрь пускают только те, к кому ты хочешь войти.

Тяжелая сумка коричневой кожи, которую мой отчим неохотно позволил взять на время из гаража, где она валялась в полусгнившей коробке, пропахала в моем плече траншею. Касаясь этой сумки, я всякий раз вздрагивал от омерзения: она воняла прокисшим гороховым супом. Отчим годами не вспоминал о ней, но должен был непременно поломаться, прежде чем позволил вытряхнуть из нее мышиный помет и до блеска начистить ее кремом для обуви.

Я подтянул лямку, чтобы плечо ныло поменьше, спустился со ступеньки и побрел по заросшей дорожке, прорезавшей сквер – настоящий песчаный океан, приправленный щепоткой-другой травы. Выйдя на соседнюю улицу, я повертел головой, не зная, откуда пришел и в какую сторону пойти, как вдруг по левую руку заметил объявление. Оно лениво трепыхалось на почтовом ящике, приклеенное длинным куском серебристой изоленты. Объявление о пропаже кота. Сегодня я видел – сколько? – два или три таких объявления. И наверное, в два раза больше о потерянных собаках. Правда, речь шла о разных котах и собаках, и я был уверен, что мимо этого объявления уже проходил. На нем красовалась ксерокопия фотографии, изображавшей не то белую, не то бежевую полосатую кошку с темными кляксами на мордочке и с открытой пастью, из которой едва выглядывал язычок. «Если встретите пухленького котеночка по имени Франсина, позвоните по этому телефону».

Я прочел объявление и направился дальше, по той же стороне улицы, мимо пустого парковочного места к следующему фургону. Мои ноги, не обращая внимания на команды, которые посылал им мозг, еле двигались, едва не волочась. Я посмотрел на часы, но с того момента, как я нажал на кнопку звонка, стрелки почти не сдвинулись. Оставалось еще по меньшей мере четыре часа работы, и нужно было передохнуть – присесть и немного посидеть без движения. Но дело даже не в этом. Главное, мне нужно было отключиться от мыслей о работе или просто хорошенько выспаться. Можно подумать, я мог позволить себе такую роскошь! Про сон лучше было забыть. Конечно, я проработал полночи и почти целый день, но нельзя же заснуть посреди дороги. Да и дома навряд ли: выходной у меня лишь один, а ведь столько всего нужно сделать и еще пообщаться с родными и друзьями, пока не началась все та же круговерть. Вот уже три месяца я вкалывал и по ночам, правда понемногу, меньше четырех часов. Надолго ли меня хватит? Бобби, начальник нашей группы, мой босс, говорит, что горбатился так годами, и выглядит очень неплохо.

Но я-то не собирался тратить на это годы. Хватит с меня и одного – более чем достаточно. Дела у меня продвигались неплохо, очень даже неплохо, и деньги сами шли в руки. Но мне было семнадцать, и я чувствовал, как старею, как начинают ныть суставы, сутулиться плечи. Казалось, и зрение начинает меня подводить, и память отказывает, и с уборной отношения странноватые. Вот так я и жил. Вчера ночевал дома, на окраине Форт-Лодердейла. Звонок будильника выдернул меня из постели в шесть: к восьми нужно было быть в конторе. После нескольких «летучек» мы все погрузились в машину и поехали в сторону Джексонвилла, там заселились в мотель и принялись за работу. Самое обычное начало очередного уик-энда.

За спиной у меня зашуршали шины, и я инстинктивно отскочил в сторону пустого парковочного места, стараясь не угодить ногой в логово огненных муравьев или пучок колючек, которые так и норовили вцепиться в мои темно-серые спортивные носки. Только семнадцатилетний юнец мог убедить себя, что носки эти выглядят прилично, если, конечно, полоски не торчат из-под брюк.

В таком местечке лучше было держаться поосторожнее. Местные с первого взгляда узнавали во мне чужака. Обычно они швыряли в мою сторону жестянки из-под пива или шарахались прочь – то ли в шутку, то ли с угрозой. При этом они что-то выкрикивали – по моим догадкам, какие-то жуткие оскорбления, которые, услышь я их, обожгли бы меня, как удары кнута, но крики тонули в свисте несущегося мимо фургона или в треске динамиков, изрыгающих очередной хит «38 Спешиел». Быть может, остальные ребята из нашей команды оказались в таком же дерьме, я не знал, но сильно сомневался.

На парковку вкатился синий фордовский пикап. Чистенький, похоже, что свежевымытый, он сиял в лучах предзакатного солнца, как лужа гудрона. Стекло со стороны пассажирского места было слегка опущено, и водитель в черной футболке, парень слегка за тридцать, потянулся к окну. Вид у него был странный – как у персонажа мультфильма: эдакий учтивый молодой человек, который собирается похитить возлюбленную главного героя, – и как у мультяшки, странно бесформенный, будто условный. Какой-то одутловатый. Не толстый, не грузный, не какой-нибудь, а именно одутловатый – как у трупа, тронутого тлением, или как у аллергика.

Да, странная одутловатость, но гораздо больше меня удивила его прическа. Спереди волосы выстрижены почти по-военному, но зато сзади они длинным веером опускались на плечи. Нынче такую стрижку называют «рыбий хвост». Но тогда, в 1985-м, я увидел ее впервые и даже не знал, что такое бывает и как оно называется, и не понимал, чего ради человек может подвергнуть себя подобному издевательству – если только не из экономии, позволяющей уместить две стрижки на одной голове. Я понял одно: это свидетельство катастрофического идиотизма.

– Куда идешь? – спросил меня парень.

Его голос прогибался под тяжестью тягучего, как сироп, акцента – вне всякого сомнения, флоридского. Не то лимонный пирог, не то медовик. Джексонвилл был в тридцати милях, и ничего удивительного, что здесь говорят с сильным акцентом.

Когда мы переехали во Флориду, я учился в третьем классе и боялся почти всех, кто не жил в крупных городах. Я был уверен, что это не трусость, а простое благоразумие. Многие считают, что такие города, как Форт-Лодердейл, Джексонвилл или Майами, – лишь пригороды Нью-Йорка или Бостона. На самом же деле они сплошь населены флоридскими старожилами, яркими представителями исчезающего вида, по сей день хранящими знамена Конфедерации, истинными южанами и тайными расистами. Хотя есть в этих городах и переселенцы из разных уголков страны, и эти две группы населения вполне уравновешивают друг друга. Но в двух шагах от городской окраины с терпимостью уже гораздо хуже.

А в тот момент, насколько я мог судить, я находился именно за пределами городской окраины, так что на лбу у меня вспыхнула и заискрилась, переливаясь всеми цветами радуги, надпись «надери мою жидовскую задницу» – правда, видели ее только те, кто предпочитал Хэнка Уильямса-старшего Хэнку Уильямсу-младшему.[1] Я попытался одарить человека, сидевшего за рулем пикапа, вежливой улыбочкой, но она мне не удалась: улыбка вышла кривая и придурковатая.

На секунду я всерьез задумался, не рассказать ли парню все как есть: что я тут хожу и вешаю людям на уши лапшу о пользе просвещения, – но тут же понял, что идея плохая. Вряд ли одутловатый парень с дурацкой стрижкой, развалившийся в чистеньком пикапе, благосклонно отнесется к подобной хрени. Наверное, мой босс Бобби нашел бы способ выкрутиться. Черт, Бобби, наверное, посадил бы этого парня в лужу. Но ведь я-то не Бобби. Я отлично справляюсь – быть может, даже лучше всех в нашей команде. Наверное, Бобби давно не попадался такой смышленый малый. И все-таки я не Бобби.

– Да я так, продаю тут всякое, – ответил я и понял вдруг, что мне не то чтобы не по себе, а просто-напросто страшно. Несмотря на жару, я весь похолодел и напрягся. – Стучусь ко всем подряд, – добавил я для ясности.

Освободив плечо от сумки, я поставил ее на землю, придерживая с обеих сторон ногами, обутыми в парадные черные кеды.

Парень в машине еще больше высунулся мне навстречу и оскалился, обнажив два ряда зубов, торчащих вкривь и вкось. Особенно меня поразили два передних зуба: длинные, как у кролика, но стоящие далековато друг от друга, они словно разъезжались в разные стороны. Кривизна их была тем заметнее, что они сияли необыкновенной, почти ослепительной белизной. Я очень пожалел, что узрел это великолепие, потому что теперь было трудно заставить себя не пялиться.

– А разрешение есть? – И, резко потянувшись за чем-то, что стояло у него в ногах, парень снова появился в окне, на сей раз с едва початой бутылкой «Ю-Ху»,[2] к которой тут же жадно приложился. Когда секунд десять спустя он оторвал свои губы от горлышка, бутылка была уже наполовину пустой. Или наполовину полной, как выразился бы оптимист.

Разрешение. Я в первый раз об этом слышал. А разве мне нужно разрешение? Бобби ничего такого не говорил; он просто забросил меня сюда и велел показать этому трейлерному парку, где раки зимуют. Бобби просто обожал трейлерные парки.

Главное – не терять бдительности, держаться уверенно и не допускать даже мысли о том, что этот чудик может выкинуть какую-нибудь совсем дурацкую штуку. Не станет же он хулиганить посреди улицы, даже такой пугающе пустынной.

– Меня босс отправил сюда торговать, – сообщил я, стараясь перевести взгляд с зубов на мостовую.

– А я не спрашиваю, кто тебя куда отправил, – возразил парень, сокрушенно покачав головой. – Я спрашиваю, разрешение у тебя есть?

Я тщетно говорил себе, что нет причин для паники. Струхнуть немножко можно, это да. Забеспокоиться, насторожиться, встревожиться – безусловно. Но я вдруг почувствовал себя десятилетним мальчишкой, которого злобный сосед застукал у себя во дворе или отец друга застал играющим со своими недешевыми электроинструментами.

– А что, для этого нужно разрешение?

Парень в пикапе пристально на меня посмотрел. Его верхняя губа изогнулась не то грозно, не то удивленно.

– Я тебе задал вопрос, гаденыш. Ты что, тупой?

Я помотал головой, одновременно отвечая этим жестом на вопрос и выражая недоверие.

– Нет у меня разрешения, – ответил я.

Я снова хотел отвести глаза, но не смог противиться взгляду незнакомца. И тогда этот белый голодранец, как таких называют по старой памяти у нас на юге, широко оскалившись в кривозубой ухмылке, заявил:

– Выходит, тебе крупно повезло, что разрешения не нужно, а?

Прошла минута, прежде чем до меня дошло, что он хочет сказать, и тогда я смог выдавить из себя нервный смешок:

– Да, это точно.

– А теперь слушай сюда. Не лезь, куда не надо. Знаешь, что тут бывает с бузотерами?

– Что-то такое, после чего их родная мама не узнает? – Я попытался сдержаться и не высказывать эту идею вслух, но, несмотря на страх, все же не смог заткнуть себе глотку и слова вырвались сами собой. Но что ж поделаешь, всякое бывает.

Голодранец сощурился, и его темные глаза над длинным носом сузились в щелочки:

– Что, умничать собрался?

Дурацкий вопрос! Как еще можно трактовать мои слова – умничанье чистой воды! Но этим соображением я решил с голодранцем не делиться.

Когда у людей от страха возникает во рту металлический привкус, они обычно определяют его как вкус меди. Так вот, в этот момент я ощутил вкус меди.

– Да это я так, шучу просто, – с трудом выдавил я, пытаясь изобразить спокойствие и любезность.

– Ладно, без разницы. Интересно, что может делать в этих краях умник вроде тебя? Что тебе в колледже своем не сидится?

– Так я и пытаюсь денег на колледж заработать, – объяснил я в надежде, что мое рвение произведет впечатление. Однако не тут-то было.

– Ну, студент, ты и штучка. Как думаешь, может, мне вылезти да надрать тебе задницу?

Я не нашел достойного ответа на этот вопрос. Бобби, наверное, утерся бы спокойно, а потом отпустил бы какую-нибудь незамысловатую шутку, чтобы расположить парня к себе. А там глядишь – и они бы уже оба хохотали, как закадычные друзья. Не то что я. Мне приходило в голову только распластаться в грязи или вообразить своего двойника, живущего в другой вселенной, эдакого бойкого Лема, который подошел бы к открытому окну машины и накостылял бы этому голодранцу так, чтобы у того нос сломался и чтобы его идиотская прическа вся слиплась от крови. В реальности же Лем ничего такого никогда не делал, но мне все казалось, что если я справлюсь хотя бы однажды, то есть если я стану человеком, способным выбить дерьмо из придурка, который меня обидел, об этом сразу узнают все. Это будет написано у меня на лбу, на руках, будет чувствоваться в походке, и ни один гад больше не сможет втоптать меня в грязь, самоутверждаясь за мой счет.

– Думаю, не стоит, – произнес я наконец. – То есть я не думаю, что в данном случае надирание задницы имеет какой-то смысл – если понимать это выражение буквально.

– Да ты просто маленький засранец! – заявил парень и принялся поднимать стекло; его толстые предплечья при этом тряслись в такт движениям ручки. Он взял с пассажирского сиденья планшет и стал просматривать какие-то бумаги. Смачно облизнув большой и указательный пальцы, он перевернул пару листов; его жутковатые передние зубы при этом выглянули изо рта и впились в нижнюю губу.

Засранец. Бывало, меня и похуже обзывали, но это словечко обижало именно своей банальностью. Хотя, с другой стороны, все было не так уж плохо: голодранец поднял стекло, и мой страх сразу пошел на убыль, теперь напоминая о себе лишь легким ознобом. Меня оставили в покое, так что самое время пришло вернуться к работе, хотя голодранец и продолжал искоса поглядывать в мою сторону.

Я вскинул сумку на плечо и подошел к следующему трейлеру – серому с зеленой отделкой. Площадка вокруг него, как и вокруг остальных передвижных домов, была похожа на песчаный лоскут с рваным краем из сорной травы. С фасадной стороны – подобие дворика, посреди которого стояла, сгорбившись, чахлого вида пальма. Присосавшись своей чашевидной кроной к собственному стволу, будто впитывая в свое тело целительный бальзам, она напоминала потертую курительную трубку. Окна прикрывали приспущенные жалюзи, какими в приличных домах оборудуют спальни, так что внизу оставалась щель, через которую я еще издали приметил электрический свет и мерцание телеэкрана.

Ни садовой мебели, ни игрушек, ни яркого коврика под дверью. Вообще никаких бирюлек. Это словечко из лексикона книготорговцев, мы его переняли у Бобби. Продавцы книг обожают бирюльки. Бирюльки – это всякая детская чепуха, разбросанная тут и там. Бирюльки – это садовые гномы, музыка ветра, праздничная мишура, повешенная слишком рано или не убранная вовремя, – словом, это все, что окружает людей, любящих тратить деньги, которых у них нет, на вещи, которые им не нужны. А уж те, кто тратит деньги на вещи, которые не нужны даже их детям, просто законченные бирюлечники и барахольщики. Когда Бобби возил нас по окрестностям, он, бывало, исполнял за рулем эдакую сидячую джигу, лишь стоило ему завидеть дом с пластиковым бассейном, к которому присобачена пластиковая горка.

– Этих ребят даже лох разведет, – провозглашал он в таких случаях, и его огромное круглое лицо, и без того всегда сияющее как медный таз, вспыхивало так радостно, что на него невозможно было смотреть без солнечных очков. – Да уж, бирюльки…

Но возле этого трейлера бирюльками не пахло. Думаю, если бы синий пикап к этому времени уже отъехал, я бы сюда и стучаться не стал. Хотя Бобби всегда говорил, что нельзя пропускать ни единой двери. Постучавшись к неудачнику, ты потеряешь не больше минуты, а ведь чем черт не шутит. И в самом деле, иногда я находил покупателей в домах, возле которых не было и намека на бирюльки. Но час был уже не ранний, и я устал. Поэтому я предпочел бы увидеть какой-нибудь симпатичный «Биг-Вил»,[3] или голую Барби, или взвод игрушечных солдатиков, по-пластунски пересекающих газонные просторы провинции Кванг-Три,[4] – словом, хоть что-нибудь многообещающее.

Но в данном случае, даже при отсутствии бирюлек, я мог по крайней мере надеяться на убежище, а потому все-таки налег плечом на дверь-ширму, чувствуя, как из-под мышки по телу скатилась добрая рюмка пота. Две маленькие зеленые ящерки неподвижно сидели на серой сетчатой поверхности двери; одна из них раскачивалась вверх-вниз, и складка у нее на шее горела алым цветом, выражая не то любовь, не то угрозу, не то что-то еще.

Пока я стучался в дверь, ящерки сидели, нацелив на меня свои пулеобразные головки, и глядели во все глаза. В конце концов за дверью послышалось отдаленное шарканье – едва уловимый звук, но на этой работе я научился различать подобные сигналы. Спустя мгновение к двери подошла женщина. Она слегка ее приоткрыла, взглянула сперва на меня, потом на пикап, припаркованный у обочины.

– Чего вам? – спросила она резким полушепотом, таким требовательным и тревожным, что я едва не отскочил от двери.

Женщина была еще молода, но явно старела, причем старела быстро. Лицо ее, вроде бы даже очень недурное, было усыпано мелкими веснушками и украшено маленьким дерзким носиком, но внешние уголки глаз, карих, как шоколадный напиток в бутылке голодранца, глубоко избороздили «птичьи лапки», а под нижними веками красовались на удивление темные круги. Ее красивые, песочного оттенка волосы были собраны в хвост, который придавал лицу выражение не то ребячливое, не то усталое. Что-то в ее облике напомнило постепенно сдувающийся воздушный шарик. Не то чтобы он скукоживается на глазах или свистит, пропуская воздух, но вы оставляете его где-нибудь, такой замечательный шарик, и, вернувшись через час, обнаруживаете сморщенный дряблый пузырь.

Я сделал вид, что ничего не заметил, и постарался мило улыбнуться. За этой улыбкой я спрятал голод, жажду, скуку и страх перед кривозубым голодранцем, что сидел в синем пикапе у меня за спиной, отчаяние от отсутствия бирюлек и от мысли, что Бобби приедет за мной в «Квик-стоп» не раньше чем через четыре часа.

Но ничего, день явно прошел не впустую: в первый же час работы мне удалось проникнуть в один дом, и эти бедные идиоты тут же выложили мне целых двести долларов. «Бедные» – не в смысле бедолаги или бестолочи, а именно бедные люди, одетые не по размеру, и обстановка им под стать: сломанная мебель, кран на кухне течет, в холодильнике пусто, не считая белого хлеба, салями сомнительного происхождения, майонеза и кока-колы. Тут нужно сразу расставить точки над «и». Всякий раз, без единого исключения, сколько бы радости ни доставляла мне очередная сделка, я неизменно чувствовал горький привкус сожаления. Я чувствовал, что поступаю дурно, даже грабительски, и мне частенько приходилось делать над собой усилие, чтобы не остановиться на полпути только потому, что клиенты явно не смогут покрыть ежемесячные выплаты. Кредит им, конечно, дадут, в этом я был почти убежден, но когда придет время платить по счетам, беднягам придется торговать кока-колой.

Так почему же я не бросал все это к чертовой матери? Отчасти, конечно, из-за денег. Но была и другая причина, более важная, соблазн куда более привлекательный, нежели деньги. Торговля – это дело, которое у меня получалось хорошо – гораздо лучше, чем что-либо когда-либо прежде. То есть, конечно, я очень неплохо учился в школе. Экзамены на аттестат и все такое. Но то были мои личные успехи, они больше никого не касались. Теперь же я занимался делом общественным, социальным, публичным. Я, Лем Алтик, преуспевал в публичном деле и в глазах общества – и это было непривычно и необыкновенно приятно. Думая о возможностях, которые передо мной открывались, я нежился в них, будто в мягкой постели: все эти люди не сделали мне ничего дурного, а я их поимел. Ну да, именно поимел, а они этого даже не поняли. Вручая чек, они жали мне руку. Они приглашали меня заходить еще, просили остаться на ужин, предлагали познакомить меня со своими родителями. Каждый второй из тех, кого мне удалось одурачить, говорил, что если мне когда-нибудь что-нибудь понадобится, если мне негде будет остановиться, они будут счастливы помочь. Они попросту смотрели мне в рот, и как бы подло это ни было с моей стороны, я наслаждался. Мне было стыдно – и все же я наслаждался.

И теперь мне нужно было заключить еще одну сделку. Компания обещала двести долларов премиальных тому, кто заключит две сделки в один день, и я был очень не прочь сорвать такой куш, но для этого надо было успеть заарканить еще одного клиента, пока не вернулся Бобби. Конечно, мне хотелось заработать побольше: шестьсот долларов за день – это очень неплохо. Кстати, я уже проворачивал подобные дела: вообще-то такое мне удалось в первый же рабочий день, после чего меня тут же провозгласили самородком и вундеркиндом. Но дело было не только в деньгах: мне очень понравилось то впечатление, которое произвел мой подвиг на Бобби, мне понравилось выражение его лица. На нем было написано радостное изумление, неуемный восторг. Я и сам не понимал, почему меня так порадовало одобрение Бобби. Мне даже стало неприятно, что его мнение оказалось для меня так важно. Но оно оказалось важно, и это факт.

– Здравствуйте. Меня зовут Лем Алтик, – сообщил я мрачноватой, полукрасивой-полужалкой женщине. – Я приехал в ваш район, чтобы побеседовать с людьми, у которых есть дети. Я занимаюсь анкетированием: меня интересует ваше мнение о районных школах и о качестве образования. У вас случайно нет детей, мэм?

Пока я говорил, она глядела на меня и щурилась, словно оценивая. Щурились и ящерки, медленно приподнимая нижнее веко. Секунду помедлив, женщина ответила:

– Есть. – И взгляд ее устремился мимо меня в сторону синего пикапа, по-прежнему припаркованного у обочины. – Есть у меня дети. Но их нет дома.

– Скажите, пожалуйста, а сколько им лет?

Женщина снова сощурилась, на сей раз более подозрительно. Тогда не прошло еще и двух лет с тех пор, как исчез мальчик по имени Адам Уолш. В последний раз его видели на одном из бульваров в Голливуде, штат Флорида. Его голову обнаружили пару недель спустя миль за двести к северу. С тех пор к детям стали относиться по-другому – как и к чужакам, которые интересуются детьми.

– Одному семь, другому десять. – С этими словами моя собеседница покрепче вцепилась в край двери, так что на пальцах у нее вокруг зазубренных ярко-розовых ногтей появились белые круги. И она не отрываясь смотрела на «форд».

– О, да это же отличный возраст!..

Я, конечно, не специалист. Я никогда особенно не общался с детьми – во всяком случае, с тех пор, как сам перестал быть ребенком, – и мне казалось, что возраст ее детей такой же мерзкий, как и любой другой. Но родителям нравится слышать такие вещи, или, по крайней мере, так мне казалось.

– И если ваш супруг дома, быть может, вы позволите мне отнять у вас пару минут и ответите на несколько вопросов. И я тут же от вас отстану. Вы ведь не откажетесь поделиться со мной вашим мнением о качестве образования?

– Вы что, вместе? – спросила она, щелчком пальцев указав в сторону пикапа.

Я помотал головой:

– Нет, мэм. Я приехал в ваш район, чтобы побеседовать с людьми, у которых есть дети. О районных школах и качестве образования.

– И что ты продаешь?

– Ничего, мэм, – ответил я, изобразив легкое, едва уловимое удивление. Что, я? Чтобы я пытался вам что-то продать? Чушь какая! – Я не торговец. Какой же я торговец, если у меня нет товара? Я просто провожу опрос относительно местной системы образования. Мне важно узнать ваше мнение. Мое начальство будет радо узнать, что думаете об этом вы и ваш муж. Не согласитесь ли поделиться с нами своими соображениями?

Женщина на секунду задумалась: видимо, ей непросто было свыкнуться с мыслью, что кого-то может интересовать ее мнение о чем бы то ни было. Я уже встречал это задумчивое выражение.

– У меня времени нет, – отвечала она.

– Вот именно поэтому вам и следует со мной поговорить, – возразил я, прибегая к приему, именуемому «доказательство от противного». Нужно убедить потенциальную жертву в том, что причина, по которой она не может этого сделать или не может позволить себе это сделать, является на самом деле причиной, по которой она именно может и должна это сделать. Оставалось копнуть поглубже, чтобы найти доказательство своей правоты.

– Видите ли, как показывают исследования, чем больше времени вы тратите на образование, тем больше свободного времени у вас остается потом.

Блеф чистой воды. Но мне показалось, что звучит убедительно. Думаю, моей собеседнице тоже так показалось. Она в последний раз взглянула на «форд» и перевела взгляд на меня.

– Ладно, – сказала она, наконец отодвигая дверь-ширму. Упрямые ящерки не двинулись с места.

Я вошел в фургон. Возможная сделка замаячила на горизонте, и в радостном предвкушении я почти позабыл о своем страхе перед голодранцем. Я занимался этим делом совсем недавно (не то что Бобби, тот уже пять лет), но я отлично знал, что самое трудное – это войти в дом. Я мог целыми днями биться как рыба об лед и не войти ни в одну дверь, но, оказавшись в доме, без сделки я не уходил ни разу. Ни единого разу. Бобби говорил, что это признак настоящего книготорговца. Именно им я и мечтал стать как можно скорее. Настоящим книготорговцем.

Итак, я оказался внутри фургона. Вместе с этой увядающей дамой и ее незримым пока что мужем. И в живых должен был остаться только один.

Глава 2

Внутри фургона уличная вонь мусора и гниющих отбросов сменилась застарелым запахом сигарет. В моей семье все курили сигареты, вся моя родня, за исключением отчима, который предпочитал сигары или трубку. Я всегда терпеть не мог этот запах, меня бесило, что он впитывается в мою одежду, в мои книги, в мою еду. Когда я был еще маленьким и мне полагалось приносить с собой в школу обед, мои сэндвичи с индейкой неизменно пахли «Лаки страйк» – этими мерзкими сигаретами, которые курила моя мамаша.

От этой женщины тоже пахло сигаретами, а на пальцах у нее красовались желтые никотиновые пятна. Она сказала, что зовут ее Карен. Муж ее выглядел моложе, чем она, но, кажется, старел еще быстрее – я был уверен, что этот воздушный шарик сдуется гораздо раньше. Он был необыкновенно тощ, как и Карен, и вид имел совершенно изношенный. На нем была рубашка без рукавов в стиле Ронни Джеймса Дио,[5] выставлявшая напоказ костлявые руки, обмотанные пучками тонких, но крепких мускулов. Его прямые рыжеватые волосы доставали до плеч. Он был недурен собой в том же смысле, что и Карен, то есть он выглядел бы куда привлекательней, если бы не имел вид человека, который вот уже несколько суток подряд не ел, не спал и не мылся.

Он появился из кухни, держа бутылку пива «Киллианс» за горлышко так, будто пытался ее удушить.

– Ублюдок. – Произнеся это слово, он перехватил бутылку левой рукой, а правую протянул будто бы для пожатия.

Я не понял, с чего это он вдруг назвал меня ублюдком, и на всякий случай воздержался от ответного жеста.

– Ублюдок, – повторил он. – Это мое имя. Хотя, вообще-то, это кликуха. Не настоящее имя, зато настоящая кликуха.

Я пожал ему руку с той долей скептицизма, которую посчитал уместной.

– Где ты откопала этого перца? – спросил Ублюдок у жены. Чересчур торопливо, чересчур громко, чтобы прозвучать добродушно. Нервно дернув шеей, он отбросил назад свои длинные патлы.

– Он хочет задать нам несколько вопросов по поводу девочек.

Карен прошаркала на кухню, отделенную от гостиной коротенькой стойкой. При этих словах она тоже дернула головой в мою сторону, а может быть, в сторону двери. Эти ребята делали своими головами такие судорожные движения, будто снимались в клипе группы «ДЕВО».[6]

Ублюдок пристально на меня посмотрел:

– Насчет девчонок, да? Что-то ты зеленоват для адвоката. Да и для копа тоже.

Я попытался изобразить улыбку, пряча за ней охватившую меня тревогу.

– Да я совсем по другому поводу. Я хотел поговорить про образование…

Ублюдок приобнял меня за плечи:

– Про образование, значит?

– Ну да.

Его рука тут же исчезла с моего плеча, но я почувствовал, что в трейлере становится едва ли не опаснее, чем снаружи. Ходя по чужим домам, я всяких странностей навидался: я видел видеокассеты с «Ликами смерти»,[7] лежащие вперемежку с мультиками про Микки-Мауса; я видел банку использованных презервативов на журнальном столике; однажды я видел даже коллекцию засушенных человеческих голов, но этот загадочно-интимный жест заставил меня насторожиться. И все же я не ушел, потому что голодранец наверняка продолжал караулить снаружи, так что терять мне было нечего. Так почему бы не остаться там, где есть шанс хоть что-то обрести?

Хотя шанс был, конечно, сомнительный. Я внимательно огляделся по сторонам: торговцы обычно бегут от таких жилищ, как черт от ладана. Нигде не было видно ни игрушек, ни пустых упаковок от детских фильмов, ни книжек-раскрасок, ни бесформенных башен, собранных из конструктора «ЛЕГО». То есть вообще никаких игрушек. Да и всякого взрослого барахла не было особенно видно. Никаких кашпо с искусственными растениями, ни лубочных часов с кукушкой, какие обычно заказывают по почте, ни клоунов, написанных маслом по картону.

Вместо всего этого у них был бежевый диван, на редкость не подходящее к нему синее кресло и треснувший стеклянный столик, уставленный бутылками из-под пива, заваленный крышками от них и заляпанный грязным донышком кофейной чашки. Эта единственная чашка – белая, с надписью «Медицинская компания Олдгема», напечатанной жирными черными буквами, – так плотно присосалась к стеклянной поверхности столика, что казалось, отдирать ее придется не иначе как обеими руками. Остатки кофе в ней застыли до консистенции гудрона.

Пол на кухне был покрыт линолеумом того самого желтовато-коричневого оттенка, который в чистом виде кажется грязным, а в грязном виде – грязным невероятно. Линолеум потрескался, облез, а кое-где вздулся и покоробился. В одном месте он даже закрутился наподобие бисквитного рулета.

И тем не менее надежда оставалась. Да, все их хозяйство было сплошное барахло; да, у них явно не было денег, и все же… И все же. На телевизоре стояла потертая фарфоровая балерина, делающая какое-то замысловатое па. Даже если она была кем-то подарена, или досталась им в наследство от бабушки, или была найдена в мусорном ведре – не важно. Это была фарфоровая статуэтка, а фарфоровая статуэтка – вещь бесценная. Фарфоровая статуэтка – это бирюлька. Дух бирюльничества, пусть едва заметный и загнанный в самый дальний угол, все же витал здесь.

Ублюдок положил мне руку на плечо.

– То есть ты типа спрашиваешь родителей, что они думают про образование? Так, что ли?

Он что же, слышал мой разговор с Карен?

– Совершенно верно. Я хотел бы поговорить с вами об образовании. И о ваших детях.

О детях, которые, как мне показалось, не оставили никаких следов своего пребывания в собственном доме.

– Давай выкладывай, что ты там продаешь? – В его безучастных глазах вспыхнула насмешливая искорка.

– Я просто провожу опрос по поводу образования. Ничего не продаю.

– Ладно, вали отсюда, придурок. Дверь там. Пшел вон.

Я уже открыл было рот, чтобы вежливо возразить, что его жена согласилась принять участие в анкетировании и к тому же это займет не больше пары минут, но меня опередили. Карен утащила его в спальню. Не знаю, о чем они там говорили, до меня доносился только возбужденный шепот, но когда они вернулись через минуту-другую, на лице Ублюдка красовалась вымученная улыбка.

– Извини, – сказал он. – До меня, видишь ли, не сразу дошло, насколько Карен хочется поболтать с тобой об образовании.

Он похлопал меня по плечу:

– Пиво будешь?

– Лучше чего-нибудь вроде воды или газировки, если можно.

– Не вопрос, дружище.

Энтузиазм, с которым были произнесены эти слова, напугал меня едва ли не больше, чем хлопки по плечу.

Карен усадила меня за кухонный столик на металлический складной стул, стоящий спиной к двери. Такие стулья обычно расставляют в школьных спортзалах, когда проводят там муниципальные собрания. Карен пробормотала несколько неловких, ничего не значащих фраз и подала мне кофейную чашку с лимонадом. На этой чашке красовалась все та же надпись: «Медицинская компания Олдгема». Я до сих пор чувствовал тяжесть на плече, в том месте, где на него опустилась рука Ублюдка, но тревога моя понемногу рассеивалась. Эти люди были очень странными – странными и несчастными, но почти наверняка безобидными.

Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не выдуть лимонад залпом.

– Вы что, там работаете? – спросил я, указывая на кофейную чашку. Вопрос мой был обращен сразу к обоим хозяевам.

Ублюдок отрицательно покачал головой и издал короткий звук, напоминающий легкий смешок:

– Нет, так достались.

– Очень симпатичные, – сказал я. – Симпатичные и толстые. Кофе, наверное, долго не остывает. – Я сделал небольшую паузу, чтобы впечатление от бессмысленности моих слов улетучилось. – Так чем же вы все-таки занимаетесь?

– Карен раньше прирабатывала официанткой, – ответил Ублюдок. – Пока у нее не начались проблемы со спиной. А я начальник строительства на свиноферме.

Начальник строительства – это неплохо. Может быть, им даже хватит денег на ежемесячные выплаты: именно это я и хотел узнать. Я расстегнул сумку, вынул оттуда ксерокопию опросного листа и принялся за дело.

Я разложил свои бумаги на кухонном столе, рядом с корзинкой, полной пластиковых фруктов, – кстати, еще один элемент бирюльничества, – и стал задавать Ублюдку и Карен свои вопросы. Во время обучения я относился к анкетированию без должного внимания, потому что был уверен: любой мало-мальски здравый человек за милю почует, что здесь пахнет дерьмом. А Бобби знай себе посмеивался и уверял, что эту ловушку придумали настоящие доки. Он говорил, что это одна из самых надежных ловушек. И теперь, проработав три месяца, я целиком и полностью уверился в справедливости его слов.

«Пойдут ли новые образовательные возможности на пользу вашему ребенку? Хотели бы вы, чтобы ваш ребенок получал больше знаний? Задают ли ваши дети вопросы, на которые школьное образование не дает им ответов?» И наконец, последний, мой любимый: «Считаете ли вы, что после школы люди не перестают учиться?»

– Говорят, человек каждый день узнает что-то новое, – весело провозгласил Ублюдок. – Разве нет? Вот прикинь: я на прошлой неделе узнал, что я еще тупее, чем думал! – При этом он хохотнул и хлопнул себя по колену. Потом он хлопнул по колену меня. Конечно, не сильно, но тем не менее.

Карен не отрываясь глядела на Ублюдка. В ее взгляде читалось подозрение, даже настороженность. Не знай я, что они муж и жена, точно решил бы, что они видят друг друга впервые. Или же заключил, что им явно недалеко до склочного и мелочного бракоразводного процесса. Не самая удачная для торговли ситуация. Но выбор у меня был невелик.

Я аккуратно записал все ответы и еще раз внимательно пробежал их глазами, словно обдумывая. Я сделал важное лицо, нахмурил брови, будто стараясь оценить, насколько серьезно они подошли к делу.

– Ну вот, – сказал я, – теперь мне хотелось бы удостовериться, что я правильно вас понял. Значит, вы считаете, что образование играет в воспитании детей важную роль?

– Еще бы, – ответил Ублюдок.

– Карен? – переспросил я.

– Конечно. – И она кивнула.

Это тоже была одна из уловок – нужно было заставить их как можно чаще соглашаться, нужно было приучить их говорить «да», чтобы они разучились говорить «нет».

– И вы считаете, что учебные материалы, товары и услуги, способствующие детскому образованию, приносят существенную пользу? Ублюдок, Карен?

Оба согласились.

– Вы знаете, – сказал я, изображая недоуменное удивление (я надеялся, что мое поведение выглядит непринужденным, ведь я долго тренировался перед зеркалом), – глядя на ваши ответы, я прихожу к выводу, что вы представляете собой как раз таких родителей, каких я ищу по поручению моего начальства. Совершенно очевидно, что вы очень серьезно подходите к образованию своих детей, и вы готовы сделать все необходимое, чтобы их образовательные потребности были удовлетворены. Моя компания направила меня в ваш район, чтобы оценить степень заинтересованности местных жителей в продукции, которую мы собираемся здесь внедрять. Так вот, Карен, Ублюдок, поскольку вы, по всей видимости, именно такие родители, для которых детское образование является важным приоритетом, вы, скорее всего, как раз те люди, которым я уполномочен продемонстрировать описание нашей продукции. Разумеется, только в том случае, если вы в ней заинтересованы. Хотите ли вы увидеть нечто красивое, доступное, способное существенно повысить уровень образования ваших детей и в конечном итоге их будущего благосостояния?

– Валяй, – отвечал Ублюдок.

Карен не сказала ни слова. Морщинки вокруг ее глаз стали глубже, щеки запали, а тонкие губы приоткрылись, как будто она собиралась что-то сказать.

Но я не дал ей и рта раскрыть. На этом этапе меня не выставляли еще ни разу. Я отлично понимал, что это может произойти и произойдет именно сейчас, если не возьму быка за рога. Я не был уверен, что снаружи меня не ждет голодранец в пикапе, и у меня не имелось никакого желания это выяснять.

– Скажу вам прямо, – начал я, сразу сбив Карен с панталыку, – у меня еще очень много адресов в вашем районе. Я буду рад потратить время на то, чтобы продемонстрировать вам нашу продукцию. Но давайте сразу договоримся. Если в какой-то момент вы поймете, что вам это неинтересно или что вашим детям эти материалы не нужны, – просто скажите мне об этом. Я тут же встану и уйду. Я не хочу тратить ваше время впустую, и я надеюсь, вы понимаете, что мое время мне тоже дорого. Пообещайте же, что сразу скажете, если вам перестанет быть интересно. Ведь это справедливая просьба, не так ли?

– Справедливая, – громко и с презрением хмыкнул Ублюдок. – Вроде конгресс еще не принял закона о том, что жизнь должна быть справедливой. Разве только для латиносов, черных, женщин и конгрессменов.

Я вежливо улыбнулся, изо всех сил стараясь казаться человеком без предрассудков – умение, которое я шлифовал все три последних месяца.

– Ну хватит, Ублюдок, я серьезно. Ведь это же справедливо.

– Ну да, справедливо, – согласился он, закатив при этом глаза к потолку и глубоко вздохнув.

– А ты, Карен? Обещаешь ли ты сообщить мне сразу, как только поймешь, что тебе не нужны эти замечательные учебные материалы, которые в будущем могут повысить качество жизни твоих детей?

Карен посмотрела на мужа и потянулась к стойке за пачкой «Вирджиния слимз» и вишневой зажигалкой «Бик».

– Конечно, обещаю.

– Ну ладно. Готовы? – Это чтобы получить еще один заведомо положительный ответ.

– Ну мы же сказали, что готовы, – проворчал Ублюдок, глядя в потолок.

Я кивнул одновременно вежливо и покровительственно, как учил меня Бобби, и полез в сумку за первой брошюрой – ярким глянцевым буклетом, на обложке которого были изображены двое опрятных, ухоженных, во всех отношениях благополучных на вид подростков, которые растянулись на ковре, рассматривая книги. На свете, конечно, всякое бывает, но этой парочке такие дети явно и не снились. Это были дети их мечты – на них они с радостью променяли бы своих собственных. А потому Карен с Ублюдком казались мне идеальными клиентами.

Бобби объяснял, что всучить наши книги респектабельным жителям пригородов практически не реально. Я долго не мог понять почему, но теперь понимал прекрасно. Рассматривая первую брошюру, Карен с Ублюдком с жадностью бросили первый беглый взгляд на будущее своих детей и увидели то, что должны были увидеть. Совершенно другую жизнь. Дети, изображенные в брошюрах, не были невежественными, непослушными, никчемными отпрысками невежественных, непослушных, никчемных родителей. И окружало их не убожество трейлерного парка. Они блаженствовали в роскошных пригородных апартаментах. Они смеялись, играли и учились, а их внутренний потенциал и внешний лоск приумножались изо дня в день благодаря доступу к волшебным фолиантам – хранилищам тайных знаний.

Имея возможность выяснить, каковы пять основных товаров, экспортируемых Грецией, или каково общественное устройство у карликовых шимпанзе, или изучив таинственную историю империи майя, вы сможете полностью изменить свою жизнь. Разница между успехом и неудачей определяется степенью близости к книгам, повествующим об этих потрясающих событиях и фактах.

Я украдкой взглянул на часы. Была уже почти половина восьмого. Я был абсолютно уверен, что к десяти эти ребята будут готовы приобрести серию энциклопедий стоимостью в тысячу двести долларов.



Разумеется, сопротивление я встретил со стороны парня с говорящей кличкой Ублюдок. Я уже показал им все бесплатные приложения: руководство по оказанию первой медицинской помощи, краткое описание местной фауны, набор развивающих игр, но не успел я перейти к презентации первого тома «Энциклопедии чемпионов», как понял, что больше не в состоянии выносить выходки Ублюдка. Он перебивал меня, смеялся над книгами, передразнивал мой голос, щекотал жену, в какой-то момент попытался даже щекотать меня, полез в холодильник за бутербродом.

– Ну что, – сказал я, держа в руках детскую книгу по истории Соединенных Штатов, – теперь вы понимаете, что ваши дети извлекут из этой книги массу полезной информации и смогут лучше понять многие события американской истории?

– Да, – согласилась Карен.

В какой-то момент полное безразличие сменилось у нее жаждой приобретательства, выражение упрямого скептицизма стерлось с лица, а сжатые прежде губы приоткрылись – и не от желания возразить, но от какой-то вялой, но неуемной жажды.

– Как ты думаешь, женщина когда-нибудь станет президентом? – спросил Ублюдок. – Держу пари, эта киска будет – просто пальчики оближешь. И с большими сиськами. Да, чувак, просто с огромными сиськами! Уж точно больше, чем у Карен.

– Но вы же не можете не согласиться, что более глубокое знание американской истории принесет вашим детям несомненную пользу? – настаивал я.

– Да, – кивнула Карен, вдавливая сигарету, скуренную до самого фильтра, в донышко импровизированной пепельницы, которая представляла собой нижнюю треть жестянки от пепси. Пальцы Карен ловко сторонились зазубренных краев. – В школе у них столько всяких тестов, на которых спрашивают про все эти вещи. С такой книгой они получат все необходимые знания, а значит, и хорошие оценки.

Карен уже усвоила, что я люблю давать примеры конкретных ситуаций, в которых та или иная книжка может пригодиться, и теперь она изо всех сил пыталась сама приводить подобные аргументы.

– Знания, знания… А свидания? Меня это гораздо больше волнует, – заявил Ублюдок. – Если бы я больше знал про Бена Франклина и Бетти Росс, может, в школьные годы я бы и трахался почаще.

Я изо всех сил старался погасить раздражение. Но мне уже с трудом удавалось сохранять видимость благодушия. Только здравый смысл удерживал меня от того, чтобы предложить Карен закончить наши дела без Ублюдка. А привлечь этого урода на свою сторону можно было только одним способом – победив его. Надо было срочно что-то предпринять, и я решил прибегнуть к уловке, о которой мне рассказывал Бобби. Когда он объяснял мне, как следует себя вести, идея мне показалась гениальной, и я давно ждал случая пустить эту уловку в ход.

Для начала я испустил глубокий вздох.

– Знаешь что, – начал я, – по-моему, эти учебные материалы все-таки не для тебя. Ублюдок, я же просил тебя сказать, если тебе вдруг станет неинтересно. Но ты, кажется, решил надо мной поиздеваться. Если тебе неинтересно – в этом нет ничего страшного. Эти книги нравятся далеко не всем. Просто одни родители отдают образованию больший приоритет, чем другие, и в этом нет ничего страшного. Однако мне жаль, что я так долго здесь просидел и потратил наше общее время.

И я стал собирать вещи. Не слишком медленно, чтобы не показалось, будто я жду, что меня остановят. Я действовал с железной решимостью адвоката, который только что проиграл процесс и хочет только одного: убраться из зала суда к чертям собачьим.

– Погоди, – сказала Карен. – Зато мне интересно.

– Какого дьявола? – вскипел Ублюдок. – К черту этого засранца!

– Ублюдок, извинись немедленно! – потребовала Карен. – Я хочу купить эти книги.

– На кой хрен? Для девчонок? – поинтересовался он с глумливой усмешкой.

– Мы пошлем их по почте. – В голосе Карен появились жалостливые, просительные нотки. Но вдруг что-то переключилось в ее сознании, и голос зазвучал решительно: – Извинись, или, Богом клянусь, я все ему расскажу!

Уж не знаю, какому такому «ему», но речь шла явно не обо мне. Я вдруг начал догадываться, что вторгся в самую гущу чего-то, о чем не имел ни малейшего понятия, и самое разумное, что мне оставалось сделать, – это убраться отсюда поскорее с наименьшими потерями. С мужественным спокойствием я запихнул последнюю книгу в сумку и встал из-за стола.

– Ублюдок, сию же секунду!

Он глубоко вздохнул:

– Ну ладно, Лем, извини. Дело не в том, что мне неинтересно. Просто я не люблю так долго сидеть на одном месте. Не сердись, дружище. Показывай, что там у тебя еще.

– Не уходи, пожалуйста, – попросила Карен.

Голос ее снова зазвучал просительно, словно голос ребенка, который упрашивает, чтобы его чему-нибудь научили: «Прошу вас, сэр, пожалуйста, можно я еще немножко поучусь?»

Я степенно кивнул, приняв глубокомысленный вид, будто взвешивая все «за» и «против». Я уже готов был признать поражение, как вдруг оказалось, что я выиграл всухую. Теперь труднее всего было скрыть торжествующую улыбку. Подумать только, они попросили, чтобы я остался! Могли бы сразу достать чековую книжку и сэкономить наше общее время.



Без четверти десять все мое хозяйство уже было разложено на столе, рядом с покореженной жестянкой из-под пепси, доверху набитой хабариками, розовыми от помады. Были здесь и книги, и брошюры, и прайс-лист, и график уплаты взносов, и, разумеется, заявка на кредит – та самая желанная заявка. Карен достала чековую книжку, чтобы сделать первый взнос – сто двадцать пять долларов. Как и моя собственная мать, которая злоупотребляла успокоительными средствами, Карен дала мне расписку еще прежде, чем подписала чек, причем бланк она заполняла мучительно долго. Я весь горел от желания заполучить его как можно скорее. Я с нетерпением ждал победного финала. Пока чек у клиента, еще есть риск, что он пойдет на попятный.

Мне очень не хотелось, чтобы сделка сорвалась из-за чека. Хотя вообще-то дело было в шляпе еще до того, как я впервые упомянул о чеке. Я разогрел Карен так, что она уже просто мечтала об этих книгах, они стали для нее предметом вожделения. Мне даже удалось заткнуть Ублюдка, который сидел теперь в сторонке, не издавая ни звука. Только дышал он как-то сипло, будто задыхаясь от самого процесса дыхания. Он смотрел на меня огромными, влажными глазами, словно ища поддержки. И я не скупился на знаки одобрения.

Карен придавила чек розовым ногтем, оторвала его по линии перфорации и протянула мне. Она могла бы положить его на стол, но ей хотелось, чтобы я взял чек из ее рук. Мне уже приходилось наблюдать подобные жесты: такие вещи часто случались в момент заключения сделки. Когда я продавал книги, с меня будто спадала моя настоящая шкура – шкура школяра и неудачника – и я превращался в кого-то совсем другого, в человека, который некоторым женщинам казался даже сексуальным. Иными словами, я обретал власть. Продавец книг обладает такой же властью, как учитель, или политик, или помощник режиссера в пьесе «Наш городок».[8] Эта власть вырывает его из тьмы, подобно прожектору. Я был юн, энергичен и готов на подвиги; я вошел в дом Карен и подарил ей надежду. И не то чтобы ей хотелось со мной переспать… но и не то чтобы не хотелось. Для меня это было ясно как день.

Я уже протянул руку и почти коснулся чека, как вдруг услышал, что открылась наружная дверь. Но я не обернулся – отчасти потому, что мне хотелось поскорее заполучить чек, отчасти потому, что я приучил себя не смотреть на гостей и не слушать телефонные разговоры. Я был в чужом доме и не имел ни малейшего желания совать нос в чужие дела.

Я продолжал думать лишь об одном: о вожделенном чеке – и вдруг заметил, что глаза Карен едва не вылезли из орбит, лицо побледнело, а тонкие губы сложились в комическую гримасу, напоминающую по форме букву «о». В этот момент Ублюдок повалился на пол вместе со стулом, словно сбитый ударом невидимого кулака. Удар этот оставил посреди его лба зияющее отверстие, темное и сочащееся кровью.

И тогда я услышал этот звук. В воздухе что-то глухо просвистело, и Карен тоже опрокинулась на пол – только одна, без стула. Второй выстрел оказался не таким аккуратным, как первый: у Карен между глаз образовалась такая дыра, словно ей в лоб с размаху заехали обратной стороной молотка. Кровь залила ей волосы и растеклась на бежевом линолеумном полу. Воздух наполнился чем-то едким и мерзким. Кордит, догадался я. Вообще-то я понятия не имел, что такое кордит, и даже не знал, почему это слово засело в моем мозгу. Но я был уверен, что пахнет именно этой дрянью. И запах привел меня в ужас. Я понял вдруг, что произошло. Прозвучали два выстрела, два человека получили по пуле в лоб. Убиты два человека.

Я оказался здесь совершенно случайно. Я не должен был здесь оказаться. Просто меня приняли в Колумбийский университет, а родители отказались платить за обучение. Я просто хотел скопить денег. Заработать денег на учебу – и все. А весь этот кошмар не имеет ко мне никакого отношения. С этой мыслью я крепко зажмурился, моля Бога, чтобы все это оказалось лишь страшным сном. Но – увы! – это был не сон.

Я обернулся.

Глава 3

За пару дней до того, как я приехал в город вместе с другими книготорговцами, Джим Доу вдруг занервничал. Он сказал себе, что с этим пора завязывать: игра явно не стоит свеч. Но потом он снова сидел в своей патрульной машине и смотрел на проносящиеся мимо автомобили. Иногда его охватывала такая лень, что он не в силах был даже остановить уродов, превысивших скорость на пятнадцать, а то и на двадцать пять километров в час. Но стоило ему выйти из машины и остановить кого-нибудь, как он чувствовал, что заводится до предела. Поэтому он просто сидел себе, тихонько включив радио, из которого раздавались тирольские трели «Оук ридж бойз»[9] или «Алабамы»,[10] – в общем, сплошное дерьмо. Из ближайшей забегаловки «Бургер кинг»[11] плыл густой запах картошки фри, а разбавленный алкоголем «Ю-Ху», который Доу потягивал из бутылки, оставлял во рту резкий привкус шоколада и виски «Ребел йелл». И все это наводило его на мысли о том, чего определенно делать не стоило. Но в конце концов, это ведь инстинкты! Нельзя же требовать, чтобы волк перестал быть волком. И тут в глаза ему бросилась спортивная тачка сексуального красного цвета и почти неземной красоты. И Доу не выдержал: он врубил сирену. От этого звука он мгновенно опьянел и снова почувствовал себя семнадцатилетним юнцом.



Но я слышу ропот. Вам интересно, откуда я все это знаю. Неужели я – не только Лем Алтик, но еще и Джим Доу? Неужели у героя романа раздвоение личности?

Вовсе нет. Но события этого уик-энда сыграли в моей жизни немалую роль. Еще какую немалую. И я потратил огромное количество времени, сил и денег на то, чтобы поговорить со всеми, кто выжил. Со всеми, кому удалось сбежать, ускользнуть от полиции, с полицейскими, которым удалось выкрутиться, с теми, кто попал за решетку, и с теми, кто избежал тюрьмы. Я говорил со всеми и сложил все истории воедино. Так что, думаю, я имею весьма точное представление о том, что творилось тогда в башке у Джима Доу.

Не думайте, я и сам читал эти мемуары – вы знаете, о чем я говорю. Все эти истории про нищенское детство, прошедшее в Ирландии, где писатель со сверхъестественной точностью вспоминает, какую именно шляпку надела тетушка Шивон на его семнадцатилетие, и каким был на вкус именинный пирог, и кто из родственников подарил ему апельсин, а кто вареное яйцо. Я бы и сам на это не купился. Никто из нас не помнит таких подробностей. Но такова уж природа творчества: автор имеет право додумывать историю, облекать ее плотью. Так вот, именно этим я и занимаюсь. Я рассказываю вам свою историю, и я имею право рассказать ее так, как захочу.

Так что вернемся к Джиму Доу и красной спортивной машине.



Вопреки ожиданиям Доу, женщина, сидевшая за рулем, оказалась не так уж хороша собой. Зато ей не было еще и тридцати. Ну в крайнем случае – слегка за тридцать. Ему понравились ее пышные, кудрявые светлые волосы, и одета она была даже сексуально: в футболку с растянутым воротом. Такие футболки женщины стали носить после фильма «Флэшданс».[12] Но общее впечатление сильно портили огромный нос и толстые губы, будто размазанные по лицу. Глаза же, наоборот, были слишком малы для такой большой головы. Но Доу все равно ее остановил: надо разобраться, что тут к чему.

Начинало темнеть. Пора бы ему уже быть у Пэм. Сегодня день рождения Дженни, и Доу подумал, что неплохо было бы съездить туда и отвезти ей какой-нибудь подарок. Дженни исполнилось четыре, и она уже года два знает, что такое день рождения. Так что если папочка не принесет ей подарок, мало ему не покажется. Если он не приедет, Пэм ему такое устроит… И не только Пэм. Эта чертова сучка Эми Томс ему просто жизни не даст.

Рано или поздно он все равно наткнется на Эми в «Пьяном окуне», или в «Приюте спортсмена», или в «Деннис», и она наверняка подсядет к нему с эдаким печальным видом и, грустно улыбаясь, расскажет о том, как расстроилась Дженни, что папочка не пришел к ней на день рождения и ничего ей не подарил. Так уж она к этому относится. Все эти уроды из окружной полиции относятся к подобным вещам именно так, а уж Эми – особенно. А перед Доу она и вовсе задирает нос. Смешно даже: Эми – и вдруг задирает перед ним нос. Просто чушь какая-то. Раз уж она такая умная, то почему выглядит как лесбиянка? Да уж, вопрос.

Так вот, едва завидев его, она к нему подойдет, воинственно расправит свои могучие плечи, покачает головой, а может быть, потрясет ему руку… Конечно, она не собирается учить Джима, как ему поступать. И вообще неловко как-то получается, что она одновременно и подруга Пэм, и коллега Джима, но она понимает, каково им обоим. Многие копы разводятся, но когда есть дети… Дети – это очень важно.

Может быть, если хоть один хрен когда-нибудь наклюкается настолько, чтобы сделать ей ребенка, тогда она узнает, важны дети или нет. Но Доу было неприятно вспоминать о том случае, когда он до того напился, что стал клеиться к Эми и даже схватил ее за задницу и запел: «Эми, Эми, как нам быть?» – эту слащавую песенку «Пьюр прэри лиг»[13] Эта стерва вырвалась из его объятий с видом английской королевы, и тогда Доу подумал, что ей, наверное, больше нравятся женщины. Например, Пэм. Наверное, Эми трахается с его бывшей женой. Надо же, в каком безумном мире мы живем.

Пусть только Эми попробует выкинуть что-нибудь подобное – Джим знает, что тогда делать. Все будет просто, как дважды два. Он возьмет пистолет и отшибет ведьме затылок. Бабах! – и все. О черт, Эми, где твой затылок? Давай попробуем его собрать. Главное – не перепутать, где кусочки от подруги Пэм, а где – от копа.

Подумать только, над ним насмехается Эми Томс – рядовая сотрудница полиции, которая возомнила вдруг, что может его третировать. А ведь Доу – не кто-нибудь, он начальник этой чертовой полиции. И к тому же мэр города. Сколько получает Эми Томс? Тридцать тысяч в год, в лучшем случае, – при условии, что она хотя бы немного прирабатывает на стороне. А она ведь ни за что на это не решится, потому что это неправильно. Ну ладно, пускай они с Пэм крутят там свою лесбийскую любовь. Эми станет папой Дженни и этим избавит Доу от лишних хлопот.

Доу решил, что, как только разберется с нарушительницей, сразу же зайдет в ближайший магазинчик и купит что-нибудь для Дженни. Куклу или, например, пластилин. Ему как-то не хотелось, чтобы Пэм потом щелкала на него своим маленьким черепашьим клювом или чтобы Эми одаривала его взглядами, полными сожаления; ему все-таки не хотелось отстреливать ей затылок. Беда была в том, что Доу с трудом выносил Дженни, которая вечно обнимала его за ногу, липла к нему и лепетала: «Папочка, папочка, папочка!» Пэм, конечно, не молодела, но с лица была еще очень даже ничего. И сиськи у нее были приличные, и вполне приемлемая, хотя слегка располневшая задница. И ребенок у нее был не от кого-нибудь, а от самого Джима Доу, начальника полиции округа. Так откуда же у них такая омерзительная дочь? И кстати, хватит кормить ее не пойми чем! Потому что это какая-то страшно питательная дрянь, от которой девчонка на глазах превращается в уродливую свинью. При виде Дженни это сравнение пришло бы в голову любому, да и сам Доу отлично знал, что уродство и излишки жира никогда еще не красили ни одну девчонку.

Доу грузно выбрался из патрульной машины и на минуту застыл, внимательно вглядываясь в нарушительницу поверх своих зеркальных солнечных очков. Он хотел ее получше рассмотреть и дать ей возможность оценить внушительную фигуру большого и страшного копа, который взял ее на прицел. Он прекрасно знал, какое впечатление производит на женщин его облик. Он не раз замечал эти удивленные полуулыбки: «О, офицер… здравствуйте!» Они смотрели на него, как на одного из тех стриптизеров, которых они обычно приглашают на свои девичьи посиделки. Конечно, у него уже образовался небольшой животик, но это ерунда. Женщинам плевать на такие вещи. Зато они клюют на силу и на понты, а у Доу и того и другого было вдоволь.

Когда Доу подошел к окну японской спортивной машины, женщина, сидевшая за рулем, сжала свои толстые, бесформенные губы, изобразив сдержанную улыбку. «Привет, красавчик!»

– Что-то не так, офицер?

Доу подтянул ремень. Он всегда это делал, чтобы продемонстрировать им свои причиндалы – пистолет, наручники и дубинку. Этот жест действовал на них, как шпанская мушка. Доу снял свою широкополую коричневую шляпу и рукавом вытер пот со лба. Водворив шляпу на место, он одарил женщину молниеносной улыбкой. Он знал, что его зубы сияют безупречной белизной, хотя он и чистит их реже, чем полагается. Правда, они немного кривоваты, но Доу знал, что относится к себе чересчур требовательно и никто из окружающих скорее всего не замечает этой кривизны.

– Позвольте ваши права и техпаспорт, мэм.

Она держала документы наготове и тут же вручила их Доу.

– Скажите, пожалуйста, что случилось? Видите ли, я спешу.

– Вижу, мэм. Вы так ехали, – ответил Доу. – Значит, вы Лайза Роланд из Майами? Далековато вас занесло, а?

– Одна моя коллега сюда переехала, и мне нужно было с ней повидаться. Я как раз собиралась выехать на шоссе.

Любят же они рассказывать о своей жизни – как будто ищут одобрения.

– И почему же вы так спешите домой, Лайза? Неужели вам так не понравилось в наших краях?

– Мне нужно домой, вот и все.

– И вам не надоели все эти отели и туристы, которыми кишит Майами?

– Я же сказала, я там живу.

– Вас, наверное, бойфренд ждет не дождется? Вы поэтому так спешите?

– Послушайте, объясните мне в конце концов, в чем дело!

– В чем дело? Лайза, разве вы не знаете, что превысили скорость?

– А по-моему, я ее не превышала.

– Ах, не превышали? Видите ли, так уж вышло, что я засек вас на радаре, и ваша скорость существенно превышала допустимый предел.

– Значит, вы ошиблись.

Женщина закусила губу, посмотрела куда-то вбок, оглянулась назад: видимо, что-то ее беспокоило. Если она не превысила скорость, почему же она так нервничает?

– Значит, я ошибся? Если так, то я не в курсе.

– Да бросьте, офицер. Как раз перед тем, как вы меня остановили, я посмотрела на спидометр, и он показывал пятьдесят пять миль в час.

– А я засек вас на скорости в пятьдесят семь, Лайза.

– Пятьдесят семь! Боже Всемогущий. Да бросьте вы, в самом деле. Я просто не верю, что вы остановили меня из-за того, что я превысила скорость на две мили в час.

– Видите ли, – возразил Доу, снова снимая шляпу и вытирая лоб, – по мне так предельная скорость и есть предельная. Это не значит, что вы должны ехать примерно с такой скоростью. Это самая высокая скорость, с какой вы можете ехать. Предельная, понимаете? Представьте, что у вас есть водонагреватель, и в инструкции сказано, что его нельзя нагревать до температуры выше ста градусов, иначе он взорвется. И что же, вы разогреете его до ста двух градусов, а потом будете возмущаться, говоря, что превысили предельную температуру всего на два градуса? Сомневаюсь. Я думаю, что, если он нагреется до девяноста пяти, вы сделаете все возможное, чтобы снизить температуру. И я считаю, что к пределу скорости следует относиться не менее серьезно.

– А радары? Разве они не имеют погрешности в несколько миль?

– Может быть, – ответил Доу, – но, видите ли, на территории Медоубрук-Гроув предельная скорость составляет сорок пять миль в час, и на дороге стоит соответствующий знак, мэм. Так что вы не просто превысили скорость, вы ее значительно превысили.

– Господи! – пробормотала она. – Медоубрук-Гроув. Это еще что такое?

– Это город, в котором вы находитесь, Лайза. И вы проехали по нему уже с километр. И он тянется еще на два с половиной километра к востоку.

– Да это же настоящая ловушка! – заявила женщина. Эта мысль осенила ее внезапно, и она даже не попыталась скрыть свое негодование. – Этот ваш трейлерный парк – просто-напросто ловушка.

Доу покачал головой:

– Знаете, очень обидно, когда людей, которые пытаются уберечь других от опасности, обвиняют черт знает в чем. Вы что, хотите попасть в аварию? Так, что ли? И еще пару человек с собой прихватить?

Женщина вздохнула.

– Ну ладно, какая разница. Давайте штрафную квитанцию.

Доу наклонился вперед и оперся локтями на опущенное стекло машины.

– Что вы сказали?

– Я попросила вас выписать мне штрафную квитанцию, и поскорее.

– Не надо объяснять представителю закона, что он должен делать.

Внезапно выражение ее лица изменилось, словно ее озарила догадка. Такое бывает, когда теребишь палкой ужа, бьешь и дразнишь его и вдруг понимаешь, что это вовсе не уж, а гадюка, и что она может ужалить в любой момент. Иными словами, Лайза поняла то, что ей следовало понять раньше.

– Извините, офицер, я ни в коем случае не хотела оскорбить вас. Я только хотела…

Что это, уж не заигрывает ли она с ним? Может быть, шлюха? Женщина протянула руку и нежно, самыми кончиками ногтей провела по его предплечью, едва задевая туго закрученные черные волоски.

Только этого Доу и ждал: она дала ему повод. Вообще-то можно было обойтись и вовсе без повода, но так все-таки как-то спокойнее. Пускай они думают, что сделали что-то не то. Пускай потом сокрушаются: ах, зачем только я к нему прикоснулась! Пусть считают, что сами во всем виноваты.

Прикосновение было вполне подходящей зацепкой. Доу отскочил на шаг назад, выхватил пистолет из кобуры и направил его на женщину так, что между дулом и ее лицом не оставалось и полуметра. Он прекрасно понимал, какое впечатление должна была на нее произвести эта огромная черная трясущаяся штуковина, которую ей сунули прямо в лицо.

– Никогда не прикасайся к офицеру полиции! – заорал он. – Это равносильно нападению, это уголовное преступление! А ну-ка, руки на руль!

Женщина закричала: они частенько кричат в таких случаях.

– Я сказал, руки на баранку! – Голос его звучал очень правдоподобно, будто он действительно уверен, что его жизнь в опасности, будто он действительно готов пристрелить эту женщину, если она ослушается приказа. – Руки на баранку, живо! Смотреть прямо перед собой! Делай что говорят, а не то я стреляю!

Женщина продолжала кричать. Глаза ее расширились и превратились в два маленьких блюдца, а светлые кудрявые волосы встали дыбом от страха. Продолжая кричать, она все же умудрилась приподнять руки. На полпути их словно свела судорога, но в итоге они все-таки легли на руль.

– Так, хорошо. Лайза, делай, что я говорю, и никто не пострадает. Договорились? Ты арестована за нападение на офицера полиции.

Доу вцепился в ручку двери, рванул ее и отступил на шаг, словно боясь, что из машины хлынет раскаленная лава.

Лучше разыграть сцену до конца. Если ведешь себя нагло, они иногда впадают в истерику или в праведный гнев – и вот тогда-то можно влипнуть по-настоящему. Если же, наоборот, делаешь вид, будто сам испугался, они словно продолжают на что-то надеяться, как будто случилось недоразумение, которое легко можно разрешить.

Держа женщину на прицеле, Доу выкрутил ей за спину сначала одну руку, потом другую. Крепко сжав ее запястья, он убрал пистолет в кобуру и надел на нее наручники. Он знал, что затянул их слишком тесно. Боль будет адская.

Когда он подтолкнул женщину к своей патрульной машине, ее лицо вдруг исказилось гримасой и оттого стало еще уродливей. Движение на этом участке было оживленным, почти как на шоссе, и проезжавшие мимо машины притормаживали: водители с любопытством глазели на Доу и на блондинку, очевидно предполагая, что она – наркодилер или еще бог знает что такое. Им и в голову не приходило, что она всего-навсего превысила скорость, а потом стала препираться. На ней были наручники, а на нем – полицейская форма, и всем было ясно, кто прав, кто виноват.

Доу затолкал женщину на заднее сиденье машины, усадив ее за пассажирским креслом, и захлопнул дверь. Сам сел за руль, подождал, пока проедут ближайшие машины, и выехал на дорогу.

Не проехали они и полкилометра, как сквозь рыдания женщины пробились наконец членораздельные звуки:

– Что со мной будет?

– Узнаешь, – ответил Доу.