— Виселица? — воскликнула она, и ужас исказил ее прелестное лицо. — Вы в опасности!

Капитан Гейнор намеренно не щадил девушку, уповая на ее понимание. Он обращался не только к сэру Джону, но и к ней, косвенно объясняя несвоевременность признания, которого она так ждала. При виде ее тревоги душа его чуть не разорвалась от боли. Но, верный долгу чести, он ничем не выдал своей душевной муки. Каждый нерв, каждая частичка его плоти настоятельно требовали, чтобы он заключил девушку в объятия, назвал ее, уже послушную его воле, своей. Но спокойный холодный голос чести остерег капитана от вероломства ветреницы-природы, ничего не желающей знать ни о чести, ни о других человеческих установлениях.

Каким же негодяем надо быть, напоминала честь, чтобы отплатить сэру Джону злом за любовь и добрые дела, обмануть его доверие, похитив его единственную дочь, чтобы обречь ее на злоключения и странствия! Если бы сэр Джон был здесь, все могло бы сложиться иначе. Капитан Гейнор честно рассказал бы сэру Джону, что у него на сердце, и ждал бы решения баронета. Без согласия баронета, — а капитан Гейнор полагал, что баронет навряд ли одобрит его намерения, — он не смеет говорить с его дочерью о любви, переполняющей его сердце. Тянуть время до возвращения сэра Джона капитан не мог не только из-за угрожавшей ему опасности, — он достойно встретил бы любую опасность, — само его пребывание в Англии подвергало риску жизнь арестованных якобитов. Если его не поймают, им не смогут предъявить обвинение, стало быть, надо немедленно покинуть страну. Голос чести звучал так отчетливо и ясно, что истолковать его иначе было невозможно. Он приказывал капитану молчать о своих чувствах и поскорее покинуть страну.

Твердый взгляд говорил о принятом решении. Когда Дамарис встревожилась из-за угрожающей ему опасности, капитан лишь усмехнулся.

— Опасность сведется к нулю, — сказал он, — если я уеду немедленно. Речь идет не только о моей безопасности, но и о безопасности тех, кто окажется замешанным в деле в случае моего ареста. Прошу вас, запомните мои слова и передайте их сэру Джону. И еще: почти все близкие друзья его светлости содержатся в предварительном заключении. Серьезного обвинения им не могут предъявить. Что касается меня, я вынужден отказаться от своей миссии. Я не еду в Рочестер, ничего не предпринимаю и как можно скорее возвращаюсь в Рим. Вот, пожалуй, и все. Выводы он сделает сам. Скажите сэру Джону, что выписан ордер на мой арест, хотя и не на мое имя: правительство пока не уверено, что я и человек, которого оно разыскивает, одно и то же лицо. Пока они окончательно уверятся в этом, я буду далеко. Пусть сэр Джон не беспокоится: я хорошо продумал дальнейшие ходы. К тому же у меня есть друг при дворе, на которого я могу положиться. Передайте все это его светлости, мадемуазель, — продолжал капитан, старательно избегая взгляда Дамарис, — скажите, что я предан ему всей душой. Сэр Джон поймет, чем вызван мой поспешный отъезд и как ему защитить себя от наветов, если все же будет доказана моя идентичность с тем, кого разыскивают.

— Я все запомню, — сказала Дамарис, каждое слово врезалось ей в память, — я все передам сэру Джону, но вы, сэр, обманули меня!

Голос ее дрожал, и слова явно противоречили тону, каким они были сказаны.

— Я обманул вас? — спросил капитан и заглянул ей в глаза.

— Вы представили себя авантюристом, солдатом удачи, наемником, отдающим свою шпагу тому, кто больше заплатит...

— Я был и есть авантюрист, солдат удачи и наемник, и я не прибегал к обману.

— Вы и сейчас к нему прибегаете, — сказала Дамарис, и ее гордость за избранника ее сердца увеличилась тысячекратно. — Вы только что говорили о своей миссии и возвращении в Рим. Вы якобит, вы подвергаете свою жизнь опасности ради идеала. Из ваших слов явствует, что вам грозит виселица, а вы еще называете себя наемником и провоцируете мое презрение, — ласково закончила она.

Капитан вздрогнул, посмотрел на Дамарис, потом перевел взгляд на пламенеющие розы. Первым порывом его было заявить, что он и на королевской службе оставался наемником, ибо все, что он делал, оплачивалось золотом. Сначала его остановила ложь, заключавшаяся в подобном утверждении, затем мысль о том, что ложь не сослужит ему сейчас добрую службу. Он завоевал любовь девушки: каждое ее слово, каждый взгляд говорили о любви. Так стоит ли и дальше вести жестокую, ненавистную ему самому игру — притворяться равнодушным? Ведь игра эта ничего, кроме душевных ран, не принесет. Не лучше ли и ему проявить наконец истинные чувства? Пусть она узнает, что он невольно оказался не только победителем, но и побежденным, пусть узнает о его любви. Может быть, когда-нибудь... Нет, пожалуй, в мечтах он слишком далеко себя завлек. Если бы он мог открыться ей, не произнося слов признания! Слова сразу же разобьют бастионы, воздвигнутые честью.

— Вы правы, — мягко сказал капитан. — Простите меня.

— Простить? — Дамарис удивленно приподняла брови. — Простить за благородство, которое я сочла низостью?

— Нет, за недостойный обман.

— А почему вы к нему прибегли?

Между ними с удивительной, пугавшей Дамарис быстротой устанавливались доверительные отношения.

— Хотел быть последовательным. Узнай кто-нибудь мою тайну, она сделалась бы общим достоянием. И все же я и тут не покривил душой: я действительно был солдатом удачи — раньше, но не теперь. Я не решался говорить об этом — по крайней мере, тогда.

— А теперь? — спросила она напрямик.

— Теперь? — Капитан Гейнор выдержал взгляд Дамарис, проникавший, казалось, в самую его душу, — Теперь, желая исправить прошлую ошибку, я отдаю свою жизнь в ваши нежные руки. Видит Бог, это единственное, что я могу отдать, — капитан грустно рассмеялся. — Я тот, кто известен правительству как капитан Дженкин.

Дамарис, вскрикнув, отпрянула. Объяснения были излишни: утром она просматривала газету и видела объявление о розыске. Осознав всю глубину опасности, угрожающей капитану Гейнору, Дамарис помертвела.

— Боже милостивый! — вырвалось у нее, как стон. — Ну, зачем, зачем вы мне это сказали?

Это было выше его сил. Бастионы, возведенные честью, рухнули от одного удара. Сама честь онемела, и ее место тут же заняла торжествующая природа.

Капитан заключил Дамарис в объятия, крепко прижал к груди.

— Сказал, потому что люблю вас, миледи, — в голосе его зазвучали радость и боль. — И в залог своей любви я отдаю в ваши милые руки свою жизнь.

— Но я и не просила залога...

Слезы радости засияли в глазах Дамарис. Радость победила страх. Капитан склонил голову к запрокинутому лицу Дамарис, и они поцеловались.

— Любовь моя! — прошептала счастливая Дамарис, прижимаясь к его груди. — Я тоже должна вам кое в чем признаться.

— Признавайтесь, милая грешница. Кара последует незамедлительно.

— Я рада, что вы обманули меня, потому что я тоже обманула вас.

— Вы — обманули?

— Я не Эвелин, — призналась она и заметила, что лицо капитана Гейнора омрачилось. — Я — Дамарис Холлинстоун.

Капитан Гейнор еще больше нахмурился, но потом вдруг рассмеялся.

— Я рад, ей-богу, рад, — сказал он. — Имя Дамарис подходит вам больше, и оно благозвучнее.

— Вы этому рады?

— А чему же еще? Носите то имя, которое вам нравится.

Влюбленные приникли друг к другу, и весь мир с его опасностями канул в небытие. Они не видели ничего вокруг, только друг друга, как первые жители рая.

Тем временем из-за самшитовой изгороди неслышно выступил прятавшийся там соглядатай. Его сообщница — золотоволосая хрупкая девушка — бежала прочь, обливаясь слезами раскаяния. Она вызвала, сама того не желая, трагедию, нежданную, негаданную, распростершую черные крылья, в то время как она замышляла комедию с легкой иронией.

Из-под зеленой арки в рай ступил вездесущий сатана в красивом обличье милорда Понсфорта. Он выждал минуту, наблюдая идиллию, которую намеревался задушить кровавою рукой. Скрыв кипящий гнев за сардонической ухмылкой, Понсфорт пробормотал:

— Ба, да тут разыгрывается мистерия — грехопадение Адама и Евы у древа познания добра и зла [...грехопадение Адама и Евы у древа познания добра и зла — намек на хорошо известную библейскую историю о соблазнении первого мужчины первой женщиной, после которого они оба были изгнаны из рая]!



Глава XIII

В РОЗАРИИ



Испуганные, смущенные, Дамарис и Гарри прервали поцелуй, но его рука — рука защитника — по-прежнему обвивала талию Дамарис. Последовало молчание. Мужчины обменялись оценивающими взглядами, точно фехтовальщики, готовые начать поединок. В глазах капитана читалось удовлетворение от мысли, что перед ним — искомая добыча. Необходимость поиска отпала. Капитан смотрел на врага горящими глазами, на губах его блуждала улыбка.

Бледная Дамарис, застывшая в напряженной позе, первой нарушила тягостное молчание.

— По какому праву, сэр, вы позволили себе дерзость ворваться сюда? — одернула она незваного гостя.

— Вы подвергаете сомнению мое право? — изобразил удивление Понсфорт.

На помощь девушке пришел капитан Гейнор:

— По праву своего естества, Дамарис. Он не может избавиться от шпионских замашек, как лисица от своего запаха.

Милорд перевел встревоженный взгляд на капитана, выдав тем свою озабоченность: удар попал в цель. Но он тут же взял себя в руки и высокомерно вскинул красивую голову:

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Что я имею в виду, подлый иуда?

Капитана захлестнул гнев. Двуличие и предательство этого человека стало причиной разгрома, на время погубило надежды обожаемого Гейнором монарха. Вот почему он не сдержался, и негодующие слова сорвались с его губ. Но он тут же овладел собой.

— Дамарис, позвольте представить вам самого известного шпиона в Англии, — произнес он с холодной насмешкой. — Выполняя приказ сыскного отделения, он ворвался сюда. Возможно, вы считали милорда Понсфорта благородным человеком, истинным джентльменом. Так себе на пагубу полагали и другие. На самом деле перед вами разорившийся картежник, предавший за горстку золота людей, доверявших ему, почитавших его своим другом. Он предал дело, в которое верил, продал свою честь и навсегда навлек позор на свое имя!

— Замолчите! — выкрикнул Понсфорт. Он шагнул к капитану, но остановился. Лицо его задергалось. — Это ложь, поверьте! — сказал он, обращаясь к Дамарис.

— Вероломная ищейка! Вам ли говорить про ложь? Ложь и низость — в ваших делах, которые вам придется искупать в аду!

— Значит, это он предал вас? — голос Дамарис был спокоен и ровен.

— Именно он. Взгляните на него, Дамарис! Взгляните, может быть, вам больше никогда не представится случая увидеть, чтобы человек, рожденный джентльменом, так обесславил себя: запродал свою душу, чтобы ублаготворить тело.

Понсфорт, мертвенно-бледный, был потрясен неожиданностью атаки: он никак не предвидел, что его предательство раскрыто.

— А теперь, сэр, когда вы получили по заслугам, не соблаговолите ли удалиться? — спросила девушка.

Презрение Дамарис ударило по самолюбию Понсфорта сильнее, чем гневное обличение капитана. Оно сразу же вывело милорда из оцепенения. Он быстро совладал с собой и вошел в привычную роль. Милорда приободрила мысль, что в его колоде имеется туз, который побьет все козыри капитана. Он смерил капитана Гейнора высокомерным взглядом аристократа.

— Сэр, — начал он, — при всей вашей низости, доподлинно мне известной, вы позволили себе нечто такое, что человек моего положения не может простить даже стоящему неизмеримо ниже. Продолжим наш разговор в другом месте!

— Клянусь Богом, продолжим! — подхватил капитан. — Это входит и в мои планы!

— Я заставлю вас отказаться от гнусной лжи! — добавил милорд и величавым жестом пресек разговор с капитаном. — Но вы, Дамарис, как могли вы поверить бесчестному клеветнику, как могли, не выслушав меня, довериться ему? Вот что потрясло меня до глубины души!

Взгляд Дамарис красноречивее слов выразил презрение к жалкой выдумке и притворству милорда. Не удостоив его ответом, она повторила:

— Соблаговолите уйти, сэр!

Понсфорт, казалось, не верил собственным ушам. Он очень темпераментно сыграл свою роль, но его усилия оказались тщетны. Тем не менее он продолжил игру, черпая уверенность в том, что последнее слово за ним. Он приберег его для кульминации, которая ошеломит и покорит Дамарис, несмотря на все ее презрение.

— Нет, — он покачал головой, — я не уйду. Мое место здесь, рядом с моей невестой.

— Вашей?.. — Дамарис задохнулась от возмущения, щеки ее вспыхнули. — Вы очень кстати напомнили мне о моем позоре. Но все это в прошлом. Я больше не считаю себя вашей невестой.

— Ах, вот как! К милорду Понсфорту вернулось обычное самообладание, и он ничем не выдал своей злости. — Когда же произошла такая перемена?

— Когда вам не хватило ума скрыть, что сватались вы не за меня, а за мое наследство.

Милорд не сводил с Дамарис грустного взгляда.

— У меня были опасения, что меня неправильно поняли, — сказал он.

— Вас правильно поняли, — последовал ответ, — Я впервые поняла вас правильно, потому-то разоблачение капитана Гейнора меня ничуть не удивило.

Это был удар не в бровь, а в глаз. Но милорд не дрогнул. Он сохранял внешнюю невозмутимость.

— Что же, за свои слова вы сами с должным смирением и раскаянием попросите у меня прощения, — заметил он.

— Я?! — презрение, прозвучавшее в голосе Дамарис, обожгло Понсфорта. — Прошу вас — уйдите.

Но Понсфорт и не думал уходить. Тогда в разговор вступил капитан Гейнор.

— Если я не ошибаюсь, миледи просила вас удалиться. Мне придется силой заставить вас выполнить ее приказ.

— Хорошо! — сказал Понсфорт, обращаясь к Дама —рис, будто и не слышал слов капитана Гейнора. — Очень хорошо! — Он поклонился. — Надеюсь, в следующий раз мне больше повезет. Мне бы хотелось восстановить свою репутацию, переговорив с вами с глазу на глаз. Но прежде чем я уйду, разрешите напомнить вам, Дамарис: даже если вы неверно истолковали мои мотивы, мы все еще обручены, и я не освобождал вас от слова, данного мне при помолвке.

— Я сама себя освободила, — резко сказала Дамарис. — Я не выйду замуж за вора.

Капитан усмехнулся:

— Точное слово, которое я искал, найдено. Вор! Кровь прилила к смуглому лицу милорда. Он бросил на капитана злобный взгляд, с присвистом втянув в себя воздух: удар пришелся в цель.

— Как своенравна разгневанная женщина! — воскликнул он. — И как безответственна в своей несправедливости! Вы скоро сами признаете свою несправедливость, — грустно продолжал он, склонив голову, — Вы натура искренняя и великодушная, когда не поддаетесь чужому влиянию, и потому я верю, что вы еще попросите у меня прощения. Дамарис, вы надумали разорвать помолвку, ибо полагаете, — Бог мой, как вы заблуждаетесь! — что я — искатель богатых невест и, как вы изволили выразиться, сватался не за вас, а за ваше наследство. И вот теперь в чисто женском ослеплении вы меняете меня на откровенного авантюриста, брачного афериста, по его собственному признанию, корыстного наемника, как раз он пытался открыто и беззастенчиво завоевать ваше расположение ради богатого приданого!

Итак, милорд пустил в ход козырные карты, и капитан Гейнор помертвел, слушая его и с ужасом вспоминая сцену за карточным столом.

— Это все, что вы хотели сказать? — такова была реакция Дамарис на обличительную речь Понсфорта.

— Все, если вы мне не верите, — мрачно ответил милорд.

Промолчи она, сохраняя высокомерное безразличие, все бы обошлось как нельзя лучше. Понсфорту больше нечего было сказать. После неожиданной неудачи ему оставалось лишь уйти. Но как истинная женщина Дамарис хотела, чтобы последнее слово осталось за ней. С этой целью она с готовностью спустилась с ледяных высот своего высокомерия. С последнего ее слова начался новый разговор.

— Я вам не верю, — сказала Дамарис.

— Естественно, — последовал ответ. — А если я докажу обратное?

— Докажете? — вскричала Дамарис, и на сей раз гордость, непоколебимая вера в своего избранника, равно как и другие эмоции, сыграли с ней дурную шутку. — Докажете? Жалкий обманщик! Это я могу доказать вам обратное! До тех пор пока капитан Гейнор не уверился, что завоевал мое сердце, — а он его завоевал, милорд, — он даже не знал моего имени. Он полагал, что я Эвелин Кинастон, поскольку мы намеренно ввели его в заблуждение. Теперь я благодарю Господа за этот обман, ибо у меня есть все основания разделить мнение капитана Гейнора о вас, милорд!

Но его светлость пропустил оскорбление мимо ушей. Теперь он расценил мнение Дамарис о нем как ничтожную деталь. Внимание его привлек сам факт. На какое-то мгновение он обескуражил Понсфорта, потом он сообразил, как обратить его себе на пользу.

— Капитан Гейнор искренне полагал, что вы — мисс Кинастон? Подумайте, какой закоренелый лжец! — И далее голосом громовержца, нараставшим, казалось, под давлением весомых слов, он обрушил на Дамарис лавину разоблачений: — Так вот, этот человек, — милорд погрозил дрожавшим от волнения пальцем капитану, — этот негодяй явился сюда с твердым намерением жениться на вас! По его собственным словам, он понятия не имел, высокого вы роста или маленького, блондинка вы или брюнетка, полная вы или стройная, Ему было все равно, он знал лишь, что вы — одна из самых богатейших наследниц в Англии. Он не желал знать вас в ином качестве. — Понсфорт со зловещей ухмылкой обратился к капитану: — Видите, с каким тщанием я сохранил в памяти каждое ваше слово, сэр!

— Собака, шакал!.. — процедил капитан сквозь зубы.

— И поскольку ему было известно о нашей помолвке, — невозмутимо продолжал милорд, — поскольку он знал, что я, находясь в стесненных обстоятельствах, попал в лапы безжалостного ростовщика и мне грозит долговая тюрьма, он воспользовался моим отчаянным положением и предложил поставить на карту право жениться на вас. К моему неизгладимому стыду, я, признаюсь, уступил капитану Гейнору. Он поставил на карту десять тысяч гиней и проиграл. И несмотря на это — каков негодяй! — он не признал приговора карточной игры и явился сюда — украсть то, что по долгу чести для него запретно вдвойне. Именуя меня вором, вы, Дамарис, бросаетесь в объятия истинного вора!

Понсфорт умолк. Дамарис медлила с ответом. Ее спокойствие было непоколебимо. Холодный презрительный взгляд говорил, что она затем лишь терпела речь милорда, чтобы поскорее отделаться от него. Но милорд не спешил с уходом. Он сбросил свой козырь, но другие игроки явно не оценили его карты.

— Я пережил адские муки, ибо, доведенный до отчаяния, поддался искусу. Но как бы ни был постыден мой поступок, поступок капитана Гейнора еще постыднее! —продолжал он. — Я мечтал жениться на вас, поскольку любил вас. Ставя на карту свое право жениться на мисс Холлинстоун, я разумел не наследство. Я ставил на карту свою жизнь, свои надежды. Но капитан Гейнор... Что ж, я передал вам его слова. Он не посмеет отказаться от них, если вы его спросите. На такое не отважится даже закоренелый лжец!

Теперь Понсфорт выложил все свои козыри. Он погубил себя, но погубил и капитана Гейнора. И все же пока ему еще светил лучик надежды. Если из отвращения к нему Дамарис предпочла объятия наемника, то при неизбежном разочаровании в своем нынешнем избраннике, возможно, она еще обратит на него, Понсфорта, свой благосклонный взор. Мысль эта была не лишена смысла, и Понсфорт уповал на то, что сумеет завербовать сэра Джона себе в союзники. Милорду и в голову не приходило, что все его старания тщетны. Он полагался на свое знание женской натуры и на то, что избрал единственно верный ход, который не оставит равнодушной ни одну женщину. И все же он недооценил Дамарис.

— Ну, теперь наконец вы покинете нас, сэр? Или вы приберегли еще что-нибудь? Заранее предупреждаю; вы напрасно сотрясаете воздух! — сказала девушка.

Милорд, не ожидавший такого оборота дела, оторопело вытаращил глаза.

— Вы не верите? — повторил он, но в его вопросе уже не чувствовалось былой самонадеянности.

— Поверить вам? — Дамарис усмехнулась. — Да вы, кажется, считаете меня сумасшедшей.

— Тогда спросите капитана Гейнора! — вскипел Понсфорт.

— Нет нужды, — спокойно ответила Дамарис.

Какое-то время Понсфорт неотрывно глядел на девушку: ее верность возлюбленному, глупая упрямая верность, потрясла его. Как же она любит этого проходимца, если он для нее вне подозрений, если она не приемлет даже веских доводов!

— Вы правы, — признал он после затянувшейся паузы. — Нет нужды задавать ему вопросов. — Милорд улыбался, но никогда еще его улыбка не была столь коварной. — Вы только посмотрите на него, посмотрите! — настаивал он, — Загляните ему в лицо, ведь на нем все написано! Тогда сами убедитесь, лгал я или нет! А спрашивать, разумеется, нет нужды.

На сей раз Дамарис последовала его совету. Долгое молчание капитана Гейнора при таких суровых обвинениях вынудило ее прислушаться к словам милорда Понсфорта. Она обернулась и посмотрела в лицо своему возлюбленному. То, что она увидела, сокрушило ее гордую уверенность, выбило почву из-под ее ног. Дамарис похолодела. Капитан Гейнор походил на мертвеца. Его глаза потускнели и избегали ее взгляда.

— Гарри! — обратилась она к капитану, удивляясь твердости собственного голоса.

Дамарис услышала свой голос будто со стороны и так же отстранение и несколько иронично отметила про себя, что впервые — и при таких обстоятельствах! — назвала капитана по имени. Подумать только, она просит его — его! — опровергнуть глупое смехотворное обвинение! Но раз у нее возникла такая потребность, значит, не такое уж оно смехотворное, не такое глупое. Дамарис, словно сторонний наблюдатель, наблюдала сцену, участницей которой была она сама, будто душа ее отделилась от тела и превратилась в трезвого, критически настроенного зрителя.

— Гарри, скажите, что он лжет. Это все, что я хочу от вас услышать, — продолжала она.

— Будь я способен на дела, которые приписывает мне милорд Понсфорт, я был бы таким же лжецом, как и он, и без зазрения совести сказал бы то, что вы хотите услышать, — ответил капитан хриплым срывающимся голосом.

Дамарис ничего не поняла. В словах капитана был смущавший ее парадокс. Она мысленно взвесила их, повторила про себя и сочла сущей бессмыслицей. Так она и сказала капитану, умоляюще добавив:

— Но вы ведь считаете, что слова милорда — ложь?

— Видит Бог — ложь, но вместе с тем каждое его слово — правда.

Дамарис невольно отшатнулась от капитана. Она словно оцепенела. На ум ей пришло лишь одно объяснение подавленного состояния капитана, его хриплого срывающегося голоса, уклончивого ответа.

— Правда? — повторила Дамарис. — Значит, я была ставкой в вашей игре?

Капитан Гейнор промолчал. Он стоял в напряженной позе, крепко сжав кулаки. На какой-то миг у него появилось желание объясниться с Дамарис, но он подавил искушение, представив себе ее презрение. Вздумай он что-либо объяснить Дамарис, он будет выглядеть еще более жалким и низким в ее глазах. Да и можно ли объяснить такое? Ему все равно не удастся убедить Дамарис: каждое слово покажется ей притворством лжеца и негодяя. А то, что произошло между ними, когда он появился в поместье сэра Джона, — лишь подтвердит версию Понсфорта. Ведь формально он прав, хотя это самая черная, фальшивая, самая лживая правда на свете.

Дамарис напрасно ждала ответа, пока не поняла, что ответ заключен в самом его молчании.

— О Господи, сжалься надо мной! — прошептала она, как простонала.

Она пошатнулась и поднесла ладонь ко лбу. Капитан молча предложил ей руку, и это сразу привело ее в чувство. Она отшатнулась от него, будто узрела не руку, а раскаленное железо. Отвергнув помощь капитана, она выпрямилась и обрела обычную выдержку. Униженная и оскорбленная, стояла она перед дикарями, затеявшими драку из-за нее, калечившими в постыдной схватке ее душу. Однако гордость не позволяла ей больше выдавать свою слабость и боль.

Дамарис спокойно повернулась, распрямила плечи и пошла по узкой дорожке розария. Когда она поравнялась с Понсфортом, он, пожирая ее горящими глазами, громко окликнул ее. Но взгляд Дамарис заставил его отступить — столько в нем было неприязни и отвращения. Она продолжала свой путь, но у арки из самшита вновь услышала свое имя.

— Дамарис! Дамарис!

В целом мире не было голоса ближе и родней. Сейчас в нем звучала смертная мука. И хотя она поверила в низость и вероломство капитана, она не могла оставить без внимания его зова. Она замерла на месте, потом медленно обернулась к нему. Милое, искаженное болью лицо, выразительные карие глаза, в которых он только что видел свое отражение, бледные дрожащие губы, которые он целовал... Дамарис ждала: вопреки всем доводам разума ею овладела безумная надежда.

— Дамарис, поверьте мне хотя бы в одном! — воскликнул он. — Клятвенно заверяю вас, что это перечеркнет все остальное. До последнего разговора я не знал, что вы — Дамарис Холлинстоун. Клянусь, что не знал! Призываю в свидетели Всевышнего!

Клятвенное заверение капитана действительно перечеркивало все остальное. Если капитан не лукавил, оно не имело значения. Дамарис задумалась, мысленно взвешивая его слова. Но тут, коварно нарушая ход ее мыслей, послышался презрительный смешок милорда Понсфорта.

— О, конечно, — глумливо произнес он, — поверьте джентльмену на слово! Разве он не заслужил вашего доверия, разве сам он — не воплощение чести?

Насмешка отрезвила Дамарис. Она медленно пошла дальше и вскоре скрылась из виду. Ничего не видя вокруг себя, как лунатик, она вернулась домой. Сохраняя гордую осанку, она поднялась по лестнице к себе в комнату и опустилась на колени перед узкой кроватью, застеленной белым покрывалом. Зажатая в тиски природа потребовала наконец своего, и Дамарис впала в забытье, возможно спасшее ее от безумия.

После ухода Дамарис лорд Понсфорт и капитан Гейнор какое-то время молча смотрели друг на друга. Капитан напряженно прислушивался к шороху шагов Дамарис, пока они не стихли вдалеке. И тогда будто рухнула невидимая преграда, рассеялось колдовство. Капитан гневно выхватил шпагу из ножен.

— Теперь мой черед! крикнул он. — Защищайся, лакейская душа!

С этими словами он прыгнул на газон, горя от нетерпения затеять с противником бой.

Лорд Понсфорт, напротив, охотно уклонился бы от дуэли. Он не был трусом, но сражаться с таким яростным противником, как капитан Гейнор, означало бы самоубийство. Он прочел свою смерть в горящих глазах на искаженном ненавистью лице капитана. Понсфорт поднял руку, требуя внимания.

— Для дуэли сейчас не время и не место, — крикнул он. — Победителя обвинят в убийстве!

Капитан рассмеялся ему в лицо:

— Пришлите ко мне своих секундантов, — стоял на своем лорд Понсфорт, — и вы получите сатисфакцию.

Но с таким же успехом он мог утишить разбушевавшееся море.

— Защищайтесь, черт побери, или я проткну вас на месте! — услышал он в ответ.

Милорд все еще колебался. В воздухе сверкнул длинный острый клинок шпаги, ее острие уперлось ему в грудь против сердца. Холодный пот выступил у него на лбу. Он нехотя обнажил шпагу и занял позицию.

Капитан вел бой яростно, исступленно, он задыхался, вскрикивал, насмехался над противником. Вид его был страшен, и страх вошел в душу милорда. Капитан представлялся ему воплощением мести, казался гончей, настигшей жертву. Милорд ярко представлял себе, как безжалостный стальной клинок вонзается ему в горло.

— Ну, разве найдется лучшее место или время? — издевался капитан, перегоняя его светлость с газона на газон.

Зловещий танец ежесекундно грозил милорду смертью: острие шпаги капитана Гейнора то и дело мелькало возле адамова яблока Понсфорта.

— Вы слишком разборчивы, если розарий миледи для вас неподходящее смертное ложе! Навозная куча куда более соответствует вашим заслугам! — кричал капитан.

Понсфорт упал спиной на розовый куст, но тут же вскочил и продолжил отчаянную схватку. Вскоре, к своей радости, он услышал топот бегущих к ним людей. Капитан тоже услышал шум.

— Надеетесь на подмогу? — язвительно бросил он, —Но конец близок! Получайте свою плату, милорд, вот такую плату! — Гейнор выбил шпагу из рук врага и сделал выпад, намереваясь покончить с ним.

Но Понсфорт отпрыгнул в сторону и, обуянный паническим страхом, бросился бежать.

— Трус! — крикнул капитан. — Жалкий трус! Боишься встретить смерть лицом к лицу, так получай же удар в спину!

Гейнор кинулся вдогонку за Понсфортом, но зацепился ногой за корень и упал. Кто-то протянул ему руку, помогая подняться, но тут же крепко ухватил за предплечье, удерживая на месте. Как в тумане капитан видел загорелое обветренное лицо садовника. Его помощник стоял сбоку. Гейнор рванулся, пытаясь освободиться от крепкой хватки, но второй садовник пришел товарищу на помощь. Вдвоем они одолели капитана и, бормоча извинения за то, что вынуждены прибегнуть к силе, отняли у него шпагу.

Обессилевший Понсфорт, хватая ртом воздух, прислонился к живой изгороди, наблюдая за происходящим. Садовник посоветовал ему уйти. Благоразумно последовав доброму совету, милорд вложил шпагу в ножны и пошел прочь, вытирая пот со лба.

— Улизнул от расправы! — крикнул ему вдогонку капитан. — Учти: это не спасение, а всего лишь отсрочка!

Лорд Понсфорт, несколько оправившись от испуга, обернулся к противнику.

— При соблюдении правил дуэли я готов дать вам сатисфакцию, когда вам будет угодно. Жду вызова, — ответствовал он.

С этими словами он удалился.



Глава XIV

ПУТЬ В ТАЙБЕРН



В тот же день капитан Гейнор, сдержанный и хладнокровный, — по его виду вы бы никогда не догадались, какую бурю чувств он пережил накануне, — попрощался с леди Кинастон, сообщив ей, что дела неотложной важности вынуждают его уехать, не дожидаясь возвращения сэра Джона. Ее светлость ни словом не обмолвилась о шумной ссоре в саду. Прислуга доложила леди Кинастон о скандале. Она не сомневалась, что спешный отъезд капитана связан именно с ним, а неотложные дела, на которые он ссылался, подразумевали продолжение ссоры. Леди Кинастон, естественно, догадывалась, на какой почве возникла ссора, но не решилась получить подтверждение от капитана: он держался вежливо, но отчужденно. Однако леди Кинастон не связывала своих подозрений с тем фактом, что дочь и племянница уединились в своих комнатах. Итак, капитану удалось откланяться без лишних расспросов. Дамарис он больше не видел, а отсутствия Эвелин, находясь в смятенном состоянии духа, просто не заметил.

Капитан Гейнор остановился в тихой гостинице близ Чаринг-кросс и там рассчитал Фишера. Покончив с этим делом, он прикинул, кто из друзей мог бы передать лорду Понсфорту его вызов, и остановился на сэре Ричарде Темплтоне. Он жил на улице Сент-Джеймс по соседству с лордом Понсфортом. Правда, баронет собирался уехать в Девоншир. Капитан все же решился к нему наведаться.

Появившись на улице Сент-Джеймс, он обнаружил, что его ждут, и не сэр Ричард, разумеется — тот действительно уехал в Девоншир, — а сыщики, подосланные лордом Понсфортом, опасавшимся визита капитана. Не успел Гейнор свернуть с Пэлл-Мэлл [Пэлл-Мэлл — здесь: длинная, около 800 ярдов, аллея близ Сент-Джеймского дворца, на которой играли в завезенную из Франции игру, напоминающую крокет и имевшую то же название. Позднее это название перешло на одну из центральных улиц Лондона] , как путь ему преградили двое рослых мужчин в грубой одежде простолюдинов. Тот, который, видно, был за старшего, пожелал переговорить с капитаном.

— Со мной? — несколько высокомерно переспросил капитан Гейнор, наперед зная, что за сим последует.

— У меня есть ордер на ваш арест, — сказал старший сыщик, тот самый, который руководил арестами в гостинице «На краю света». Он извлек из кармана ордер и помахал им перед носом капитана: — Сдается мне, вы и есть упомянутый здесь капитан Дженкин.

«Какой смысл отпираться?» — подумал капитан. Раз уж схватили, все равно не отпустят, как бы убедительно он ни доказывал обратное. Более того, ему вдруг пришло в голову, что он и не хочет свободы. Дело, которому он служил, потерпело крах. Если оно и восторжествует, то очень не скоро, может быть, и никогда. Женщина, которую он любил, — он, всегда избегавший женщин, всецело посвятивший себя монарху! — сочла его низким и недостойным человеком и, вероятно, никогда не изменит своего мнения о нем. Что же ему остается в жизни? Отомстить за измену предателю Понсфорту? Но месть и так скоро настигнет предателя, пусть от другой руки.

В тот трудный час арест разрешал все проблемы капитана Гейнора, снимал с его сердца камень. Мысль о возвращении в Рим с плохой вестью была мучительна сама по себе, но еще мучительнее было сознавать, что ты — негодяй в глазах единственной, боготворимой тобою женщины. Капитан Гейнор почти дружелюбно посмотрел на удачливых сыщиков. Пожалуй, они и были ему добрые друзья: сослужили хорошую службу в тяжелое время.

— Вы не ошиблись, — сказал он, — я тот, кого вы ищете, я — капитан Дженкин.



Суд над капитаном Дженкином, — министр распорядился, чтобы его ускорили и чтобы он состоялся не позже, чем через три дня после ареста, — не привлек к себе особого внимания. Как и все другие дела, связанные с заговорами якобитов, суд над капитаном в интересах правительства свершился быстро и при минимальной огласке. Сообщение о поимке опасного государственного преступника появилось в газетах, когда суд уже закончился и подсудимого приговорили к смерти.

Гейнор сразу признал себя капитаном Дженкином, и это избавило суд от лишних проволочек и хлопот. Судьи охотно воспользовались явным безразличием и апатией человека, считавшегося смелым и решительным преступником. Они решили, что, оказавшись в тюрьме, капитан сразу утратил свою смелость и находчивость. Возможно, он надеялся, что чистосердечное признание смягчит приговор. Лорд Картерет с облегчением вздохнул, узнав, что подсудимый сам признал, что он и есть опасный государственный преступник капитан Дженкин, и тем избавил его от необходимости выставлять доносчика в качестве свидетеля, снимая маску с такого ценного правительственного шпиона, как лорд Понсфорт. Суд обошелся показаниями сыщиков, арестовавших капитана, и жены сэра Генри Треша, узнавшей в нем человека, который ворвался к ней в номер, когда в гостинице «На краю света» производились аресты заговорщиков.

В общем, суд вершился скорый, в чем легко убедиться, прочитав краткий отчет о нем в бюллетене «Суды над государственными преступниками» и ознакомившись с некоторыми подробностями, если они вас интересуют. Подсудимый охотно помогал судьям на всех стадиях судебного разбирательства, с готовностью принимал выдвинутые против него обвинения — связанные как с его предыдущими приездами в Англию, так и с нынешними. Обвинительный материал собирался заблаговременно на случай ареста преступника, что сильно упростило ход дела.

В одном лишь подсудимый проявил упорство. Признав себя капитаном Дженкином еще при аресте, он отказался подтвердить, что его настоящая фамилия — Гейнор. Он не отрицал этого факта, просто отказывался его подтвердить. Подсудимый заявил, что его арестовали как капитана Дженкина и судят как капитана Дженкина, и предложил суду довольствоваться этим.

Эта странная на первый взгляд позиция была продуманной. Признайся подсудимый, что он — капитан Дженкин и капитан Гейнор в одном лице, он оказал бы содействие правительству в возбуждении многочисленных судебных дел против сообщников капитана Гейнора. Пока правительство не располагало прямыми доказательствами, что они — участники якобитского заговора. Капитан Гейнор не знал, явится ли отсутствие прямых улик препятствием для арестов и судебного преследования якобитов, но твердо решил не делать никаких признаний, которые могли бы облегчить правительству его задачу.

Суд и не настаивал, действуя согласно инструкциям, хотя располагал кое-какими сведениями. Он мог без особого труда вызвать свидетелей, которые подтвердили бы, что подсудимый и есть капитан Гейнор. В суд вызвали бы из Чертси сэра Джона Кинастона и членов его семьи, помощника министра Темплтона. Последнему пришлось бы пережить унижение, отвечая на вопрос: под каким именем он знал человека, произведшего на него такое хорошее впечатление? Но правительство хотело закончить дело как можно скорее и тише, по возможности не разжигая вокруг него страстей. Вызывалось как можно меньше свидетелей. Главное — поскорее составить обвинительное заключение и вынести приговор отчаянному и опасному бунтовщику. Выполняя эту задачу, суд пренебрег упорным нежеланием подсудимого назвать свою настоящую фамилию, и нашего якобита приговорили к смерти через повешение в Тайберне, как самого заурядного вора-карманника.

В приговоре суда чувствовался коварный расчет. Якобиту капитану Дженкину предстояло исчезнуть с лица земли незаметно, приняв смерть от простого палача. Подобная бесславная кончина сама по себе служила средством устрашения.

Когда зачитывали приговор, в зале суда было мало публики. Капитан Гейнор не увидел ни одного знакомого лица. Он предполагал, что явится Понсфорт — позлорадствовать его беде, но милорд благоразумно держался подальше от Фемиды [Фемида — богиня правосудия в греческой мифологии. Здесь употреблено в переносном смысле: «подальше от суда»]. Естественным было бы и желание Темплтона собственными глазами узреть невероятное, и капитана очень удивило отсутствие помощника министра. Он не догадывался, что честолюбивый мистер Темплтон, мечтая поднять своего начальника лорда Картерета насмех, сам оказался в смешном положении и от расстройства слег, объявив, что у него разыгралась подагра. Забегая вперед, скажем: когда мистер Темплтон узнал, что подсудимому вынесен приговор, он немедленно подал в отставку, пытаясь сохранить хоть остатки былого достоинства.

Капитан Гейнор не сомневался в приходе в суд сэра Джона Кинастона. Он опять же заблуждался: сэр Джон, как и все прочие, понятия не имел, что суд уже идет, наивно полагая, что подготовка к процессу по столь серьезному обвинению займет много времени.

Когда огласили приговор, у капитана ни один мускул на лице не дрогнул: он был не случайным человеком в заговоре, а засланным агентом, возмутителем спокойствия в стране. Он ставил целью свержение династии, а в случае необходимости казнь правящего монарха. Капитана Дженкина судили как шпиона Претендента, а какова участь шпиона, известно всем.

Спокойствие капитана было не внешним, показным, оно не было следствием гордости, как у многих молодых людей перед лицом смерти. Его сердце билось ровно, он и не желал для себя ничего иного. На пороге смерти ему открылась возможность, которая не представилась бы прежде, и он должен был ею воспользоваться.

Суд состоялся в понедельник, последний понедельник месяца. В тот же вечер капитана Дженкина известили, что ему даются три дня на то, чтобы привести в порядок свои дела и позаботиться о душе. Казнь назначили на четверг.

Капитану с лихвой хватило отпущенного срока. Близких родственников у него не было. Передать весточку друзьям он не решался, чтобы не навлечь на них беду. Капитан с радостью сообщил бы в Рим своему монарху, что остался верен ему до конца, но он знал, что такое письмо никогда не дойдет по назначению. Предстояло написать письмо Дамарис. С письмом к любимой для капитана Гейнора заканчивались все мирские дела. Это и была возможность, открывшаяся ему на пороге смерти. Останься он в живых, он никогда не решился бы обратиться к Дамарис даже в письме.

Лишь вечером в среду капитан Гейнор попросил принести ему чернила, перо и бумагу. Он хотел завершить свою стремительно убывающую жизнь последним обращением к любимой, высказать наконец мысли, всецело занимавшие его ум. Он написал первую строку: «Из камеры в Ньюгейте накануне казни». Потом он мучительно долго размышлял, как обратиться к девушке. В конце концов он разрешил сомнения, обратившись к ней по имени. Вот это письмо:



«Дамарис, когда Вы прочтете эти строки, я буду там, где сочувствие и проклятие равно безразличны, и потому в последние часы своей жизни я тешу себя надеждой, что Вы прочтете мое письмо, чего никогда бы не сделали, будь я жив и свободен. Уже ради этого я приму смерть с радостью, поскольку смерть дарует мне право и преимущество, в котором отказано живому. Прошу мне верить, ибо я стою на пороге смерти, мне открываются врата судьбы и я готов предстать пред Вечным Судией, даже если Вы сочтете мою историю невероятной и никогда бы не поверили в нее, если бы я еще продолжал идти по жизни.

В смертный час мною не движут мирские побуждения, я не стал бы пятнать себя ложью и до конца хранил бы молчание. Рассудите, какая мне польза от лжи? Она отвратительна и самым пропащим людям, когда смерть взглянет на них своим холодным оком, а коса ее отсечет от них все мирские надежды и желания. Я умираю с сознанием, что Вы поверите изложенному здесь. Ваша вера подарит мне истинное сокровище — посмертную добрую память и любовь, на что при жизни я не мог претендовать.

Итак, все, что поведал вам милорд Понсфорт, — правда. Но не менее правдив был и я. Вы просили меня опровергнуть его слова. Только подлец, каким он меня представил, спас бы себя ложью. Вы тогда не поняли меня, вероятно, и сейчас не понимаете. Пока не вникнешь в суть дела, слова вносят лишь путаницу. И все же в них абсолютная правда. Но никогда еще, Дамарис, правду не искажали так, как исказил ее милорд Понсфорт в тот злополучный день.

То, что я очертя голову кинулся в игру, — правда. Это случилось в ту ночь, когда он проиграл мне около восьми тысяч гиней. Понсфорт жаловался, что полностью разорен, и кредитор упечет его в долговую тюрьму. В тот роковой для меня час мне вдруг пришло на ум, что его светлости есть что поставить на карту — его право жениться на Вас. Я полагал, что он еще обручен с Вами.

Правда и то, что, сделав ему это предложение, я не ставил себе целью завоевать Вашу любовь. Ставкой в игре для меня было Ваше наследство. Неправда же в том, что я авантюрист, жаждавший получить богатое наследство. Я желал лишь одного — отдать эти деньги своему монарху, которому они так нужны для воплощения высоких замыслов. Лорду Понсфорту хорошо известно мое единственное побуждение. А то, что я принес бы Вас в жертву делу, ради которого принес в жертву себя, подвергая свою жизнь опасности ранее и почти расставшись с ней сейчас, не представляется мне ужасным и непростительным поступком.

Его светлость выиграл. Я вернул ему деньги, и на этом все закончилось — вернее, закончилось бы, не сыграй вы с кузиной со мной такую шутку. Кстати, я до сих пор не могу понять, почему вы благодарили за нее Господа.

Вот здесь и заключается правда, заслоняющая все остальное в этой комедии ошибок, — правда, о которой я уже писал. Я не мыслил себе, что Вы не та, за кого себя выдаете. Я не мыслил себе, что Вы — Дамарис Холлинстоун, пока Вы сами не признались мне в этом в саду перед появлением лорда Понсфорта. Я считал богатой наследницей Вашу кузину, вы намеренно ввели меня в заблуждение. С той минуты, как я увидел Вас, я радовался, что мне не возбраняется судьбой ухаживать за Вами. Тогда я радовался своему проигрышу, хоть для меня по закону чести было очень важно выиграть, ведь моя честь — это прежде всего служба монарху, и я почитаю бесчестным все, отвлекающее меня от этой цели.

Теперь, любимая, Вы знаете всю правду, и я надеюсь, — нет, я уверен, — она Вас утешит. Пусть у Вас не вызывает стыда мысль, что Вы стали жертвой беспринципного искателя богатых невест и подарили сокровище своей чистой, святой любви авантюристу, наемнику и негодяю.

Мысль о том, что Вы узнаете правду и поймете меня, подбадривает и озаряет мои последние часы, иначе они были бы очень мрачны. Она согревает и радует меня. Я радостно встречу свой смертный час и сочту смерть скромной платой за счастье послать Вам неоспоримое свидетельство моей любви.

Завтра, пока я еще буду жив, моя последняя мысль будет о Вас. Я не знаю, что ждет меня за пределами бытия, однако смерти я не боюсь. Но если память о прожитой жизни сохраняется в великом потустороннем мире, моим раем будет память о Вас, сознание, что, узнав правду, Вы будете с нежностью вспоминать обо мне до нашей встречи, если нам суждено встретиться в мире ином.

Моя дорогая, моя милая, любовь моя, спокойной ночи!»



Уже давно стемнело, когда капитан Гейнор закончил свое письмо. Он сложил исписанные листы, скрепил их Печатью и положил в нагрудный карман. Затем он лег и спокойно уснул. Когда утром в его камеру вошли, он уже успел передать доброхоту-надзирателю письмо, а в придачу к нему — кошелек с двадцатью гинеями в награду за обещанную услугу.

Вскоре после восьми появился тюремный священник, круглый, как бочка, с добрыми глазами, толстыми щеками и двойным подбородком. Он зарос черной щетиной, по крайней мере, недельной давности, придававшей его облику что-то дикарское. На священнике был грязный стихарь; крошки нюхательного табака застряли в щетине над его верхней губой и на воротнике. Капитан Гейнор приветствовал его с отстраняющей вежливостью, и священник, заподозрив в ней гордыню, тотчас повел речь о спасении души.

— С вашего разрешения, сэр, я полагаю, что знаю о своей душе больше, чем кто-либо другой, — прервал его узник, — а потому, заклинаю вас, оставьте меня в покое, я сам о ней позабочусь. А я тем временем готов позаботиться о вашей плоти. Вон там в кувшинчике — вполне сносная голландская водка, а в бутылке — купленное по моей просьбе бургундское. Сделайте милость, отведайте, — и капитан махнул рукой в сторону грубо сколоченного стола, где стояли выпивка и пара кружек.

Больше его не беспокоили, и Гейнор ходил взад-вперед по камере, поджидая с нарастающим нетерпением тех, кому надлежало проводить его в последний путь. Около одиннадцати они наконец появились. Капитана вывели в тюремный двор, где его поджидала повозка, окруженная солдатами. К окнам тюрьмы приникли физиономии негодяев, алчущих зрелища.

Капитан легко вскочил в повозку, за ним, тяжело пыхтя, вскарабкался тюремный священник, уже изрядно нагрузившийся бургундским. Гейнор с удовольствием избавил бы себя от его общества, но это запрещалось правилами. Священник должен оставаться с приговоренным к смерти до конца, казнь через повешение должна сопровождаться пением псалма. И капитан Гейнор, соблюдая приличие, смирился с присутствием священника.

Кучер встал и обернулся к узнику. В руках у него был длинный кусок веревки, которым он связал узнику руки за спиной. Потом он извлек откуда-то пеньковую веревку с петлей и ловко накинул ее на шею капитану Гейнору. Свободный конец веревки, по правилам, должен был болтаться у висельника за спиной. Когда грубый детина проделал свою работу, с привычным безразличием попыхивая короткой зловонной трубкой, ворота тюрьмы отворились.

Помощник шерифа в великолепном красном камзоле с золотым кружевом отдал приказ, и процессия тронулась.

Впереди шагали солдаты в красных мундирах и высоких шапках, прокладывая путь в толпе, собравшейся у тюрьмы, прикладами мушкетов. Расступавшееся перед ними людское море вновь волнами катилось к повозке. Гейнор бесстрастно смотрел на запрокинутые лица. Какой-то злобный малый затянул гнусную песенку про тяжкую долю висельника. Капитан глянул на него с таким состраданием, что негодяй на миг осекся, а потом разразился потоком грязной брани. Капитан смотрел на него с жалостью. Он невольно задумался о том, какая смерть ожидает этого человека, и вдруг увидел внутренним зрением, дарованным тем, кто стоит на пороге смерти, нечто неописуемо страшное.

Процессия медленно продвигалась вперед. Всюду на пути следования их поджидали толпы людей, у каждого окошка теснились жаждавшие посмотреть на смертника. Гарри Гейнор равнодушно и беззлобно взирал на эту суету, любопытство толпы казалось ему низменным и постыдным.

Он повернул голову и встретил взгляд священника. Его глаза были полны слез. Капитан очень удивился и растрогался, совершенно позабыв про количество поглощенного священником бургундского. Оно так размягчило сердце священника, что он оплакал бы и смерть бродячей собаки.

— Сэр, — ласково обратился к нему Гейнор, — не плачьте о том, кто сам о себе не плачет.

— Потому-то я и скорблю о вас, — священник вздохнул, и слеза, скатившись по его толстой щеке, омочила крошку табака на его воротнике.

— Это очень странно, — заметил капитан, наблюдавший за ним с интересом. — Стало быть, вы не верите в то, что проповедуете? Разве вы не верите в радостную потустороннюю жизнь?

Священник уставился на смертника в изумлении, даже плакать перестал.

— А может быть, вы на собственном опыте убедились, что этот мир так хорош, что вы не променяете его услад ни на какие иные?

— О нет, сэр, но вы... вы так молоды, — невразумительно пробормотал священник.

— Разве мне не повезло? Меня минует немощь старческого возраста...

— Но погибнуть в расцвете лет! Какая жалость! О, сэр, — взмолился он, — умоляю, думайте о другом!

— Не думается, — спокойно ответил капитан. — Вот и вас, сэр, одолевают земные мысли, иначе откуда эта грусть, которую я не могу разделить? Сэр, мне кажется, вы придаете слишком большое значение короткому мигу, именуемому жизнью. Поскольку нам всем в конце концов суждено уйти, не все ли равно, уйдем мы сегодня или повременим до завтра? Стоит ли оплакивать один день? — утешал священника обреченный на смерть. — Разрешите, я расскажу вам историю, услышанную однажды на Востоке...

— Боже упаси! — воскликнул священник. — Вы думаете о прошлом, а ваши мысли должны быть устремлены в будущее!

Капитан улыбнулся и ничего не сказал в ответ. Забыв про бургундское, он заключил, что этот человек явно непригоден для тяжкого испытания утешения обреченных. Его, очевидно, смущала сама задача. Оба замолчали. Повозка, точно улитка, взбиралась на Холборн-Хилл, и повсюду волновалась та же бесчувственная жестокая толпа — глазеющая, орущая, насмехающаяся.

Не думайте, что здесь собрались политические противники капитана. Мало кто из толпы знал, за какое преступление этого человека осудили на смерть. Его приговорили к повешению, а висельник — всегда интересное, даже забавное зрелище, он — словно приглашение к празднику.

Заглянув Гейнору в лицо, священник прочитал на нем полупрезрительное удивление и неверно истолковал это выражение.

— Меня потрясло, сэр, — сказал он, — что вы не получили разрешения прибыть на казнь в карете.

— А я мог бы потребовать такого разрешения? спросил капитан Гейнор, проявляя умеренный интерес.

— Могли бы, если бы оплатили карету, — заверил его священник.

— Ах, теперь это не имеет значения!

Но священника уже занимала другая мысль. Он заметил, что в повозке нет гроба.

— Есть ли у вас друзья? — поинтересовался священник.

Он был вынужден говорить очень громко, чтобы заглушить гомон толпы.

— Друзья? Надеюсь, есть.

— Где же они тогда?

Капитан Гейнор слегка нахмурился:

— Вы бы хотели, чтобы они влились в эту кошмарную толпу?

— Конечно, нет. Но они позаботились бы...

— О чем позаботились, сэр?

— О ваших похоронах. Получили они разрешение на похороны?..

Капитан посмотрел на него и улыбнулся:

— Представьте, эта мысль не приходила мне в голову. Я-то полагал, хоть и не задумывался над этой проблемой, что о похоронах позаботятся те, кто распорядился меня повесить.

— Вы заблуждаетесь, сэр.

— Но разве это так важно?

Встретив невозмутимо спокойный взгляд солдата, священник смешался: уж слишком далеко уклонился он от своих обязанностей, направив свои мысли по неверному руслу. Все они были о бренной тленной плоти, тогда как надлежало позаботиться о бессмертной душе. И духовный наставник пробормотал какую-то банальность, кинув страждущему мелкую монету. Капитан Гейнор сидел молча, благодарный за передышку в болтовне, еще более пустой, чем сам предмет разговора. Мысли его были далеко. Вдруг он обернулся и посмотрел вперед. Тотчас послышался взволнованный возглас священника:

— Не смотрите!

Капитан не обратил внимания на слова пастыря. Повозка, дребезжа, съезжала с горы. Домов здесь было меньше, а толпа все прибывала. У подножия горы люди кишели, как муравьи. В центре сборища торчал темный треугольник — зловещее сооружение.

Капитан Гейнор уперся в него взглядом, потом обернулся к священнику.

— Наше путешествие заканчивается, — молвил он с улыбкой. — Оно и к лучшему: путешествие, прямо скажем, не из приятных.



Глава XV

КАЗНЬ



Смерть — величайшее приключение в человеческой жизни. Эта фраза стала расхожей. В ней есть парадокс, вот почему она так полюбилась многим писателям. Но про смерть, которую предстояло принять капитану Гейнору, можно сказать в прямом смысле, без всякого парадокса, что она явилась величайшим приключением в его жизни.

На этой стадии повествования возникает искушение вставить в текст отрывки из мемуаров некогда знаменитого доктора Эмануэля Близзарда. И если, по размышлении зрелом, автор решил не приводить этого документа дословно, то лишь потому, что, несмотря на обилие подробностей, мемуары доктора Эмануэля Блиэзарда неполно освещают события: многое в истории капитана Гейнора было знаменитому профессору неизвестно. И все же без мемуаров доктора Близзарда невозможно было бы воспроизвести в подробностях события самой необычной части повествования. Многие отрывки из мемуаров, — читатель легко распознает эти места, — приводятся почти буквально, лишь иногда они дополняются другими источниками: доктор знал не все. Более того, рассказ будет понятнее, если события будут изложены в порядке их следования, что несвойственно профессору.



Когда повозка с осужденным приблизилась к месту казни, толпа притихла. Некоторое время слышались лишь невнятное бормотанье да приглушенный шепот, как шорох листьев в лесу под дуновением ветерка. Потом и он смолк, и наступила мертвая тишина. Так в природе все вокруг замирает перед бурей.

Пока священник читал заупокойную молитву, Джек Кетч, грубый возница, подхватил конец пеньковой веревки, болтавшейся за спиной капитана Гейнора. Раскрутив веревку, он ловко забросил ее конец за балку, поймал его и стянул узлом. Миг спустя, уже на козлах, он хлестнул кнутом коня и пустил его в галоп по проходу в толпе, проложенному солдатами.



Капитан Гейнор обнаружил, что остался в повозке один. Священник куда-то исчез, капитан не заметил, когда это произошло. Вокруг повозки снова бушевала толпа — орала, ругалась, хохотала, но что удивительно, никто больше не обращал внимания на капитана. Повозка с грохотом катилась вперед, грохот все усиливался, и капитан с удивлением отметил, что ротозеи, не успевавшие отскочить в сторону, попадали под колеса. Они-то и оглушали его ругательствами и проклятиями.

Вскоре шум голосов утих. Толпа осталась позади, у мрачного сооружения. Они выехали в открытое поле. Грохот колес постепенно заглох: теперь повозка катилась по изумрудно-зеленой траве. Гейнор вдруг ощутил, что веревка больше не стягивает ему руки, это было столь же таинственно, как и исчезновение священника. Капитан никак не мог припомнить, когда же ему развязали руки.

Обернувшись, капитан увидел перед собой на козлах неподвижную фигуру возницы в потрепанной треуголке и порыжевшем черном плаще. Он все еще курил короткую глиняную трубку, и дымок от нее поднимался колечками вверх. Капитана поразило его подчеркнутое безразличие к узнику.

Повозка, мягко покачиваясь, ехала по аллее. Деревья по обе стороны аллеи были усыпаны невиданными цветами, все вокруг залито солнечным светом. Между деревьями показалось озерцо, и солнце, отразившись в его зеркальной глади, на мгновение ослепило капитана.

Вдруг его осенило: раз Джек Кетч проявляет такое безразличие к нему и других препятствий нет, почему бы ему не убежать? Он перекинул ногу через заднюю загородку и легко спрыгнул на землю.

А повозка катилась все дальше по бесконечной аллее. Капитан видел, как она с поразительной быстротой исчезала вдали. И когда она превратилась в едва заметную точку, капитан свернул в проход между деревьями, туда, где солнце, отражаясь в воде, невыносимо больно резало глаза, и пошел ему навстречу. Кругом, как зеркало, сверкала вода. Наконец он различил впереди мостик и направился к нему. Он шел по мосту, прикрыв глаза, чтобы защитить их от ослепительного света, но все равно чувствовал неистовый блеск солнца сквозь веки. Открыв глаза, Гейнор вдруг понял, что идет по мостику из грубо отесанного камня в Монастырскую ограду. «Странно, — подумал он, — раньше я не замечал, какая полноводная река течет под мостом». Потом он перестал удивляться чему бы то ни было: перед ним стояла сияющая Дамарис, протягивая к нему руки.

Гарри Гейнор с радостным криком кинулся к любимой и упал в ее объятия.

— Мой дорогой, — сказала она, — почему ты надолго оставил меня наедине с горькими мыслями?

Гейнор хотел ответить, но руки Дамарис так крепко обвились вокруг его шеи, что он не мог ничего сказать. Она душила его. Если бы он мог вымолвить хоть слово, он бы остерег Дамарис. И хотя удушающие объятия причиняли ему боль, он не делал попыток освободиться. Ему было так хорошо с ней, и он очень, очень устал. Гарри еще сильней прижался к ее груди. Им овладела сильная дремота, и он уснул...



Меж двух столбов тихо покачивалось тело капитана Гейнора, будто колеблемое легким летним ветерком. Площадку у основания виселицы ограждала цепочка солдат в красных мундирах и в высоких шапках. Уже давно перестали бить барабаны.

Прозвучало резкое слово команды, и мушкеты взлетели на плечо. Еще одна команда — и солдаты построились по четыре в шеренге. Раздалась барабанная дробь. Красные мундиры быстро прошли сквозь возбужденную толпу.

Зрелище закончилось.

Площадку перед виселицей, освобожденную солдатами, в мгновение ока заняло с полдюжины головорезов. Толпа хлынула за ними к виселице, как вода, прорвавшая дамбу. Тут же, в толпе, двигалась телега.

Самый рослый из компании, зажав в зубах нож, вскарабкался на столб и перекинул ногу на перекладину, с которой свисало тело капитана Гейнора. Он перерезал веревку. Тело упало на руки его помощников. Двое из них тут же потащили его прочь. Другие локтями и ругательствами прокладывали им путь в толпе. Добравшись до телеги, они бросили в нее безжизненное тело. Один из головорезов прыгнул следом. Кучер щелкнул хлыстом и грязно обругал стоявших на его пути людей. Те нехотя расступились, и телега вклинилась в толпу.

Неподалеку от площадки виднелся фаэтон [Фаэтон — легкая коляска с откидным иерхом]. Из него за казнью наблюдал пожилой человек. Лицо его было бледно, глаза исполнены муки. Его скорбь, несомненно, повлияла на людей, стоявших возле фаэтона: они вели себя довольно сдержанно. Зевакам, разумеется, не нравилось вынужденное молчание, оно отравляло им удовольствие от редкого зрелища. Но, испытывая некоторую досаду, они тем не менее были словно околдованы горестным видом старика.

Когда тело сняли с виселицы и потащили прочь, сэр Джон Кинастон, — а это был он, — вдруг словно опомнился от забытья. Вскрикнув, он потянулся дрожащей рукой к дверце экипажа. Некоторое время он беспомощно шарил впотьмах, потом наконец отворил дверцу и соскочил на землю. Рев толпы заглушил его слабый крик. Сэр Джон тщетно пытался пробиться сквозь толпу: горе отняло у него последние силы. Через четверть часа он приблизился к подножию виселицы не больше, чем на шаг. Телега тем временем скрылась из виду. Сэр Джон умолял людей, стоявших вокруг, передать, что он хорошо заплатит похитителям за их добычу. Доброхоты пытались исполнить его просьбу, сообщение некоторое время передавали по цепочке, но потом она оборвалась.

В конце концов сэр Джон потерял надежду. Проклинал себя за то, что не предугадал хода событий, он, пошатываясь, побрел к фаэтону. Толпа редела. Сэр Джон сел в свой экипаж и, полный скорби, отправился в Чертси, терзаясь чувством вины: он так и не отдал последнего долга сыну своего покойного друга.

В поместье в те дни царил дух уныния. И Эвелин, и Дамарис не показывались на глаза сэру Джону, ссылаясь на недомогание. Эвелин была в ужасе от содеянного. Она полагала, что арест и казнь капитана Гейнора связаны с тем, что лорд Понсфорт опознал его, выследив влюбленных в саду. А ведь это она, Эвелин, вызвала его светлость письмом в Чертси, она проводила его в сад, чтобы он сам увидел свою невесту в объятиях другого.

С ее стороны это была мелкая месть, хоть она сама толком не понимала, за что мстит Дамарис. Эвелин желала лишь досадить кузине, она и не помышляла о столь трагических последствиях. Она была убита горем и сознанием своей вины. Страдания пробудили ее спавший доселе ум и разбудили в ней женщину. Эвелин не видела Дамарис уже десять дней — с того злополучного происшествия в саду. Она боялась взглянуть в глаза Дамарис, а теперь, когда отец привез весть о казни их гостя, ее обуял страх. Но потом она узнала, опять же от сэра Джона, еще более страшную новость: капитана Гейнора повесили. В своем безысходном отчаянии Эвелин хотела умереть. Она никогда больше не посмеет взглянуть на Дамарис. В ту ночь Эвелин не сомкнула глаз. Она называла себя убийцей. В сумрачный предрассветный час она поднялась, упала на колени возле постели и принялась молиться — не Богу, а духу капитана Гейнора. Эвелин молила его о прощении. Полагая, что дух, покинувший тело, обладает высшим знанием, Эвелин, заливаясь слезами, призналась, что замышляла сущий пустяк, а не катастрофу. Знай она, к каким последствиям приведет ее поступок, она бы никогда его не совершила. Она нашла некоторое утешение в том, что капитан Гейнор теперь все понимает, а все понять — значит все простить.

На следующее утро после приезда домой сэр Джон, собравшись с силами, принялся расспрашивать жену о пребывании капитана в их доме. Леди Кинастон с присущей ей непоследовательностью и любовью к пустячным подробностям рассказала ему, как девушки обманули капитана Гейнора. Он понял из ее рассказа и ответов на вопросы, что капитан ухаживал за Дамарис, полагая, что ухаживает за Эвелин; узнал он и о том, что Понсфорт приезжал в Монастырскую ограду в тот день, когда арестовали капитана Гейнора, и мысленно связал оба события. Сэр Джон не знал лишь о том, что отвратило Дамарис от Гарри Гейнора, как ранее от лорда Понсфорта, разоблаченного им самим.

Сэр Джон сидел у себя в кабинете, размышляя над трагическими событиями и вспоминая Гейнора-старшего, друга, который был сэру Джону ближе брата. Он благодарил Бога, что его друг не дожил до такой беды. Вспоминал он и свою мечту — женить Гарри на своей единственной дочери. Теперь он понимал, что мечте этой не суждено было сбыться. Впрочем, это уже не имело значения. Для Эвелин так было лучше — хорошо, что она его не любила. Вдруг сэр Джон резко выпрямился: в голову ему закралось страшное подозрение. Оно побудило сэра Джона встать и снова отправиться к жене.