Твен Марк

Простофиля Вильсон

Марк Твен

Простофиля Вильсон

Перевод В.Лимановской

{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.

СОДЕРЖАНИЕ

На ухо читателю

Глава I. Вильсон зарабатывает прозвище

Глава II. Дрисколл щадит своих рабов

Глава III. Рокси проделывает хитрый фокус

Глава IV. Подмененные ребята подрастают

Глава V. Близнецы производят сенсацию в городе

Глава VI. В лучах славы

Глава VII. Таинственная красотка

Глава VIII. Мистер Том дразнит судьбу

Глава IX. Том упражняется в низкопоклонстве

Глава X. Красотка обнаружена

Глава XI. Поразительное открытие Простофили

Глава XII. Позор судьи Дрисколла

Глава XIII. Том на краю гибели

Глава XIV. Роксана наставляет Тома на путь истины

Глава XV. Ограбленный грабитель

Глава XVI. Продана в низовья реки

Глава XVII. Страшное пророчество судьбы

Глава XVIII. Роксана приказывает

Глава XIX. Пророчество сбывается

Глава XX. Убийца посмеивается

Глава XXI. Возмездие

Заключение

Примечания

НА УХО ЧИТАТЕЛЮ

Насмешки, даже самые бездарные

и глупые, могут загубить любой характер, даже самый

прекрасный и благородный. Взять, к примеру, осла:

характер у него почти что безупречен, и это же

кладезь ума рядом с прочими заурядными животными,

однако поглядите, что сделали с ним насмешки.

Вместо того чтобы чувствовать себя польщенными,

когда нас называют ослами, мы испытываем сомнение.

Календарь Простофили Вильсона

Человек, не знакомый с судопроизводством, всегда способен наделать ошибок, если будет пытаться описать сцену суда; вот почему я не захотел печатать главы, изображающие судебный процесс, пока их со всей строгостью и пристрастием не прочтет и не выправит какой-нибудь опытный стряпчий - так, кажется, они называются. Теперь эти главы абсолютно правильны, до самой мельчайшей подробности, ибо они были переписаны под непосредственным наблюдением Уильяма Хикса, изучавшего когда-то, тридцать пять лет тому назад, юриспруденцию в юго-западной части штата Миссури, а затем приехавшего сюда, во Флоренцию, для поправки здоровья и поныне исполняющего кое-какую подсобную работенку ради физических упражнений, а также за харчи на фуражном складе Макарони-Вермишели, что на маленькой улочке, если свернуть за угол с Пьяцца-дель-Дуомо, как раз позади того здания, где на камне, что вделан в нишу в стене, сиживал шестьсот лет назад Данте, делая вид, будто он наблюдает, как строится колокольня Джотто, но мгновенно теряя к этому интерес, лишь только появлялась Беатриче, направлявшаяся к ларьку, чтобы купить для своей защиты кусок орехового торта, на случай если гибеллины устроят беспорядки прежде, чем она успеет дойти до школы; и все в этом же старом ларьке, и все тот же старый торт продается и по сей день, и он все так же вкусен и воздушен, как тогда, - и это не лесть, а чистая правда. Хикс малость подзабыл свою юридическую науку, но для этой книги восполнил пробел в знаниях, и теперь те две-три главы, в которых речь идет о суде, - в полном и безупречном порядке. Он сам мне это сказал.

Сие подписано мною собственноручно сегодня, января второго дня, тысяча восемьсот девяносто третьего года, на вилле Вивиани, в деревне Сеттиньяно, в трех милях от Флоренции, в горах, откуда открывается самый прелестный вид, какой только возможен на нашей планете, и сияют самые волшебные, чарующие закаты, какие только возможны на какой-либо планете и даже в какой-либо солнечной системе; подписано в роскошном зале, украшенном бюстами сенаторов и других вельмож, представляющих род Церретани и взирающих на меня с одобрением, как взирали они на Данте, и взывающих ко мне с безмолвной мольбой принять их в лоно моей семьи, что я делаю с радостью, ибо мои самые отдаленные предки - едва вылупившиеся цыплята по сравнению с этими важными, пышно разодетыми древними старцами, и меня возвеличивает и наполняет удовлетворением мысль, что им шестьсот лет.

МАРК ТВЕН

ГЛАВА I

ВИЛЬСОН ЗАРАБАТЫВАЕТ ПРОЗВИЩЕ

Открой свои карты или бей козырем, но только

не упускай взятку.

Календарь Простофили Вильсона

Место действия этой хроники - городок Пристань Доусона на Миссурийском берегу реки Миссисипи; от него до Сент-Луиса полдня езды пароходом вверх по реке.

В 1830 году это было маленькое уютное селение, застроенное скромными деревянными домиками в один-два этажа, выбеленные фасады которых утопали в плюще, жимолости и вьющихся розах. Перед каждым из этих хорошеньких домиков был палисадник, огороженный белой деревянной изгородью, пестревший мальвами, ноготками, недотрогами, княжескими перьями и другими, вышедшими теперь из моды, цветами; на подоконниках стояли ящики с розами и терракотовые горшки с геранью, усеянной огненными лепестками, пламеневшими на фоне бледных роз. Если среди этих горшков и ящиков оставалось свободное местечко, то его в погожий денек непременно захватывала кошка и, растянувшись во всю длину, погружалась в блаженный сон, выставив пушистое брюшко на солнце, уткнув нос в согнутую лапку. И это был уже совершенный домашний очаг, ибо кошка служила символом и безошибочным свидетельством того, что под этой крышей царят довольство и покой. Говорят, что и без кошки - откормленной, избалованной, привыкшей к почитанию - бывают идеальные дома; быть может, не спорю, но как это доказано?

Вдоль кирпичных тротуаров росли акации, стволы которых были огорожены деревянными решетками. Летом акации давали тень, а весной, когда распускались их пушистые гроздья, источали сладкий аромат. Главная улица - в одном квартале от реки и параллельная ей - была единственной торговой улицей города, она тянулась на шесть кварталов и была застроена жалкими деревянными лавчонками, среди которых, правда, высились и кирпичные трехэтажные торговые заведения, одно-два на каждый квартал. По всей улице скрипели раскачиваемые ветром вывески. Пестрый, полосатый, похожий на леденец столб, какие вдоль каналов Венеции стоят у входов во дворцы, указывая, что их владельцы принадлежат к старинному роду, в этом городе служил опознавательным знаком скромной цирюльни. На центральном перекрестке была вбита в землю высокая некрашеная мачта, сверху донизу увешанная жестяными кастрюльками, сковородками и кружками, которые своим дребезжанием и стуком помогали жестянщику оповещать мир (в ветреную погоду), что его мастерская - на углу всегда к услугам заказчиков.

Берега Пристани Доусона омывались чистыми водами великой реки; городок был расположен на небольшой возвышенности, а окраина его бахромой редких домишек рассыпалась у подножия поросшей лесом холмистой гряды, захватывавшей селение в полукольцо.

Примерно каждый час вверх и вниз по Миссисипи проходили пароходы. Те, которые обслуживали небольшие линии, например Каирскую и Мемфисскую, причаливали к пристани регулярно, а крупные суда из Нового Орлеана останавливались только по требованию, чтобы высадить пассажиров или сдать груз, так же как и огромная флотилия \"транзитных\". Эти попадали сюда с доброй дюжины рек - с Иллинойса, Миссури, Верхней Миссисипи, Огайо, Мононгахилы, Теннесси, Ред-Ривер, Уайт-Ривер и других - и направлялись в разные места; трюмы их были набиты всевозможнейшими предметами и первой необходимости и роскоши, каких только могли пожелать жители бассейна Миссисипи во всех его девяти климатических поясах, от студеного водопада св. Антония до раскаленного зноем Нового Орлеана.

Пристань Доусона, окруженная тучными полями и богатыми свиноводческими фермами, на которых трудились негры-невольники, была рабовладельческим городком, сонным, уютным, самодовольным. Основанный пятьдесят лет назад, он рос очень медленно, но все же рос.

Самым почетным местным жителем считался окружной судья, сорокалетний Йорк Лестер Дрисколл. Он чрезвычайно гордился своим происхождением от виргинских аристократов, и его гостеприимство в сочетании с известной чопорностью говорило о приверженности старинным традициям. Он был честен, справедлив и щедр. Быть джентльменом, джентльменом в полном смысле слова, казалось ему самым главным в жизни, и этому своему кредо он никогда не изменял. Весь город любил судью Дрисколла, почитал и уважал его. Он жил в достатке, постепенно приумножая свое богатство. Он и его супруга были почти счастливы, но все же только почти, а не совсем, потому что не имели детей. С годами тоска по ребенку все усиливалась, но господь так и не благословил их.

Вместе с четой Дрисколл жила овдовевшая сестра судьи, миссис Рэчел Прэтт, тоже бездетная и безутешно оттого скорбящая. Обе женщины были добры и простодушны, вели примерную жизнь и в награду за то имели чистую совесть и доброе имя. Они принадлежали к пресвитерианской церкви, что же касается судьи, то он был вольнодумцем.

Другим потомком старинной виргинской знати, бесспорно ведущим свой род от первых колонистов, был юрист Пемброк Говард, холостяк лет сорока. Добрый, храбрый, представительный, этот джентльмен отвечал самым придирчивым требованиям виргинского \"света\"; преданный сын пресвитерианской церкви, знаток \"законов чести\", всегда готовый учтиво принять вызов, если какой-нибудь его проступок или фраза представлялись вам сомнительными или подозрительными, и дать удовлетворение при помощи любого вида оружия, по вашему усмотрению, - от сапожного шила до пушки включительно, Пемброк Говард был любимцем города и лучшим другом судьи.

Можно назвать еще одну важную особу из числа ППВ (Первых Поселенцев Виргинии) - полковника Сесиля Барли Эссекса, но, собственно говоря, он в нашем повествовании почти не участвует.

У судьи был брат Перси Нортумберленд Дрисколл, на пять лет моложе его. Перси был женат, и всевышний благословил его брак многочисленным потомством, но на малюток по очереди нападала то корь, то скарлатина, то еще какая-нибудь болезнь, и это давало местному доктору возможность применять свои чудесные допотопные методы, в результате чего детские колыбельки пустели. Перси Дрисколл был богат, знал толк в спекуляции землей, и его состояние росло. 1 февраля 1830 года у него в доме родились два мальчика: один - у его супруги, а другой - у рабыни, двадцатилетней девушки по имени Роксана. В тот же самый день Роксана была уже на ногах и хлопотала, ухаживая за обоими младенцами.

Через неделю миссис Перси Дрисколл скончалась. Мальчики остались на попечении Рокси. Ей была предоставлена полная свобода растить их по своему усмотрению, так как мистер Дрисколл, поглощенный своими спекуляциями, совершенно устранился от этих забот.

В том же месяце Пристань Доусона обогатилась еще одним жителем. Это был некто Дэвид Вильсон, молодой человек шотландского происхождения. Родом из центральной части штата Нью-Йорк, он попал в этот городок в поисках счастья. Ему было двадцать пять лет, он окончил колледж и прошел недавно курс юридических наук в университете одного из восточных штатов.

Дэвид Вильсон был некрасивый, рыжеватый малый с веснушчатым лицом и умными голубыми глазами, которые смотрели открыто и приветливо, а по временам искрились добродушным лукавством. Не сорвись у него с языка одно неудачное замечание, успешная карьера была бы ему обеспечена. Но Вильсон произнес эту злосчастную фразу в первый же день своего появления в городке, и эта оплошность стала для него роковой. Дело было так. Познакомившись кое с кем из местных жителей, он стоял с ними на улице, как вдруг позади забора какая-то собака начала рваться, лаять и рычать, явно проявляя свой дурной нрав, и Вильсон промолвил, словно про себя:

- Я хотел бы, чтобы половина этой собаки принадлежала мне.

- Зачем? - спросил его \"то-то.

- Тогда я мог бы убить свою половину.

Собеседники уставились на Вильсона - кто с любопытством, кто с испугом, но, не найдя никакой разгадки, никакого ключа к пониманию, шарахнулись от него, как от зачумленного, и, уединившись, принялись о нем судачить.

Один сказал:

- Кажется, он дурак.

- Не кажется, а так оно и есть, - поправил другой.

Третий уточнил:

- Только идиот способен пожелать, чтоб ему принадлежала половина собаки. Что же станет, по его мнению, со второй половиной, если он убьет свою? Неужели он думает, что вторая половина останется жить?

- Наверняка думает так, если этот идиот может думать. Не думай он так, он пожелал бы быть хозяином всей собаки, а не половины! Он бы понимал, что если убьет одну половину, то другая все равно тоже околеет и ему придется отвечать за свою собаку; и никого не будет интересовать, какую именно часть он убил: свою или чужую. Что вы скажете, джентльмены, прав я или нет?

- Прав, разумеется. Владей он продольной половиной общей собаки, все равно так оно и было бы; и даже владей он поперечной половиной, все равно так оно и было бы; а в первом случае - особенно: ведь если убить продольную половину общей собаки, никто не может сказать, чья именно половина убита, но владей он поперечной половиной, может быть, он и сумел бы убить свою половину, и...

- Нет, все равно у него ничего не получилось бы, все равно ему пришлось бы отвечать, если бы и вторая половина издохла, а она обязательно бы издохла. По-моему, этот человек просто сошел с ума.

- Да ему и сходить-то не с чего!

Обыватель номер три заметил:

- Да что там спорить, это же олух!

- Вот именно! - подхватил обыватель номер четыре. - Болван, это прямо на лице у него написано.

- Да уж что верно, то верно - дурень! - сказал номер пятый. - Пусть другие думают, как хотят, а я остаюсь при своем мнении.

- Согласен с вами, джентльмены, - сказал номер шестой. - Это совершеннейший осел, короче говоря - простофиля. Уж если он не простофиля, тогда я, значит, не умею судить о людях!

Так Вильсона и прозвали Простофилей. Происшествие стало мгновенно известно всему городу, и каждый обыватель считал своим важнейшим долгом принять участие в его всестороннем обсуждении. За неделю приезжий превратился в Простофилю Вильсона. Правда, с годами он обрел популярность, и даже немалую, но прозвище Простофиля прочно утвердилось за ним. В первый же день ему был вынесен приговор: простофиля, и он не сумел добиться ни его отмены, ни даже смягчения. Хотя прозвище Простофиля вскоре утратило злобный и недружелюбный смысл, но оно сохранялось за Вильсоном целых двадцать лет.

ГЛАВА II

ДРИСКОЛЛ ЩАДИТ СВОИХ РАБОВ

Адам был просто человеком - этим все сказано.

Не так уж ему хотелось этого яблока, - ему хотелось

вкусить запретный плод. Жаль, что змей не был

запретным, - Адам наверняка съел бы его.

Календарь Простофили Вильсона

Простофиля Вильсон привез кое-какие деньги и купил себе домик на западной окраине города. Только небольшой, заросший травой участок с шаткой изгородью посередине разделял его владения и владения судьи Дрисколла. Вильсон снял еще небольшое помещение в центре города и прибил у входа жестяную табличку такого содержания:

ДЭВИД ВИЛЬСОН

Адвокат и юрисконсульт.

Землемерные работы,

нотариальные акты и т.д.

Однако роковое замечание о собаке погубило его карьеру в зародыше, если говорить о юриспруденции: клиенты не являлись. Прождав довольно долго, Вильсон снял табличку и перевесил ее на свой дом, замазав краской слова о юридической практике и предлагая теперь свои услуги лишь в качестве скромного землемера и опытного бухгалтера. Время от времени ему поручали размежевать участок или какой-нибудь местный торговец приглашал его к себе привести в порядок бухгалтерские книги. С истинно шотландским терпением и мужеством Вильсон решил добиться того, чтобы город изменил о нем мнение и признал его юристом. Бедняга! Мог ли он предвидеть, какой мучительно долгий срок потребуется для этого?

Вильсон располагал уймой свободного времени, но он никогда этим не тяготился, так как интересовался всем новым, что только было в сфере науки, и проводил у себя дома всевозможные эксперименты. Одним из его коньков была хиромантия. Как называлась его вторая причуда, он не говорил и объяснял только, что занимается этим ради развлечения. Он понимал, конечно, что такие причуды лишь укрепляют его репутацию простофили, и потому предпочитал не распространяться о них. Это второе его увлечение заключалось в том, что он коллекционировал отпечатки пальцев разных людей. В кармане сюртука Вильсон постоянно носил плоскую коробочку с отделениями, в которых помещались стеклянные пластинки - пять дюймов в длину и три в ширину. Внизу к каждой пластинке была приклеена полоска белой бумаги. Вильсон обычно просил собеседника провести руками по волосам, чтобы пальцы стали жирными, а затем прижать к стеклышку большой палец и, один за другим, остальные четыре. На нижней полоске бумаги, под этими еле видными пятнами, Вильсон делал такую, например, запись: \"ДЖОН СМИТ, правая рука\", проставляя тут же число, месяц и год; затем снимал на другое стеклышко отпечатки левой руки этого человека, записывал имя, фамилию и дату и прибавлял: \"левая рука\". Стекла укладывались обратно в коробочку и занимали свое место в архиве Вильсона, как он называл эту коллекцию.

Нередко сиживал Вильсон до поздней ночи, погрузившись в изучение своей коллекции, пристально и внимательно разглядывая отпечатки пальцев, но что он там находил и находил ли вообще что-либо - это никому не было известно. Иногда он срисовывал на бумагу тонкие, затейливые узоры, оставленные отпечатками пальцев, и затем при помощи пантографа{313} увеличивал их во много раз, чтобы удобнее и легче было исследовать причудливую паутину линий.

Как-то в знойный послеполуденный час - это был первый день июля 1830 года - Вильсон трудился над каким-то весьма запущенным гроссбухом в своем кабинете, выходившем окнами на запад, где расстилались пустыри. Внезапно чьи-то голоса нарушили тишину. Их громкая перекличка заставляла предположить, что собеседники находятся на изрядном расстоянии друг от друга.

- Эй, Рокси, как твой малыш? - кричали откуда-то издали.

- Прекрасно! А ты как поживаешь, Джеспер? - слышалось под окном Вильсона.

- Хвастаться нечем, но и жаловаться грех. Как-нибудь соберусь, приду поухаживать за тобой, Рокси!

- Ах ты грязный черный кот! - отвечала Рокси, сопровождая свои слова беззаботным смехом. - Очень мне надо якшаться с такими черными обезьянами, как ты! Точно не найду я себе кавалера получше! Признайся-ка, что Нэнси, служанка старой миссис Купер, дала тебе отставку?

- Э, Рокси, да ты никак ревнуешь! Ишь плутовка, хе-хе-хе! Поймал тебя на этот раз!

- Как же, поймал! Ха-ха! Ей-богу, Джеспер, когда-нибудь ты лопнешь от гордости. На месте твоего хозяина я продала бы тебя в низовья реки, пока ты еще не совсем свихнулся. Вот увижу твоего хозяина, обязательно ему посоветую!

Ленивому, бесцельному зубоскальству не было конца. Обе стороны явно получали удовольствие от этого дружеского поединка, и каждая была довольна своим острословием, ибо оно представлялось им острословием и ничем иным.

Вильсон подошел к окну посмотреть на дуэлянтов; их болтовня мешала ему работать. На соседнем пустыре он увидел Джеспера - молодого, черного, как уголь, геркулеса негра, который, будучи послан на работу, восседал на садовой тачке под нещадно палящим солнцем и лишь собирался приступить к делу, а пока что отдыхал часок перед началом. Возле крыльца Вильсона стояла Рокси с детской коляской работы домашнего мастера, в которой сидели лицом к лицу два малыша. Если не видеть Рокси, то по речи ее можно было принять за негритянку, но это не соответствовало действительности. Она была негритянкой только на одну шестнадцатую, и обнаружить эту шестнадцатую не представлялось возможным. Рокси была совершенно светлокожая, рослая, пышнотелая, с величавой осанкой и исполненными благородной, царственной грации движениями. У нее были блестящие карие глаза, здоровый, яркий румянец во всю щеку и копна мягких шелковистых волос каштанового цвета, которые, правда, скрывал сейчас туго повязанный на голове клетчатый платок. Лицо было выразительно и говорило о решительном характере, черты его были правильны, миловидны и даже красивы. Среди своих соплеменников она держалась свободно и независимо, пожалуй, несколько вызывающе; но при белых вела себя тише воды, ниже травы.

По существу, Рокси ничем не отличалась от белых, но одна шестнадцатая часть, то есть негритянская часть, перетянула остальные пятнадцать шестнадцатых и сделала ее негритянкой. Она была рабыней и в качестве таковой подлежала купле-продаже. Что касалось ее ребенка, то он был белым на тридцать одну тридцать вторых, но именно из-за ничтожной одной тридцать второй части считался, по нелепости закона и местных обычаев, негром и посему - тоже рабом. У него были голубые глаза и льняные кудри, как и у его белого сверстника; отец белого ребенка различал малышей, хотя очень редко их видел, - правда, только по одежде. Его дитя носило платьице из мягкого муслина с кружевными оборками и коралловое ожерелье на шейке, а сын Рокси только простую рубашонку из сурового домотканого полотна, еле доходившую до колен, и никаких украшений на нем не было.

Белого младенца звали Томас Бекет Дрисколл, а имя негритенка было Вале де Шамбр*, без фамилии, ибо рабы такими привилегиями не пользовались. Роксана где-то случайно услышала это выражение, ей понравилось незнакомое звукосочетание, и, приняв его за имя, она наградила им свое чадо. Впрочем, оно быстро превратилось в Чемберса.

______________

* Valet de chambre - камердинер (франц.).

Вильсон знал Рокси, и когда состязание в остроумии стало ослабевать, он вышел на крыльцо, собираясь раздобыть несколько новых стеклышек для своей коллекции. Поняв, что его безделье замечено, Джеспер с рвением принялся за работу. Вильсон оглядел младенцев и спросил:

- Сколько им уже, Рокси?

- Обоим пять месяцев, сэр. Они родились первого февраля.

- Славные малыши, оба красавчики.

Рокси просияла от удовольствия, показав белоснежные зубы.

- Дай вам бог здоровья, мистер Вильсон! - с жаром воскликнула она. Спасибо вам за ваши слова, ведь один-то из них - негр! Для меня он, конечно, самый лучший мальчонка на свете, но это, видать, потому, что он мой.

- Как же ты их различаешь, Рокси, когда они голышом?

Раскатистый хохот Рокси был под стать ее комплекции.

- Ну, я-то различаю, мистер Вильсон, а вот мистер Перси, тот нипочем не сумеет!

Вильсон еще немножко поболтал с Рокси, а потом достал две стеклянные пластинки и попросил у нее для своей коллекции отпечатки пальцев с правой руки и с левой, затем надписал ее имя и число, а заодно снял отпечатки пальцев обоих младенцев и сделал соответствующие пометки.

Спустя два месяца, 3 сентября, он повторил эту операцию со всеми тремя. Он любил составлять \"серии\": то есть, начав снимать у детей отпечатки пальцев, повторял это через каждые несколько лет.

На следующий день, 4 сентября, произошло событие, которое глубоко потрясло Роксану. Мистер Дрисколл снова обнаружил пропажу небольшой суммы денег - другими словами, это случилось не впервые, а уже в четвертый раз, и терпение хозяина лопнуло. Он был человеком довольно снисходительным, когда дело касалось негров и прочих домашних животных, когда же речь шла о провинностях представителей его собственной расы - то даже чересчур снисходительным. Но с воровством мириться он не желал, а что в доме завелся вор, больше не оставалось сомнений. И кто бы еще это мог быть, если не один из его негров?

Необходимо было принять экстренные меры. Дрисколл созвал всех слуг. Их было трое, кроме Рокси: мужчина, женщина и мальчик двенадцати лет. Все они были друг другу чужие. Мистер Дрисколл заявил им:

- Я вас предупреждал. Это не помогло. На сей раз я намерен вас проучить. Я продам вора. Кто из вас виноват?

Угроза хозяина повергла всех в трепет: здесь им жилось неплохо, и на новом месте наверняка будет хуже. Негры хором заголосили, что они не виноваты. Никто из них ничего не крал, уж во всяком случае не деньги! Может, когда и случалось взять кусочек сахару, пирожок, немножко меду или там какое-нибудь еще лакомство, чего мистеру Перси не жалко и за что он не станет их бранить, но деньги - нет! Деньги - никогда! Однако их пылкие заверения не тронули сердце мистера Дрисколла. Он был непреклонен и твердил одно:

- Назовите вора!

По правде говоря, виноваты были все, кроме Роксаны. Она подозревала каждого, но с уверенностью сказать не могла. Она с содроганием подумала, что две недели назад тоже находилась на грани преступления: ее удержало в последнюю секунду воспоминание о посещении негритянской методистской церкви{317}, которое помогло ей \"очистить душу\". На другой день после того, как благодать божья снизошла на Роксану и она еще находилась под свежим впечатлением этого события и была исполнена гордости, что душа ее очистилась от скверны, хозяин нечаянно оставил на письменном столе около двух долларов, и когда Роксана во время уборки заметила их, ее стал одолевать соблазн. Несколько минут она с нарастающей злобой глядела на деньги, а потом воскликнула в сердцах:

- К черту это молитвенное собрание! Не могли они, что ли, устроить это завтра.

С этими словами она прихлопнула соблазн книгой, и он попутал душу другого представителя кухонного ведомства. Рокси принесла эту жертву в силу религиозного этикета, отнюдь не собираясь, впрочем, сделать это для себя законом на вечные времена: через недельку-другую святость ее поубавится и восторжествует рассудок, - в следующий раз два доллара, столь неосмотрительно брошенные, попадут уже в верные руки, и Рокси могла предсказать, в чьи именно.

Была ли она дурной женщиной? Хуже, чем остальные ее соплеменники? Нет. В битве жизни все они страдали от несправедливости и поэтому не считали за грех воспользоваться военным преимуществом перед врагом, - разумеется, только в малом; в малом, но не в серьезных делах. Они таскали из кладовой провизию при каждом подходящем случае, не брезговали медным наперстком, кусочком воска, наждачной бумагой, пачкой иголок, серебряной ложечкой, бумажным долларом и разными мелкими предметами - словом, рады были пустяковым трофеям, попадавшим к ним в руки, но были при этом настолько далеки от признания подобных действий греховными, что, придя в церковь, с превеликим усердием молились и во всю глотку распевали религиозные псалмы, невзирая на то, что у них в карманах лежало украденное. Коптильню на ферме всегда приходилось держать под крепким замком, ибо даже негритянский дьякон не мог устоять перед соблазном, когда провидение указывало ему во сне или при иных обстоятельствах место, где сиротливо тоскует и жаждет чьей-нибудь любви копченый свиной окорок. Но, увидев перед собой сотню висящих окороков, дьякон никогда не брал двух, - то есть я имею в виду двух сразу. Иной жалостливый вор-негр в холодную ночь подогревал конец дощечки и подсовывал его под застывшие лапки спящих на дереве кур: сонная курица переходила на теплое местечко, деликатно прокудахтав \"спасибо\", и вор поспешно отправлял ее в свой мешок, а после - в желудок, совершенно уверенный в том, что, беря такую мелочь у человека, изо дня в день отнимающего у него бесценное сокровище - свободу, он не совершает греха, который господь мог бы припомнить ему в день Страшного суда.

- Назовите вора!

Мистер Дрисколл произнес это в четвертый раз все тем же суровым тоном. И затем присовокупил нечто исполненное самого ужасного смысла:

- Я даю вам одну минуту. - Тут он вынул часы. - Если вы не признаетесь по истечении минуты, я не только продам всех вас четверых, но... но я продам вас в низовья реки!

Это было равносильно угрозе отправить их в ад. В этом не усомнился бы ни один миссурийский негр. Рокси зашаталась, лицо ее побледнело; остальные пали на колени, как подстреленные, и, обливаясь слезами, с мольбой воздев к хозяину руки, заголосили хором:

- Я... я виноват!

- Я... я виноват!

- Я виноват! Смилуйтесь, хозяин! Господи, спаси и помилуй нас, бедных негров!

- Очень хорошо, - сказал мистер Дрисколл, кладя назад в карман свои часы. - Раз так, то я продам вас здесь, хоть вы и не заслуживаете такого снисхождения. На самом деле вас следовало бы продать в низовья реки.

В порыве благодарности преступники распростерлись перед ним ниц, лобызая его ноги и клятвенно заверяя, что, покуда живы, не забудут хозяйской милости и до конца дней не перестанут молиться за него. Все это говорилось с полной искренностью, ибо хозяин, точно бог, протянул могущественную длань и захлопнул врата ада, разверзшиеся было перед ними. Он и сам чувствовал, что совершает благородное, милосердное деяние, и был очень доволен своей добротой. В тот же вечер он занес весь этот эпизод в свой дневник, дабы сын его, когда вырастет, прочел эту запись и она вдохновила бы его на великодушные, гуманные поступки.

ГЛАВА III

РОКСИ ПРОДЕЛЫВАЕТ ХИТРЫЙ ФОКУС

Тот, кто прожил достаточно долго на свете и

познал жизнь, понимает, как глубоко мы обязаны

Адаму - первому великому благодетелю рода людского.

Он принес в мир смерть.

Календарь Простофили Вильсона

Перси Дрисколл отлично проспал всю ночь, после того как избавил свою челядь от путешествия вниз по реке, но Рокси не сомкнула глаз ни на минуту. Она была охвачена величайшим ужасом. Ведь когда ее ребенок вырастет, его тоже могут продать в низовья реки! Эта страшная мысль сводила Рокси с ума. Минутами ей удавалось забыться, но в следующий миг сна как не бывало, и Рокси вскакивала и устремлялась к колыбели своего младенца, дабы воочию убедиться, что он все еще там. Она прижимала его к сердцу и бурно изливала свою любовь, осыпая малютку поцелуями, смачивая слезами, стеная и приговаривая:

- Они не посмеют, они не посмеют! Уж лучше твоя мама убьет тебя своими руками.

После одного из таких приступов отчаяния Рокси, укладывая своего сына в колыбель, заметила, что второй младенец пошевелился во сне, и только тут вспомнила о его существовании. Она подбежала к нему и долго стояла, размышляя вслух:

- В чем провинился мой сыночек, что он лишен твоего счастья? Ведь он же никому ничего плохого не сделал! К тебе бог милостив, а к нему нет. Почему? Тебя никто не посмеет продать в низовья реки! Ох, ненавижу я твоего папашу, бессердечный он, а пуще всего бессердечный к неграм! Так бы и убила его, проклятого! - Она притихла, размышляя, но вскоре опять разразилась истошными рыданиями: - А убить-то придется тебя, моего ребеночка! Его убивать что пользы? Тебя, крошку мою, это не спасет! Продадут мою крошку в низовья реки, и дело с концом! Значит, такая уж судьба у твоей бедной мамы - убить тебя ради твоего же спасения! - Она еще крепче прижала ребенка к своей груди, осыпая его ласками. - Мама должна убить тебя, да как рука на это подымется? Нет, нет, не плачь, мама не бросит тебя, мама уйдет с тобой вместе, убьет себя тоже. Уйдем отсюда, мой сыночек, утопимся вместе и забудем все земные горести! Там-то уж, верно, никто не продает бедных негров в низовья реки!

Она направилась к двери, укачивая ребенка и что-то напевая, но вдруг остановилась на полпути. Взгляд Рокси упал на ее новенькое воскресное платье из немыслимо пестрого ситца с какими-то фантастическими разводами. Долго, долго не могла она оторвать от него затуманенных глаз.

- Так ни разу и не пришлось мне надеть его, а до чего же оно красивое! - запричитала Рокси. Потом, осененная радостной мыслью, тряхнула головой: Нет, не хочу, чтобы меня выловили из реки на глазах у всего народа, в старом тряпье, будто нищенку!

Рокси положила ребенка и надела пестрое платье. Потом оглядела себя в зеркальце и сама удивилась своей красоте. Нет уж, она нарядится перед смертью по всем правилам! Рокси стащила с головы платок и сделала прическу \"как белые\", а потом завязала на своих пышных красивых волосах бантики из обрывков разноцветных ленточек и воткнула в них букетик уродливых бумажных цветов. В довершение туалета она накинула на плечи кусок ярко-красного тюля, какой в то время назывался \"облачком\". Теперь она была готова умереть.

Рокси снова взяла на руки своего сына, но тут ей бросилась в глаза его жалкая, куцая рубашонка из небеленого холста, и она остро ощутила контраст между нищенским видом младенца и сказочным великолепием ее собственного наряда, и материнское сердце не выдержало этого срама.

- Нет, моя куколка, не такая уж дурная у тебя мать! Ангелы будут любоваться не одной твоей мамой, а тобой тоже! Я не хочу, чтоб они сгорели от стыда и говорили Давиду, Голиафу и другим пророкам{321}: \"Этот ребенок явился к нам в неподобающем виде!\"

Приговаривая так, Рокси стащила с малютки рубашонку и нарядила его в одно из длинных белоснежных платьиц Томаса Бекета - с изящными оборочками и ярко-голубыми бантиками.

- Вот теперь все хорошо! - Она усадила ребенка на стул и, отступив назад, оглядела его с восторгом и изумлением. - Ох, лучше быть не может! воскликнула она, хлопая в ладоши. - Я и не замечала, что ты у меня такой красавчик! Мистер Томми ничуть не красивее тебя, ни вот настолечко!

Она шагнула к ребенку хозяина, посмотрела на него, потом перевела взгляд на своего и снова глянула на маленького Дрисколла. Глаза ее странно заблестели, и, пораженная какой-то мыслью, она с минуту стояла как зачарованная, потом пробормотала:

- Вчера, когда я купала их, его собственный папаша спросил меня, который из них его сынок.

Дальше Рокси действовала, как сомнамбула. Она раздела догола Томаса Бекета и облачила его в грубую холщовую рубашонку. Его коралловое ожерелье она надела на своего ребенка. Потом положила обоих младенцев рядышком и, окинув их пристальным взглядом, заговорила сама с собой:

- Кто бы поверил, что платье так меняет детей? Лопни мои глаза, если я сама различаю их, а уж его отец и подавно не сумеет!

Она положила свое чадо в нарядную колыбельку Томми и сказала:

- С этой минуты ты - хозяйский сынок, мистер Том, и я должна привыкнуть называть тебя так, не то, боже упаси, перепутаю, и тогда нам с тобой беда будет! Ну вот, лежи тихонько и не капризничай, мистер Том. Слава богу, ты теперь спасен, ты теперь спасен! Теперь уж ни один человек на свете не сможет продать мое сокровище в низовья реки!

А настоящего Тома она сунула в некрашеную сосновую люльку своего сына и сказала, смущенно глядя на спящего наследника Дрисколла:

- Бог свидетель, болит у меня за тебя душа, малыш, но что делать-то, скажи? Твой папаша когда-нибудь все равно продал бы его в низовья реки, а я бы этого не пережила, просто бы не пережила, понимаешь?

Рокси бросилась на кровать, но долго вертелась с боку на бок. Все думала и думала. Потом вдруг села, в ее возбужденном мозгу мелькнула утешительная мысль: \"Это не грех, сами белые так делают! Святой боже, это не грех, нет! И у белых так случается, и не просто у белых, а даже у самих королей!\"

Рокси силилась восстановить в памяти подробности какой-то истории, которую когда-то слышала, но забыла.

\"Ага, вспомнила! - обрадовалась она. - Это рассказывал у нас в церкви старый негритянский проповедник из Иллинойса. Он говорил, что просто так спастись нельзя - сколько ни работай, сколько ни молись. Все зависит от удачи, - а уж это не от людей, а от бога, он сам назначает счастливую судьбу, кому хочет: ему все равно, святой ты или грешник. Он выбирает сам, кого захочет, и одному дает вечное блаженство, а другого посылает в геенну огненную. Проповедник рассказывал, что в Англии было раз такое дело: королева уложила своего сыночка спать, а сама ушла в гости, а одна негритянка, ну такая, почти белая, прокралась к ней в комнату, увидела ребенка, схватила его, раздела догола, надела все его вещи на своего ребенка и положила его в кроватку королевича, а королевского сынка унесла к себе туда, где жили рабы, и так никто ничего и не узнал; и когда пришло время, сын ее стал королем, а настоящего королевича при разделе наследства продали в низовья реки. Да, да, сам проповедник это рассказывал, и в этом нет греха, потому что белые тоже это делают. Да, да, делают, и не какие-нибудь захудалые белые, а самые важные. Слава тебе, господи, что я вспомнила эту историю!\"

Успокоенная, счастливая, она встала и, подойдя к колыбелькам, \"практиковалась\" остаток ночи. Она легонько похлопывала своего ребенка и говорила просительным тоном:

- Лежите тихонько, мистер Том!

А настоящего Тома она шлепала и сердито командовала:

- Лежи тихо, Чемберс! А то я тебе задам!

Продолжая эту репетицию, Рокси сама дивилась, как быстро и ловко сумела она перенести свою рабскую почтительность с маленького хозяина на маленького узурпатора и, наоборот, стала относиться повелительно, с материнской резкостью к злополучному наследнику старинного рода Дрисколлов.

Время от времени Рокси прерывала свои упражнения и начинала прикидывать шансы на успех того, что она затеяла.

\"Этих негров продадут сегодня за кражу денег, а потом купят других; те не знают малышей, стало быть тут все будет спокойно. А я буду делать так: как вывезу детей на прогулку, каждый раз зайду за угол и обмажу им ротики вареньем, и тогда никто не заметит, что я их обменяла. Буду так делать хоть целый год, пока не уверюсь, что все в порядке.

Боюсь я только одного человека - Простофилю Вильсона. Его называют у нас простофилей, дураком. Ну нет, он такой же дурак, как я дура! Да это же самый умный человек в городе после судьи Дрисколла, ну и, может, еще Пема Говарда. Черт бы побрал Простофилю, страсть как боюсь его проклятых стекол; по-моему, он колдун. Вот что сделаю: схожу к нему на днях, попрошу, чтобы он снова взял отпечатки пальчиков у моих малышей, - я, мол, знаю, что он этого ждет. Если уж он не заметит подмены, то другие и подавно, и мне, значит, бояться нечего. А на всякий случай прихвачу с собой подкову против его колдовства\".

С новыми рабами у Рокси, разумеется, никаких осложнений не произошло. И с хозяином тоже, потому что как раз в эту пору он запутался в какой-то спекуляции и был настолько озабочен, что едва ли видел детей, даже когда глядел на них. А Рокси при его появлении начинала забавлять малышей, отчего они так смеялись, что вместо личиков видны были только широко разинутые рты и розовые десны. Дрисколл уходил, не дождавшись, пока стихнут пароксизмы смеха и мальчуганы вновь обретут обычный вид.

Прошло несколько дней; дела мистера Перси с его земельной спекуляцией еще больше запутались, и он уехал из города улаживать что-то, прихватив с собой своего брата судью. Спекуляция землей была для него привычным занятием, но на этот раз дело осложнилось тяжбой. Оба Дрисколла находились в отъезде целых семь недель. За это время Рокси успела побывать у Вильсона и осталась очень довольна результатами визита. Вильсон снял отпечатки пальцев детей, пометил имена и число - 1 октября - и аккуратно убрал стекла на место, не переставая болтать с Рокси, которая все спрашивала, разве он не замечает, как похорошели и поправились малыши с прошлого месяца, когда он в последний раз брал у них отпечатки пальчиков. Вильсон доставил ей удовольствие и похвалил ребят. Однако сейчас личики их были чистые, не замазанные ни вареньем и ничем другим, и Рокси трепетала - а вдруг он... Но нет, он не заметил, ничего не заметил, и Рокси ушла от него ликуя и навсегда выбросила из головы все страхи.

ГЛАВА IV

ПОДМЕНЕННЫЕ РЕБЯТА ПОДРАСТАЮТ

Адам и Ева имели перед нами много преимуществ,

но больше всего им повезло в том, что они избежали

прорезывания зубов.

Календарь Простофили Вильсона

Беда с провидением: очень часто задумываешься,

к кому, собственно, оно благоволит? Пример - случай

с детьми, медведицами и пророком{324}: медведицы

получили больше удовольствия, чем пророк, ведь им

достались дети.

Календарь Простофили Вильсона

Отныне мы в своем повествовании должны сообразоваться с подменой, которую совершила Роксана, и называть истинного наследника Чемберсом, а маленького раба Томасом Бекетом, для краткости - Томом, как звали его окружающие.

Став самозванцем, Том сразу превратился в несносного ребенка. Он ревел из-за всякой чепухи, без малейшего повода впадал в бешенство и визжал и орал благим матом до тех пор, пока не начинал задыхаться, как это талантливо умеют делать младенцы, когда у них прорезываются зубки; этот приступ удушья всегда очень страшное зрелище: наступает словно паралич легких, крошечное существо беззвучно корчится в конвульсиях, извиваясь всем телом и суча ножонками, и не может продохнуть; губы синеют, широко раскрытый рот застывает, являя взору один-единственный малюсенький зубок, торчащий в нижнем ободке малиновых десен. Невесть сколько длится роковая тишина, уже не остается сомнения, что младенец испустил дух, как вдруг подбегает нянюшка, прыскает водой ему в лицо, и мгновенно его легкие наполняются воздухом, и дитя разражается таким криком, воплем или воем, что могут лопнуть барабанные перепонки, - и у обладателя барабанных перепонок невольно вырываются такие слова, каких, будь он ангелом, он бы никогда не посмел произнести. Маленький Том царапал каждого, кого мог достать своими ногтями, и колотил погремушкой всех, кто оказывался под рукой. Он орал во всю мочь, чтобы ему дали пить, а когда ему подносили чашку, швырял ее на пол, выплескивал воду и поднимал крик, чтоб дали еще. Ему спускали все его капризы, даже самые злые и отвратительные; ему позволяли есть все, чего бы он ни пожелал, даже такие лакомства, от которых у него после болел живот.

Когда Том подрос настолько, что уже начал ковылять, лепетать какие-то слова и понимать, для чего ему даны руки, он стал бичом для окружающих в полном смысле слова. Пока он бодрствовал, Рокси не знала с ним ни минуты покоя. Он требовал все, что только видели его глаза, лаконично произнося: \"Хоцу!\" И это являлось приказом. Когда же ему приносили вещь, которую он требовал, он отталкивал ее и истерически вопил: \"Не хоцу, не хоцу!\" Но стоило только убрать от него эту вещь, как он поднимал отчаянный крик: \"Хоцу! Хоцу! Хоцу!\" - и Рокси летела как на крыльях, чтоб утихомирить его, пока он не успел закатить истерический припадок, к которому явно готовился.

Самой любимой его игрушкой были каминные щипцы. Он предпочитал щипцы всем остальным вещам потому, что его \"отец\" запретил ему касаться их, боясь, чтобы он не разбил окно и не повредил мебель. Едва только Рокси отворачивалась в сторону, как Том подбирался к щипцам, заявляя: \"Холосые!\" и посматривал одним глазком, наблюдает ли Рокси, затем произносил свое: \"Хоцу!\" - и опять искоса поглядывал в ее сторону: еще один взгляд украдкой, команда: \"Дай!\", наконец возглас: \"Вот и взял!\" - и трофей оказывался в его руках. В следующий миг тяжелые щипцы взлетали вверх, засим слышался треск, истошное мяуканье, и кошка мчалась на свидание уже на трех лапах, а Рокси бросалась спасать лампу или оконное стекло, хотя спасать было уже нечего.

Все ласки сыпались на Тома, Чемберсу не перепадало ничего. Все вкусные кушанья доставались Тому, Чемберса кормили только кашей и молоком да простоквашей без сахару. Вследствие этого Том был хилым ребенком, а Чемберс, наоборот, рос здоровяком. Том был капризник, как выражалась Рокси, и командир, а Чемберс отличался мягким и кротким нравом.

Несмотря на свою трезвую рассудительность и превосходную деловую сметку, Рокси вела себя, как глупая обожающая мать. Мало сказать обожающая! Благодаря своей выдумке она превратила сына в своего повелителя, а так как внешние формы рабского подчинения требовали постоянного совершенствования, то Рокси заставляла себя практиковаться столь прилежно и старательно, что вскоре такое поведение превратилось у нее в бессознательную привычку, и это повлекло за собой естественный результат: обман, рассчитанный на других людей, мало-помалу практически превратился в самообман; притворная почтительность стала искренней почтительностью; притворное раболепие стало искренним раболепием; притворное угодничество стало искренним угодничеством; небольшое, искусственно созданное расстояние между мнимой рабыней и мнимым господином быстро ширилось, пока не оказалось пропастью, теперь уже самой настоящей, - и на одной стороне этой пропасти находилась Рокси, жертва собственного обмана, а на другой - ее чадо, которого она считала уже не узурпатором, а признанным, несомненным повелителем. Он был ее милым сыночком, ее господином и ее божеством - всем сразу, и, молясь на него, Рокси забывала, кто она и кем был ее ребенок еще недавно.

В детстве Том безнаказанно колотил, щипал и царапал Чемберса, который тогда уже понял, что существуют две тактики поведения: одна из них заключается в терпении, а другая - в протесте, и первая куда благоразумнее второй. В тех редких случаях, когда он все-таки забывал осторожность и давал своему мучителю сдачи, ему приходилось дорого расплачиваться за это в более высокой инстанции, причем трепку он получал не от Рокси: она, как правило, ограничивалась суровым внушением, что, мол, Чемберс \"забывает, кто его маленький господин\", и лишь в крайнем случае позволяла себе дать ему затрещину. Роль экзекутора выполнял Перси Дрисколл. Он заявил Чемберсу, что ни при каких обстоятельствах тот не смеет поднимать руку на своего юного господина. Чемберс трижды нарушал запрет и каждый раз получал столь внушительную порцию розог от человека, который, сам того не подозревая, был его отцом, что научился покорно сносить жестокость Тома и уже больше не делал таких попыток.

Вне дома оба мальчика находились всегда вместе. Чемберс был не по годам силен и мастер драться: силен потому, что питался простой пищей и много работал по дому, а драться умел потому, что у него уже был по этой части большой опыт, так как Том натравливал его на тех белых мальчишек, которых ненавидел и боялся. Чемберс был неизменным телохранителем Тома на пути в школу и домой; он дежурил на школьном дворе во время перемен, на случай если надо будет защитить его подопечного. Мало-помалу Чемберс благодаря своим кулакам приобрел настолько солидную репутацию, что Том мог бы обменяться с ним платьем и странствовать спокойно, как сэр Кэй, облаченный в доспехи Ланселота{327}.

Чемберс был хорош в тех играх, где требовалась ловкость. Том выдавал ему камешки для игры, а после отнимал у него весь выигрыш. В зимнее время Чемберс, одетый в обноски Тома - рваные красные рукавицы, продранные на коленях и на заду штаны и ветхие башмаки, - тащил в гору санки своего тепло одетого маленького господина, а тот скатывался вниз, никогда, впрочем, не приглашая с собой Чемберса. Чемберс лепил из снега солдат и крепости по команде Тома. Он же покорно служил мишенью, когда Тому захочется, бывало, побросаться снежками, причем мишень не имела права дать сдачи. Чемберс носил на каток коньки Тома, пристегивал их ему и - на всякий случай - бежал рядом с ним по льду, но его маленькому хозяину и в голову не приходило позволить ему покататься.

Летом городские ребята любили таскать с фермерских возов яблоки, персики, дыни - удовольствие тем более замечательное, что было связано с риском получить кнутовищем по лбу. Том особенно отличался в этих проделках, загребая, однако, жар чужими руками. Таскал за него Чемберс и получал в качестве своей\" доли косточки от персиков, яблочную сердцевину и дынные корки.

Том постоянно заставлял Чемберса купаться с ним вместе в реке и охранять его на всякий случай. Наплававшись в свое удовольствие, Том выскакивал на берег, завязывал узлами рубаху Чемберса, смачивал ее в воде, чтоб труднее было развязать, одевался и, усевшись на траве, хохотал, глядя, как Чемберс стоит голышом и, дрожа от холода, пытается развязать зубами упрямые узлы.

Том обижал своего покорного товарища по двум причинам: одной был его врожденный дурной нрав, другой - ненависть к Чемберсу за то, что тот был сильнее его, смелее и гораздо способнее. Том не умел нырять - от этого у него начиналась отчаянная головная боль. Чемберс же нырял, как рыба, и очень любил это занятие. Как-то раз он привел в такой восторг компанию белых ребят, делая заднее сальто с кормы, что Том от злости не стерпел и подтолкнул лодку под Чемберса так, что тот, кувыркнувшись в воздухе, упал не в воду, а обратно в лодку и ударился головой о дно. Пока он приходил в себя, несколько давнишних врагов Тома, воспользовавшись долгожданной возможностью, дали мнимому наследнику Дрисколла такую трепку, что Чемберс потом с трудом дотащил его до дому.

Однажды, когда мальчикам было по пятнадцати лет, Том купался в реке и выкидывал разные штуки, с целью обратить на себя внимание, но вдруг почувствовал себя плохо и стал звать на помощь. У ребят была такая манера: изображать судороги и кричать \"Помогите!\", особенно если они видели кого-нибудь постороннего, - тот бросался на помощь, а мальчишка отчаянно барахтался и орал во всю мочь, пока спасатель не подплывал к нему вплотную. Тогда крик мгновенно стихал, и \"утопающий\" с ехидной улыбочкой, дурачась, отплывал прочь, а все его дружки поднимали на смех доверчивого глупца и глумились над ним. Правда, Том до сих пор не пускался на такие штуки, но ребята решили, что сейчас он захотел выкинуть старый трюк, и на всякий случай отвернулись. Один только Чемберс поверил, что Том не притворяется, и кинулся на помощь. К сожалению, он подоспел вовремя и спас своему господину жизнь.

Это была капля, переполнившая чашу. Том кое-как терпел все остальное, но оказаться на виду у всех обязанным своим спасением черномазому, да еще кому: черномазому Чемберсу, - нет, это было уж слишком! Том стал осыпать Чемберса отборной бранью, зачем он полез к нему на помощь, притворившись, будто поверил, что Том и в самом деле зовет его; только болван негр мог сделать это!

Враги Тома представляли собой в этот момент сплоченную силу, поэтому они позволили себе свободно высказать ему свое мнение. Они смеялись над ним и обзывали по-всякому: и трусом, и лгуном, и ябедой, и обещали в честь случившегося переименовать Чемберса в черномазого папашу Тома Дрисколла и раззвонить по всему городу, что Том вторично родился на свет - на сей раз при содействии негра. Эти насмешки окончательно взбесили Тома, и он заорал:

- Трахни их как следует, Чемберс! Слышишь! Чего стоишь, руки сложил?

Чемберс попробовал образумить его:

- Мистер Том, их ведь вон сколько, их тут...

- Слышишь, что я говорю?

- Пожалуйста, мистер Том, не заставляйте меня! Их тут столько, что...

Том прыгнул на него и несколько раз ударил перочинным ножом. Хорошо, что подбежали ребята, оттащили его и помогли окровавленному Чемберсу скрыться. Он был сильно изранен, но, к счастью, не очень опасно. Будь лезвие ножа чуть-чуть длиннее, на том бы жизнь Чемберса и кончилась.

Кормилицу Рокси Том давно приучил \"знать свое место\". Прошли те дни, когда она осмеливалась погладить мальчика по голове или сказать ему что-нибудь ласковое. Тому было тошно принимать эти знаки внимания от \"черномазой\", и он приказал Рокси соблюдать дистанцию и помнить, кто она. Рокси видела, как совсем чужим становится ее дорогой сыночек, как эта деталь его биографии исчезает и остается лишь хозяин, хозяин жестокий и требовательный. Рокси чувствовала себя поверженной с гордых высот материнства в мрачную пучину неприкрытого рабства. Между нею и ее ребенком разверзлась глубокая пропасть. Она была всего лишь нужной вещью, имуществом хозяина, собакой хозяина, пресмыкающейся, жалкой и беспомощной рабыней, покорной жертвой его вздорного характера, его злобной натуры.

Бывало, что, несмотря на усталость, Рокси целую ночь не могла уснуть; она кипела гневом после всего, что ей приходилось вынести от сыночка за день.

- Он меня ударил, - сердито бормотала она, - а чем я была виновата? На глазах у всех дал мне затрещину. И вечно он мне кричит: \"Черномазая баба, шлюха!\" Как только не обзывает, а ведь я сил для него не жалею! Господи, я так для него старалась, подняла его так высоко - и вот мне за то награда!

Подчас его жестокость так больно жалила сердце Рокси, что она начинала придумывать планы мести и представлять себе картины разоблачения Тома как самозванца и раба, но торжество ее тут же сменялось страхом: она сделала его слишком сильным, - теперь иди докажи! А за такое дело могут, чего доброго, продать в низовья реки! Итак, ее планы оставались неосуществленными, она отбрасывала их, кляня свою судьбу и себя самое за то, что в тот роковой сентябрьский день сглупила, не обеспечив себя свидетелем, на случай если бы ей захотелось насытить мщением свою душу.

Но все же, когда в редкие минуты Том обращался с ней хорошо и ласково, раны Рокси затягивались, и она чувствовала себя счастливой и преисполнялась гордости за своего сына - сына рабыни, властвующего над белыми и осуществляющего месть за их злодеяния против ее народа.

В эту осень - осень 1845 года - городок Пристань Доусона похоронил двух своих именитых граждан: сперва скончался полковник Сесиль Барли Эссекс, а вслед за ним - Перси Дрисколл.

На смертном одре Дрисколл отпустил Рокси на волю, а своего возлюбленного мнимого отпрыска отдал под опеку брата-судьи и его супруги. Бездетная чета была рада этому ребенку. Бездетным всякий ребенок понравится.

За месяц до кончины брата судья Дрисколл тайным образом купил у него Чемберса. Он узнал, что Том старается убедить отца продать парнишку в низовья реки, и хотел предупредить скандал, ибо местное общественное мнение не одобряло таких мер по отношению к домашним слугам, если те провинились по пустякам или вообще ни в чем не провинились.

Перси Дрисколл свел себя в могилу, стремясь поправить дела, пошатнувшиеся в результате неудачной земельной спекуляции. А сразу же после его смерти кончился и земельный ажиотаж, и юный наследник Перси Дрисколла, счастливчик, которому еще недавно весь город завидовал, превратился в нищего. Но это было не страшно: дядюшка пообещал оставить ему после смерти все свое состояние, и Том утешился.

Зато Рокси очутилась без крова; и вот она решила распрощаться со своими друзьями и повидать белый свет, иными словами - наняться горничной на пароход, что для негритянки считалось вершиной счастья.

Последний, к кому она пришла с прощальным визитом, был великан негр Джеспер. Он в это время рубил дрова, заготавливая их на зиму для Простофили Вильсона.

В момент ее прихода Вильсон стоял возле Джеспера, болтая с ним о чем-то. Он спросил Рокси, сумеет ли она, поступив на пароход, перенести разлуку со своими питомцами, и в шутку предложил ей сделать на память копии отпечатков их пальцев - от младенческого возраста до двенадцати лет. Рокси испуганно насторожилась: уж не заподозрил ли он чего-нибудь? Потом ответила, что нет, пожалуй, не стоит. Вильсон же подумал: \"Это капля негритянской крови делает ее суеверной; она боится дьявола, ей кажется, что в моих стеклышках таится колдовство, - ведь таскала же она с собой старую подкову, когда приходила ко мне! А может, подкова оказывалась у нее случайно? Да нет, наверное, не случайно!\"

ГЛАВА V

БЛИЗНЕЦЫ ПРОИЗВОДЯТ СЕНСАЦИЮ В ГОРОДЕ

Воспитание - это все. Персик в прошлом был

горьким миндалем; цветная капуста - не что иное,

как обыкновенная капуста с высшим образованием.

Календарь Простофили Вильсона

Замечание доктора Болдуина относительно

выскочек: \"Мы не желаем есть поганки, которые мнят

себя трюфелями\".

Календарь Простофили Вильсона

В течение двух лет миссис Йорк Дрисколл наслаждалась ниспосланным ей свыше даром в виде племянника Тома, и хотя чувство ее нет-нет и бывало омрачено, тем не менее она наслаждалась. Но вот она умерла, и овдовевший супруг и его бездетная сестра миссис Прэтт продолжали наслаждаться им в той же степени. Мальчишку нежили и баловали, позволяя ему делать все, что он хотел, - если не все, то почти все. Так продолжалось, пока ему не исполнилось девятнадцать лет, и тогда его послали учиться в Йельский университет. Для пребывания в университете Том был снабжен великолепным гардеробом, но, помимо этого, решительно ничем там не блистал. Пробыв в Йеле два года, он перестал штурмовать науки и вернулся домой. Впрочем, он значительно отшлифовал свои манеры: исчезли грубость и резкость, он стал довольно вежлив и даже изыскан в обращении, в речи его появилась тонкая, а иногда и довольно явственная ирония, с помощью которой он легонько покалывал собеседника, но с таким добродушным и рассеянным видом, что это уберегало его от неприятностей. Ленив он был по-прежнему и не проявлял заметного рвения заняться каким-либо делом. Посему знакомые сделали вывод, что он предпочитает сидеть на шее дядюшки в ожидании того дня, когда сам станет хозяином. В Йеле Том пристрастился к вину и картам, и свою первую страсть он проявлял открыто, а вторую скрывал, зная, что дядюшка этого терпеть не может.

У местной молодежи университетский лоск Тома не вызывал восторга. Было бы еще полбеды, если бы дело ограничивалось одними манерами, но Том носил перчатки, - а уж с таким-то оскорблением никто мириться не желал и действительно не мирился, в результате чего Том оставался по большей части в одиночестве. Среди привезенных им костюмов был один, какие носили в больших городах восточных штатов, он был столь изысканного фасона и покроя, что вызвал общий гнев: все сочли это оскорблением нравственности. Но юному Дрисколлу, наоборот, нравилось дразнить людей: весь первый день он разгуливал в таком виде по городу и был счастлив. В тот же вечер местные молодые люди засадили за работу портного, и когда на следующее утро Том снова вышел из дому, он заметил, что следом за ним ковыляет наряженный в карикатурный костюм из ярчайшего ситца старый хромой негр-звонарь и старается изо всех сил подражать его изысканным городским манерам.

После этого Том покорился и стал одеваться, как все местные жители. Но ему, уже отведавшему веселой жизни, было неинтересно в скучном заштатном городишке, и с каждым днем это все больше его тяготило. Чтобы встряхнуться, он начал ездить на несколько дней в Сент-Луис. Там он находил компанию и развлечения себе по вкусу и, разумеется, кое в чем больше свободы, чем предоставлялось ему дома. В течение двух последующих лет эти поездки в Сент-Луис участились и срок его пребывания там с каждым разом становился длиннее.

Мало-помалу он начал запутываться, ибо занимался темными делами, которые не могли не кончиться плохо. Так оно и случилось.

Судья Дрисколл в 1850 году вышел в отставку и вот уже три года жил на покое, удалившись от дел. Он был председателем Общества свободомыслящих, причем единственным, кроме него, членом этого общества состоял Простофиля Вильсон. Ныне все интересы престарелого судьи свелись к еженедельным дебатам в обществе. Вильсон все еще тщетно пытался взять приступом одну из нижних ступенек общественной лестницы, ибо до сих пор ему не могли простить сорвавшейся у него с языка двадцать три года тому назад злосчастной фразы насчет собаки.

Судья Дрисколл дружил с ним и заявлял, что Вильсон обладает незаурядным умом, но на это смотрели как на одно из чудачеств судьи, и общество оставалось при прежнем мнении. Вернее, это была лишь одна из причин, мешавшая перемене общественного мнения, а существовала и другая, более важная. Если бы судья ограничился одним только высказыванием, это, возможно, подействовало бы, но он совершил ошибку, пытаясь подкрепить его фактами. Дело в том, что уже ряд лет Вильсон в тиши своего кабинета вел ради собственного удовольствия оригинальный календарь, слегка приперченный философскими размышлениями на каждый день, - как правило, в иронической форме. Находя шутки и афоризмы Вильсона забавными и остроумными, судья однажды взял с собой на целый день пачку листков из его календаря и прочитал некоторые записки кое-каким почтенным гражданам Пристани Доусона. Но эти люди не понимали иронии: их мозг не был на нее рассчитан. Они выслушали тонкие шутки с каменными лицами и пришли к непоколебимому убеждению, что если кто-нибудь и сомневался насчет того, заслуженно ли присвоена Дэву Вильсону кличка \"Простофиля\" (хотя они-то никогда не сомневались!), то отныне двух мнений быть не может. Так уж заведено в нашем мире: враг может довести человека почти до гибели, но, чтобы доконать его окончательно и бесповоротно, требуется добрый неосторожный друг. После этого случая судья стал еще нежнее относиться к Вильсону, уверовав пуще прежнего в достоинства его календаря.

Судья Дрисколл мог позволить себе даже свободомыслие, по-прежнему сохраняя свое положение: он был важной персоной в городе и потому не боялся идти своим путем и \"меть собственные вкусы. Что касается второго члена Общества свободомыслящих, то ему дозволялось свободомыслие по той причине, что он был нуль в глазах граждан Пристани Доусона и никто не придавал никакого значения ни его мыслям, ни его поступкам. Вообще-то к Дэвиду Вильсону в городе относились довольно хорошо, даже любили, хотя ни во что его не ставили.

Вдова Купер, которую весь город фамильярно называл тетя Пэтси, жила в уютном красивом домике со своей дочерью Ровеной - весьма хорошенькой романтичной девицей девятнадцати лет, в остальном, впрочем, ничем не примечательной. У Ровены было два младших брата, тоже без особых талантов.

У вдовы имелась большая лишняя комната, которую она сдавала с пансионом, если находился подходящий квартирант. Но, к ее сожалению, комната пустовала уже целый год. Доходов миссис Купер хватало только на самое необходимое, а на деньги от сдачи комнаты можно было позволить себе кое-какие скромные удовольствия.

И вдруг однажды, в знойный июньский день, вдове Купер с неба свалилось счастье. Ее терпение было вознаграждено: объявление о комнате, данное в газете год тому назад, принесло долгожданный отклик. И главное, человек, выразивший желание поселиться у нее, был не какая-нибудь деревенщина - нет! Письмо пришло издалека, из таинственного, незнакомого мира, лежащего к северу от Пристани Доусона, - из Сент-Луиса. Вдова сидела на веранде, погруженная в радостные мечты, уставившись невидящим взором на сверкающую гладь величавой Миссисипи. Такое счастье ей и не снилось: ей предлагают не одного жильца, а двух!

Она прочла письмо своим детям, и Ровена, как на крыльях, помчалась отдавать распоряжения рабыне - служанке Нэнси - насчет уборки и проветривания комнаты. Сыновья же поспешили в город разгласить радостную весть, ибо она представляла всеобщий интерес и каждый был бы удивлен и обижен, если бы его не поставили в известность. Но вот Ровена, вся пунцовая от радостного возбуждения, вернулась и попросила мать еще разок прочесть письмо. Оно гласило следующее:

\"Милостивая государыня! Я и мой брат прочли случайно Ваше объявление и решили обратиться к Вам с просьбой сдать нам Вашу комнату. Нам по 24 года, мы близнецы, родом мы из Италии, но длительное время проживали в разных странах Европы, а последние несколько лет живем в Соединенных Штатах. Нас зовут Луиджи и Анджело Капелло. Уважаемая сударыня. Вы выразили желание иметь одного квартиранта, но мы не доставим Вам никаких хлопот, если Вы разрешите нам жить вдвоем и платить за двоих. Мы приедем в четверг\".

- Итальянцы! Как романтично! Только подумайте, ма, ведь в наш город никогда не заезжал ни один итальянец! Всем захочется их повидать, все будут сгорать от любопытства, а они будут принадлежать только нам. Нам одним!

- Да, шум поднимется изрядный.

- Мало сказать шум! Весь город будет ходить на голове! Не шутка ведь жили в Европе и всюду побывали! А к нам в город ни один путешественник никогда не заглядывал. Они ведь, пожалуй, и королей видели, - правда, ма?

- Трудно сказать, но шум и без этого будет.

- Еще бы! Луиджи, Анджело! Какие прекрасные имена, благородные, иностранные, не то что там Джонсы или Робинсоны! Они собираются приехать в четверг, а сегодня только вторник, - ах, как долго еще ждать! Вот к нам идет судья Дрисколл. Значит, он уже прослышал. Пойду открою дверь.

Судья, преисполненный любопытства, зашел их поздравить. Письмо прочли вслух и обсудили. Потом явился мировой судья Робинсон, тоже с поздравлениями; чтение и обсуждение письма повторилось. Затем один за другим стали приходить соседи, и поток посетителей обоего пола не прекращался весь день и в среду и в четверг. Письмо читали и перечитывали, пока оно не истрепалось до такой степени, что уже нельзя было разобрать ни слова; все восхищались его благородным и изысканным слогом, находя, что он свидетельствует о литературном опыте авторов, все были возбуждены, понимая великое значение этого события; что же касается Пэтси Купер и ее семейства, то они были на седьмом небе от счастья.

В те допотопные времена суда ходили как попало, когда мелела река. На этот раз пароход, который ожидался в четверг, до десяти часов вечера еще не прибыл, и публика зря проторчала на пристани целый день. Но они оставались бы там и дольше, если бы не сильнейший ливень, который разогнал всех по домам и помешал видеть прибытие прославленных иностранцев.

Пробило одиннадцать; во всем городе было темно; свет горел только в одном доме - у вдовы Купер. Дождь лил как из ведра, грохотал гром, но измученная волнением семья все еще не теряла надежды. Вдруг раздался стук в дверь, и все ринулись отворять. Вошли двое негров и внесли наверх, в комнату для гостей, два сундука. За ними следовали приезжие, и это оказались такие красавцы, такие элегантные благородные молодые люди, каких на Западе Америки никто и не видывал. Один был посветлее, другой потемнее, но в остальном они были похожи друг на друга, как две капли воды.

ГЛАВА VI

В ЛУЧАХ СЛАВЫ

Давайте жить так, чтобы даже гробовщик пожалел

о нас, когда мы умрем!

Календарь Простофили Вильсона

Привычка есть привычка, ее не выбросишь за

окошко, а можно только вежливенько, со ступеньки на

ступеньку, свести с лестницы.

Календарь Простофили Вильсона

На следующее утро, во время завтрака, близнецы пленили хозяйскую семью своими очаровательными манерами и обходительностью. Натянутость и официальность исчезли, и между хозяевами и гостями сразу установились дружеские отношения. Тетя Пэтси чуть ли не с первой минуты стала называть их по именам. Ей не терпелось выведать всю их подноготную, и она даже не скрывала этого; к ее вящему удовольствию, они охотно начали рассказывать о себе. Оказалось, что в детстве им пришлось испытать горе и лишения. Старушке очень хотелось задать им один-два вопроса, и, улучив подходящую, как ей казалось, минуту, когда брат-блондин, давая передышку брату-брюнету, рассказывал историю их жизни, она спросила:

- Прошу прощения, мистер Анджело, может быть, неудобно вас спрашивать, но, скажите, как это случилось, что вы в детстве были такими несчастными и одинокими? Только, пожалуйста, не отвечайте, если вам не хочется про это вспоминать.

- Отчего же, сударыня? В этом никто не виноват, просто неблагоприятное стечение обстоятельств. Наши родители были люди со средствами у себя на родине, в Италии, а мы с братом - их единственными детьми. Мы происходим из старинного флорентийского рода... (При этих словах у Ровены бешено заколотилось сердце, ноздри раздулись и загорелся взор.) Во время войны наш отец оказался в стане побежденных, и ему пришлось бежать, спасая свою жизнь. Все его владения были конфискованы, личное имущество тоже отняли, и мы очутились в Германии: беженцы, без друзей, без денег, попросту говоря нищие. Мне и брату тогда едва сравнялось десять лет, но мы уже были не плохо образованы для своего возраста, очень прилежно учились, любили книги, хорошо знали языки - немецкий, французский, испанский и английский. Кроме того, нас считали музыкантами-вундеркиндами, - пусть мне будет дозволено так выразиться, ибо это сущая правда.

Наш отец не перенес всех злоключений и через месяц умер, и мать вскоре последовала за ним. Так мы остались одни на свете. Родители могли бы жить безбедно, если бы согласились, чтобы мы выступали перед публикой, - у них было много очень выгодных предложений, но гордость не позволяла им этого; они говорили, что скорее готовы умереть с голоду. Но то, на что они не давали своего родительского благословения, нам все равно пришлось делать. В связи с болезнью родителей и их похоронами понадобилось занять много денег, нас схватили за долги и поместили в дешевый балаган в Берлине, чтобы мы отработали задолженность. Из этого рабства мы сумели вырваться только спустя два года. Все это время нас возили по Германии и ничего нам не платили, даже есть не давали. Подчас, чтобы не умереть с голоду, нам приходилось просить милостыню.

Вот и все, сударыня, остальное не представляет интереса. Когда Луиджи и я избавились от этого рабства, нам исполнилось по двенадцать лет и мы были уже до некоторой степени взрослыми. Эти два года кое-чему научили нас: мы научились заботиться о себе, знали, как избегать мошенников и жуликов, как бороться с ними и как выгодно вести свое дело без посторонней помощи. Много лет мы ездили по свету, выучились новым языкам, насмотрелись самых необыкновенных зрелищ и удивительных обычаев и приобрели широкое, разностороннее и довольно оригинальное образование. Это была интересная жизнь. Мы побывали и в Венеции, и в Лондоне, и в Париже, ездили в Россию, Индию, Китай, Японию...

В эту минуту Нэнси, служанка-рабыня, просунула голову в дверь и крикнула:

- Хозяйка, там в комнатах полно народу, все ждут не дождутся - хотят увидеть джентльменов! - Она кивнула в сторону близнецов и снова скрылась.

Для вдовы настал великий миг, и она собиралась насладиться им вовсю, показывая заморских близнецов соседям и знакомым - простодушным провинциалам, которые вряд ли видели когда-нибудь иностранца вообще, а уж знатного и благородного и подавно. Тем не менее ее чувства не шли ни в какое сравнение с чувствами Ровены. Девушка была как в чаду, от радости она ног под собой не чуяла: этот день обещал быть самым замечательным, самым романтическим в бесцветной истории глухой провинции. А ей выпало счастье оказаться в непосредственной близости от источника торжества и ощутить на себе и вокруг себя ослепительное сияние славы; другие местные девицы будут только глядеть да завидовать, но не смогут приобщиться к этой славе.