Тони Парсонс

Man and Boy, или История с продолжением

I

ПОТЕХИ

Самый красивый мальчик на свете!

Мальчик! Это мальчик!

Это крошечный мальчик.

Я смотрю на это дитя, лысенькое и сморщенное, а оттого напоминающее маленького старичка, и внутри у меня все сжимается.

Кажется, что «вот это» — нет, конечно, не «это», а «он» — и есть самый красивый ребенок за всю мировую историю. Неужели «вот это» — простите, «он» — и в действительности самый красивый ребенок на всем белом свете? Или сейчас мое мнение подсказывает мне моя биологическая программа? Может быть, все родители чувствуют то же самое? Даже те, у кого рождаются обычные, ничем не примечательные дети? Правда ли, что наш ребенок так прекрасен?

Я пока что не в состоянии разобраться в этом.

Ребенок спит на руках у моей любимой женщины. Я присаживаюсь на край кровати, смотрю на них обоих и как никогда отчетливо чувствую, что мое место — именно здесь, в этой комнате, с этой женщиной и этим ребенком. И больше нигде.

После всех волнений истекших суток меня вдруг охватывает непонятное сочетание благодарности, счастья и любви, оно заполняет всю мою сущность, грозя вырваться наружу.

Я боюсь, что сейчас все испорчу. Только бы не расплакаться! Иначе вся торжественность и грандиозность этого момента будут смазаны. Но тут ребенок просыпается и пронзительно кричит, прося еды. В этот миг мы — я и моя любимая женщина — громко смеемся от неожиданности и восторга.

Это маленькое чудо. И хотя никому еще не удавалось убежать от повседневной жизни (кстати, когда мне нужно возвращаться на работу?), весь этот замечательный день наполнен самым настоящим волшебством. Правда, сами мы не говорим о волшебстве, хотя чувствуем его повсюду.

Вскоре к нам присоединяются мои родители. После неизбежных поцелуев и объятий мама пересчитывает у малыша пальчики на руках и ногах, проверяет, нет ли между ними перепонок. Но у него все в порядке, с ребенком все в полном порядке.

— Он неотразим, — говорит мама. — Мальчик просто неотразим.

Отец смотрит на ребенка, и мне кажется, что и у него внутри в этот момент что-то тает.

О моем отце можно сказать много хорошего, но его не назовешь мягким человеком. Он вовсе не сентиментален, он не останавливается на улице для того, чтобы погладить ребенка по головке и немного повозиться с ним. Отец прекрасный человек, но ему пришлось очень многое пережить, а потому он довольно суров. В общем, у него непростой характер. Правда, сегодня ледяные глыбы в его душе треснули, и я уверен, что он тоже это понимает.

У нас самый красивый ребенок на свете.

Я передаю отцу бутылку, купленную несколько месяцев назад. Это бурбон. Отец пьет только пиво и виски. Он принимает бутылку, расплываясь в улыбке. На этикетке написано «Старенький дедушка». Это он. Мой отец.

Сегодня я особенно остро ощущаю, что за этот день стал больше похож на него. Сегодня я тоже стал отцом. Все обычные этапы взросления: потеря невинности, успешная сдача экзаменов на водительские права, первое голосование — словно прошли по моей юности. Я испытал все это, в глубине души практически не изменившись, оставаясь все тем же мальчиком.

Но теперь я помог прийти в наш мир новому человеку.

Сегодня я стал тем, кем всегда был мой отец.

Сегодня я стал мужчиной.

Мне двадцать пять лет. 

1

Вот каких жизненных ситуаций следует избегать, пока вы готовитесь достойно встретить свое тридцатилетие. Ведь в этот день вы сможете считать себя взрослым и вполне самостоятельным человеком. Итак:


не заводите случайную связь с коллегами по работе;
не покупайте предметы роскоши, которые вам не по карману, действуя при этом исключительно в душевном порыве;
не допускайте того, чтобы от вас ушла жена;
постарайтесь не потерять работу;
позаботьтесь о том, чтобы случайно не превратиться в отца-одиночку.


Если вам скоро исполнится тридцать лет, можете делать все, что угодно, но избегайте делать то, о чем я вас предупредил.

Иначе весь день рождения пойдет насмарку.

* * *

В тридцать лет нужно думать примерно так: это мои золотые годы, я еще молод и энергичен, у меня еще все впереди. И о прочей ерунде в том же духе. Вы все еще молоды для того, чтобы не спать целую ночь, но уже достаточно повзрослели, чтобы завести себе кредитную карточку. Вся неуверенность и нищета тех времен, когда вы были сначала подростком, а потом юношей, остались позади. Скатертью им дорожка! Теперь от них выветрились даже воспоминания, а вот жизненной энергии в вас еще хоть отбавляй.

Тридцатилетие должно стать одним из лучших ваших дней рождения.

Но как лучше отпраздновать эту великую дату? С несколькими близкими друзьями-холостяками в каком-нибудь уютном баре или ресторане, где вы хорошо оттянетесь? Или у семейного очага, с любимой женой и обожающими тебя малышами?

Это хорошие способы отметить свое тридцатилетие, и, вероятно, существует масса других, не менее достойных.

Но все они, как мне кажется, позаимствованы из какого-то комедийного американского телесериала. Когда я представлял себе то, как наступает тридцатилетие, мне виделась семейная пара, целующаяся со страстью и восторженностью подростков в период гормональной бури, а на заднем плане агукает и ползает по гладкому паркету очаровательный малыш. Или же перед моим мысленным взором возникал кружок симпатичных друзей-остряков, иронически оплакивающих прежние романы, попивая кофе со сливками и хвастаясь друг перед другом роскошным трикотажем. Вот в этом-то и заключалась моя проблема. Всякий раз, когда я думал о тридцатилетии, я представлял себе чью-то чужую жизнь.

Вот каким должен быть тридцатилетний: повзрослевшим, но не разочаровавшимся. Устроенным в жизни, но не самодовольным. Житейски мудрым, но, конечно, не настолько, чтобы оставалось только броситься под поезд. Это должно стать лучшим временем вашей жизни.

Разумеется, к тридцати годам человек наконец-то уясняет себе, что ему не суждено жить вечно. Но ведь от этого веселое настоящее, так же как и кофе со сливками, становится только слаще, верно? Нельзя позволять смерти отбивать у вас желание получать удовольствие каждый божий день. Пусть долгое, постепенное соскальзывание в могилу не мешает восторгаться жизнью.

И неважно, радуешься ли ты последним годам холостой свободы или же недавно перешел к более взрослому и требующему большей отдачи образу жизни — вместе с любимым человеком. Так или иначе, трудно испортить свое тридцатилетие на все сто процентов.

Однако лично мне это удалось.

* * *

От машины пахло чьей-то чужой жизнью. А еще пахло свободой.

Он стоял в витрине демонстрационного зала: клиновидный спортивный автомобиль, даже без крыши выглядевший таким гладким, компактным и как будто даже мускулистым.

Разумеется, он был красного цвета — пламенно-красного, предназначенного восхитить настоящего мужчину.

Когда я был чуть помоложе, при виде таких шикарных штучек я лишь ухмылялся и глупо хихикал. Возможно, при виде эдакой «красной кукурузины» меня бы даже затошнило. Уж слишком бросалось в глаза ее показное воплощение мужественности. Не исключено, что произошло бы и то, и другое, и третье почти одновременно.

Теперь же меня это ничуть не смутило. Более того, казалось, что передо мной возникло именно то, чего мне не хватает в настоящий момент.

Честно говоря, я не из тех мужчин, которые хорошо разбираются в марках автомобилей. Но, если честно, то я уже давно интересовался этой машиной. Тайком разглядывая рекламные проспекты и объявления в глянцевых журналах, я все-таки запомнил название этой сверхсовременной маленькой модели. Да-да, все верно. Как говорится, мы уже где-то встречались.

Впрочем, название было не так уж и важно. Мне просто нравилось, как выглядит эта машина. И ее запах. Прежде всего запах. Пахло так, что сразу становилось ясно: произойти может все что угодно. Но что же такого особенного было в этом запахе?

Смесь ароматов кожи, резины и свежей краски вскружили мне голову. Сердце бешено заколотилось от новизны, от потрясающей новизны! Эта новизна приближала меня к другому миру — безграничному и свободному; передо мной словно открывалась дорога в прекрасное будущее. Туда, где никто никогда не слышал ни о дорожной разметке, ни о физическом угасании, ни о моем тридцатилетии.

Мне почему-то был знаком этот запах, и то, что я испытал в тот момент, тоже показалось привычным. Как ни забавно, это напоминало то ощущение, которое испытываешь, когда держишь на руках новорожденного ребенка.

Сравнение, конечно, не из лучших. Автомобиль не мог украдкой взглянуть на меня только что распахнувшимися глазами, или сжать мой палец в крохотном кулачке, или улыбнуться беззубой улыбкой. Правда, мне на мгновение показалось, что запросто мог бы.

— Живем только раз, — понимающе кивнул продавец, подходя ко мне из дальнего угла зала и по пути гулко стуча каблуками своих ботинок.

Я вежливо улыбнулся, давая понять, что обязательно подумаю на досуге над этой мудрой мыслью.

— Вы ищете что-то такое, чтобы хорошенько поразвлечься? — осведомился он. — Ведь если уж определять «Эм-Джи-Эф» одним словом, то это слово как раз и есть «развлечение».

Произнося свою заученную речь, похожую на длинный коммерческий слоган, он оценивающе разглядывал меня, пытаясь понять, стоит ли сажать меня за руль, чтобы опробовать машину в действии.

Он, конечно, был назойлив, но не слишком. Не настолько, чтобы от его навязчивости у вас начали ползать по спине мурашки. Он просто честно выполнял свою работу. И, несмотря на мой выходной костюм (а у меня такая работа, что выходной костюм не слишком отличается от повседневного), он, очевидно, решил, что я солидный мужчина с приличным достатком. Этакий преуспевающий бизнесмен, ищущий для себя подходящее средство передвижения. Молодой, свободный и не обремененный семьей. Человек, живущий без забот, как в рекламе про светлое пиво. Как жестоко он ошибся!

— Данная модель оснащена гибкой системой контроля клапанов, — продолжал он с неподдельным энтузиазмом. — Период открывания впускных клапанов можно варьировать, изменяя при этом скорость вращения каждого контура кулачка…

Что за чертовщину он несет? Может быть, это как-то связано с работой мотора?

— Девчонок притягивает, как магнит, — тут же сменил тему он, заметив, что я слегка прибалдел от его технической осведомленности. — Сам так и рвется вперед. Для холостого молодого человека не найдете ничего лучше «Эм-Джи-Эф».

Ног теперь он действительно задел меня за живое. Бог с ней, со всей этой технической чушью, нужно было просто доказать мне, что в такой машине можно потерять себя. Намекнуть, что именно в этом автомобиле можно стать другим человеком. Вот что я жаждал услышать.

В этот момент внимание продавца отвлекло что-то па улице, и я проследил за направлением его взгляда.

Он смотрел на высокую блондинку, стоявшую за толстой стеклянной стеной демонстрационного зала и державшую за руку маленького мальчика в футболке с изображением героев «Звездных войн». Они стояли в окружении многочисленных пакетов с продуктами из супермаркета. Женщина и мальчик внимательно наблюдали за нами.

Это была одна из тех женщин, на которых на улице невольно оборачиваешься. И при этом не замечаешь ни ее увесистых пакетов, ни маленького ребенка. Ее сын — а мне сразу стало ясно, что это именно ее сын — держал в руках длинную пластмассовую трубку, внутри которой что-то тускло светилось.

Если за последние двадцать лет вы хоть раз были в кино, вы сразу угадали бы, что это световой меч, традиционное оружие рыцарей-джедаев. В этот экземпляр явно не мешало бы вставить новые батарейки.

Красавица лучезарно улыбалась нам с продавцом. Мальчик нацеливал на нас свой световой меч, как будто намеревался сразить нас наповал.

— Папа! — по губам было понятно, что он выкрикнул именно это слово с той стороны витрины, разделявшей нас. Из-за толстого стекла ничего не было слышно, однако все было ясно и так.

— Моя жена и сын, — сказал я, отворачиваясь в сторону, однако успев заметить потухшие от разочарования глаза продавца. — Мне пора идти.

«Папа»… Это я. Папа.

* * *

— Ты ведь даже не интересуешься машинами, — напомнила мне жена, протискиваясь на нашем стареньком «Фольксвагене» сквозь густой вечерний транспортный поток.

— Я просто посмотрел.

— Для кризиса среднего возраста вроде бы рановато, — продолжала она. — Тридцать — это слишком рано, Гарри. Вот послушай, как все должно быть: ты выжидаешь еще лет пятнадцать, а потом сбегаешь с молоденькой секретаршей, у которой остается шанс стать твоей второй женой. А я в это время в ярости отрезаю от всех твоих пиджаков рукава. При случае могу отрезать тебе и кое-что еще.

— Мне не тридцать, Джина, — для вида хихикнул я, хотя мне было вовсе не смешно. Вечно она преувеличивает. — Мне двадцать девять.

— Всего-то один месяц остался, — засмеялась она.

— Скоро будет твой день рождения, — заявил наш сын, смеясь следом за своей мамой, хотя не имел ни малейшего представления, почему она смеется, и стукнул меня по затылку своим дурацким световым мечом.

— Пэт, не надо так делать, пожалуйста, — попросил я.

Он сидел сзади в окружении покупок на неделю, пристегнутый к детскому сиденью, и что-то без умолку бормотал себе под нос. Видимо, на этот раз он воображал себе, будто находится в кабине пилота «Миллениум Фалькона» вместе с Гаррисоном Фордом.

— Я потерял правый бортовой двигатель, — сообщал он сам себе. — Открывайте огонь, как только будете готовы.

Я обернулся посмотреть на него. Сыну исполнилось четыре года. Светло-русые волосы лезли ему на глаза, которые сверкали тем же оттенком голубого, как и у его матери. Поймав мой взгляд, он расплылся в улыбке, в которой светился чистый мальчишеский восторг.

— С днем рожденья тебя, с днем рожденья тебя, — радостно пропел он.

Для Пэта мой день рождения означал шанс подарить мне самодельную открытку, которую он сам нарисовал и давно прятал под кроватью (Люк Скай-уокер обезглавливает жуткого космического монстра своим верным световым мечом). Для меня же этот день значил, что все лучшее скорее всего уже позади. Я искренне считал так.

Когда еще мне доведется почувствовать то, что я почувствовал в тот момент, когда моя жена согласилась выйти за меня замуж? Когда еще я испытаю те непостижимые ощущения, которые охватили меня в момент появления на свет моего сына? Когда еще жизнь снова будет такой… как бы точнее выразиться… настоящей, что ли? Когда?

— И давно ты начал интересоваться машинами? — спросила Джина. Она так просто не могла оставить меня в покое после случая с тем автомобилем. — Спорим, что ты даже не знаешь, на каком бензине она работает.

— Перестань!

— Ну так на каком?

Черт бы ее побрал!

На зеленом, — зачем-то сказал я, выпалив то, что первым пришло мне на ум. — Если ты помнишь, Радиостанция, на которой я работал, дала мне неделю отпуска, и мы провели это время в своей маленькой квартире, валяясь в постели, смотря дневные телепрограммы, поглощая сэндвичи из «Эм-энд-Эс» и рассуждая о том, какой у нас скоро будет красивый ребенок.

Мы порешили, что со временем устроим настоящий, «взрослый» медовый месяц. Джина хотела понырять с трубкой среди экзотических рыб Окинавы. Но, к сожалению, к тому самому моменту, когда у нас появилось немного денег и немного времени, родился Пэт, и ход нашей жизни, как казалось, теперь был распланирован на будущее раз и навсегда.

Мы с Джиной обнаружили, что обручальные кольца как будто отделили нас от всего остального мира. Псе наши знакомые женатые пары были по крайней мере лет на десять старше нас, а друзья- ровесники все еще пребывали в том счастливом возрасте, когда уже не живешь с родителями, но еще не выплачиваешь кредит за квартиру. Наша маленькая семья неожиданно оказалась предоставлена самой себе.

Пока друзья ночи напролет танцевали в клубах, мы тоже не спали, потому что у малыша резались зубки. Когда они волновались по поводу того, с тем ли человеком встречаются, нас заботила другая проблема: как оплатить все счета. И все же я ни о чем не жалел. Да, мы распрощались со своей свободой. Но мы обменяли ее на нечто лучшее.

Я любил свою жену и любил нашего сына. Вместе они придавали моей жизни смысл. Я уже не мог представить себе свою жизнь без них. Я понимал и то, что являюсь счастливым человеком. Тем не менее мне никак не удавалось уйти от вопроса, который начал мучить меня в последнее время: в какой именно момент я перестал быть молодым?

— Меня просто бесит то, насколько жизнь с возрастом сжимается, что ли. — Я неопределенно пожал плечами. — Вот что я имею в виду. Ведь когда ты становишься старше, твои желания почему-то становятся скромнее. Вот, например, когда стремление приобрести подобную машину стало для меня смехотворным? Когда именно? Почему это звучит так глупо? Мне бы хотелось знать. Вот и все.

— Мы наступаем на всех фронтах! — неожиданно объявил Пэт.

— Красная спортивная машина… — проговорила Джина, словно обращалась к самой себе. — И ведь ты даже не любишь водить машину.

— Слушай, я просто посмотрел, и все! — возмутился я.

— С днем рожденья поздравляю, — продолжил песню Пэт, шлепая меня по уху световым мечом, — зла и пакостей желаю! Ты свинья и обезьяна, а похож на попугая!

— Нехорошо так говорить, — нахмурился я. Тем временем поток машин окончательно остановился, а мое ухо начало болезненно пульсировать.

Джина посмотрела на меня так, как будто старалась вспомнить, что именно во мне ей больше всего нравилось. Она была явно озадачена. Я-то помнил, что в ней мне больше всего нравилось. Длиннее ног, чем у Джины, не нашлось бы ни у одной женщины на свете. Правда, я не был уверен в том, лучшее ли это основание для любви на всю жизнь.

Или худшее.

2

Когда мне до чертиков надоел вид ржавого белого фургона, тащившегося впереди, я резко вырулил на встречную полосу и вжал педаль газа в пол.

Моя новая машина в одно мгновение обогнала старый фургон и победно зарычала. Ловко встраиваясь на полосу перед ним, я успел разглядеть водителя — этакая неясная смесь из гнилых зубов, татуировок и откровенной ненависти. В следующую минуту он исчез в зеркале заднего вида. Мой «Эм-Джи-Эф» означал, что я больше не буду любоваться на ржавый белые фургоны и их водителей. Все по осталось позади. Я мог смело смотреть в будущее, где меня ожидали езда с откинутым верхом и восхищенные взгляды пешеходов. Но уже на следующем красном светофоре фургон подтянулся и встал сбоку от меня.

«О боже, — подумал я, — вот оно, безумное дорожное соперничество».

— Ты, урод, — презрительно бросил водитель фургона, опуская стекло, за которым я увидел лицо, напоминающее бифштекс, разбухший в ведре с пивом, — вылезай и подтолкни.

Он умчался вперед на зеленый свет, а я продолжал сидеть на месте. Несколько секунд меня трясло от негодования. Я отчаянно пытался сообразить, что именно должен был ответить этому наглецу.

Если я и вылезу, приятель, то лишь для того, чтобы затолкать твой дерьмовый фургон в твою же татуированную задницу! И если бы я толкал свою машину, приятель, — да, лучше всего называть его именно так, фамильярно: «приятель», — то все равно перемещался бы куда быстрее, чем ты. Пивное пузо! Толстобрюхий придурок!

Я представил себе, как профессионально отбрил его, а затем легко и непринужденно рванул вперед с кривой ухмылкой. Да так, что только шины завизжали. Но на самом деле я продолжал сидеть и меня по-прежнему колотило от злости. А позади уже раздавались недовольные гудки, и водители начали орать, что уже давно горит зеленый.

Наконец я тронулся с места, рассуждая о том, что бы на моем месте сделал мой отец.

Он, разумеется, не стал бы сидеть и молчать «в тряпочку». И он, конечно же, не стал бы терять время на изобретение уничтожающего ответа, достойного Оскара Уайльда в его лучших традициях.

Мой отец просто вышел бы из «Эм-Джи-Эф» и дал в морду этому водителю фургона. Да так, чтобы у него фонарь под глазом остался. Да, скорее всего, именно так он бы и поступил. Хотя, если честно, мой отец в жизни не оказался бы за рулем модной спортивной машины. Он считал, что их делают для богатых придурков.

Моему отцу было значительно комфортнее, скажем, в том же белом фургоне.

* * *

Джина отнеслась к истории с «Эм-Джи-Эф» с невероятным пониманием. Она заставила меня вернуться и переговорить с продавцом. И это в тот момент, когда даже мне самому идея покупки спортивной машины уже начала казаться достаточно нелепой.

И ведь была куча причин, по которым покупать ее было настоящим безумием. Например, в ее крохотном багажнике умещалось меньше вещей, чем в тележке супермаркета. Нам совсем не нужны были два автомобиля. Машина с мягким откидным верхом в Лондоне являла собой объект ненависти любого прыщавого четырнадцатилетнего кретина с лезвием в носке, нарывающегося на неприятности. Но Джину все это просто не интересовало.

Она сказала, чтобы я пошел и купил эту штуковину и перестал думать, что жизнь кончена, просто оттого, что мне исполняется тридцать лет. Она еще добавила, что мое поведение трогательно, но при этом засмеялась, обняла меня и чуточку встряхнула. Она старалась добиться от меня хоть малой толики здравого смысла. Шансов на это у нее почти не было.

За те семь лег, что мы прожили вместе, мы не могли позволить себе купить достойную вторую машину. Честно говоря, мы не могли позволить себе купить даже поганенькую вторую машину. У нас и первая-то не слишком хорошая машина появилась недавно.

Но в последнее время у нас уже перестали случаться сердечные приступы каждый раз, когда приходил повторный счет. Наконец-то с работой у меня понемногу наладилось.

Я был продюсером «Шоу Марти Манна». Это веселое ток-шоу выходило в эфир каждую субботу поздно вечером. Шесть лет до того я работал продюсером «Шоу Марти Манна», шедшего на местном радио. Большая часть страны ничего и не слышала о ведущем этого шоу, настоящем психе и порядочном стервеце. Теперь мне кажется, что все это было так давно…

В течение последних двенадцати месяцев нам с Марти удалось превратить безбюджетное радиошоу в низкобюджетное телевизионное. Выяснилось, что граница между ними на удивление тонкая. Однако, перейдя эту границу, Марти Манн превратился в своего рода звезду.

Когда мы заходили с ним в ресторан, все посетители немедленно прекращали есть и разговаривать, чтобы только посмотреть на него. Девушки, которые еще недавно побрезговали бы дотронуться до него даже в хирургических перчатках, теперь считали его богом любви. Его фотографировали, даже когда он не делал ничего особенного. Для Марти наступило время большого успеха, и у него хватило порядочности прихватить меня с собой.

Критики, по крайней мере те, кому он нравился, называли Марти «взрослым ребенком», имея в виду, что он весь из себя такой открытый, искренний и обладает удивительной интуицией. Они справедливо считали, что он задает такие вопросы, о которых другие интервьюеры предпочитают даже не задумываться. И действительно, процесс внутренней цензуры который в той или иной степени присутствует у всех, в мозгу Марта, казалось, никогда и не существовал. И, что самое удивительное, на эти вопросы ему отвечали, хотя на самом деле он заслуживал, в лучшем случае, душевной пощечины.

Критики, которым Марти не нравился, тоже называли его «взрослым ребенком», подразумевая под этим, что он эгоистичен, инфантилен и довольно- таки жесток. Но на самом-то деле Марти вовсе не был таким. Иногда я наблюдал за тем, как наш Пэт часами мирно играет своими пластмассовыми игрушками — героями из «Звездных войн». Вот это было типичным поведением ребенка. У Марти никогда не хватило бы терпения па подобное. Марти не был ребенком. Он был просто недоразвитым, что ли.

Мы познакомились на маленькой радиостанции, где все сотрудники либо двигались вверх по служебной лестнице, либо вот-вот должны были вылететь с работы. Я хорошо помню это отвратительное маленькое здание, где было не продохнуть от сгущенных амбиций и табачного дыма дешевых сигарет. Большинство из той публики, что звонили нам, оказывались либо безнадежно одиноки, либо готовы обгавкать все вокруг. Но я немножко скучаю по этой работе, потому что именно там я впервые встретился с Джиной.

Все сотрудники из кожи вон лезли, чтобы добыть гостей для своих программ. За нашими гонорарами никто особо не охотился: они были такие мизерные, что невооруженным глазом их и различить-то было сложновато, поэтому в подборе гостей зачастую присутствовал элемент импровизации.

Например, когда первые японские банки начали закрываться по причине банкротства, мы добились того, что в прямом эфире эту тему прокомментирует не экономист и даже не журналист, специализирующийся на финансах, а самый настоящий профессор, преподававший японский язык в колледже через дорогу от нас.

Да, он являлся преподавателем иностранного языка, но, как и любой другой учитель языка, был безумно влюблен в страну, где говорили на этом языке. Кому же еще, как не ему, обсуждать, почему это вдруг азиатские тигры превратились в кастрированных домашних котов? Конечно, можно было найти массу более достойных кандидатур на его место, но это было лучшее, что нам удалось раздобыть. И все бы сошло, да вот только он не явился на передачу.

Как бы в знак сочувствия лопнувшему японскому пузырю профессорский аппендикс дал о себе знать с худшей стороны именно в то утро, когда ему следовало прийти на радиостанцию, а потому ему на замену вышла его лучшая ученица — Джина.

Высокая, искрящаяся своей красотой Джина. Она свободно говорила по-японски, являлась неплохим специалистом в области культуры, и у нее были ноги длиной в бесконечность. Я привел ее в студию и даже не осмелился заговорить с ней или посмотреть ей в глаза. Она была прекрасна, очаровательна и очень умна. Но самое главное — она оказалась совершенно недостижимой. Девушка из недосягаемой высшей лиги.

А потом, когда в студии загорелась красная лампочка, что-то произошло. Точнее сказать, не произошло ничего: Джину заклинило. Она перенервничала и не могла говорить.

Когда я впервые увидел ее, то подумал, что к ней не подступиться. Но как только она стала заикаться, потеть и что-то невнятно мямлить про экономический упадок, то неожиданно превратилась в обычного человека. И я понял, что у меня есть шанс. Возможно, небольшой. Примерно такой же, как у снежка в аду. И все же это был шанс.

Я прекрасно понимал, каково ей приходилось в тот момент. Красная лампочка всегда оказывала на меня подобное действие. Я чувствовал себя весьма неуютно перед микрофоном или камерой и от одной мысли об этом до сих пор обливаюсь холодным потом.

Итак, когда все кончилось и Марти прекратил ее страдания, мне было совсем несложно выразить ей свои искренние соболезнования. Она прекрасно справилась с собой, посмеялась над испорченными нервами и даже побожилась, что на этом ее карьера в радиовешании закончена раз и навсегда.

Мое сердце сжалось.

Я подумал: «Но в таком случае как же я увижу тебя снова?»

Что меня больше всего подкупало в Джине, так это то, что она почти не обращала внимания на свою внешность. Она знала, что красива, но не придавала этому большого значения. Точнее сказать, она считала, что эта деталь в ней наименее интересна окружающим. Лично я сам не из тех, на кого оглядываются на улице. А человек с невзрачной внешностью не может небрежно относиться к истинной красоте.

Как-то раз Джина пригласила меня попробовать суши в «Сого», большом японском универмаге на Пиккадилли-Серкус, где весь обслуживающий персонал был ей знаком. Она непринужденно разговаривала с ними по-японски, а они дружно называли ее «Джина-сан».

— Джина-сан? — заинтересовался я.

— Это трудно перевести дословно, — улыбнулась она. — Что-то вроде «уважаемая, Достопочтенная Джина».

Уважаемая, достопочтенная Джина. Она влюбилась в японскую культуру, еще когда была маленькой девочкой. Она даже провела в Японии целый год в промежутке между шестым классом и колледжем: преподавала английский в Киото («Самый счастливый год в моей жизни» — комментировала она этот промежуток времени) и планировала вернуться туда. Ей предложили работу в американском банке в Токио. Ничто не могло остановить ее. И я только мысленно молился о том, чтобы это удалось мне.

Мучительно напрягая мозг, силясь вспомнить все то немногое, что я знал о Японии, я упомянул Юкио Мисиму. Она сразу же забраковала этого романиста, обозвав его банальным и слащавым («Понимаешь, Япония — это же не только сырая рыба и ритуальное самоубийство»), и добавила, что, если я действительно хочу понять эту страну, мне нужно почитать Кавабату. Она даже предложила мне несколько книг. Я понял, что это и есть мой шанс, а потому в тот же миг ухватился за него.

Мы встретились в баре, и она принесла роман «Снежная страна». Я прочел его сразу, как только вернулся домой. На горном курорте пресыщенный плейбой влюбляется в обреченную гейшу. Да, это было действительно неплохо. Читая роман, я представлял себе глаза Джины, ее ноги, ее лицо, озарявшееся непостижимым внутренним светом всякий раз, когда она смеялась.

Она готовила ужин у себя в квартире. Мне приходилось снимать ботинки у самого входа. Мы долго обсуждали японскую культуру — точнее, Джина говорила, а я слупит и пытался есть палочками, роняя кусочки куриного филе на ковер. Потом неожиданно наступало время вызывать для меня такси или чистить зубы нам обоим. После этого мы занимались любовью на полу, вернее, на матрасе. Ради нее я был готов разбомбить Пёрл-Харбор.

Я хотел, чтобы она оставалась со мной навсегда, поэтому обещал ей все на свете: счастье, любовь до конца жизни и, конечно же, семью. Я знал, что семья — это как раз то, что придется ей по душе: ее собственный папочка бросил ее и мать, когда Джине было всего четыре года, и она выросла в тоске по настоящей семейной жизни. И все-таки она горько плакала, когда сообщала в банк, что не поедет в Токио.

Вместо того чтобы жить в Японии, она стала работать внештатным переводчиком в японских компаниях в Сити. Но многие из них теперь разорились или закрывались перед отправкой домой. Ее карьера оказалась вовсе не такой, о которой она мечтала. Я знал, что она пожертвовала очень многим ради того, чтобы быть со мной. Если бы я не был так безумно счастлив, я бы, наверное, чувствовал себя виноватым. С тех пор как мы поженились и родился Пэт, Джина сидела дома. Она сказала, что не прочь расстаться с работой ради меня и Пэта — «моих мальчиков», как она нас всегда называла.

Я подозревал, что решение стать домохозяйкой ради настоящей семейной жизни далось ей непросто. Но она всегда старалась обставить все так, что это казалось естественном и само собой разумеющимся.

— Не желаю, чтобы моего сына воспитывали посторонние, — заявила она. — Чтобы какая-нибудь толстенная девица из Баварии на целый день усаживала его перед видиком, пока я пребываю на работе.

— Вот именно! — поддержал ее я.

— И не хочу, чтобы он питался замороженными продуктами, наспех разогретыми в микроволновке. Не хочу приходить домой без сил и падать от усталости, вместо того чтобы играть с ним. Не хочу, чтобы он рос без меня. Не хочу, чтобы его детство было похоже на мое. Я хочу, чтобы у него была настоящая семья.

— Согласен, — кивнул я, понимая, что для нее это была больная тема. Еще немного — и она могла бы начать орать во всю глотку, высказывая свое мнение по поводу воспитания собственного ребенка.

— А что тут плохого, если женщина сидит дома с малышом? Все эти амбиции — просто безнадежно устаревшие восьмидесятые годы. Невозможно успеть переделать все на свете. Мы ведь не умрем, если у нас будет поменьше денег, да? И ты все равно сможешь покупать мне суши раз в неделю, правда?

Я сказал, что буду покупать ей столько сырой рыбы, что у нее вырастут жабры. И она осталась сидеть дома с нашим сыном.

А когда я возвращался с работы вечером, то кричал: «Привет, родная! Я уже дома», — как будто мы были героями какой-то американской телевизионной комедии пятидесятых годов, где Дик Ван Дайк приносил домой бекон, а Мэри Тайлер Мур мастерила из него неподражаемые сэндвичи.

Не знаю, почему я пытался подшучивать над этим. Может быть, потому, что в глубине души все же чувствовал, что Джина только притворяется домохозяйкой, а я прикидываюсь тем, кем всегда был мой собственный папа и пытаюсь разыгрывать роль отца семейства.

3

Марти вырос, обедая под постоянно включенный телевизор. Телевизор был его нянькой, его лучшим другом и учителем. Он до сих пор мог наизусть воспроизвести программы телепередач времен своего детства. Он мог насвистеть мотив из сериала «Даллас». Он пародировал Далека лучше чем кто бы то ни было из моих знакомых. Конкурс «Мисс Вселенная» научил его всему, что он знал о птицах и пчелах, то есть на удивление немногому.

Хоть я совсем не походил на него, Марти сразу же привязался ко мне, потому что у меня было примерно такое же детство. Со стороны это может показаться не особенно прочным основанием для настоящей дружбы, но вы очень удивитесь, когда узнаете, как мало телевизионщиков могут похвастаться таким же прошлым. Большинство из них выросли среди книг.

Когда мы впервые встретились на маленькой радиостанции, нас обоих шутки ради называли «многосторонними личностями». Главными талантами Марти было умение бегать за бутербродами, сортировать почту и заваривать чай. Но уже и тогда все замечали этого молодого человека с глазами навыкате и самодовольной ухмылкой на губах. И все из-за его нескончаемой энергии, которую он буквально излучал. Хотя при этом, помнится, никто и не думал принимать его всерьез.

Я занимал более высокий пост, чем Марти. Я писал статьи, был продюсером различных шоу и даже порой очень быстро и нервно читал последние новости. Как я уже говорил, мне всегда было не по себе, когда я выступал в прямом эфире, в этом отношении я, можно сказать, недалеко ушел от Джины. Загоралась красная лампочка, и вместо того чтобы включаться, я вырубался сам. Однако очень скоро выяснилось, что прямой эфир — это именно то, ради чего Марти родился на свет.

Когда ведущий ночной передачи в прямом эфире, куда звонили только законченные психи (мы называли это шоу «ночной сменой для придурков»), перешел от нас на кабельное телевидение, я уговорил начальство радиостанции попробовать Марти. Отчасти потому, что я надеялся, что он с этим справится. Но главным образом из-за того, что у меня кожа покрывалась мурашками при одной мысли о том, что это придется делать мне самому.

И вот что поразительно: ему удавалось творить чудеса из самого непригодного материала, какой только можно себе представить. Пять вечеров в неделю Март и принимал звонки от людей, собиравшихся вешаться, от теоретиков всевозможных заговоров, от контактеров с инопланетянами и разнообразных душевнобольных и превращал все это в приличную передачу.

Хорошей передачей это становилось благодаря тому, что Марти разговаривал так, будто общение с обитателями страны психов доставляло ему неземное удовольствие.

У нас постепенно образовался клуб почитателей, и вскоре после этого стали поступать предло жения сделать ток-шоу на телевидении. Нас приглашали на встречи, кормили вкусными обедами, нам льстили и сулили золотые горы. И очень скоро мы забросили свой успешный проект. Вот вам тот редкий случай, когда крысы бегут с благополучно плывущего корабля.

Но на телевидении все оказалось по-другому. Здесь нельзя было просто пустить в студию гостей «с улицы», как это происходило на радио. Тут стало недостаточно чудаковатых дамочек, забеременевших от развратных инопланетян.

Прошел год, а Марти продолжал биться со своим собственным шоу и у него все еще оставался такой вид, словно он находится именно на том месте, о котором мечтал всю жизнь. Однако напряжение начинало сказываться и с каждой неделей он сидел в гримерной чуть дольше, чтобы замазать свои морщины. В его белокурых волосах появилась проседь, и не только потому, что семь дней в неделю ему приходилось разыскивать гостей для передачи. Когда мы работали на радио, Марти нечего было терять. Теперь же ситуация изменилась.

Когда я приехал в студию, он сидел в кресле в гримерной и проводил мозговую атаку насчет будущих гостей с группой юных ассистенток, жадно ловивших каждое его слово. В это же время гримерша пыталась придать его коже оттенок, хоть чуточку напоминавший человеческий. Марти с подозрением отхлебнул воды из поставленного перед ним стакана.

— Это что, «Эвиан»?

— Вы хотели газированную воду? — осведомилась миловидная девушка в камуфляжных штанах и армейских ботинках.

— Я хотел «Эвиан».

Она, как мне показалось, вздохнула с облегчением.

— Так это и есть «Эвиан».

— А, по-моему, нет.

— Ну ладно, это «Бадуа».

Марти бросил на нее взгляд, ломающий бревна.

— Но в торговом автомате не было «Эвиана», — попыталась защититься ассистентка.

— Поищи в зеленой комнате, — посоветовал он со вздохом.

В гримерной раздался одобрительный гул. «Эвиан» для Марти, разумеется, найдется в зеленой комнате — загончике, где ждали своего выхода в студию гости программы. Храбрости у девушки в камуфляжных штанах явно поубавилось, но, все еще бодро улыбаясь, она отправилась на поиски требуемой воды.

— Я думаю, нам нужно устроить классическую встречу с какой-нибудь легендой Голливуда, — сказал Марти. — Я думаю, нужно, чтобы на экране появился Майкл Паркинсон со своим знаменитым пюпитром с зажимом для бумаг. Я думаю о Тинселе Тауне. Я думаю, следует пригласить кого-нибудь из претендентов на «Оскар». Я думаю… Джек Николсон подойдет?

— Джека сейчас нет в городе, — высказалась редактор по гостям, маленькая нервная девушка, которая недолго должна была продержаться на этой работе. Ногти она уже сгрызла до основания.

— Леонардо Ди Каприо?

— Его невозможно достать.

— Клинт Иствуд?

— Я оставила приглашение у него в офисе. Но вряд ли.

— Роберт Митчем? Джеймс Стюарт?

— Они, к сожалению, уже покойники.

Марти бросил на нее злобный взгляд:

— Никогда больше так не говори! Они просто на данный момент не могут принять участия в программе.

Он глянул на меня в зеркало — его глаза, как две бусинки, поблескивали из-под слоя оранжевого грима.

— Почему мы не можем добыть ни одной гребаной экранной звезды, Гарри?

— Потому что ни у одного из тех, кого ты упомянул, нет сейчас готового продукта, — сказал я то, что повторял ему каждую неделю. — А как только он у них появится, нам придется сражаться из-за него со всеми остальными ток-шоу.

— Вы смотрели сегодняшние вечерние новости? — спросила гримерша мечтательно, таким тоном, какой могут себе позволить только гримерши, абсолютно не замечая нервного срыва у окружающих. — Было так интересно! Показывали митингующих в аэропорту. Ну, тех самых, которые приковывают себя к деревьям. Они еще протестуют против нового терминала…

— И что с того? — фыркнул Марти. — Ты не знаешь, как еще поддержать разговор?

— Мне нравится их лидер, — ответила девушка. — Клифф, если не ошибаюсь. У него еще такие косички на голове. Он просто супер!

Все женщины в комнате шумно выразили свое одобрение. Я сам видел этого Клиффа на дереве — тощего, с претензией на оригинальность, в том числе и косичками, — но мне и в голову не могло прийти, что он имеет успех у женщин.

— Вот кого вам надо пригласить на шоу, — торжествующе сказала гримерша, припудривая Марти пуховкой. — Он намного интереснее, чем какая-нибудь старая суперзвезда с пересаженными волосами и очередной дежурной пошлостью наготове.

— Клифф — это неплохая идея, — сказал я. — Но я не знаю, как его достать. Хотя это должно быть не так сложно, как с Клингом Иствудом.

— У меня есть номер его мобильника, — раз- дат и робкий женский голос из глубины гримерной. Если, конечно, это вам поможет.

Мы все обернулись.

Это была худенькая рыжеволосая девушка, возможно, ирландка, такая бледная, что, казалось, никогда не видела солнца. Ей было лет двадцать с небольшим (можно было предположить, что она недавно окончила университет), но на ее лице красовались веснушки, как у девочки-подростка. Я никогда раньше ее не видел.

— Сибхан Кемп, — покраснев, представилась она, ни к кому конкретно не обращаясь. — Я новый помощник продюсера. Ну, так что, позвоним Клиффу?

Марти взглянул на меня. Я понял, что ему понравилась идея. Мне тоже. Потому что, как и все телевизионщики, мы больше всего на свете ценили подлинность везде и во всем. Разумеется, если не считать высокооктановой знаменитости. Ее мы ценили превыше всего.

Нам до смерти надоели молодые звезды, проталкивающие свои говенные фильмы. Мы истосковались по настоящим людям с настоящей жизнью и настоящими сюжетами: заметьте, сюжетами, а не анекдотами. Они давали нам прекрасный телепродукт по удивительно низкой цене. Мы же взамен предлагали им психотерапию — возможность свалить все свои проблемы на миллион телезрительских ковров.

Разумеется, если бы Джек Николсон вдруг позвонил и попросил разрешения появиться на нашей передаче, мы бы немедленно вызвали охранника, чтобы выпроводить всех настоящих людей из здания. Но Джек почему-то не звонил. Видимо, в наши дни слишком мало осталось знаменитостей, которых можно просто так взять и выцепить.

Итак, мы благоговели перед настоящими людьми, страстно стремящимися к чему-либо, настоящими людьми, которые заняты не только своей карьерой. А человек, приковавший себя к дереву и отбивающийся от полицейских собак, пытающихся тяпнуть его за яйца, — так где же еще найдешь кого-нибудь более настоящего?

— Откуда ты его знаешь? — поинтересовался я.

— Я раньше с ним встречалась, — ответила она.

Мы с Марти переглянулись. На нас это произвело впечатление. Значит, эта Сибхан — тоже настоящий человек.

— Из этого ничего толком не получилось, — продолжила она. — Довольно тяжело, когда твой парень столько времени проводит на дереве. Но мы остались друзьями, и я восхищаюсь им: он действительно верит в то, что делает. Он считает, что система жизнеобеспечения планеты и так на пределе, а политики только и делают, что распространяются на экологические темы. Он думает, что человек должен оставлять на земле лишь следы своих ног, а получать от земли только впечатления и воспоминания.

Блестяще, черт бы его подрал, — сказал Марти. — Кто его агент?

* * *

Я сидел наверху, на галерее, и пялился на дюжину экранов, показывавших в пяти различных ракурсах, как Марти берет интервью у человека, хвалившегося, будто может надуть презерватив, натянутый на его голову, — ему это действительно неплохо удавалось, — и вдруг почувствовал, что кто- то подошел сзади.

Это была Сибхан, она улыбалась, как ребенок, который в первый свой день в новой школе неожиданно понял, что все у него будет в порядке.

В темноте галереи ее лицо освещали укрепленные на стене мониторы. Это самые обыкновенные телевизоры, но мы называем их мониторами. Благодаря им у режиссера есть возможность выбрать нужный ракурс для передачи. Они показывают не только то, что выходит в эфир, но и то, что могло бы выйти. Сибхан улыбалась. У нее была очаровательная улыбка.

— Я думал, что этот Клифф не дает интервью, — начал я. — Тем более после того, как его высмеяли в воскресной газете. Они написали, что он делает все это только ради славы и популярности среди девчонок-хиппи. — Тут я вспомнил, что Сибхан с ним встречалась, и поспешил добавить: — Извини, я не хотел тебя обидеть.

— А я и не обиделась, — ответила она. — Все правильно, но на этот раз он, возможно, согласится.

— Почему? Из-за тебя?

— Нет, — рассмеялась она, — потому что ему нравится Марти. Он считает, что Марти не принадлежит к телевизионному истеблишменту.

Я поглядел, как Марти на мониторе чуть не подавился от хохота, когда презерватив взорвался у парня на голове. Уж если кто и принадлежит к истеблишменту, так это именно Марти. И если бы ему так сказали, он счел бы это комплиментом.

— И главное, — сказала Сибхан, — потому что мы выходим в прямом эфире.

Действительно, мы были чуть ли не последним живым шоу на телевидении. Большинство передач шло «как бы в прямом эфире», они подделывали возбуждение живого телевидения, подстраховываясь записью. Гнусная ложь, фальшивка!

Но «Шоу Марти Манна» не было фальшивкой. Если вы смотрите на парня с презервативом на голове, то можете быть уверены, что презерватив надувают именно в этот момент.

— Борцы за экологию считают, — продолжала Сибхан, — что единственное место в средствах массовой информации, где ист цензуры, — это прямой эфир на телевидении. Можно задать один вопрос?

— Валяй.

— Это твоя «Эм-Джи-Эф» на стоянке? Такая красная.

«Ну вот, начинается, — подумал я. — Сейчас она прочтет лекцию о том, как машины портят воздух и пробивают дырки в озоновом слое». Порой современная молодежь приводит меня в отчаяние. Они, кажется, ни о чем больше не думают, кроме как о будущем планеты.

— Да, моя, — насторожился я.

Классная машина.

* * *

Когда я вернулся домой, они уже спали. Я почистил зубы и разделся в темноте, слушая, как моя жена ровно и тихо дышит во сне.

Этот звук всегда пробуждал во мне невыразимую нежность. Только во сне Джина казалась уязвимой, и я мог обманывать себя, что она нуждается в моей защите. Она встрепенулась, когда я забрался в кровать и обнял ее.

— Хорошее сегодня было шоу, — пробормотала она.

Она была теплой и сонной, и я любил ее такой. Она лежала ко мне спиной — она всегда так спала-и теперь вздохнула, когда я прижался к ней, поцеловал в шею и провел рукой по ее длиннющей ноге. Именно эти ноги шокировали меня, когда я впервые увидел ее. Впрочем, они и до сих пор действовали на меня так же.

— Джина… Моя Джина.

— Гарри, — тихо отозвалась она, — ты ведь не хочешь, правда? — Она нежно потрепала меня рукой. — Хотя, возможно, и хочешь.

— Ты такая чудесная…

— А ты все еще довольно резвый, — рассмеялась она, поворачиваясь, чтобы посмотреть на меня своими все еще полузакрытыми сонными глазами. — Я имею в виду для мужчины твоего-то возраста.

Джина села на кровати, стянула через голову футболку и швырнула ее на пол. Потом провела р/- кой по волосам и улыбнулась мне. Ее прекрасное стройное тело освещал свет фонаря, просачивавшийся сквозь шторы. В нашей комнате никогда не было по-настоящему темно.

— Ты все еще меня хочешь? — спросила она. — Даже спустя столько лет?

Я, наверное, кивнул. Наши губы вот-вот должны были встретиться, но в этот момент заплакал Пэт. Мы переглянулись. Джина улыбнулась. Я — нет.

— Пойду принесу его, — сказала она, а я шлепнулся обратно на подушку.

Она вернулась в спальню с Пэтом на руках. Он тяжело дышал и в слезах пытался пересказать свой кошмар, что-то про гигантских монстров, — а Джина успокаивала его, укладывая в кровать между нами. Как обычно, едва попав в нашу теплую постель, он тут же успокоился.

— Повернитесь на бочок и спите рядышком так, как спят две ложечки в буфете, — ласково приказала нам Джина.

Мы с Пэтом послушно перевернулись на бок, его теплые маленькие ножки в байковой пижаме уткнулись в мою спину. Я слышал, как он шмыгал носом, но теперь все было в порядке. Джина обхватила нас обоих длинной топкой рукой и прильнула к Пэту.

— А теперь спать, — прошептала она. — Все будет хорошо.

Я закрыл глаза, мальчик лежал между нами, и, засыпая, я спрашивал себя, кому Джипа это говорила: мне, Пэту или нам обоим сразу.

— Нет никаких монстров, — авторитетно подытожила она, и мы послушно заснули в ее объятиях.

4

Нельзя сказать, что тридцатилетие Джины прошло совершенно безболезненно.

Отец позвонил, чтобы поздравить ее с днем рождения, уже под вечер, и потому всю первую половину дня она провела в раздумьях, позвонит ли этот никудышный старый мерзавец или нет.

Двадцать пять лет назад, незадолго до того, как Джина пошла в школу, Гленн (ее папаша все время настаивал, чтобы все называли его именно так, особенно его собственные дети) бросил семью, мечтая о карьере рок-музыканта. И хотя он уже пару веков простоял за прилавком магазина музыкальных инструментов на Денмарк-стрит и его мечты о славе поизносились, а хипповские патлы поредели, Гленн все еще считал, что он вольный дух, который вправе забывать или вспоминать о днях рождения в зависимости от того, когда ему это захочется.

В музыкальном отношении Гленну так ничего толком и не удалось. Была одна группа со скромным контрактом на запись и один хитовый сингл. Возможно, вы заметили его, когда он играл на бас-гитаре в передаче «Лучшие из лучших».

В молодости он был очень красив (Гленн, а не Тед Хит): фигура как у Роберта Планта, белокурые волосы викинга и привлекательный оголенный торс. Но у меня всегда было ощущение, что настоящее призвание Гленна — создавать семьи и тут же разбивать их вдребезги.

Мать Джины была всего лишь первой в длинном ряду покинутых им жен. Они были разбросаны по всей стране: женщины, подобные ее матери, которую в шестидесятые и семидесятые годы считали такой красавицей, что ее улыбающееся лицо порой появлялось в глянцевых журналах, и дети, подобные Джине, выросшие без отца в те времена, когда это еще считалось трагедией.

возбуждение живого телевидения, подстраховываясь записью. Гнусная ложь, фальшивка!

Но «Шоу Марти Манна» не было фальшивкой. Если вы смотрите на парня с презервативом на голове, то можете быть уверены, что презерватив надувают именно в этот момент.

— Борцы за экологию считают, — продолжала Сибхан, — что единственное место в средствах массовой информации, где ист цензуры, — это прямой эфир на телевидении. Можно задать один вопрос?

— Валяй.

— Это твоя «Эм-Джи-Эф» на стоянке? Такая красная.

«Ну вот, начинается, — подумал я. — Сейчас она прочтет лекцию о том, как машины портят воздух и пробивают дырки в озоновом слое». Порой современная молодежь приводит меня в отчаяние. Они, кажется, ни о чем больше не думают, кроме как о будущем планеты.

— Да, моя, — насторожился я.

Классная машина.

* * *

Когда я вернулся домой, они уже спали. Я почистил зубы и разделся в темноте, слушая, как моя жена ровно и тихо дышит во сне.

Этот звук всегда пробуждал во мне невыразимую нежность. Только во сне Джина казалась уязвимой, и я мог обманывать себя, что она нуждается в моей защите. Она встрепенулась, когда я забрался в кровать и обнял ее.

— Хорошее сегодня было шоу, — пробормотала она.

Она была теплой и сонной, и я любил ее такой. Она лежала ко мне спиной — она всегда так спала — и теперь вздохнула, когда я прижался к ней, поцеловал в шею и провел рукой по ее длиннющей ноге. Именно эти ноги шокировали меня, когда я впервые увидел ее. Впрочем, они и до сих пор действовали на меня так же.

— Джина… Моя Джина.

— Гарри, — тихо отозвалась она, — ты ведь не хочешь, правда? — Она нежно потрепала меня рукой. — Хотя, возможно, и хочешь.