Польза действительно была. Однажды жильцами бывшего купеческого дома заинтересовалась районная жилищная комиссия. Приперлась делегация в составе двух бойких комсомолок и нескольких молчаливых мужиков. От одного за версту разило махоркой и нафталином, от второго – дешевым вином. Ходили по коридорам, осматривали комнаты, помещения, окна, двери… Первая старушка в это время сидела у окна дальней комнаты, пила пустой чай и вспоминала двух покойных мужей. Вторая мирно дремала под пледом в кресле-качалке в помещении через стенку.

Лёва безропотно показал комиссии документы на четыре комнаты, паспорт и копии метрик своих многочисленных детей. Дети были рождены в разное время, разными женщинами, в разных городах и фактически проживали в разных частях огромной страны. Только никто об этом не знал, так как прописаны (конечно же фиктивно) все как один были в купеческом доме. В ответ на претензию об излишках жилплощади Лёва на голубом глазу заявил: «Какие излишки, барышни?! Скоро супружница привезет от родни детишек, престарелую тещу, и мне опять придется спать на раскладушке в коридоре».

Подкрепленный документами довод был убедителен. Тогда комиссия налегла на бабушек – не много ли каждая занимает квадратных аршинов? Ветераны аж подпрыгнули от такой наглости, а после встретили натиск заученными фразами: «Мы представители московского рабочего класса и заработали аршины честным пролетарским трудом. Ежели чего и отпишем, то исключительно соседу Северному. Он многодетный и относится к нам как архангел Гавриил. Не то что вы, нехристи! Кабы не такие, как он, так и Николашку бы с трона не скинули!..»

Заслышав решительные речи, пронизанные православным и марксистским гневом, комиссия поспешила ретироваться и больше в купеческом доме не появлялась. Лёва снова расправил плечи, ну а старушки получили на ужин заслуженный белый хлеб с клубничным вареньем и уснули в своих комнатах с блаженными улыбками на устах.

…Кумекать Лёва умел – недаром большую часть жизни провел в Москве, а не в Балашихе или в Гольянове. После серьезного разговора с доктором в его голову лезли мысли о подкупах должностных лиц из Госбанка и о прочих финансовых аферах. Потом мыслительный процесс вильнул в сторону обычного борделя. А что? Это было проще, дешевле и, как говорится, стоило меньших нервов.

Идея понравилась, но смущала сама ее суть – Лёва Северный никогда не видел себя в роли заурядного бардача[21]. Положение уважаемого московского вора не сожительствовало со специальностью владельца притона примерно так же, как молоко не желало соседствовать в желудке с селедкой.

И тут помог случай. Белуга издавна любил отметить удачное дельце банды Северного поллитровкой самогона или дозой хорошего марафета. С самогоном было все просто, а вот марафет ему поставлял Авиатор, который мог достать что угодно. Авиатор и вышел на человека, присылавшего в Москву незнакомый и очень сильный препарат. Попробовав его, Белуга пришел в восторг и тут же предложил Лёве организовать наркотический притон. «А ведь неплохая мысль! – подумал тот. – Марафет, какого бы он ни был происхождения, завсегда ценился и уважался в криминальном мире. Это не бордель с проститутками. Это совсем другой коленкор!»

Так и завертелось. Лёва дал согласие Белуге, тот переговорил с Авиатором, Авиатор вышел на поставщика с предложением о поставке оптом приличных партий препарата. В общем, через некоторое время Лёва Северный стал счастливым обладателем двух комнат в купеческом доме, где и начал потихоньку принимать гостей, страждущих неземного наслаждения.

Все гости были проверенными и при деньгах, умели держать язык за зубами. Каждому Лёва неоднократно сказывал: «Желаешь получать удовольствие – приходи, плати бабки и получай. Только делай все тихо и аккуратно. А ежели меня накроют, то навсегда позабудешь о хорошем марафете».

…Последнее местечко, куда Лёва заглядывал с особым удовольствием, было небольшое помещение с недавно установленной новенькой чугунной ванной. Помимо самой ванны здесь появилась керамическая плитка на стенах, новые трубы, краны иностранного производства, два матовых плафона на изогнутых мельхиоровых ножках по обе стороны от овального зеркала, блестящие крючки и полочки из того же мельхиора. И множество других причудливых деталей интерьера.

Все это делалось Лёвой на будущее. Кто знал, сколько еще продержится организованный им притон – полгода, год, два?.. Люди, поставлявшие ему чудо-марафет, поговаривали, будто запасов его осталось немного. К тому же беспокоил неизменный риск, рука об руку идущий с такими опасными затеями. А тут еще несчастье с пловцом, прыгнувшим с лодки в воду и не вернувшимся на поверхность. В общем, притон притоном, а обустроенная квартирка в кирпичном доме никогда не помешает. Ее можно с выгодой сдавать, а можно при случае и сбыть за хорошую цену. Хотя о продаже Лёва думать решительно не хотел. К чему торопиться? Район хороший, спокойный. От Грохольского до Садового всего-то два квартала и столько же до Бульварного. Это ж почти центр! Да еще эти слухи, точившие Лёвину стабильность, словно могильные черви. В Москве народ все громче поговаривал о грядущей денежной реформе. Дескать, офицерье вернулось с войны при больших деньгах, и товаров в стране на эти средства не набрать, и ежели все разом придут отовариваться, то экономика государства затрещит по швам. Потому продавать купеческий дом и держать немалое богатство в ненадежных бумажных купюрах Северный опасался.

Закончив осмотр владений, он снова посмотрел на часы и подошел к двери. Отодвинув толстый засов, приоткрыл тяжелую дверь, выглянул в образовавшуюся щель. На крыльце и рядом с ним никого не было. Прямо через двор грустно вздыхала гармонь, справа в переулке переговаривались женщины.

Лёва запер дверь и направился в большую кладовую, располагавшуюся в торце дома. В кладовой имелось оконце, через которое можно было осмотреть часть Грохольского переулка.

Напротив торца купеческого дома точили лясы две дородные тетки. Одна в светлой косынке и с хозяйственной торбой, другая – простоволосая, с полным тазом свежевыстиранного белья.

– Где же его носит? – сплюнул Северный на пол. – Неужто и вправду попался? Этого нам недоставало…

В миру Авиатора звали Борькой Гулько. Кличка прицепилась за ним потому, что ранее он занимался контрабандой, за что и отмотал два приличных срока. А всех контрабандистов в Москве издавна величали «авиаторами».

Раз в неделю Лёва выдавал Борьке приличную денежную сумму. Из своей квартиры тот прихватывал потертый саквояж со сменой белья и дюжиной вареных яиц, совал за пояс старенький «ТТ» со сбитым номером и уезжал на поезде с Ленинградского вокзала за чудо-марафетом. Возвращался он через трое или четверо суток – уставший, но счастливый, ибо за каждую удачную ходку ему полагался изрядный куш. После поездки он пару дней отсыпался и отдыхал, потом вновь являлся к Лёве за бабками и топал на Ленинградский вокзал…

Притон работал без перебоев. Гостей опасливый Лёва специально приглашал группами по три-пять человек не по строго заведенному графику, а в разные дни недели и в разное время суток – когда днем, когда вечером, а когда и глубокой ночью. Имело значение для конспирации и то, что дом стоял в отдалении от других жилых строений, и то, что Лёва требовал от гостей железной дисциплины – не шуметь, не петь, на улицу под марафетом носа не казать. За исполнением сих правил строго следил Белуга.

За все время работы притона накладок случилось около десятка. Кто-то сказал бы: многовато. А кто-то, оценив количество клиентов, ежемесячно проходящих через купеческий дом, отмахнулся бы: ерунда!..

Первая накладка случилась давненько в Калинине, когда поезд шерстил отряд легавых. Авиатор успел до шмона скинуть под лавку закутанную в тряпицу пачку купюр, и тогда все обошлось. Все остальные, кроме последней, происходили по глупости из-за неправильно рассчитанной дозы. Чудо-марафет был удивительно хорош, если колоть правильную дозу. На первом месте в ее расчете значился вес клиента. Конечно, имели значение и пол, и возраст, и общее состояние здоровья… Но кто станет заниматься такой бодягой? Не требовать же на входе справку из поликлиники! Лёва строго наказал Белуге, чтобы тот учитывал вес. Это было главным условием приема наркотика. И все же осечки иногда происходили, и человек двадцать, уйдя в мир грез, обратно не вернулись. Каждый раз приходилось избавляться от тел, нервничать, не спать ночами…

Наконец, последняя накладка произошла в прошлую ходку, когда Борьке всего-то и оставалось покинуть вокзал и дотопать до дома в Грохольском переулке. Так нет же, сверкнул фиксой в милицейский патруль, и понеслось. «Минуточку, гражданин; ваши документы; что у вас в саквояже…» Пришлось рвать когти, а потом и вовсе палить из волыны[22].

Длинноногий Авиатор снова вышел из воды сухим и приволок в купеческий дом долгожданную партию марафета. Через пару дней Лёва осторожно навел справки и разузнал о стрельбе во 2-м Коптельском. Один легавый был убит, второй – ранен.

Первая мысль, пришедшая на ум Лёвы, была следующая: объявить гостям-завсегдатаям двухнедельный перерыв, закрыть притон и затаиться. Он поделился страхами с надежными завсегдатаями, но те подняли его на смех: «Лёва, что за уборка?![23] В Москве убивают почти каждый день, и никто из-за такой ерунды заведений не закрывает!..»

Спустя сутки Лёва успокоился и сам вспоминал свои страхи с улыбкой.

…После наставлений знакомого доктора Северный выкуривал по одной папироске в день и большего себе не позволял. Хороший табачок он уважал, но здоровье и жизнь ценил гораздо выше. Коробку папирос при этом всегда таскал с собой. В минуты раздумий он доставал ее из пиджачного кармана, раскрывал и, поднеся к носу, вдыхал манящий аромат. Ему казалось, что запах помогает думать. Ну а если случалось поволноваться, тут он с полным на то основанием вынимал папиросу, чиркал спичкой и с превеликим наслаждением делал первую затяжку.

Сейчас настал именно такой момент. Поезд из Великого Новгорода прибыл на Ленинградский вокзал тридцать пять минут назад. Если, конечно, не задержался в пути, что после войны случалось редко. От вокзала до купеческого дома аршинными шагами Авиатора – минут четырнадцать-пятнадцать.

А его все нет.

Лёва вынул папиросу, постучал мундштуком по коробке, чиркнул спичкой. В косой полоске света, врывавшегося в кладовую сквозь стрельчатое оконце, заволновались серебристые клубы дыма.

Доносившиеся снаружи женские голоса внезапно стихли, две дородные тетки наговорились и разошлись по своим делам. В переулке стало тихо.

Когда волнение было пустым оправданием вредной привычки, Лёва курил медленно, осознанно наслаждаясь каждой затяжкой. Сейчас он волновался на полном серьезе, и папироска истлела в его пальцах в считаные секунды.

Не получив от затяжек должного наслаждения, он швырнул на пол окурок, смачно сплюнул вслед и хотел выругаться. Но в этот миг в переулке мелькнула чья-то тень.

Глава седьмая


Москва, Ленинградский вокзал – Грохольский переулок



20 августа 1945 года


Первый день дежурства на вокзале с непосредственным участником событий не принес ничего нового – долговязого нескладного типа с золотой фиксой и потертым саквояжем никто из сотрудников МУРа так и не заметил.

На второй день – 20 августа – исполнялась ровно неделя с того момента, как мамаша Константина Кима села в поезд и отбыла к сестрице в Ленинград. График прибытий и отправлений полностью повторялся. Номера поездов, пути, часы, минуты – все было словно под копирку. Поэтому три пары оперативников в приподнятом настроении ехали к отходу ленинградского поезда.

Минут за пятьдесят они порознь вошли в здание вокзала и распределились по заранее оговоренным объектам. Теперь дежурить с чемоданчиком на перроне выпало Бойко и Баранцу. Егоров с Горшеней обосновались за буфетным столиком. А Васильков с Костей устроились возле воинской кассы. Эта позиция была столь же удобна, как и местечко в буфете, – весь людской поток плавно протекал мимо. Старцев должен был присутствовать на совещании у комиссара Урусова, потому остался в управлении, повелев звонить и докладывать о ходе операции.

Вокзал жил своей привычной жизнью. Несколько месяцев назад большая часть пассажиров прибывала сюда в военной форме, тут и там мелькали патрули, по внутренним углам здания парили титаны с кипятком, а по путям к перрону под перекличку нервных гудков подъезжали составы из теплушек, санитарных или общих вагонов. Теперь же картина поменялась. Военных заметно поубавилось, вместо комендантских патрулей появилась милиция, титаны с кипятком заменили полноценный буфет и киоски. А по рельсам к платформам степенно подавались пахнущие свежей краской пассажирские вагоны, среди которых попадались и мягкие спальные. Что-то изменилось и в атмосфере, и в поведении людей. Вроде бы светило то же солнце, по небу проплывали такие же облака, с перрона тянуло тем же раскаленным сквозняком, пропитанным креозотом и угольным дымком. Но вокруг стало больше улыбок, яркой одежды, цветочных букетов. А из воздуха навсегда исчезли тревога и предчувствие беды.

– Костя, вроде не весна – лето на излете, а ты на девчонок засматриваешься, – шутливо отчитал напарника Васильков.

– Так больше не на кого смотреть, – смутился тот. – Последние пассажиры на ленинградский поезд прошли.

– И то верно, – вздохнул майор, огладив взглядом стоявших в очереди по соседству четырех девушек. Все они были свежи, красивы, улыбчивы, переполнены впечатлениями. Аккуратные прически, парадные блузки, наглаженные юбки, белые носочки, босоножки. Похоже, приезжали посмотреть Москву, походить по музеям, а теперь торопились в родной город, чтоб поспеть к началу учебного года.

До отправления поезда на Ленинград оставалось минуты две, все желающие уехать находились в вагонах. Здание вокзала опустело, около тридцати человек толпилось возле работающих касс, с десяток облюбовали буфет и еще столько же бесцельно бродили по огромному залу. Кто-то из этих людей ожидал прибытия пассажирского поезда из Великого Новгорода, другие покупали билеты на поезда, отходящие много позже.

Женский голос дважды монотонно оповестил об отправлении поезда на Ленинград.

– Сейчас к выходу на Комсомольскую площадь потянутся провожающие, – шепотом оповестил Костя. – Но их поток иссякнуть не успеет – в последний момент к нему присоединятся приехавшие из Новгорода.

– А ты, когда шел с перрона, слышал объявление о прибытии новгородского поезда? – спросил Александр.

– Слышал. Хотя и думал в этот момент о мамаше.

Васильков хотел спросить еще о чем-то, но из репродукторов раздался женский голос:

– Внимание! На второй путь платформы прибывает поезд Великий Новгород – Москва. Будьте осторожны. Повторяю…

Где-то далеко прозвучал паровозный гудок, звякнули вагонные буферы. Прошло минуты две, и тонкая струйка последних провожавших внезапно превратилась в бурный поток. Нутро вокзала вновь заполнилось людьми, топотом и гулом голосов.

Все ненужное и отвлекающее внимание моментально позабылось: расслабленность, посторонние разговоры, стоящие в соседней очереди девушки. Приподняв раскрытый журнал, Костя рыскал взглядом по людскому потоку в поисках «стрекулиста». Конечно же, глупо было надеяться на то, что тот выйдет из вагона и попрется через вокзал в точно таком же виде, в каком его запомнили милиционеры и другие свидетели давнего происшествия. Он постарается максимально изменить внешность: использует другую одежду, подстрижет волосы, наклеит усы с бородой или нацепит на нос очки, а вместо саквояжа прихватит сумку или чемоданчик. Но кое-что преступник изменить не в силах. Высокий рост; худощавую, нескладную фигуру с сутуловатой спиной; пружинящую походку на тощих ногах с острыми коленками. Эти особенности в фигуре Костя и высматривал в проходящих мимо мужчинах.

Первыми торопливо шагали те, кто вечно куда-то спешит и опаздывает. Они бегут, не разбирая дороги, на остановки общественного транспорта, чтобы томиться там вместе со всеми остальными в ожидании автобуса или трамвая. Главное – успеть на остановку первым.

За торопыгами в размеренном темпе шли нормальные пассажиры. Эти, наоборот, не спешили, надеялись уехать не на первом автобусе, а на втором или третьем, ибо не выносили толчеи. К чему тесниться и «обниматься» с потными гражданами в такую-то жару?

– Глянь-ка туда, – указал взглядом Васильков. – Не тот ли?

Следом за стайкой детей под командованием двух мамаш топала компания из трех молодых людей. Один был худой, высокий и… какой-то неестественный, придурковатый. В блатном мире таких называли алямс-трафуля[24].

– Не он, Александр Иванович, – прошептал Костя. – «Стрекулист» постарше.

Васильков кивнул. А про себя отметил: «Трудновато нам пришлось бы без тебя, Костя. Вон их сколько в толпе худых-то – через одного. Откуда после тяжелой войны толстым-то взяться?..»

Поток шел волнами; каждая волна, вероятно, соответствовала очередному опустевшему вагону.

В какой-то момент оба сыщика заметили в толпе коллег – Бойко и Баранца, коим выпало сегодня торчать около железнодорожных путей. «Покинули перрон? Неужели заметили и ведут кого-то похожего на «стрекулиста»? Но где же он?..» – недоумевал Васильков, пока Костя продолжал изучать приезжих.

Майор прошелся взглядом по толпе, но не отыскал ни одного высокого гражданина.

«В чем дело, Олесь?» – посмотрел он на товарища.

Словно услышав вопрос, тот указал взглядом на двигавшееся впереди скопление людей.

Поток проплывал мимо, и Александр с дотошностью таможенника осматривал одного, другого, третьего… Наконец взгляд зацепился за молодого мужчину, старавшегося держаться в самом центре пестрой толпы. Одет он был не по погоде – в длинный плащ, и при ходьбе странно подволакивал ноги.

«Ах вот оно что!» – догадался майор, продолжив наблюдение. Плащ служил прикрытием, а ноги странный субъект подволакивал потому, что они были немного согнуты в коленях. Именно так он решил уменьшить свой рост и не привлекать внимание. И еще его выдавал нервный, рыскающий взгляд. Попутчики в основном смотрели под ноги или в спину впереди идущего человека. Этот же пытался заглянуть далеко вперед, словно торопился узнать свое будущее.

Васильков пихнул локтем напарника, но тот и сам успел опознать «стрекулиста».

– Вижу-вижу, Александр Иванович, – Ким сунул за пояс журнал и подобрался. – Теперь это точно он, хоть и замаскировался…

От того образа, который Константин нарисовал в больничной палате, не осталось и следа. Ну, разве что легкие летние штиблеты да брюки. Вместо пиджака теперь был плащ, а на голове глубоко сидела светлая шляпа.

«Волосы темные средней длины, лицо вытянутое с большим носом, уши немного оттопыренные, голова яйцеобразная на тонкой и длинной шее…» – припомнил Васильков строчки из словесного описания. Да, лицо было вытянутым, но теперь оно изрядно потемнело из-за недельной щетины. Овальная форма головы благодаря светлой шляпе уже не бросалась в глаза. А нос из-за блестевших круглых очков в тонкой проволочной оправе не казался огромным. Саквояж, как и предполагалось, заменил небольшой чемодан – копия того, который нес в левой руке Ефим Баранец.

Мутный тип неплохо поработал над своей внешностью, чтобы его не узнали, да только все старания оказались напрасными. Точно составленный словесный портрет, талант штатного художника Наума Карпова и верный глаз Олеся Бойко сослужили добрую службу.

Пропустив толпу, Васильков с Кимом покинули позицию у воинских касс и устремились следом.

«Ведем», – условным сигналом предупредил Васильков сидящих в буфете Егорова с Горшеней. Василий еле заметно кивнул и допил остатки чая. Через несколько секунд последняя пара оперативников, покинув столик, влилась в непрерывный поток пассажиров, шедших с прибывшего поезда.

У главного выхода из вокзала, как всегда, дежурил милицейский патруль. По замыслу сыщиков, все должно было происходить естественно, буднично, чтобы преступник не заподозрил подвоха. Поэтому сотрудников милиции об операции не предупреждали. «Если они остановят фиксатого «стрекулиста» для проверки документов, то берите его на месте, – инструктировал перед началом операции Старцев. – Если пропустят – попытайтесь проследить, куда этот гад намылится».

У сотрудников милицейского патруля тоже имелся составленный художником МУРа фотографический портрет «стрекулиста», и они, бесспорно, жаждали его арестовать. Как ни крути, а один их товарищ погиб, второй серьезно пострадал, ударившись головой о гранитный пол. Но сработал фортель с изменением внешности, и преступник беспрепятственно проследовал мимо трех милиционеров.

Пары оперативников поочередно покинули вокзал. Держались на дистанции, но из поля зрения друг друга не выпускали и ежесекундно поглядывали на «стрекулиста».

Едва оказавшись на площади, он выпрямил длинные ноги и сразу «подрос» сантиметров на двадцать. Как и ожидалось, преступник повернул вправо – к железнодорожному мосту и Каланчевской улице. Это обнадеживало, ибо маршрут его бегства недельной давности был хорошо известен. По крайней мере, до середины Грохольского переулка.

До громыхавшего грузовыми составами моста «стрекулист» вел себя спокойно, хотя частенько и оглядывался по сторонам. Вынырнув из-под моста по другую сторону площади, толпа разделилась на два потока. Первый, лавируя между автомобильным транспортом, направился прямо к Домниковской улице, упиравшейся в Садово-Спасскую. Второй повернул направо на Каланчевскую улицу и двинулся вдоль железнодорожных путей.

В этот момент преступник неожиданно ускорил движение. Пришлось переходить на быстрый шаг и сотрудникам МУРа. А когда «стрекулист» перебежал проезжую часть перед грузовиком и юркнул на Большую Спасскую улицу, то пришлось и вовсе перейти на бег.

Маршрут с использованием Большой Спасской улицы сыщиками прорабатывался, потому сюрприза не вышло. Они знали, что в Грохольский переулок «стрекулист» сможет попасть и со Спасской, воспользовавшись 2-м Коптельским или Глухаревым переулком.

– Саня, давайте с Костей по Грохольскому! – крикнул Егоров. – Если что – стреляйте по ногам!

Четверо повернули на ту же Спасскую улицу, двое помчались по Каланчевской до следующего поворота…

Бегал этот стервец необычайно быстро – тут с Костиной оценкой зрелым оперативникам пришлось согласиться. Вроде нескладный и совершенно не похож на спортсмена, а поди ж ты! Как припустил по тротуару Спасской, так только подметки из-под развевавшихся пол плаща и засверкали.

Левой рукой Костя прижимал к телу больную правую, потому бег у него выходил не особо резвый. Но от Василькова он старался не отставать.

Коротенький квартал между Спасской улицей и Грохольским переулком они проскочили в несколько секунд. Повернув за угол, помчались по кривому переулку.

Вот слева промелькнул 2-й Коптельский переулок, где неделю назад прогрохотали выстрелы. Сейчас он был пуст. Рванули дальше мимо серых облупленных бараков и редких прохожих, мимо кустов сирени и одиноких рябин, мимо палисадников с лавочками и сплошных деревянных заборов.

Параллельно, в какой-то сотне метров к югу, их товарищи преследовали преступника, загоняя его к Глухареву переулку. Дальше тому бежать не было проку, потому что Большая Спасская улица упиралась в шумное и многолюдное Садовое кольцо. А ему – высокому и заметному – в толпе не скрыться. Ему проще затеряться здесь, среди сотен мелких дореволюционных построек.

Слева промелькнул крохотный сквер, впереди показался Глухарев переулок.

– Вон он! – воскликнул Васильков, заметив фигуру, мелькавшую между зеленых насаждений сквера.

– Ага, вижу, – подтвердил Ким.

На Грохольском Глухарев переулок заканчивался. Немного дальше вправо отходил другой переулок – Астраханский. «Не туда ли спешит этот оболтус с чемоданом?» – подумал майор.

Нет, оболтус спешил не туда. Преодолев своими гигантскими шагами последние метры до Грохольского переулка и едва не поскользнувшись на повороте, он побежал влево. Четверо оперативников, преследовавших его от Большой Спасской, отстали на полторы сотни метров.

– И нам его не догнать, – проворчал Васильков, на ходу выдергивая из-за пояса пистолет.

– Стреляйте, Александр Иванович! – крикнул сзади Костя. – У вас получится!

Момент для стрельбы был подходящим – вокруг ни одного прохожего. Однако дистанция для использования пистолета показалась великоватой.

– Попробую, – замедлил Васильков шаг и поднял оружие.

По переулку заметалось эхо одного выстрела, другого, третьего.

Первая пуля напугала «стрекулиста» – он втянул голову в плечи, согнулся пополам. После второго выстрела он дернулся в сторону, словно сверху налетел рой жалящих насекомых. А после третьего споткнулся, теряя равновесие, пробежал несколько метров и, уронив чемоданчик, упал.

– Есть!!! – радостно крикнул Костя. – Попали!!!

У майора мелькнула похожая мысль, он даже успел поздравить себя с удачным выстрелом. Но радовались оперативники рано. Распластавшийся на асфальте «стрекулист» вдруг вскочил, подхватил чемоданчик и нырнул в ближайший двор.

Двор был не просто проходным. Он оказался бесконечным и дырявым, как старый носок с помойки: в какую сторону ни поверни – везде отыщешь выход в соседний проулок. Прошмыгнуть можно было между домов или сараев, пройти насквозь через подъезды и черные ходы, протиснуться через плотные заросли лещины.

Сыщики обошли и облазили весь прилегавший квартал. Он был сонный, безлюдный и состоял сплошь из небольших жилых и хозяйственных построек.

Бойко с Баранцом повстречали пожилую жилистую тетку, вешавшую на веревку постиранное белье. Тетка побожилась, что мимо никто не пробегал.

Васильков с Кимом дали круг аж до Ботанического сада. По пути встретили с десяток прохожих, каждого останавливали, интересовались. Безрезультатно.

И только Егоров с Горшеней вернулись к месту сбора с обнадеживающей информацией.

– Мы набрели на необычный домик, – поделился с коллегами новостью Василий. – Добротный, кирпичный, построен до революции и расположен в глубине квартала. Возле него я нашел еще дымящийся окурок папиросы. Причем папироса недешевой марки и докурена лишь до половины. Значит, куривший человек торопился.

– Думаешь, «стрекулист»? – как всегда, засомневался Бойко. – А ну как простой житель этого дома? Вышел на крылечко, закурил, сделал пару затяжек. А тут жена кличет – мусор вынести иль за малым ребенком присмотреть.

Егоров спорить не стал:

– Может, и так. Но проверить домишко надо.

Василькову информация показалась интересной, и он предложил вызвать на место развивающихся событий Старцева.

Так и поступили. Четверо остались наблюдать за подозрительным домом, двое отправились в ближайшее государственное учреждение, где имелась телефонная связь.

Глава восьмая


Москва, Отцовский проезд – Красноармейская улица



20 августа 1945 года


Следующий день тоже не баловал прохладой, а после полудня в небе растворились последние клочковатые облака. Зной и духота стали невыносимыми. Колька Шаталов ужасно не любил купаться в открытых водоемах и вообще до чертиков боялся глубины. Но даже он, слоняясь в тени высокой березы, мечтал снова попасть на водную станцию «Динамо». Вчера на трибуне вблизи огромного водохранилища жара не ощущалась так остро, а легкие дуновения западного ветра и вовсе приносили облегчение.

– Хлебнешь? – протянул Хряпа бутылку с остатками портвейна.

Допив вино, Шатун швырнул пустую бутылку в ближайший палисадник. Кореша закурили и переместились на пару шагов вслед за уползавшей тенью…

Карманные часы имелись только у Шатуна. У Хряпы они не задерживались – то пропивал, то терял, то разбивал в драках. Поначалу, едва явившись в Отцовский проезд, Колька доставал их каждые пять минут, глядел на стрелки, а потом вертел башкой в разные стороны, обозревая из конца в конец пустынную улочку. Когда минуло назначенное для встречи время, он сник и вынул часы лишь однажды.

– Четверть четвертого, – сказал он и харкнул на березовый ствол. – Вот же сука!

– Шикарно налил керосину[25], – поддержал приятеля Хряпа.

Исчезновение Анатолия ставило крест на нелегких недельных поисках. Да, ровно неделю назад Лёва Северный приказал двум корешам отыскать хорошего пловца. Пять дней из семи они провели на водной базе; в будние дни народу там бывало несравнимо меньше, в основном занимались спортсмены из секций. Наконец вчера наткнулись на подходящего паренька. И вот на тебе – обманул.

В том, что Анатолий исчез, вины Шатуна и Хряпы не было, однако, помня о нраве Лёвы Северного, оба точно знали, какой бучей обернется сегодняшний день. Знали, что в итоге придется опять тащиться к водохранилищу, сидеть под палящим солнцем у плаката со служивым и, слушая опостылевший «Марш авиаторов», выискивать подходящего кандидата…

Тень от березы рябила желтыми солнечными пятнами. Мимо по пыльной дороге неторопливо прошел старый стекольщик, на спине которого на брезентовых лямках качался специальный ящик с вырезанными прямоугольниками оконного стекла.

От трех часов минуло двадцать пять минут. Торчать в Отцовском проезде больше не имело смысла.

– Ну чо, поехали к Лёве? – предложил Хряпа упавшим голосом, словно в Грохольском переулке их ждал следователь, судья с народными заседателями, а заодно и расстрельная команда.

Шаталов вынул часы, откинул крышку.

– Поехали. Хрен ли тут торчать!.. – поморщился он. И вдруг просиял: – Чешет. Гляди, Хряпа, он чешет!

Со стороны Красноармейской улицы своей пружинящей спортивной походкой шагал Анатолий. Одет был так же, как и вчера, правда, сумки с надписью «Динамо» на плече не было.

– Ты чего ж так не ко времени? – возмутился для порядка Шатун.

– Врача до мамани вызывал, – запыхавшись, сказал Анатолий.

Причина была уважительной. Кореша поздоровались с парнем за руку.

– Чего с маманей-то?

– Сердце барахлит. А в такую жару она вообще не встает.

– Ты у нее, выходит, один?

– Как перст. Отец погиб в сорок первом, старшего брата призвали в сорок третьем, через год и он сгинул при освобождении Польши…

Поддерживать и соболезновать Шатун с Хряпой не умели. Они пришли сюда по другому поводу, потому старший сменил тему и поинтересовался главным для них вопросом:

– Чего накумекал по работенке?

– Предложение дельное, – прямо ответил Анатолий. – Я согласен. Но у меня одна просьба. Точнее, условие.

– Какое еще условие?

– Всю причитающуюся мне сумму вы должны заплатить сразу.

– Как сразу? – не понял Шатун.

– Так. Сколько вы мне должны?

– Всего шесть косых. Мы принесли аванс – ровно половину. – Шатун сунул в карман штанов ладонь и на треть вытащил пачку банкнот довольно крупного достоинства.

Поддержал кореша и Хряпа.

– Шикарно кроешь, парниша! – развел он руками. – Только в серьезных конторах заведено так: сначала аванс, а полный расчет опосля дельца.

– Три тысячи, конечно, хорошие деньги, – настаивал на своем спортсмен. – Но я должен оставить мамаше всю сумму. Вдруг со мной какая беда стрясется? На три тысячи она долго не протянет.

– Чего с тобой может стрястись?!

– Ну, мало ли…

Меж сторонами понемногу расходился спор. С каждой минутой лицо Шаталова мрачнело, взгляд становился злым и колючим. Но и в голосе Анатолия все отчетливее звучало раздражение. Он опять, как и сутки назад, стоял один против двух наглых и задиристых блатарей. За ним была только правда, у блатарей в карманах лежали острые ножи.

До начала мордобоя оставались секунды. Простоватый Хряпа уже готовился ринуться на несговорчивого спортсмена, размахивая длинными ручищами и крича про окаёма и жало. Но старший по возрасту сумел пригасить в себе гнев и подключить к разговору все имеющиеся у него дипломатические способности.

– Ша, ерохвосты![26] – резко выкрикнул он.

Насупив брови и тяжело дыша, парни сдали назад.

– Пойми ж ты, насупоня[27], – спокойно и почти ласково обратился Шатун к Анатолию, – нет у нас с собой таких денег. Передали для тебя ровно три косых, так вот они – забирай хоть сейчас все до рублика. А оставшиеся три я могу занести твоей мамаше через пару-тройку дней.

– Как же ты ей занесешь-то? – не понял тот.

– Да проще некуда! Сейчас все вместе двинем к тебе. Ты покажешь свою хату, познакомишь нас с мамашей, оставишь ей аванс, возьмешь свою спортивную сумку с вещичками, и мы двинем в сторону Ленинградского вокзала. Там познакомим тебя с одним корешком, сядешь с ним в поезд и помашешь нам ручкой. А чуток позже мы занесем твоей мамаше оставшиеся три куска. Лады?

План был предельно прост. Тем, видать, Анатолию и понравился.

– Лады, – пожал он плечами. И на всякий случай спросил: – Точно занесете?

– Слово даю жиганское.

– Ну, тогда айда за мной…

Дом, где проживал Анатолий, был самым обыкновенным, похожим на тысячи других домов ближнего пригорода послевоенной Москвы. Ведомые Анатолием кореша вырулили на Красноармейскую и, не доходя до Чеховской, свернули к одноэтажному деревянному бараку.

Вокруг почерневшего от времени строения по зарослям лебеды с визгами и криками гонялась детвора. В тени на лавочке рядом с единственным входом скучали сухонькие старушки. Чуть поодаль на пыльной площадке пожилой мужик без трех пальцев на правой ладони ремонтировал первый советский мотоцикл «Л-300», выпускавшийся до войны на ленинградском заводе «Красный Октябрь».

– Как дела, Егор Иваныч? – поприветствовал механика Анатолий.

– А-а! – отмахнулся тот. – Заливает свечу, и хоть ты лопни. Ничего не могу поделать!..

– Марья Игнатьевна, Евдокия Ильинична, Акулина Матвеевна, – вместо приветствия провел перекличку старушек Анатолий.

Те довольно заулыбались, словно их приметил не сосед, а фотокорреспондент центральной газеты.

– Как Антонина? – спросила одна из них. – Слыхали, докторша сегодня к ней приходила?..

– С утра жаловалась на мигрень и боли в груди. Пришлось вызвать врача…

Над единственным входом в барак тонкой рейкой был обозначен год постройки здания – «1901». Троица нырнула в прохладную темноту длинного коридора, пропахшего застарелой плесенью, керосином и яблочным вареньем. От входа в обе стороны уходили одинаково сумрачные коридоры, в конце которых тускло отсвечивали грязно-серым светом давно не мытые окна.

Повернули вправо. Анатолий уверенно протопал до середины крыла здания и остановился.

– Давайте деньги.

– Держи, – протянул Шатун пачку купюр. – Пересчитывать будешь?

– Верю, – парень взялся за ручку обитой мешковиной двери. На уровне глаз на двери химическим карандашом был выведен номер «18».

– Ты это… – поспешно выговорил Шатун, – бабок много с собой не бери. Так… целковых сорок-пятьдесят – на всякий случай. Ну и пошамать[28] чего в дороге. А там, на месте, будешь на полном довольствии.

– Лады, – Анатолий исчез в комнате, из которой пахнуло тяжелым спертым воздухом.

Ждали минут десять. Наконец Анатолий вышел в коридор, неся с собой знакомую спортивную сумку с надписью «Динамо».

– Значит, тут обитаешь? – поинтересовался Шатун.

– Да, здесь и живем.

– Как мамашу величать?

– Антонина Афанасьевна.

– Предупредил, что мы занесем оставшиеся бабки?

– Сказал, через день-два придут товарищи.

– Правильно сказал…

На улице Шатун потянул из кармана часы.

– Успеваем? – спросил Хряпа.

– В самый раз. Но надо поспешать…

Троица напрямки по 1-й Инвалидной улице вернулась на Ленинградское шоссе, перебежала на его противоположную сторону и, дождавшись автобуса, поехала в сторону центра.

Глава девятая


Москва, Грохольский переулок



20 августа 1945 года


Когда Лёва услышал условный стук в дверь, все переживания, тяжелыми тисками сдавившие грудь, разом ослабли, отпустили. Шумно выдохнув, он отодвинул щеколду и приоткрыл дверь.

На крыльце торопливо цибарил папироску Авиатор. Лёва сгреб его за рукав плаща, затолкал внутрь и захлопнул массивную дверь.

– Что за фортели опять?! Какого хрена?! – не сдержав раздражения, воскликнул он.

– Тебе, Лёва, хорошо тут возмущаться! – взвился Борька Гулько. – Ты товар принял, бабки за следующую партию отдал и на неделю испарился! А я сейчас был в шкуре дикого кабана, случайно забежавшего в оружейный магазин! Вот, погляди! – Борька показал дырку в нижней части плаща. – Аккурат между ног пролетела. Еще немного, и яйца б отшибла.

– Они тебе все одно без надобности, – ослабил напор Северный. – Опять, что ли, на байдане прицепились?!

– В том-то и дело, что байдан я проскочил как чистый шар в лузу! А после моста на Каланчевской приметил двух сбоку…[29]

Идя за Лёвой по длинному коридору, Авиатор взахлеб рассказывал о своих приключениях. О скоростном забеге по Большой Спасской и Глухареву переулку, о выстрелах возле сквера, о падении…

– …И вот что я тебе скажу, Лёва: ну его к херам собачьим этот шухер вокруг моей персоны! – закончил он эмоциональный монолог. – Я должен залечь на дно недель на несколько, а вместо меня пусть поездит за товаром другой.

– Ответь мне для начала: ты ливер[30] за собой не притащил? – озабоченно нахмурил косматые брови Лёва.

Авиатор уверенно мотнул головой:

– Не! Я через проходные дворы три кругаля нарезал.

– Ладно, заметано. А кого вместо себя предлагаешь?

– Да хотя бы Шатуна! Кореш с головой, с руками и ногами.

– Обмозгуем, пока делаешь еще одну ходку.

– Ловлю на слове, Лёва. Дело серьезное. Если меня заарканят, то сам понимаешь – я к боли очень чувствителен и вида крови с детства не переношу…

Прошли через кухню в примыкавшую столовую и по традиции устроились у старого кухонного стола. Борька разместил на нем чемоданчик, щелкнул замками, откинул крышку. Под несвежей рубахой в несколько рядов лежали упаковки с препаратом. Несмотря на то что упаковки длительное время пробыли в воде, товарного вида они почти не потеряли. Разве что слегка потемнели. А все потому, что предусмотрительный изготовитель – немецкая фармацевтическая компания Pharma Fausto-Rindon – пропитывал упаковку парафином. Примерно так же поступали и некоторые производители боеприпасов, укладывая патроны в специальные влагонепроницаемые пакеты, покрытые парафин-полиизобутиленовой смесью.

Лёва наугад вынул одну из коробок. Ловким движением кухонного ножа надрезал плотный картон по краю и заглянул внутрь. В коробке поблескивали округлыми боками десять ампул с прозрачной жидкостью.

– Козырно, – оценил товар Лёва. И, переложив все упаковки из чемоданчика на стол, позвал: – Адам!

В коридоре от входной двери послышались торопливые шаги.

– Я здесь, Лёва, – сказал появившийся одессит.

Северный протянул ему упаковку ампул и строго напомнил:

– Аккуратнее с дозой. Если кто в первый раз, то коли поменьше.

– Понял.

Подхватив с плиты стерилизатор со шприцем и иглами, Белуга отправился в зал для главного действа.

– Что Сильвестр передал на словах? – вновь обратился Лёва к Авиатору.

Тот закинул свои шмотки обратно в чемодан и захлопнул крышку.

– Ничего нового. Как он и обещал, это была последняя партия, больше на берегу марафета нет. Срочно нужен хороший ныряльщик, потому как в Великом Новгороде такого не сыскать.

– Будет ему ныряльщик, будет. Шатун с Хряпой божатся, что подыскали дельного паренька-спортсмена. Я уже и задаток с ними передал. Так что к твоему отъезду должны привести…

После разговора в столовой дело пошло по привычному распорядку. С той разницей, что Северный приказал Борьке не мотаться домой, а отправиться на вокзал сразу из Грохольского переулка.

– Надо поменьше светить рожей по городу. Твой портрет небось каждому легавому греет душу в нагрудном кармане, – пояснил он свое решение. И приказал: – Так что собирайся в дорогу, Боря, поедешь в Новгород сегодня без трехдневного отдыха.

– Сегодня?! – всплеснул тот длинными ручищами.

– Сегодня, Боря, сегодня. Ты же сам говорил, что Сильвестр ждет ныряльщика. Вот и отвезешь его. И сам скроешься подальше от московских легавых. Отоспишься на свежем воздухе, поешь деревенских яичек…

– А помыться с дороги?! А поменять бельишко?!

– Сполоснешься у меня в ванной, покушаешь и спокойно отправишься на вокзал. А с бельишком… Я оплачу тебе покупку нового. В Новгороде зайдешь в галантерею и купишь, потом у Сильвестра сходишь в баньку и переоденешься.

С этими словами Лёва вынул толстую пачку купюр и бросил ее на крышку чемоданчика.

– Здесь все. И твоя доля, и бабки на новую партию марафета, и полтинник на бельишко.

В общении с Борькой вид больших денег всегда решал любые проблемы и разногласия. Вот и на сей раз Лёва Северный с удовлетворением заметил, как поменялось выражение лица Авиатора. Из возмущенно-недовольного оно в две секунды превратилось в радостно-послушное.

Через полчаса все обитатели купеческого дома были довольны и счастливы. Гости наконец получили по дозе чудо-марафета, и за дверью в зале наступила таинственная тишина. Лёва Северный отсчитал на предстоящую неделю несколько упаковок с ампулами и передал их Белуге. Чистый и посвежевший Авиатор сидел за столом в столовой и уплетал яичницу с колбасой и зеленым луком. И даже трогательные старушки, собравшись вместе, над чем-то заливисто хохотали, словно одна из ампул волшебным образом попала в их потемневшие и сморщенные руки.

В доме наступил тот долгожданный покой, о котором всегда мечтал Лёва.

– Поторопись, – бросил он Авиатору.

Быстро доев яичницу, Борька промокнул платком губы, подхватил чемоданчик и плащ и двинулся своими аршинными шагами по коридору. Лёву он догнал в тот момент, когда шумно распахнулась дверь в зал и на пороге возникла странная парочка – возрастной мужчина с клиновидной седой бородкой и молодая женщина невысокого роста. По лицу мужчины блуждала похотливая улыбка, женщина на ходу стянула с шеи тонкий шелковый платок и расстегивала бежевую блузку.

– Мы с вашего позволения в нумер, – подмигнул мужчина и неуверенной походкой повел спутницу по коридору.

– Проклятые сибариты, – проворчал Лёва. – Надобно вдвое увеличить плату за посещение дальних комнат. А то устроили, понимаешь, бордель…

У выхода Лёва и Авиатор попрощались с Белугой и тихо выскользнули за тяжелую дверь. На каменном крыльце остановились, прислушались.

Рядом с купеческим домом и в переулке не было ни души. Только прямо через двор все так же грустно вздыхала гармонь.

– Знаешь, Лёва, рванем-ка лучше кружным путем, – шепотом предложил Борька.

– А чего не напрямки? – насторожился тот.

– Не лежит у меня душа соваться в переулок, по которому меня гнали как зайца.

Интуиция не раз спасала бывшего контрабандиста, и Северный решил не спорить.

– Айда, – он послушно повернул к узкому проходу меж деревянных сараев.

Глава десятая


Москва, Грохольский переулок



20 августа 1945 года


Весточка в управление улетела, пятеро сыщиков с нетерпением ждали подмогу. Рассредоточившись по обширному двору и ближайшим закоулкам, они осторожно наблюдали за одноэтажным кирпичным домом, возле которого Егоров обнаружил дымящийся окурок. Сам Василий прогуливался по Грохольскому переулку, чтоб своевременно встретить подкрепление.

Первым примчался на служебной машине Старцев.

– Комиссару Урусову о том, что произошло, я доложил. Сотрудники спецотряда будут с минуты на минуту, – обрисовал он обстановку.

Поделился подробностями сегодняшнего дежурства на вокзале и Егоров.

– …Преследовали до Грохольского переулка, Саня с Костей перехватить не успели, открыли огонь. Он поначалу упал, но вскочил и нырнул в этот бесконечный проходной двор, – кивнул Василий в проулок. – Двор хорошенько осмотрели. В глубине стоит добротный кирпичный домик. Расположение выгодное, исчезнуть из него можно в любом направлении: в Грохольский, в 1-й Коптельский, в Глухарев и даже на Большую Спасскую. На крыльце я обнаружил дымящийся окурок дорогой папиросы. Шанс ошибиться, сам понимаешь, огромный. Возможно, этот жердяй слинял в неизвестном направлении, а нам подкинул окурок. Или же кто-то из жильцов курил на крыльце папироску. Но других зацепок, Ваня, нет и не будет.

– Почему же не будет?

– Думаю, после сегодняшнего случая длинноногий тип больше не появится на Ленинградском вокзале. Дважды вальсировал под стволами, третий раз испытывать судьбу не станет. Ну, если он не совсем сумасшедший.

– Как же так вышло, что он вскочил после выстрелов Сашки?! – продолжал удивляться Старцев. – Чтоб Сашка дал промах? Это ж немыслимо!..

«ТТ» считался хорошим, надежным пистолетом. Правда, половина всех заслуг по праву принадлежала мощному «маузеровскому» патрону. Не будь мощного патрона, не было бы и хваленого пистолета. Выпущенная из него пуля сохраняла убойную силу метров до пятисот, однако прицельная дальность составляла всего полсотни метров. Опытный стрелок мог поразить цель на чуть больших дистанциях, но после восьмидесяти метров все зависело от удачи, ибо сильно увеличивался разброс пуль.

– Далековато до этого черта было, – вступился за Сашку Егоров. – А догнать его никто не сумел бы, потому Саня и пальнул три раза в надежде на чудо…

Наконец со стороны Мещанской появилось темное пятно: ехал старый довоенный автобус Московского уголовного розыска. Раскачиваясь на неровном асфальте, он медленно приближался и издали походил на перегруженную речную баржу со скроенной из фанеры рубкой.

Старцев с Егоровым замахали водителю, чтоб ближе тот не подъезжал. Автобус остановился, и сыщики быстрым шагом направились встречать бойцов специального отряда.

Специальный оперативный отряд передали в распоряжение Московского уголовного розыска в 1940 году, когда по приказу наркома внутренних дел оперативно-служебная деятельность розыскных аппаратов была перестроена по линейному принципу. Набирали в этот отряд бойцов с опытом и с заслугами.

Оперуполномоченные частенько поражались покорности бойцов из этого отряда. Точнее, даже не покорности, а полному равнодушию к тому, что им приказывали делать. Велит начальник оперативной бригады (или попросту старший группы) окружить рынок и никого не выпускать – те безропотно выполняют, словно их поставили посторожить сарай с дровами. Отправляет прочесать квартал и задержать всех мужчин от тридцати до сорока лет – получите, распишитесь. Ах, этому за пятьдесят? Ну, бывает, попутали… С одной стороны, это было правильно, ведь как ни крути, а время для страны с лета 41-го и по сей день протекало тяжелейшее. Без дисциплины и исполнительности с бандитизмом во всех его проявлениях было не совладать. С другой стороны, тот же Сашка Васильков или прозорливый Егоров порой терзались вопросом: а существует ли в принципе граница их исполнительности? Или эти отмеченные партией и правительством бойцы пойдут куда угодно и сделают что угодно?..

Старцев с Егоровым в двух словах объяснили командиру отряда задачу. Тот разделил вооруженных автоматами бойцов на три группы, приказал им подойти к обозначенному дому с разных сторон и взять его в кольцо.

Дальше все шло как по маслу, и операция заняла не более трех-четырех минут.

– Открывайте! – Старцев требовательно постучал тростью в толстую дверь. Рядом с ним стояли командир отряда и старшина с автоматом. Остальные бойцы рассредоточились вокруг дома. Их не было видно, но из-за каждого дерева и сарая торчал автоматный ствол.

За дверью было тихо. Ни шагов, ни голосов, хотя Васильков и Бойко во время наблюдения расслышали женский смех и звуки патефона.

– Уголовный розыск! Немедленно открывайте или мы сломаем дверь! – еще громче крикнул Иван Харитонович, а старшина для острастки двинул по косяку прикладом «ППШ».

Внутри что-то зашевелилось, зашуршало, лязгнуло. Дверь приоткрылась, в щель высунулась мужская голова с засаленными волосами.

– В чем дело, граждане? Вы так громко стучите, шо я подумал, пожар! – возмутился мужчина с одесским говором.

Старцев так рванул на себя дверь, что мужик вывалился на крыльцо. Он был небольшого роста, полноват, одет в брюки и полосатую рубашку. Лицо было круглым с тонкими усиками и скорбной улыбкой виноватого шкодника.

– Вы шо, ко мне на день рождения? Так бы сразу и сказали. Проходите, я завсегда рад гостям! – посторонился он, пропуская непрошеных гостей.