Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Солженицын Александр И

Знают истину танки!

киносценарий для экрана переменной формы

Д Е Й С Т В У Ю Щ И Е Л И Ц А:

П а в е л Г а й, Т-120

П е т р К л и м о в, Т-5

И в а н Б а р н я г и н, летчик, Герой Советского Союза

В л а д и м и р Ф е д о т о в, Р-27, студент

В и к т о р М а н т р о в, его одноделец

А л е к с а н д р Г е д г о в д, Ы-448, «Бакалавр»

Ч е с л а в Г а в р о н с к и й, Р-863

Г а л а к т и о н А д р и а н о в и ч, хирург

Д е м е н т и й Г р и г о р ь е в и ч М е ж е н и н о в, ботаник

Е в д о к и м о в, полковник

Т и м о х о в и ч, бригадир

П о л ы г а н о в, бригадир

К и ш к и н, Ф-111

Б о г д а н, глава бандеровцев, Ы-655

М а г о м е т, глава мусульман

А н т о н а с, литовец

Х а д р и с, ингуш

Ю р о ч к а, молодой врач

Пожилой н о р м и р о в щ и к

А у р а, литовка

С-213, секретарь прораба, лагерный скрипач

К о к к и А б д у ш и д з е

В о з г р я к о в, С-731

Ч е р е д н и ч е н к о, майор, начальник ОЛПа

Н а ч а л ь н и к о п е р ч е к и с т с к о г о о т д е л а

С т а р ш и й о п е р у п о л н о м о ч е н н ы й

Б е к е ч, лейтенант, начальник режима

Н а ч а л ь н и к К В Ч

Н а ч а л ь н и ц а с а н ч а с т и

Н а д з и р а т е л ь с у г о л ь н ы м л и ц о м

Н а д з и р а т е л ь — «морячок»

П о л и т р у к

П р о р а б

Д е с я т н и к

Заключенные Особлага в номерах.

Надзиратели. Конвойные офицеры, сержанты, солдаты. Танкисты.

Во вступлении и эпилоге:

М у ж

Ж е н а

А л ь б и н а

Оркестранты, официанты, Курортная публика.

Значок \"\" означает монтажный стык, то есть внезапную полную cмену кадра. В остальных случаях подразумевается, что последующий кадр получается из предыдущего плавным (панорамным) переходом.

Надписи, начатые с левого края страницы, означают музыкальное и всякое звуковое сопровождение.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

УЗКИЙ (ВЕРТИКАЛЬНЫЙ) ЭКРАН.

Кипарисы! Вытянулись!.. Исчерна-зеленые.

У их подножья — снование маленьких людей. Далеко за вершинами скалистые горы в клубящемся туманце.

ШИРОКИЙ ЭКРАН.

Курортная аллея под ними. Газоны. Стволы и стебли знают свое место.

И все же хорошо…

Идут курортники нам навстречу в веселом пестром легком. В чалмах самодельных. Защитных очках. И с мохнатыми полотенцами.

Шуршит под ногами гравий. Обрывки неясные речи. Звук подъехавшего автомобиля.

Из «волги» выходят — Дама со слишком золотистой прической, ее Муж в чесучевом костюме, Девушка и Мантров, подобранный, довольно молодой. Они заперли машину и идут по аллее то в тени, то на солнце. То сквозь тень, то сквозь солнце.

Свисают ветви с бледно-розовой ватой цветов.

Они идут мимо киоска сувениров.

Мимо скамей, где отдыхают грузные курортники и грузные дети.

Открывается крутой откос наверх. По откосу — широкие ступени, декоративный кустарник.

Они поднимаются. Вверху — веранда, парусиновые пологи над ее пролетами. Над входом надпись: Ресторан «Магнолия».

оттуда доносится музыка.

Муж дамы:

— Ну как, Виктор? Выдерживаешь?

У Виктора сдержанная, но располагающая улыбка, ясный взгляд. То ли рассеянность, то ли растерянность:

— Не знаю. Еще не могу привыкнуть. Золотистая дама:

— Ах, Витенька! К хорошему люди привыкают легко! К хорошему мы вас быстро вернем. Правда, Альбина?

Девушка в той поре, когда всякая хороша. Мило-диковатая прическа. Улыбается вместо ответа.

ресторанная музыка ближе и громче.

Они уже — под шатром веранды. Белизна и сверкание столов.

Есть свободный, они садятся.

В прозор между балюстрадой и пологом — вершинки кипарисов где-то близко внизу, а за ними — море, море… Беленький пассажирский катерок.

веселенькая разухабистая музыка.

Муж

— Нет! Поразительное и удивительное не что Виктор там был, а что он оттуда вернулся! Невредимым!

Дама:

— Страдалец! Чего он там натерпелся! И ничего не хочет рассказать!

Мантров смотрит ясными глазами, улыбается умеренно:

— К сожалению, я ничего не помню. Я — все забыл…

Море — во весь экран, лишь край полога наверху, колонка веранды. И внемлющий профиль девушки:

— Но сейчас-то вам — разве плохо?

только голос его:

— Хорошо бесконечно.

Море. И профиль девушки.

В кадр входит плечо и темя официанта, наклонившегося к их столу:

— Антрекот — два, фрикассе из лопатки — раз… Суфле лимонное четыре…

Голова Мантрова запрокинулась, кадык ходит по горлу:

— Будто в насмешку…

Общий вид ресторана. Чистая кушающая публика. Дородные официанты просторными проходами снисходительно разносят подносы. Две пары покачиваются между столиками. На эстраде — маленький оркестр: струнные, саксофонист, ударник.

бесшабашный мотивчик. Голос Мантрова:

— Будто в насмешку вот такой же оркестрик по воскресеньям играл и там…

Скрипка и виолончель и движущиеся их смычки остаются резкими. Остальные инструменты и все оркестранты расплываются…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . но резко звучит все тот же, все тот же распущенный мотивчик. . . . . . . . . . . . . . . . . .

И проступают четверо оркестрантов в черных спецовках, и черных картузиках. Над козырьками картузиков, выше сердца на спецовках и над левыми коленями у всех — белые лоскутки с черными номерами. У первой скрипки, одутловатого парня с добродушным видом, — номер С-213.

Стулья оркестра — на маленьком сколоченном возвышении около квадратного столба, посреди огромной столовой, где в два ряда идут такие же столбы. И тесовые грубые ничем не покрытые столы — в четыре долгих ряда. И за каждым столом — по десятку заключенных, лицами к нам и спинами к нам (меж лопаток у каждого — тоже лоскут с номером).

В проходах — тесно. Проталкиваясь среди приходящих и уходящих, одни заключенные несут деревянные подносы с полными мисками. А иные собирают пустые миски, накладывая их друг в друга горкой до двадцати. И из мисок, в каких остается, — выпивают, вылизывают остатки.

Едящие. Грязная публика. Их плечи пригорблены. Лица — нетерпеливо голодны.

Те — жадно заглядывают в миску к соседу.

А тот пробует ложкой — пуста попалась ему баланда!

Молодой парень снял шапку и крестится перед едой.

та же счастливая подпрыгивающая мелодия. Только танцевать!

И один сборщик пустых мисок подтанцовывает. Собирая миски, он неприлично подбрасывает зад то правым, то левым боком, горку мисок обнимая как партнершу. Лицо у него круглое, придурковатое. И все приемы юродивого. И одет он по-дурацки: сверх черной спецовки какая-то зеленая рваная жилетка, к которой приколот кумачовый бантик, как на первое мая. На спине жилетки и на груди мелом выведен тот же номер, что на фуражке: Ф-111.

Обедающие смеются над ним:

— Кишкин не унывает!

КРУПНО.

Парень наклонился над миской, весь ушел в жеванье голого рыбьего скелетика, свисающего у него изо рта. Тут на столе, между мисками, много наплевано таких костей. Вдруг чья-то рука со стороны трогает его ломтик хлеба, лежащий рядом. Парень вздрагивает и двумя руками ухватывается за свой хлеб. Но, подняв глаза, улыбается:

это Кишкин хватал, теперь отпускает, его круглое лицо в улыбке:

— Все вы такие. Пока вашей пайки не тронь, вы ни о чем не спохватитесь.

И уже пританцовывает с пустыми мисками дальше. Вдруг поставил горку на край другого стола и наклонился к сидящим:

— Ребята!..

Его голова над столом и несколько обедающих. К нам лицом: Мантров, стриженный наголо, с номером над сердцем, как у всех, и Р-27, юноша с очень впалыми щеками, с быстрыми сообразительными глазами, необщим выражением лица.

— Ребята! Если батька — дурак, а матушка — проститутка, так дети будут сытые или голодные?

— Голодные!

кричат ему, предвидя забаву. Мантров лишь рассеянно взглядывает, продолжая аккуратно есть. Р-27 остановил ложку, с интересом слушает, как и соседи. Кишкин разводит руками:

— Разделите семь-восемь миллиардов пудов (прим. — \"7–8 миллиардов пудов\" — настрявший вдолбленный лозунг сталинских 30-х годов о советском обильном урожае) на двести миллионов человек. Сколько получится?

И, обняв миски, приплясывая, исчезает из кадра. Он оставил недоумение. Все считают. Р-27 трясет за плечо сдержанного Мантрова:

— Слышь, Витька, какая простая мысль! Ай да Кишкин! Я никогда не считал. Значит, это будет…

Но Мантров не увлечен, он методично высасывает с ложки жижицу баланды. Р-27 оборачивается к соседу с другой стороны — к Р-863:

— Пан Гавронский!

У Гавронского — удлиненное лицо с тонкими чертами. Он тоже считал. Он говорит почти без акцента, но с затруднением:

— Сорок пудов в год. Два килограмма в день. Даже на ребенка в люльке.

С кривой улыбкой жалости он берет с тряпицы на столе свой кусочек хлеба.

ВО ВЕСЬ ЭКРАН

его ладонь с этой неровно обломленной ничтожной корочкой.

всплеск наглой музыки!

Невозмутимо пилит смычком одутловатый скрипач С-213.

ЗАТЕМНЕНИЕ МЕДЛЕННОЕ.

ба-бам! — оглушительно бьют железом о рельс. — Ба-бам!

ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ КРУПНО.

Рука в гимнастерке медленно бьет молотком о висящий качающийся рельс.

На алом восходном небе — черный силуэт зоны: вышки черные по краям экрана, соединенные сплошным забором, над ним — заостренные столбы с фонарями и колючая проволока во много нитей. Черная.

Зона медленно проплывает, как видна она изнутри.

Одна вышка переходит в другую. И снова проволока. Потом полукругло вытянутые верхушки ворот.

Ворота — выше забора. Они — двойные во всю их высоту. Простые, деревянные. Но что-то готическое в них. Что-то безысходное.

Только тут смолкают мерные удары в рельс.

Ворота распахиваются к нам.

А МЫ ОТСТУПАЕМ.

И видна теперь долгая прямая «линейка» — дорога, ведущая сквозь ворота. Ничем не обсажена, голая, меж бараков.

На ней — три тысячи спин! Три тысячи спин по пять в шеренгу! В одинаковых черных курточках с крупными белыми лоскутами, пришитыми меж лопаток неаккуратно, неровно — номера! номера! номера!

МЫ ПЛЫВЁМ

над колонной, как над таблицей логарифмов.

КРУПНО.

Артистическая рука с кисточкой. И одна такая спина. Кисточка кончает выписывать номер: Ы-448.

Человек поворачивается. Он выше окружающих, даже долговяз. Лицо худое. Пока тот же номер ему выписывают над козырьком шутовского картузика, он говорит:

— Гран мерси! Вы очень любезны. Как сказал некий поэт: \"Есть еще хорошие буквы — Эр! Ша! Ы!\"

За его спиной торопливое движение.

голос:

— Гедговд! Бакалавр!

Ы-448 из-под кисти бросается догонять.

Разведя полы своих черных курточек, пятерки арестантов отделяются от колонны и проходят раздельно на обыск.

Пять надзирателей с голубыми погонами и голубыми околышами фуражек стоят прочно, расставив ноги, и в обнимку принимают и обхлопывают заключенных.

Пройдя обыск, заключенные добегают к воротам и снова выстраиваются по пять.

За воротами снова счет:

— Одиннадцатая! Двенадцатая! Тринадцатая!..

Названная пятерка отделяется от задней колонны и переходит в переднюю.

А там — еще один пересчет.

Кругом — оцепление автоматчиков. Автоматы наизготове. Угрожающие нахмуренные конвоиры.

В строю — Гедговд. Он что-то заметил в стороне, просиял, тормошит соседей:

— Посмотрите, посмотрите, бригадир! ЧЕслав! Гавронский! Скорее! Вон, где машины ждут каменный карьер.

С ним рядом Р-863, тонконосый Гавронский, и бригадир Т-5, могучий парень, широколицый, курносый. Он поворачивается туда же:

— Ну-у-у!..

Они видят:

в косом радостном свете восхода стоят два потрепанных ЗИСа с пустыми кузовами, передняя часть которых отгорожена железной решеткой. За решетками сидят на крышах кабин по конвоиру. Автоматы их до времени беспечно лежат на коленях, но уже и сейчас направлены дулами в кузова. Внизу, прислонясь к борту одного из ЗИСов, ждут в бравых позах остальные конвоиры. Они как будто застыли, фотографируясь. Станковый пулемет выставлен у их ног. Но где же их офицер?.. В кабине на командирском месте сидит и высунулась сквозь окошко дверцы большая овчарка. Умная злая морда. Оскаленные зубы. Смотрит на нас,

на колонну заключенных. Длинный Гедговд в строю поднимает длинные пальцы:

— Ах, как забавно! Страна восходящего солнца!

Опять тот же живописный неподвижный снимок — конвоиры залиты утренним солнцем. И собака не поведет головой.

Бригадир Т-5 усмехается:

— Сторонники мира!

Они трое, рядом. Гавронский впился в увиденное. Его лицо опалено шляхетским гневом.

Аккорды 12-го этюда Шопена доносятся как ветерок. Он шепчет:

— Да-а… Они — за мир!

Конвоиры, ЗИС, собака высунулась. Никакого движения. Фотография!

… Они — сторонники мира! Такого мира, чтоб автоматы и собаки были у них, а мы…

траурные ритмы. Тихо, во настойчиво.

Долгая колонна заключенных, руки за спину, головы опустив, тянется уныло, как на похоронах. В двадцати шагах от нее слева и справа — автоматчики, колонной по одному, в разрядку.

МЫ ПОДНИМАЕМСЯ

Колонна и автоматчики видны нам сверху. Длинные черные тени от невысокого солнца.

И не одна эта колонна, а много их, расходящихся степными дорогами от главных ворот.

И весь лагерь сверху — прямоугольник, обнесенный забором и вышками. Внутри еще заборы в зоны, бараки, линейки и ни деревца.

МЫ ОПУСКАЕМСЯ

к одной из выходящих колонн, к другим воротам.

Эта колонна — женщины… С такими же номерами на груди, на спине, на шапке, на юбке. В таких же платьях и телогрейках, забрызганные глиной, штукатуркой.

ВЕСЬ КАДР БРЫЗГАМИ РАЗЛЕТАЕТСЯ.

Это — брызги щебня от камня,

от молота, опускаемого черной рукой заключенного, дробящего камень на щебень. Однообразно он поднимает и опускает молот.

стук многих молотков по камню.

Целая бригада заключенных сидит на земле, на камнях — и бьет камень на щебень, камень на щебень.

Не трудно как будто, а говорить не хочется. Не трудно как будто, а работа каторжная.

И так же вручную другие зэки относят набитый щебень носилками.

Медленно относят. Еле покачиваются спины их с латками-номерами.

Они взносят носилки на помост и высыпают щебень в пасть бетономешалки.

гудит бетономешалка.

И следующие туда же.

И следующие.

А внизу в подставляемые носилки-корытца бетономешалка выливает бетон.

И этими корытцами пары зэков несут и несут бетон.

Все — одной дорожкой, как муравьи.

Как муравьи.

И — трапом наверх. И идут по лесам вдоль опалубки.

И выливают свой бетон. И назад.

Торчат, уходят вдаль вертикальные стойки лесов и опалубки. Вспышки электросварки.

Большое поле стройки вокруг здания. Нагорожено, наставлено, навалено. Строятся и другие здания.

Клочок строительного поля.

КРУПНЕЕ.

Земля вылетает из траншеи от невидимых лопат. Сбоку — ноги стоящего в лагерных тупоносых ботинках.

из траншеи голос:

— Бригадир! Ну, смотри, опять обвалилось. Как копать?

От ботинок на вверх — и весь бригадир, Т-5. Очень хмуро он смотрит

вниз, в траншею. Она уходит за оба обреза экрана — узкая глубокая щель с обвальными песчаными краями. Там внизу, когда копающий наклонится, — кажется, он совсем на дне, черепаха с белой латкой на спине. Сюда наверх, в нас, летят из траншеи сыпки с лопат.

шорох сыпков земли.

Их четверо копает. Озабоченный низенький мужичок с черной небритой щетинкой. И Гавронский, Р-863. Но только долговязый Гедговд, распрямившись, почти достает до верха траншеи. Он опять улыбается:

— Покойная мама всегда предупреждала меня: Саша, ты плохо кончишь! Ты кончишь плохо — ты женишься на проститутке!.. Но боюсь, что до этого заманчивого конца я не доживу! Вчера Сатурн зловеще вступил в восьмой квадрат. Это очень меня беспокоит.

Бригадир хмурится. И слушает и не слушает.

— А ну-ка, Бакалавр, пошли со мной.

Наклоняется и протягивает руку Гедговду. Тут уцепился, карабкается из траншеи. Выбрался, но из-под ног его обваливается косяк песчаной стенки. Гедговд оборачивается, качает головой.

И — вслед за бригадиром. Тот быстро шагает, широкая спина.

Мимо них опять — с носилками, с носилками…

И сидит на земле, как на восточном базаре, та бригада, что бьет камень на щебень.

удары молотков о камень.

И тачки катят вереницей, железные тачки. \"Машина ОСО\"! — две ручки, одно колесо…

грохот тачек, повизгивание колес.

Вот и подходят — близится дощаное временное здание, на фанерной двери кривая надпись углем: «Контора». Бригадир обернулся:

— Подожди меня здесь, Бакалавр. Если еще раз откажут, так мы… Обещающе кивнул, вошел в контору.

Мимо Гедговда Проходит автомобиль-самосвал и останавливается перед вахтой, тоже дощаной некрашеной будкой. Гедговду видно, как из вахты выходит ефрейтор, подходит к кабине шофера, проверяет его пропуск. На подножку вскочил, заглянул в кузов — не уцепился ли кто там? Потом прошел

к воротам — двойным, решетчатым из брусков. Внутренние развел внутрь, внешние — наружу.

А между конторой и вахтой — трое заключенных ошкуряют топорами долгие бревна.

стучали топорами — и перестали разом.

По всему низу экрана тянется их бревно. А они подняли глаза от топоров и покосились

туда, на открытые ворота. Самосвал, покачиваясь, прошел сквозь них.

а сзади нас — опять сигнал грузовика.

Ефрейтор от ворот оглянулся, но не оставил ворот открытыми, свел и внешние и внутренние.

Трое опять наклонились над бревном, работают.

стучат их топоры.

Опять самосвал, минуя нас и Гедговда, подошел к вахте. Ефрейтор повторяет все сначала: проверяет пропуск, осматривает кузов, заглядывает меж колес. И так же идет к воротам, открывает внутренние, разводит внешние.

топоры смолкли.

И все трое (лицо одного выделяется щедрой мужественностью) смотрят опять от своего бревна…

…на то, как выходит грузовик в свободные ворота. Как заводит ефрейтор наружные, закрывает внутренние.

А дальше от ворот — колючая проволока во много рядов. Столбы.

И вышка. На ней — часовой. Свесился через барьерчик, смотрит сюда, дуло карабина высовывается над барьерчиком. А с наружной стороны вышка обшита тесом, от ветра. Ведь ему туда не стрелять.

застучали топоры.

ШТОРКА. ПОСЛЕ НЕЁ ШИРОКИЙ ЭКРАН ПРЕВРАТИЛСЯ В ОБЫЧНЫЙ.

Комната конторы. За канцелярским столом — худой мужчина в форменной фуражке с молоточком и ключом — прораб. Рядом со столом прораба сидит майор МВД, очень жирный. Сбоку стоит С-213, он принес прорабу подписывать бумаги. Он сейчас — деловой, крепенький, и ломком бы мог ворочать.

голос от нас:

— Почва песчаная, осыпается чуть тронь. Глубина траншеи два метра двадцать!

Это — Т-5, бригадир. Он говорит со злостью:

…И вы обязаны делать крепление! Техника безопасности одинакова для всех! Заключенные тоже люди!

Лицо майора. Всем доволен. Его не проймешь! Даже нахмурился небрежно, не делает усилия как следует нахмуриться:

— Ах, тоже люди?! Ты демагогию бросай, Климов, а то я тебе место найду!

Прораб. Жестко, быстро, одновременно подписывая бумаги:

— Траншея — временная, и крепления не полагается. Сейчас уложите трубы — и завалите. Вам и дай крепление, так вы только доски изрубите да запишете в наряд! Знаю! А ставить не будете. Не первый год с заключенными работаю. Уходите!

Климов. Немного жил — и всю-то жизнь или солдат, или военнопленный, или заключенный. Да чем можно пронять этих людей? Слишком много пришлось бы сказать, если начинать говорить…

За спиной Климова распахивается дверь. В нее ныряет, не помещаясь, Гедговд. Он искажен, кричит:

— Бригадир! Засыпало наших!!

И убежал, ударившись о притолоку.

Лицо Климова!!

Спина!

И убежал. Только непритворенная дверь туда-сюда покачивается, покачивается…

ПО ШИРОКОМУ ЭКРАНУ

все это засыпает внезапным песком. Густой обвал желтого песка по всему экрану.

СВЕРХУ.

Мертвая неподвижность уже свершившегося обвала. Уже и потерялось, где были раньше стены траншеи. Нет, чуть сохранилась линяя с краю.

Там картузик лежит на бывшей твердой земле: Р-863.

А из песка высунулись

руки! — пять пальцев! и другие пять! Они пытаются очистить путь своей голове.

топот. Сюда бегут.

Выбарахтывается, выбарахтывается кто-то из траншеи.

Его тянут! Тянут и отгребают.

Это — Чеслав Гавронский…

Нет, не дай Бог видеть лицо человека, вернувшегося с того света!.. Губы искривлены, как у параличного. Рот набился песком. Кашляет судорожно.