Андрей Посняков

Из варяг в хазары

Глава 1

ГАДАНИЕ В ПЕРУНОВОМ КАПИЩЕ

Март 862 г. Приднепровье

Простер на нас крыла владыка бездны — Да, он велик! Мы знаем, что стенанья бесполезны, До смерти — миг. Гертруд фон Ле Форт. «Лишенные отчизны»


Еще стояла весна, совсем ранняя, смурная, с морозной ночной прохладцей и изливающимися мелким холодным дождем хмурыми дневными облаками, неповоротливыми, как застоявшиеся в стойле коровы. Лишь иногда сквозь серую пелену облаков проглядывало солнце. Отражалось на миг в освобождавшейся ото льда реке и, пробежав по черным ноздреватым сугробам, исчезало в сумрачной лесной чаще, обжигая напоследок черные вершины елей золотым весенним пожаром. Нечасты были погожие дни, нечасты, — вторую весну подряд этак вот дождило, словно чем-то не угодили люди светлой матери Мокоши и Даждьбогу — сверкающему солнечному божеству, что прятало свой лик за серой пеленой облаков, как красавица-скромница прячет глаза за прядями спущенных на самый лоб волос. И не сказать, чтоб мало жертвовали богам, — губы всех идолов в славном городе Киеве не успевали высохнуть от крови. Тем не менее Даждьбог гневался и явно не торопил весну. Может быть, завидовал Перуну — грозному богу грома? Тому-то приносили не только петухов да коней, но, бывало, и человека. Да, невесело начинался год, не солнечно как-то, угрюмо. Не баловал солнышком март-протальник, хмурились крестьяне-оратаи, пробуя пястью землю, известно ведь: с марта пролетье, весна начинается, а ежели раненько протальник веснянку затягивает, то и всё лето тепла не видать. Вернее, будет тепло, как не быть, никуда не денется, да ненадежное это тепло — сегодня солнце, а завтра, гляди, дожди зарядят, как бы и урожай не сгубили, бывали в иные лета случаи...

В густом лесу по правому берегу реки было тихо и сумрачно. Привычно хмурилось низкое небо, и слежавшийся за зиму снег холодил ноги. Трое, судя по внешнему виду, знатных воинов — ярко-алые плащи, шитые серебром, кольчуги, мечи у пояса, — привязав коней у дороги, углубились в лес. Следом за воинами шли еще четверо в онучах да пестрядных кафтанишках, кой-где и заштопанных, — слуги-челядины. Идущий впереди молодой воин — рыжеватый, длинноносый, бледный — то и дело оборачивался, останавливаясь, и подгонял отстающих слуг бранным нехорошим словом. Челядины со страхом кланялись да поспешали, насколько могли. Ух и страшен же был взгляд длинноносого! Черный, пронзительный, словно бы не людской, а из какого-то другого мира, мира колдунов и злобных оборотней. Ох, упаси Рожаницы от такого взгляда! Двое других воинов были немногим лучше: длинный светловолосый варяг с вислыми усами и жиденькой бороденкой да хитроватый жукоглазый парень — тощий, чернявый, с круглым, как бубен, лицом. Оба — тоже в кольчугах, с мечами, правда, плащи не такие богатые, как у первого: у варяга — из простой шерсти плащик, коричневой корой дуба крашенный, а у чернявого — так вообще черникой, вон и выцвел уже кое-где.

— А корзно-то у Истомы неважно! — оглянувшись, скептически шепнул один из слуг — светлобородый парень лет двадцати на вид — идущему позади пожилому. Тот нахмурился — не дело челядина господ обсуждать, тем более таких знатных.

— Помолчи-ка лучше, Найден, не то как бы нам худо не было, — покосившись на воинов, боязливо поежился он. И тут же льстиво улыбнулся, увидев, как оглянулся предводитель.

— Хватит болтать! — сказал, словно ворон прокаркал, тот. — Прибавьте-ка лучше шагу.

Хорошо ему говорить: в толстых сапогах-чулках лошадиной кожи никакой снег не страшен, ни сугробы, ни болота, ни ручьи талые. А тут попробуй-ка — онучи-то давно уж все вымокли, идешь — хлюпаешь, ноженьки мерзнут, всё равно как босой.

— А зачем мы туда идем, дядько Найден? — догнав парня, шепотом поинтересовался замыкавший процессию светлоокий отрок.

— Ишь ты — «дядько»! — усмехнулся, услыхав, пожилой. Найден-то, оказывается, уже «дядькой» стал, надо же, а ведь еще и маткино молоко на губах едва-едва обсохло. Тоже еще — «дядько», смех один.

Пожилой презрительно сплюнул в снег.

— Незнамо зачем идем, Важен. — Найден пожал плечами. — То господам ведомо.

Вячеслав Яковлевич Шишков

— Вот-вот, — обернулся пожилой. — А вам про то и ведать не надобно. Пошевеливайтесь-ка лучше, не то живо кнута отведаете!

Смерть Тарелкина

При слове «кнут» Важен передернул плечами. Кнута не хотелось, и он, перепрыгивая через истекающие ручьями сугробы, поспешно догнал пожилого.



А Найден вдруг погрузился в думы, разбуженные вопросами отрока. И в самом деле, куда идут они, на ночь глядя? Вроде бы где-то здесь, в этих местах, рос священный дуб, любимое дерево громовержца Перуна. Может, туда? Тогда понятно. Видно, решили попросить у Громовержца совета или заручиться поддержкой в каком-нибудь важном деле, так многие делали. А что на ночь глядя, да в протальник, в самую неудобь, так и это ясно — бывают такие дела, что отложенья не терпят. Всё правильно. Прояснив ситуацию сам себе, Найден повеселел, и обступившие со всех сторон раскидистые темно-зеленые ели уже не казались ему такими уж мрачными. Да, ясно, здесь где-то недалеко старинное Перуново капище, а раз капище, значит, и волхвы там рядом живут, стало быть, не в лесу ночевать придется, а в какой-никакой хижине. Впрочем, и в лесу не так уж страшно — не зима, чай. Запалил костер побольше, да сиди грейся. Вон у воев и луки имеются, ужо подстрелят дичину, да на костер, — ух и вкусно! Найден сглотнул слюну. Скорей бы...

— К черту, — сказал сам себе Петр Иваныч Тарелкин, прикултыхав домой с трудповинности, и бросил в угол лопату. — Так больше жить нельзя. Это не жизнь, а каторга… Хуже! Это хождение преподобной Феодоры по мукам[1]. Хуже…

Серое небо быстро темнело, еще немного — и вообще ничего под ногами видно не будет. Как тогда идти?

Он снял с правой ноги стоптанный сапожишко и осмотрел ступню: так и есть, большой палец посинел и вспух. Руки тоже поцарапаны, и рассечена бровь. Он размотал веревку, служившую ему поясом, швырнул ее под кровать, сорвал с плеч дырявую бабью кацавейку и долго шагал взад-вперед в одном сапоге, припадая на больную ногу.

Неожиданно впереди посветлело. Ели расступились, раздвинулись, и глазам утомленных путников предстала обширная поляна с росшим посереди нее раскидистым вековым дубом. Позади дуба, на темном фоне леса, угадывались приземистые бревенчатые строения, крытые еловыми лапами, а еще дальше — колодец. Однако навстречу путникам никто не вышел — может быть, волхвы здесь жили только летом, когда проплывающие мимо по реке рыбаки и купцы не забывали приносить божествам обильные жертвы, а может, кудесники ушли куда-нибудь вот именно сегодня по каким-нибудь своим неотложным делам. Не было вокруг никого, один дуб скалился на проходящих мимо людей вросшими в кору кабаньими челюстями.

— Ха, транспорт… Вози им песок из карьера, балласт… — бубнил он, тараща озлобленные мутные глаза. — А зимой дрова заготовляй на железку, для общественных портомоен проруби долби, окопы рой… Тьфу! Черт бы их драл.

— Пришли, — догадался Найден.

Петр Иваныч остановился и так свирепо потряс кулаками, что рыжие длинные космы его заплясали по острым плечам. В эту минуту, взлохмаченный, дикий, грязный, он напоминал допившегося до чертиков дьякона.

Длинноносый с варягом скрылись в строении, а тощий жукоглазый Истома тут же принялся распоряжаться слугами. Пожилой с отроком отправились по дрова, а Найден был послан к колодцу — посмотреть, оттаяла ли вода. Вода, конечно же, еще не оттаяла, хотя и журчала под наледью — родник всё-таки, да и не зима — конец протальника-марта. Испросив у Истомы топор, Найден азартно принялся отбивать наледь. К ночи похолодало, и светлая борода его от дыхания быстро покрылась инеем, но парень не замечал этого, предвкушая близившийся ночлег и пищу. Те же чувства, похоже, овладели и остальными слугами — те рубили дрова, да так, что треск стоял по всему лесу. Махнув крыльями, улетела прочь какая-то большая птица. На дубовых ветках загалдели грачи.

В изнеможении он повалился на кровать и сердито запыхтел.

«Грач на горе — весна на дворе», — вспомнил Найден и улыбнулся. Сняв нагольный полушубок, бросил в снег, нагнулся над колодезью и, протянув руки к освобожденному роднику, с наслаждением напился чистой холодной водицы. Пожилой — звали его дядька Поздей — с Баженом-отроком споро разожгли костер. Истома подошел к Найдену, протянул лук с тремя стрелами:

— И завтра, и послезавтра все то же, то же. Может быть, еще десять лет такую волынку тянуть придется… Это с больным-то сердцем.

— Запромыслишь тетерева?

Но настроение его вдруг резко изменилось: по испитому длинному лицу проползла улыбка, большой кадык на хрящеватом горле судорожно запрыгал, фиолетовый нос весь наморщился, засвистел и затрясся в смехе.

— Знамо, — радостно кивнул парень. Еще бы не запромыслить, не всё время в челядинах был, приходилось и охотничать. Подхватил лук-стрелы, да в лес. Не в самую чащу, а тут, близ поляны, только с другой стороны — уж больно там для тетеревов место удобное, ну не может такого быть, чтоб... Ага! Ну вот... есть один! Вылетел прям из сугроба, угнездился на ветке... Тут Найден его аккуратненько стрелою и сбил, не дожидаясь, покуда совсем стемнеет. Знатный тетерев попался, увесистый. Другого, правда, уж и не пришлось — стемнело. Направившись было к капищу, Найден остановился и, воровато оглянувшись, быстро сунул в снег оставшиеся стрелы. Так, на всякий случай. Вдруг пригодятся? Заприметив место, пошел себе к кострищу, насвистывая. Эх, и жарило — хороший костер разложили Поздей с Баженом.

— Гениально! Гениально! — радостно воскликнул Петр Иваныч и ударил себя ладонью в лоб.

— Все стрелы истратил? — поглядев на тетерева, недоверчиво осведомился Истома.

Отворилась дверь. Петр Иваныч поспешно придал лицу вид безвинно пострадавшей жертвы и закрыл глаза.

— Все как есть, чтоб меня Род забрал, — поклялся Найден, глядя на Истому веселыми, чистыми, как родниковые льдинки, глазами. — Увертливый попался. Да и темновато уже...

— Петруша! Да что ж ты, голубчик, развалился-то, — чуть гнусавя, сказала Фелицата Николаевна и стала разматывать с головы шаль, хотя бы рассаду полил, ведь завтра некогда, завтра ты назначен на заготовку шпал. Милицейский с бумажкой приходил.

— Ладно, — махнул рукой Истома и, отдав тетерева Поздею, отправился в избу.

— Не пойду, — равнодушно сказал Петр Иваныч и густо, но без всякого выражения сплюнул. — Я — бывший соборный регент, а не батрак. К черту!.. Я им больше не слуга… Арестант я, что ли?

Найден проводил его взглядом и усмехнулся. Не нравился ему этот Истома. Слишком уж хитер, пронырлив. Да и хлипкий он какой-то, низкорослый, гадливый, недаром прозвали — Истома Мозгляк.

Треугольное личико миниатюрной Фелицаты Николаевны побелело.

— Да, никак, ты рехнулся, Петруша! Да ведь по нынешним временам за это могут расстрелять!

Найден украдкой потрогал оберег под рубахой. Разве ж без оберега солживил бы пред Перуновым дубом? А так... Нездешним был Найден, с севера, из словен ильменских, что жили у самого Нево — озера-моря, да не Перуну поклонялись, а владыке подземелий Велесу да подводному богу Ящеру. Вот такого-то ящера — небольшого, из светлой бронзы — и носил Найден на шее. Ящер помогал, — еще бы, недаром ведь многие так и прозывали народ Найдена — люди Ящера. Потому и не очень-то боялся парень Перуна, знал — ежели что, заступится Ящер. Вот и сейчас... Глядя вслед Истоме, отчего-то заподозрил Найден неладное. Что-то здесь было не так. Не понятно вот только — что? Вроде бы всё как и должно быть — капище, Перунов дуб, тайная жертва для тайного дела... Жертва... А где она, жертва-то? Тетерева уже жарили, никаких петухов-кур с собой не тащили, да и... Впрочем, а зачем тащить? Когда жертвы сами шли своими ногами. Найден вдруг похолодел, поняв, кто именно обречен на заклание. Кто-то из них, слуг, — Важен, Поздей или сам он, Найден. Вон и Мозгляк странно себя ведет — все топоры тишком от кострища убрал, спрятал подальше. Да и лук забрал, и про стрелы не напрасно выпытывал. Что ж делать-то? Бежать куда ни глядя? Так ночь, да и места вокруг глухие, незнаемые. В этакой-то чащобе живо пропадешь-сгинешь, не поможет и Ящер.

— Как это меня могут расстрелять, раз я умру, — загробным голосом проговорил Петр Иваныч.

— Эй, Важен! — выглянул из-за ограды капища Истома Мозгляк. — Принеси-ка водицы.

Жена испуганно задвигала бровями.

Важен быстро поднялся на ноги, пошел к колодцу, взял стоящее рядом ведро из крепких буковых плашек, стянутых лыковыми обручами, нагнулся, набрал воды. Понес, улыбаясь чему-то.

— Как, Петрушенька, умрешь?

А может, и не будет сегодня никакой жертвы? Может, уж слишком осторожничает Найден? С утреца ужо приведут кобылу, из тех, что у дороги привязаны, зарежут, а сегодня так пришли, пообвыкнуться. Да и как их в жертву-то принесешь, чай, ни он, Найден, ни Важен с Поздеем так просто стоять не будут, ежели вдруг кинутся, а в драке еще посмотреть надо, кто кого, ведь расчет ровный — трое на трое, а то, что те вооружены, да вои бывалые... так и Найден с Поздеем не в поле найдены, дубинному бою как-никак обучены, схватят вон с костра головни, иди-ка возьми их, попробуй! Так что напрасно мысли дурные лезут в лохматую Найденову голову, напрасно. Сонными захотят взять? Так вроде спать никто и не собирался.

— А очень просто: вот вытяну ноги и умру… Вон какие перебои в сердце.

Найден прислушался — из-за ограды капища, за которой исчез отрок, не доносилось ни звука. Постояв немного, Найден пожал плечами и пошел поближе к костру, к Поздею. Тот вполголоса мычал «веснянку»:

Фелицата Николаевна уронила на пол шаль и криво опустилась на стул.

Весна-красна!

— Нет, довольно! — вскричал Петр Иваныч басом и так свирепо шевельнулся, что кровать заскрипела под ним, как коростель.

На чем пришла?

— Вместо того чтобы этак мучиться, Фелицата Николаевна, лучше раз навсегда покончить все расчеты с жизнью.

На чем приехала?

Обомлевшая женщина метнулась взглядом по широкому ножу, по веревке, по здоровенному крючку, где висела лампа «молния», и враз замелькали перед ней хрипящие призраки.

— На сошечке, на бороночке, — усевшись рядом, подтянул Найден. — На овсяном колосочке, на пшеничном пирожочке...

— Ты не имеешь права умирать!.. Ты не смеешь руку на себя накладывать! — И лицо ее перекосилось от ужаса.

— Эй, робяты, — к костру незаметно подошел Истома, — пойдите-ка кто-нибудь подмогните отроку...

«Очень любопытно, черт возьми», — едва сдерживая смех, подумал Петр Иваныч.

Найден поднялся.

Но ему стало жаль жену, и он сказал:

— Сиди, паря, я подмогну, — махнул на него рукой Поздей. — Ужо разомну ноженьки.

— Дурочка… Фелицата Николаевна… Я ж пошутил. Я умру не по-настоящему. «Смерть Тарелкина»-то смотрели, пьесу-то, помнишь[2]? Недаром и фамилия у меня такая же — Тарелкин.

Он ушел вслед за Истомой. Найден бросил в костер веток: раздался треск, искристо полыхнуло пламя, поднялось на миг аж до неба. Вот такие кострища разводили летом, на Купалу, и в его родной деревне, что затерялась средь лесистых берегов широкой реки Волхова. Взгрустнулось Найдену, вспомнилось, как напала на деревню белоглазая чудь — мужиков сразу всех поубивали, а детей да женщин — в полон. Продали потом кривичам. Найдену тогда едва двенадцать исполнилось, от кривичей и попал к полянам, в богатый Киев-град, к Никодиму-купцу. Хорош был купец, и дом его богат, да вот сгинули где-то его ладьи с товарами, разорился Никодим-гость, в долги залез. Вот за долги и пошел на торг Найден вместе с другими челядинами да холопями.

Фелицата Николаевна сидела с разинутым ртом и ничего не понимала.

На другой день она заявилась в отдел учета рабочей силы. От волнения лицо ее горело, руки тряслись, по груди и животу ходили волны робости.

Где-то недалеко, у реки, завыл волк. Не по-обычному завыл — унывно, глухо, а совсем по-другому — яростно так, призывно, словно и вправду звал кого-то. Подзывал стаю? Если так — плохо дело, порежут звери лошадей, у дороги привязанных, хоть и оставлена там хорошая стража, да маловато их, не сладят со стаей. А как без лошадей отсель выбираться? Найден вздохнул и вздрогнул. Прямо из капища, словно бы в ответ волку, внезапно раздался такой же вой — дикий, громкий, страшный! И тот, дальний, волк, видно, прислушался, замолк. А потом ответил — заскулил жалобно, будто слепой щенок, словно признал того, что в капище, за старшего... А откуда в капище волк? Страшно стало Найдену. Откатившись от костра, он побежал к лесу, в противоположную от волчьего воя сторону. Оберег-ящер жег его шею, словно манил прочь от капища, и Найден не сопротивлялся этому зову, наоборот, прибавил шагу, проваливаясь по колено в темный ноздреватый снег. Вокруг обступали черные ели, больно били по лицу колючими лапами. Защищая глаза рукою, Найден упрямо шел вперед, всё дальше и дальше от поляны, наконец, задыхаясь, упал в снег под высокой сосной. Тяжело дыша, перевернулся на спину — высоко в небе сквозь темные прорехи облаков сверкали звезды.

Безусый заведующий поправил кепку и ткнул в яичную скорлупу окурок.

— О мать-Мокошь, о Велес! — взмолился парень. — Не дайте пропасть, дайте выбраться.

— Вам, гражданка, что?

А от капища послышался вдруг рассерженный рев, словно ярился там огромный чудовищный зверь. Найден рывком поднялся и, поплевав на руки, проворно полез на сосну.

Пишущие машинки трещали с ожесточением, очаровательная блондинка пудрила пуховкой нос и щеки.



— Извиняюсь, товарищ, — начала Фелицата Николаевна, потряхивая головой, задыхаясь. — Я пришла доложить, что мой муж, товарищ Тарелкин, и вчера не был на трудовой повинности, и сегодня не пойдет, да, может, совсем не будет ходить.

— Так где же третий? — Длинноносый грозно взглянул на Истому. Черные глаза его пылали яростью. Вислоусый варяг вытащил из ножен меч. Истома повалился на колени.

Юноша засопел, лицо его стало как уксус.

— Не губи, княже! — гнусаво верещал он. — Сыщу беглого, сыщу.

— Ха!.. Значит, с вашей стороны донос? Очень приятно… Садитесь, гражданка… Ваш адрес? Я сейчас пошлю арестовать его.

Небольшой костер, разведенный посередине капища, тускло освещал вкопанный в землю идол Перуна и толпившихся вокруг него других богов — Рода, Даждьбога, Мокоши. У подножия главного идола, со связанными за спиною руками, валялись на земле двое слуг — Поздей с Баженом.

Машинки вдруг замолкли. Пуховка в очаровательной руке остановилась.

— Убери меч, Альв, — приказал варягу длинноносый и усмехнулся: — Что ж, придется Тору обойтись на сей раз без жертвы... ибо Перуна мы никак не можем обидеть. Хватит валяться, Истома, бери нож!

Фелицата Николаевна впилась руками в край стола.

Мозгляк быстро вскочил на ноги, выхватил из-за пояса узкий ромейский кинжал и вопросительно уставился на длинноносого:

— Что вы, товарищ!.. У него понос, холера у него. Он вот-вот умрет.

— Что прикажешь, Дир-боярин?

— Холера? — Брови молодого человека взлетели вверх. — Тогда его немедленно надо в заразные бараки. Грибами, что ли, объелся? Сейчас я позвоню. — И рука его потянулась к телефону.

— Убей этого. — Боярин пнул в бок Поздея. Не заставив себя долго упрашивать, Истома Мозгляк бросился к пожилому слуге, чуть приподнял левой рукой голову, а правой умело перерезал горло. Поздей захрипел, задергался и затих, устремив глаза к небу. Из раны толчками вытекала кровь. Лежавший рядом Важен с ужасом глядел на окровавленные руки Истомы.

— Ради бога! Не холера у него, извиняюсь. Я перепутала, просто я от неприятности вся трясусь. — Фелицата Николаевна окончательно потеряла нить мыслей. — Он нес дрова, упал и разбил себе голову… Теперь в беспамятстве, сорок два градуса жару.

Удовлетворенно кивнув, боярин Дир нагнулся и, зачерпнув ладонями кровь, вымазал ею губы идола.

Лицо юноши стало как горчица, потом — как игривый квас.

— О великий Перун, — тихо произнес боярин. — Я уважаю тебя и даю тебе славную жертву, не какого-нибудь курятю, и даже не лошадь, а человека. Да, это достойная жертва. Будь же и ты милостив и разреши мне сделать то, ради чего я сюда пришел. — Дир замолк, прислушиваясь к чему-то, затем снова кивнул и обернулся к варягу: — Перун не будет гневаться. Этого... — он указал на мертвого Поздея, — подвесьте за ноги к ветвям дуба, а этого... — боярин пнул отрока, — тащите к колодцу.

— Не упали ль вы сами, гражданка, на голову? — Губы его кривились в улыбке. — И что вам наконец от меня угодно?

Фелицата Николаевна беспомощно вытаращила глаза, как бы припоминая цель своего прихода.

Варяг Альв и Истома поспешили исполнять приказанное. Истома и раньше-то побаивался Дира, ближнего боярина киевского князя Аскольда, а уж сейчас, когда черные глаза боярина горели пламенем Тьмы, и подавно. Что же касается Альва... Альв Кошачий Глаз — викинг из Трендалага — был знаком с Диром еще и раньше. Дирмунд Заика — вот как звали боярина на севере Норвегии, в Халогаланде, что не так и недалеко от Трендалага. И, по слухам, мало кто уважал Дирмунда на его родине, в Бильрест-фьорде, однако вот теперь... Теперь его многие побаивались. И не только потому, что он пришел в Кенугард вместе с Хаскульдом. Альв вон тоже пришел, и что? Так и остался простым викингом, а Дирмунд давно хевдинг, дружинный вождь, боярин по-местному. И кстати, не заикается больше. Да и взгляд у него — на что уж Альв человек смелый, а и у него мурашки по коже. Да и Хаскульд-конунг, говорят, Дирмунда побаивается. Все чувствуют — необычный человек Дирмунд, нелюдской какой-то. Чувствуют, а перечить боятся, вот и Альв Кошачий Глаз поперся с ним в какую-то дыру, чуть ли на край света — в древлянское порубежье. Капище там, видите ли. Так мало ли где поближе капищ да священных рощ? Нет. Подавай где подальше, поглуше. Ой, не только Перуна собрался ублажить Дирмунд, и не Тора... Тому, страшно сказать, даже и жертвы не досталось — сбежала жертва по вине Мозгляка Истомы. Вот интересно, какому богу достанется этот светлоглазый отрок? Уж не Тору и не Даждьбогу точно.

— Товарищ! — вышла она из оцепенения. — Извиняюсь, товарищ, извиняюсь. Я пришла заявить, что мой муж, гражданин Тарелкин, извиняюсь, при смерти.

Притащив к колодцу отрока, по знаку хевдинга, с него сорвали рубаху, прижали плечами к холодному колодезному срубу...

Она выходила на цыпочках и косолапо, барышни провожали ее улыбками, а когда скрылась, начальствующий юноша сказал кокетливым баском:

Подойдя ближе, Дирмунд вытащил из колчана длинный железный прут и небольшую серебряную баклагу с широким горлом. Протянул ее Истоме:

— Ненормальная дура.

— Будешь собирать кровь. А ты... — он обернулся к варягу, — взрежешь ему живот.

Их городишко небольшой. Жили они во флигеле на одиноком пустынном огороде. Петр Иваныч было разделал пять гряд под картошку и всякую всячину, а тут, пожалуйте, шпалы. Ха! А не желаете ли вы фигу?!

Альв молча кивнул и, подумав, убрал меч в ножны. Взял у Истомы кинжал. Примерился...

Петр Иваныч на третий день благополучно умер.

А Дирмунд-хевдинг вдруг посмотрел в небо и возопил на незнакомом языке, мало напоминавшем язык северных фьордов:

Фелицата Николаевна, в черном платочке, двое суток без передыху бегала по всем надлежащим местам. Наконец все документы выправлены, и покойный гражданин Тарелкин был навсегда вычеркнут из списка живых.

— О великий Кром Кройх! О Морриган, о Дагд, о богиня Дану! Напейтесь же свежей крови и скажите — приближаюсь ли я к концу своего пути? И как долго мне еще ждать? Скажите же... Это я, Черный друид Форгайл Коэл, взываю к вам!

Петр Иваныч целую неделю со всем усердием копался на огороде. Погода солнечная, все зазеленело. Скворец в скворешнике гоготал, словно молодой жеребчик, и заливался свистом, как ямщик на облучке.

С диким воплем Дирмунд пронзил острым прутом белую грудь отрока. Струя алой крови хлынула в подставленный Истомой сосуд. Важен страшно закричал, забился от боли. И в этот момент Альв Кошачий Глаз вспорол ему живот, вытаскивая наружу внутренности... Кишки, селезенку, печень, и... затрещали ребра... сердце. Еще живое, бьющееся...

Эх, как это прелестно, что Петр Иваныч умер! Для кого умер? Для них, а не для себя. Теперь знай работай. Кто из знакомых на такой пустырь придет? Полная гарантия. Отлично, гениально!

Окровавленными руками хевдинг Дирмунд Заика — вернее, друид Форгайл Коэл в его теле — разложил дымящиеся внутренности на снегу. Внимательно вгляделся в них в пляшущем свете костра...

Как-то попала Петру Иванычу в руки старая газета. Прочел, и глаза его засверкали.

— Да ведь мы — чурбаны, колпаки! Мы прозевали изрядную выдачу… Не угодно ли: на саван столько-то аршин. На траур столько-то… Гроб из заготовительного склада; в случае отсутствия такового — выдается денежная себестоимость. Срок получения десятидневный. Боже мой, сегодня последний день!..

«Дальний путь», «могучий враг»... Ясно. Но почему до сих пор... Ага — «трудная дорога». Хаскульд будет княжить долго. И медленно терять власть. Народная молва будет гласить, что они правят вместе. А потом он, Дирмунд, станет настоящим конунгом. Не надолго. Что? Почему здесь, на сердце, знак смерти? Чьей смерти? Его, Дирмунда! Смерть от руки... от руки самого страшного врага и соперника! От руки Хельги, сына Сигурда-ярла! О боги... И ведь колдовство почему-то не берет этого змееныша, даже волшебный камень Лиа Фаль и тот не помогает... Почему же? О, как бы хотелось это знать, да, видно, пока тут боги бессильны. Вон и внутренности на этот счет ничего не показывают, а только предрекают недолгую власть и смерть. Кто же такой этот Хельги? Нет, он не обычный человек, явно... Но кто? Как узнать? И где он сейчас? У себя, в Бильрест-фьорде? Или — в Англии, с Железнобоким Бьорном? Ну хотя бы это-то узнать можно?

А Фелицата Николаевна, как на грех, уехала в деревню за мукой. Усопший Петр Иваныч немедленно составил подложную доверенность от лица жены на имя несуществующего двоюродного дяди, Антона Огурцова, нахлобучил шляпу грибом на самый кончик носа, отхватил ножницами половину бороды, нафабрил ее черным жениным фиксатуаром, отчего рыжая борода стала темно-зеленой, и под видом гражданина Огурцова, предвкушая большой барыш — недаром всю ночь вошь снилась, — корыстолюбиво зашагал по пыльной улице.

Дирмунд потряс в руках наполненную кровью баклажку так же, как трясут стаканчик с игральными костями. И так же метнул... Вишнями рассыпались на снегу кровавые пятна, складываясь в волшебные руны... «Аль»... «де»... Альде... Альдегьюборг! Альдога! Город на севере, у великого озера-моря! Туда вскоре прибудет Хельги! И там... И там его должны встретить...

«Господи, как бы не влопаться», — с ноющим чувством подумал он.

— Альв, Истома! — Дирмунд подозвал приближенных. — Как откроются торговые пути, поедете в Альдегьюборг, Ладогу, как еще называют этот город. Теперь запоминайте: дождетесь там Хельги, молодого ярла из Халогаланда, сына Сигурда, найметесь в его дружину. И через верных купцов будете присылать мне донесения обо всем, что он делает. Истома, ты умеешь писать рунами?

Но когда поднялся в присутствие и внимательным взглядом окинул лица всех служащих, от сердца отлегло: ни одного знакомого человека.

— О да, боярин Дир.

Заявление его все инстанции прошло благополучно: двенадцать виз с росчерками и печатями так исполосовали все свободные места бумаги, что негде клюнуть курице, и вот, в конце занятий, когда служащие похватались за картузы, ему вручили ордер на получение, сказав:

— Тебя, Альв, не спрашиваю. Знаю. Всё запомнили?

— Бегите скорей вон к тому оконцу… Без двух минут четыре… Может, успеете.

Оба — и Истома, и Альв — молча кивнули.

— Ну, тогда в путь.

Петр Иваныч совсем по-молодому, — даже приподнял темные, нарочно надетые очки, — подъехал, как на лыжах, к загородке и сунул в оконце ордер:

— А этот, третий? — вспомнил вдруг Альв. Дирмунд — к большой радости Истомы — отмахнулся.

— Ради бога… Вот!..

— Волки выполнят нашу работу, — туманно пояснил он.

Но его протянутую руку вдруг схватила за решеткой для дружеского пожатия неизвестная рука, и знакомый голос произнес:

— Волки? — вздрогнув, переспросил Альв. — Так они поди ж уже сожрали наших коней вместе с охраной. Как же мы вернемся?

— А, Петр Иваныч!.. Здравствуйте, милый человек.

— Вернемся, — успокоил боярин. — Окрестные волки не тронут наших коней и к утру расправятся с беглецом... Да, этого тоже подвесьте на дубе... — Он кивнул на истерзанное тело Бажена, и злобная усмешка скривила его тонкие губы.

И обе головы, одна перепуганно, другая любопытно,



так порывисто нырнули друг другу навстречу, что в самом оконце сильно стукнулись лбами и едва не поцеловались.

А Найден, сидя на вершине сосны, вдруг услыхал песню. Она звучала совсем рядом, со стороны реки. Прислушавшись, парень даже разобрал слова:

Петр Иваныч в страхе отпрянул, как от вставшей перед ним змеи, выдернул руку, волосы на его голове зашевелились, и, словно в тяжком сне, он прирос к месту.



Весна, весна красная,
Приди, весна, с радостью,
С радостью, с радостью,
С великой милостью.



Из оконца высунулась широколобая лысая голова с черными височками и не то подозрительно, не то приветливо осклабилась в самые очки усопшего.

Люди! И поют весенние песни — веснянки. Ну правильно, что же еще им петь в этакую пору? Конечно, веснянки, чтоб лето было хорошее, чтоб урожай. И славить весну, по обычаю, надо на реке, возле проруби, пока солнце не встанет. А лед-то уже не крепок, усадист. Поди, и провалиться можно. Да ведь дело важное, как тут без риска? Такие песни всей деревней поют, сначала одна деревня, потом другая, так и переходит песня от селенья к селенью.

— Однако что же это такое? Вы, должно быть, хворали, вас нельзя узнать, Петр Иваныч! А?

Улыбнувшись, Найден спрыгнул с сосны и быстро направился на звук песнопений.

— Вы ошибаетесь… Я совсем не Петр Иваныч… Петр Иваныч Тарелкин помер… Вы ошибаетесь. Я — Антон Огурцов — дядя.

— Приди, весна, с радостью! — выйдя из леса к реке, запел он, поклонившись людям. Тех было много, один раз по сорок да еще половина, — видно, из нескольких селений сразу. Не прерывая пения, люди — в праздничных, расшитых разноцветными нитками, одеждах — расступились, приняли путника в круг.

Но голова, очевидно, не слыхала. Она на мгновение поджала бритые сухие губы и вновь растеклась в улыбке, на этот раз определенно ядовитой.



Приди, весна, с радостью!
С великой милостью.
Со льном высоким,
С корнем глубоким,
С хлебами обильными.



Петр Иваныч словно окунулся в ледяную воду.

— Позвольте мне обратно ордер, — забормотал он. — Тут ошибка… Ради бога, ордер…

Стая волков медленно, но верно окружала поющих людей. Прижав уши, серые твари ползли по темному снегу, чертили отощавшим брюхом по черным проталинам, оставляя на колючих кустах свалявшиеся клочья шерсти. Впереди полз вожак — злобный, поджарый, ничуть не потерявший силу от зимней бескормицы. Темная полоса тянулась по всему его хребту, от хвоста до холки, ближе к брюху шерсть светлела, на мощных лапах она тоже была светлой. Вожак был страшен: оскаленная пасть, глухое рычание, глаза, горящие желтым огнем. Следом ползли молодые волки-трехлетки, обычно наглые, но за зиму отощавшие, утратившие уверенность в своих силах. Не по зубам было им открывающееся на берегу реки многолюдство — старую лошадь задрать бы и то хлеб, а тут... Молодые волки тоскливо переглядывались, но упорно ползли вперед, опасаясь клыков вожака, а тот тут же загрыз бы любого, осмелившегося не подчиниться...

— Ордер? Он регистрируется… Сейчас, сейчас… Кто ж у вас умер, Петр Иваныч? Уж не супруга ли?

Вот и берег реки, люди...

Голова унырнула за решетку и близоруко стала водить по ордеру острым носом. Вдруг рот головы вытянулся ижицей, брови заскакали по лбу вниз и вверх, уши и черные зачесы на височках задвигались.

Вожак бросился на них первым, безошибочно выцеливая из толпы приблудного светлобородого парня, словно запах его был давно знаком волку. Вожак прыгнул на пришельца, раскрыв пасть, полную острых зубов. Стая с рычанием бросилась на остальных...

— Гм!.. — зловеще сказала голова, щелкнула кистью руки по ордеру и, как торпеда, выбросилась в оконце. — Гражданин Тарелкин!..

Битва была недолгой. Вожака сразу, еще в прыжке, подняли на рогатины, а остальных недоносков просто забили палками. Забивая, удивлялись: с чего бы это всегда осторожные волки вдруг резко поглупели и потеряли страх настолько, что пошли на верную гибель? Неужто голод до такой степени достал?

Но на том месте, где стоял Петр Иваныч, была совершеннейшая пустота.

Что ж, им же хуже, а местным мужикам — мягкие шкуры, вот уж, поистине, не знаешь, где найдешь, где потеряешь!

Вечер. Покойник с собственной вдовой, только что вернувшейся из деревни, пили морковный чай. На покойнике лица нет, руки его тряслись. Не переставая, он курил махру.

— Чует мое сердце, что облава нагрянет, арестуют, — говорил он. — И откуда этот бритый дьявол взялся? Ведь он же в отъезде был. Бывший кабатчик, в коммунисты записался, перевертень, черт. Такие самые злобные. Боюсь я… И надо ж было так влопаться… Тьфу!

А в быстро затягивающихся смертной пленкой глазах вожака застыл только один образ — образ светлобородого парня, Найдена. Не знал Найден, что, не встреть он людей, не помогла бы ему и сосна. Не отсиделся бы, уснул или помер с голоду — волки бы никуда от сосны не ушли. Ибо не смели ослушаться Того, Кто Велел...

— Придется, Петенька, завтра же в деревню тебе бежать… Ох, хоть бы ноченьку-то переночевать благополучно!

Но так могло бы быть, да, слава богам, не случилось. И Найден, быстро обретя новых друзей, уже весело шагал вместе с ними в деревню. Над лесом, над проталинами, над еще замерзшей рекой, заливая светлым пожаром вершины деревьев, вставало золотистое солнце, принося с собою первое весеннее тепло и радость близкого лета. Приди, весна, с радостью!

— Я так полагаю, надо обриться мне…

Глава 2

Вдруг раздался стук в дверь.

НОЧНЫЕ ГОСТИ

Оба вздрогнули и открыли рты. Занавески на окнах спущены, горела лампа.

Март 862 г. Северная Норвегия

— Скорей в подполье!.. Пропал я, пропал… — зашипел покойник. Сердце его стучало, и громко стучали в дверь.

Мигом спустились в подполье; Петр Иваныч залез в мешок и сел в угол,

— Заслони меня чем-нибудь… Вот ящиком… Вот еще мешком с углями…

Вдова вылезла, закрыла люк и, придав лицу скорбное выражение, вся оледеневшая, открыла дверь.

Один лишь ветер здесь хозяин; Разбита дверь в дому; Я ветром и войной измаян, И я вхожу во тьму. Хорст Ланге. «Кошки»


— А-а, — протянула она и сразу обозлилась. — Ульяна Сидоровна!.. И откуда это вы приперлись?

— А уж я думала, тебя зарезал кто, — пробасила, вваливаясь, рыхлая женщина. Дряблое лицо ее жирно и красно, белый чепец на голове взмок, под мышкой огромный веник, в руке чемодан. Она закрестилась на иконы. — Фу-у-у!.. А я из бани к тебе… Дай, думаю, навещу вдовуху, божью сироту. Почитай, с полден пошла, да ишь как… Очередь с версту… Тьфу ты! Что и за жизнь — и когда эти большевичишки сквозь землю-то провалятся…

Низкое небо хмурилось над узким фьордом, окруженным скалистыми берегами. Моросил дождь, вымывая из горных расщелин остатки снега. С моря дул ветер, бросал на берег мутно-сизые волны, и те, шипя, откатывались назад, оставляя на черных камнях грязные клочья пены. В том месте, где залив вонзался в сушу, за низкой оградой из круглых камней темнела усадьба — длинный дом, наполовину вросший в землю, амбары, хлев, конюшня, корабельный сарай, приземистый и узкий, за ним, ближе к фьорду, — смотровая башня из толстых жердей. Двое слуг в промокших туниках из грубой шерсти кололи во дворе усадьбы дрова, складывая их в поленницу у дверей дома. Занятие это, как видно, полностью их занимало, поскольку они не обращали внимания ни на дождь, ни на серые воды фьорда, ни на лодку — а скорее, даже небольшую ладью, — что быстро подходила к причалу, не опустив квадратный шерстяной парус, сшитый из красных и зеленых полос. Ловко обогнув скалы — видно, кормчий хорошо знал фарватер, — лодка подошла к причалу. Один из сидевших на веслах соскочил на скользкие камни и, схватив веревку, быстро привязал суденышко к пирсу. Бросив ему кормовой конец, кормщик — молодой смуглый парень — тоже вылез из лодки, за ним поднялся на причал высокий человек с узким красивым лицом и темными мокрыми волосами. Велев остальным ждать, кормщик и узколицый, не оглядываясь, быстро пошли к усадьбе. Справа от них шумел водопад, окутанный радужной пеной, от этого водопада и прозвали залив Бильрест-фьордом — Радужным. Войдя во двор усадьбы, прибывшие удивленно переглянулись — уж больно запущенным выглядело хозяйство. Прохудившаяся крыша амбара, давно не ремонтированный сарай, клочья старого сена и щепки, валяющиеся по всему двору. Из коровника доносилось недовольное мычание.

Женщина грузно шлепнулась на кресло и вытерла рукавом салопа потное свое лицо.

— Эй, слуги! — крикнул узколицый. — Дома ль хозяева?

— А с кем же ты чай-то пила? Две чашки-то за чем?.. А табачищем-то как разит. Дым как на пожаре. Неужто куришь?

— Да нет никого, — обернувшись, ответил один из слуг. — Все в Скирингсалле с хозяином, Хельги-ярлом.

— Курю, — сказала вдова, и уши ее покраснели. — После покойника осьмушечка осталась… С горя.

— А, так Хельги-ярл, выходит, в Скирингсалле?

— Фу-фу… Да. Посетил господь. С чего это он? Вот те и Петр Иваныч!. Царство ему небесное… Э-эх!.. Ну-ка, налей чайку.

— Да, там. И хозяйка Сельма с ним.

— Извиняюсь, — растерянно и не без раздражения на чала вдова. Зубы ее выбивали дробь. — Извиняюсь, Ульяна Сидоровна… Я вас никак не могу угостить чаем… Пожалуйте в другой раз, Ульяна Сидоровна.

— А где же хозяйка Гудрун?

— Почему это не можешь? — гостья сдернула мокрый чепец, бросила его на стол, и заплывшие жиром красненькие, безбровые глазки ее засверкали.

— Какая хозяйка Гудрун? — удивился слуга, а его напарник бросил на землю топор:

— Я сейчас спать лягу, Ульяна Сидоровна… Я должна завтра чем свет встать, чтоб к заутрени на кладбище попасть, Ульяна Сидоровна, на панихидку…

— Вы, видно, поминаете старую госпожу? Так три года прошло, как померла она.

— Чудесно, — перебила гостья, — я у тебя ночую. И я с тобой на панихидку пойду.

— А, вот как...

Хозяйка вся затряслась от злобы. Подбородок ее подался вперед.

— В один год со старым кузнецом Велундом.

— Нет, нет, это невозможно, Ульяна Сидоровна!

— Что? Так и Велунд умер?

— Я пятьдесят пять лет Ульяна Сидоровна! Ошалела, что ли, ты… Как это невозможно? — и стала цедить из чайника в чашку. — Я вот на кушетке и прикорну… Не бойся, не объем, у меня кой-что захвачено… Ой, и пить захотелось, прямо душа горит.

— Да, он умер. Ненадолго и пережил старую хозяйку. Как почувствовал, что время ему умирать пришло, так дождался бури, сел в лодку — с той поры его и не видели... Молодой-то ярл был тогда в походе с Железнобоким Бьорном, а когда возвратился — горевал очень по Велунду. Так никто не горевал и по старой хозяйке.

Гостья, кряхтя, нагнулась под стол, вытащила из чемоданчика мочалку с мылом, потом грязное белье, бутылку самогонки, два яйца, завернутую в тряпицу селедку и краюху хлеба.

— Однако большие перемены в Бильрест-фьорде, — снова переглянулись пришельцы. — А что, живы ли еще старый Скъольд Жадина, да Свейн Копитель Коров, да Торкель-бонд из Снольди-Хольма? Или и они уже все умерли?

— Эх, хорошо бы еще луковку.

— Нет, они не умерли, — покачал головой слуга. — Живы все, кроме Торкеля-бонда — тот прошлым летом утонул в бурю. Дернули его тролли отправиться как-то на лодке к Рекину-ярлу, выплыл-то — солнце светило, а потом вдруг разгневался Тор-громовержец, молния заполыхала, да такой шторм поднялся, что и старики таких не упомнят. Так и утонул Торкель, больше его не видали.

А в это время покойник прогрыз в мешке дыру и жадно прильнул к ней волосатым, как овчинная рукавица, ухом.

— Еще бы вам его видать, коли он утонул, — усмехнувшись, резонно заметил узколицый. — А что, в Снольди-Хольме нет теперь хозяев?

— Погиб… погиб…

— Да как же нет, господин? А хозяйка Сельма, жена нашего молодого ярла? Вот они вдвоем и владеют Снольди-Хольмом.

Но заскрипел люк, опрокинулся вниз сноп света и перед покойником кто-то задышал.

— Петруша…

Гулко скрипнув, отворилась вдруг тяжелая дверь дома, сколоченная из толстых дубовых досок еще во времена старого ярла Сигурда. Из помещения высунулось наружу сморщенное женское лицо:

Из дыры на мгновенье блеснул колючий глаз, на смену ему подъехал рот.

— С кем это ты там разговариваешь, Эйвир? — Старушка прищурила глаза и вдруг радостно всплеснула руками: — О, боги! Да это ж, никак, Ирландец с Трэлем! Помнишь меня, Трэль-мальчик?

— Кто? Облава? — прошипел рот и тотчас же уступил место уху.

— Помню, бабушка Сигрдрива, — улыбнулся в ответ смуглый. — Рад, что ты нас узнала.

Раздался чей-то голос и скрип ступеней. Ухо, глаз, рот упали вниз, покойник весь съежился, вминаясь в угол, и перестал дышать.

— Так что же вы здесь, на дожде, стоите? — Сигрдрива дребезжаще рассмеялась. — Зайдите же в дом, сейчас распоряжусь насчет еды. Уж пока так, по-малому, а как вернется молодой ярл, так, уж конечно, устроит пир. Он вас всех частенько вспоминал, как с похода вернулся.

— И куда вы лезете?! Куда лезете!.. — раздраженно бросала хозяйка. Но покойник не мог разобрать слов. — Не сидится вверху-то вам!..

— А зачем он в Скирингсалль уехал, а, бабушка Сигрдрива?

Все смолкло.

— Зачем? — Сигрдрива задумалась, деловито гремя посудой над очагом. — А новый корабль выстроить хочет, вот зачем! Старые-то корабли давно прохудились, да и неудачен поход оказался — уж сколько там наших сгинуло, не перечесть!

Ухо, потом глаз подъехали к дыре: тишина и темень.

— Достойная смерть.

Петр Иваныч облегченно передохнул, перекрестился: «Кажись, ушли», — и его забила такая сильная дрожь, что мешок подскакивал и мотался во все стороны.

— Пожалуй... Выпьете скира?

Прошел битый час. Что за оказия, почему не приходит жена, уже не арестовали ль ее? Петр Иваныч вылез из мешка и, расшарашив во тьме руки, тыкался в покрытые плесенью углы.

— Охотно. А ты с нами, бабушка Сигрдрива?

Он взобрался на лесенку и приник глазом к светлой щели люка. В поле зрения заблестел самовар, чашки, чьи-то толстые красные руки. Ба! Да ведь это бабка Ульяна. И самогонка. Разве войти да покаяться? А вдруг облава, и ежели при бабке сесть в мешок, обязательно выдаст. Нет, надо ждать.

— Куда мне, старой... Впрочем, не откажусь. — Передумав, старушка почмокала губами и единым махом опрокинула огромную кружку хмельного молочного скира.

— Пей, — говорит старуха, придвинув чашку хозяйке.

— Не много ли будет, — отвечает та хмельным голосом, — с непривычки-то. Уж очень крепок самогон-то…

В ходе дальнейшей беседы со старой Сигрдривой гости узнали практически всё, что случилось в Бильрест-фьорде за время их весьма продолжительного отсутствия. Ну, про тех, кто умер, они услышали еще во дворе, а вот что касается остальных... Скъольд Альвсен по-прежнему точил зубы на граничащие с его усадьбой земли и верхние луга, когда-то принадлежавшие Сигурду-ярлу, а ныне — его наследнику Хельги. Свейн Копитель Коров спелся со Скъольдом и, воспользовавшись временным отсутствием молодого ярла, попытался было присвоить себе общинные пастбища, что тянулись вдоль Радужного ручья, однако получил достойный отпор и пока на этом успокоился. Правда, продолжал вынашивать коварные планы, ожидая возвращения из викинга сына — молодого хевдинга Фриддлейва, слава о воинской доблести которого достигла и берегов Бильрест-фьорда. Впрочем, где сейчас шатался Фриддлейв с дружиной, сказать было затруднительно. Во всяком случае, у берегов Иберии в составе экспедиции Хельги и Железнобокого Бьорна его кораблей не было, как не было их и у побережья ирландского королевства Лейнстер. Говорили, будто Фриддлейв нанялся на службу к английскому королю Этельберту, а может, и к ромейскому императору Михаилу. Если так, то Свейну Копителю Коров долгонько дожидаться сына придется.

— За упокой души… Хоть и не стоит он того… Ну, превечный ему покой, — говорит старуха и пьет.

— Да, в Константинополе я слышал о варанге по имени Фриддлейв, — важно кивнул головой Трэль... вернее, бывший Трэль, бывший раб Трэль Навозник, а ныне брат Никифор, монах монастыря Святого Колумбана, что в Лейнстере, близ холма Тары.

Петр Иваныч сплюнул и прошипел:

— Что ж ты не остался в своем Миклагарде, парень? — подав к столу круглые ячменные лепешки и рыбу, осведомилась Сигрдрива. — Молодой ярл говорил — ты именно туда отправился.

— Чтоб те самой сдохнуть без покаяния!

— Там я чужой, — невесело усмехнулся Никифор. — Никто меня не ждал в Империи, а все мои родственники давно умерли... Можно было бы, правда, отсудить у них дом, но... — Никифор махнул рукой. — Не для того Господь дал нам разум, чтобы судиться из-за каких-то домов, уж куда лучше изучать науки в дальней монастырской келье, под руководством мудрых отцов-монахов.

— А ты не хнычь, — говорит старуха. — Слава богу, что и помер-то. Пьяница, царство ему небесное, был…

— Что-то ты не очень долго там пробыл. Али монахи не такие ученые оказались? — усмехнулась Сигрдрива — ох, и язвой же, видно, была эта бабуся в молодости!

— Нет, извиняюсь, он хороший, — возражает вдова и пьет.

— Монахи-то ничего себе, — грустно покачал головой Никифор. — Да вот злые наветы, к сожалению, не дали мне возможности полностью посвятить себя служению Господу и наукам.

— Хороший? Первый поножовщик был покойничек… Первый пьяница. Все певчие пьяницы. Я сызмальства знаю его. Подзаборник, кабацкая затычка, не тем будь помянут…

— Какие еще наветы? — полюбопытствовала Сигрдрива.

Петр Иваныч стиснул зубы и сжал кулак.

«Ну и чертова старушка!» — подумал он. Глаза его горели ненавистью, душа горела жаждой выпить. Взор его был зорок и хищен, как у ястреба.

— Да один козел, содержатель гнусной корчмы под названием заезжий дом, нажаловался на нас королю Лейнстера, а также и верховному королю всей Ирландии, — прикончив третью кружку скира, пояснил узколицый Ирландец, бывший друид, затем — любовник Гудрун, а потом — добропорядочный лейнстерский землевладелец... увы, тоже, к сожалению, уже бывший. Да, если б не этот козел, хозяин заезжего дома, который они с Никифором якобы спалили дотла, притом понося страшными словами и самого короля Лейнстера, и всю его семью... Если б не он, не сидел бы здесь Конхобар Ирландец, не пустился бы на ночь глядя в море на утлой лодчонке. Хорошо, Трэль... вернее, брат Никифор вовремя предупредил о том, что королевские судьи хотят наконец казнить обоих — и Конхобаpa и Никифора — за поношение хозяина заезжего дома и небрежение законами Ирландии.

— Он мне, каторжная душа, семь с полтиной золотом остался должен. Ха, тоже муженек!.. Уж раз подох, превечный спокой его головушке, то скажу тебе, сирота. Как-то говорит мне пьяненький: «Ох, говорит, Ульяна Сидоровна! Жена, говорит, мне наскучила, подыщи ты мне вальяжную даму из купеческого или епархиального сословия».

— В общем, еле упаслись, бабуся! Что, скира уж больше нету?

Петр Иваныч ударился теменем в крышку люка и проскорготал:

— Да нету. Есть брага. Будете?

«Ну, только бы революция окончилась, я тебя, дьявольскую старушку, изувечу».



Хозяйка прижала к глазам платок и горько заплакала. Старуха потянулась к бутылке.

Хмурый, невыспавшийся и злой возвращался из Скирингсалля молодой бильрестский ярл Хельги Сигурдассон. Словно чувствуя настроение хозяина, шли, понурив головы, кони. Бок о бок с супругом молча ехала Сельма — высокая, белокожая, с темно-голубыми, как воды фьорда, глазами. Молчала не потому, что боялась мужа, у самой на душе было не легче, — правда, если Хельги-ярла тревожили дела воинские — так и не сладилось в Скирингсалле с постройкой нового драккара, — то Сельму больше занимали проблемы семейного очага — как-то там в усадьбе Торкеля маленькая Сигрид, дочь? Приболела третьего дня Сигрид — запылала вся, как бы огнеманка не приключилась. Когда уезжали, правда, повеселее дочь стала, улыбнулась даже на прощанье, так ведь всё равно тяжело на сердце было. Как ни хотелось Сельме быть мужу верной во всех делах помощницей, да, видно, доля женская иного от нее требовала. Хотя за последний год не было у Хельги советчицы более опытной, чем собственная жена. Мудрой та оказалась не по годам, да и любила молодого мужа, не без того, сопровождала лично во всех делах, даже и на охоту, бывало, с ним ездила, только что в походы не ходила, ну, так то уж совсем не женское дело. Вот и в Скирингсалле...

«Ах, выжрет все», — с жадностью подумал усопший. Но старуха, налив две чашки, отставила порожнюю бутылку и вытащила из чемодана другую.

Поначалу вроде неплохо всё складывалось. Издали еще, у кромки берега, что ближе к причалам, увидали подъезжающие к городу люди Хельги-ярла могучие остовы кораблей из гибкого ясеня.