Шишков Вячеслав
Краля
Вячеслав Яковлевич ШИШКОВ
КРАЛЯ
Рассказ
I
Стоял октябрь. Погода направилась свежая, тихая.
Солнце так же ярко светило, но уже не было в лучах его прежней ласки. Бодрящим, трезвым оком созерцало оно слегка застывшую землю. Поседели травы. Подернулись лужи и болота тонким стеклом молодого ледка. Опал лист на кустах и деревьях. Рассветы стали туманны, задумчивы утра, тревожно-чутки дни, угрюмы ночи.
А вверху, по поднебесью, лишь выглянет солнце, тянулись к югу длинными колеблющимися углами запоздавшие журавли, торопясь от грядущих бурь и непогод в теплые страны, туда, где солнце еще не состарилось, где сверкают тихие реки да зеленеют мягкие бархатистые луга. Летят, курлыкают тоскующими голосами... Скорей, скорей...
Грустят ли, покидая север, радуются ли, стремясь в неведомые страны, - как угадать?
Лишь человек, прикованный неволей к земле, провожает их благословляющим взором; только щемящая тоска вдруг схватит его за сердце, а глаза нет-нет да и заволокутся слезой.
И загрустит человек, что нет у него крыльев.
Темным вечером, по шершавой, с глубокими застывшими колеями дороге ехали купец Аршинин да еще доктор Шер.
Торопились скорей добраться до города, опасаясь, как бы не вспыхнуло вновь в небе солнце и не растопило подстывшую грязь.
Сибирские дороги длинные - едешь сутки, едешь другие, третьи, а конца пути все не видать.
Купец был тучный, рассудительный, видавший виды, с большебородым ликом и веселыми, чуть-чуть наглыми глазами. Доктор - худощавый, подвижной и нервный, с растерянным взглядом больших черных глаз, безбородый.
- Скоро? - рявкнул купец.
Ямщик пощупал глазами тьму и хрипло ответил:
- Кажись, надо быть скоро... Быдто недалече...
И, быстро вскинув вверх руку, он браво зыкнул:
- Дела-а-й!..
Лошаденки боязливо покосились на кнут, проворней засеменили, и тарантас заскакал по замерзшим комьям грязи.
Темень висела кругом; но вот мигнул и опять погас огонек, а за ним мигнул другой, мигнул третий...
- Деревня?
- Она самая...
Всем вдруг стало весело.
Доктор закурил папиросу, а купец сказал:
- Жарь на земскую...
Когда лошади поплелись тише, ямщик обернулся к седокам:
- Ох, там и краля есть... Солдаточка...
Доктор торопливо затянулся папироской, улыбнулся самому себе и переспросил:
- Краля?
- И-и-и... прямо мед...
Купец икнул на ухабе и сказал чуть-чуть насмешливо, обратясь к доктору:
- Вот бы вам, Федор Федорыч, в экономочки кралю-то подсортовать. А?.. Хе-хе-хе... Вы вот все ищете подходящего резону, да на путную натакаться не можете.
Доктор не ответил.
- Ведь жениться на барышне не думаешь? - спросил купец, переходя вдруг на \"ты\": с ним случалось это часто. - Ну вот. Да оно и лучше. Возьми-ка, брат, крестьяночку. На подходящую натакаешься - как собака привяжется. Чего тебе - кровь здоровая, щеки румяные... Хе-хе-хе... Слышите? - И деловито добавил: - Только надо поприглядеться - как бы не тово... не этово...
Опять не ответил доктор.
- А звать ее Авдокея Ивановна, - сказал ямщик, видимо, прислушиваясь одним ухом к разговору, и, ошпарив тройку, вновь гикнул не своим голосом: - Де-е-лай!..
Лошади птицами взлетели на пригорок, спустились, опять взлетели и, врезавшись в улицу села, понеслись по гладкой, словно выстланной дороге. У церкви сиротливо мерцал одинокий фонарь да еще здание школы светилось огнями. Было часов восемь вечера.
- А вот и земская...
К подъехавшей тройке подбежал дежурный десятский с фонарем и, сняв шапку, спросил:
- Лошадок прикажете али как?..
Фонарь бросал дрожащие снопы света на перекосившееся крыльцо земской, на курившихся паром лошадей. Подошли два-три мужика да собачонка.
- Вноси в избу всю стремлюндию, - сказал купец. - Куда в этаку пору ехать?..
- Куды тут, - радостно, все враз, заговорили мужики, - ишь кака темень... Ха!.. Ты ушутил?..
И весело засуетились возле тройки.
II
В земской тепло, пахло кислой капустой, печеным хлебом и сыростью от не домытого еще пола. Пламя сального огарка, стоявшего на лавке, всколыхнулось, когда Аршинин хлопнул дверью, и заиграло мутным колеблющимся светом по оголенным до колен ногам ползавших на четвереньках двух женщин, по их розовым рубахам и мокрым юбкам, по сваленным в кучу половикам, столам, стульям и стоявшим на полу цветам герани.
Женщины поднялись с полу, бросили мочалки и одернули торопливо подолы.
Купец размашисто перекрестился на образа.
- Ну, здравствуйте-ка...
- Здрасте, здрасте... - враз ответили обе.
А та, что постатней да попроворней, приветливо метнула карими глазами и молвила певучим, серебристым голосом, от звука которого чуть дрогнуло сердце доктора, а пламя свечи насмешливо ухмыльнулось.
- Вот пожалуйте в ту половину, там прибрано.
И стояла молча, играя глазами.
Купец пошел как-то боком, на цыпочках, неся в руках чемодан, а доктор стоял столбом и мерил с ног до головы женщину.
- Вы не Евдокия Ивановна? - спросил он.
- Да... Она самая. А вы откуль знаете?
Купец высунул из двери бороду:
- Тебя-то? Авдокею-то Ивановну не знать?.. Да про тебя в Москве в лапти звонят... Ха-х ты, милая моя...
- Милая, да не твоя...
- Ну, ладно. Давай-ка, Дунюшка, самоварчик. Сваргань, брат, душеньку чайком ополоснуть...
- Чичас.
И пошла, ступая твердо и игриво, к двери.
Босая, с еле прикрытою грудью, с двумя большими черными косами, смуглая и зардевшаяся, - вся она, свежая и радостная, казалось, опьяняла избу тревожным желанием, зажигала кровь и дурманила сердца.
Купец посмотрел ей вслед плотоядными, маслеными глазами.
- Ох, наваждение! Ишь толстопятая, вся ходуном ходит...
И пошел к чемодану, бубня себе в бороду:
- Ох, и я-а-ад баба... Яд!
Доктора бросило в жар.
Толстая, вся заплывшая жиром баба летала проворно по избе, расставляя столы и стулья.
- Подь в ту комнату, я половики раскину.
Доктор очнулся и пошел на улицу вслед за Дуней, а тетка полезла на печку.
Купец, утратив на время благочестивый облик, подполз к ней сзади и, ради первого знакомства, хлопнул по широкой спине ладонью.
Зарделась баба, улыбнулась и, погрозив кулаком, сказала, скаля белые, как сахар, зубы:
- А ты проворен, бог с тобой... Ерзок на руку-то.
Купец хихикнул, тряхнул бородой и, почесав за ухом, сокрушенно ответил:
- Есть тот грех, кума... Есть!
Он крадучись щипнул ее за ногу и, прищелкнув языком, прошептал:
- Кума, эй, кума... Слышь-ка.
- Ну, что надо? - сбрасывая половики, задорно спросила баба.
- Слышь-ка, что шепну тебе.
Она неуклюже повернулась к нему, свесив голову. Он обнял ее за шею и шепнул.
Вырвалась, плюнула, захохотала.
- Чтоб тебе борода отсохла!.. Тьфу!
- Вот те и борода... Стой-ка ужо...
Вошел доктор, весь радостный. Купец отскочил быстро прочь, степенно прошелся по комнате, взглянул украдкой на иконы и тяжело вздохнул. Лицо опять сделалось постным, набожным.
А баба слезла с печи и пошла, почесывая за пазухой, к двери, брюзжа на ходу притворно строгим голосом:
- Ишь долгобородый, оха-а-льник какой... право.
Доктор быстро взад-вперед бегал по комнате, улыбался, выхватывал из жилета часы, открывал крышку, бесцельно скользил по ним взглядом, совал в карман, чтобы через минуту вытащить вновь. И никак не мог сообразить, который теперь час.
Купец, сидя под образами, в углу, наблюдал доктора, а потом плутовато подмигнул ему и, раскатившись чуть слышным смешком, долго грозил скрюченным пальцем.
- Доктор, а доктор, знаешь что?
- Ну?
Купец еще плутоватей подмигнул.
- А ведь у тебя на лике-то... хе-хе... выражение...
- Вот это мне нравится... Ну, а дальше?
И опять забегал, то и дело выхватывая из жилета часы и улыбаясь тайным сладостным мечтам.
III
Когда на столе появился большой самовар, миска меду и шаньги, купец с доктором уселись пить чай. Оба они частенько прикладывались к бутылке с коньяком.
Отворилась дверь, и легкой поступью, поскрипывая новыми полусапожками, вошла Дуня.
- Дунюшка-а-а... родименькая-а-а... иди-ка, выпей чайку с лимончиком, - обрадовался купец.
- Кушайте. Куды нам с лимоном: мы и морщиться-то путем не умеем.
И прошла в маленькую комнатку, где лежали вещи проезжающих.
В комнатке был полумрак. Дуня что-то передвигала там с места на место, лазила в шкаф, бренчала посудой.
Купец шепнул, хлопая доктора по плечу:
- Иди-ка, иди. Потолкуй.
И опять подмигнул смеющимся глазом.
Тот улыбнулся и пошел в комнату, где Дуня звякнула замком сундука.
Купец пил рюмку за рюмкой, заедая шаньгами и солеными огурцами. До слуха его долетали обрывки фраз.
- Евдокия Ивановна... - говорил доктор, и голос его дрожал. - Вы не цените красоту свою. Ваши глаза... брови...
- А какой толк в них?
- Вы любите мужа, солдата?
- А где он? Нет, не шибко люблю. Не скучаю.
А потом раздался тихий вздох, за ним другой и тихий-тихий шепот...
- Пусти... так нехорошо... не на-а-до, не надо...
- Дуня, милая...
Купец выразительно крякнул и прохрипел пьяным голосом:
- Хи-хи... Легче на поворотах!
Доктор вышел, весь встревоженный, опустился возле купца и сидел молча, закрыв лицо руками.
- Вот что, господа проезжающие, - сказала вдруг появившаяся Дуня и, поправляя волосы, добавила:
- Вы, тово... лучше бы выбрались из той горницы вот сюда. Кажись, ноне урядник должен прибыть со старшиной.
- Урядник? Ха-ха... Эка невидаль! Урядник. Подумаешь... - брюзжал купец и, подавая рюмку, сказал: - Ну-ка, красавица, выпей. Окати сердечушко. Садись-ка вот так. Вот чайку пожалуйте...
Жеманясь, выпила она вино и утерла губы краем голубой свободной кофточки, из-под которой блеснула свежая рубаха. А потом села и заиграла глазами.
Доктор, овладев собою, тихо спросил:
- Так поедешь, Дуня?
У нее чуть дрогнула тонкая левая бровь.
- Пустое вы все толкуете. Разве вы можете нас, мужичек, полюбить?
Она сложила малиновые губы в насмешливую гримасу и молчала.
- Овдотья, эй, Овдотья! Иди, слышь, в баню, што ль, - проскрипел из сеней старушечий голос.
- Иду, бабушка, иду, - торопливо ответила Дуня.
И, обратясь к доктору, сказала тихо, словно песню запела:
- И поехала бы к тебе, и полюбила бы, да боюсь, бросишь.
Купец ответил за доктора:
- Мы не из таких, чтобы... Наше слово - слово... Обману нет.
- И верной бы была тебе по гроб, да вижу - смеешься ты.
Доктор потянулся к Дуне с лаской:
- Милая ты моя, чистая...
- Не трог... не твоя еще, - вскочила Дуня, сверкнув задором своих лучистых карих глаз.
Купец уставился удивленно в чуть насмешливое лицо ее, силясь понять, что у нее в сердце.
Дуня пошла легкой поступью к двери, а доктор - видимо, хмель в голове заходил - нахмурил вдруг брови и тяжело оперся о край стола:
- Постой!.. Слушай, Дуня! А любовник есть? Любишь кого?
Та вздрогнула, гневно повернулась:
- А тебе какое дело! Ты кто мне - муж?
И вышла, хлопнув дверью. Через мгновенье чуть приоткрыла дверь и. голосом мягким, с оттенком грусти, сказала:
- Кабы был кто у меня, неужели стала бы языком трепать? Ни сном ни духом не виновата.
IV
Когда купец был совершенно пьян, а доктор в полугаре, в комнату быстро вкатилась толстая баба.
- Урядник! - Она влетела в соседнюю каморку и стала выносить вещи путников. - Уж вы здесь, уж здесь, господа проезжающие. Я вот тут постелю. Уж извините...
Купец, ничего не понимая, молчал, а доктор рассеянно поглядывал на носившуюся из комнаты в комнату как угорелую бабу.
Распахнулись сени, сначала вбежал без шапки рыжий мужичонка с испуганным лицом и бляхой на сером зипуне, за ним ввалилось какое-то чудовище необъятных размеров, с пьяным, одутловатым, лохматым лицом, с мутными, косыми, навыкате, глазами.
Впереди суетился десятский:
- Ваше благородие, вот сюда...
За ним осанистый чернобородый крестьянин со строгим, хмурым лицом.
- Ннда... нда-а-а... Ха-ха! Тоже птицы, ничего себе... Урядник... заплетающимся языком бормотал купец. - Эй, ты, доктор, понимаешь? Урядник... можешь ты своей башкой понять? А?
Урядник, услыхав купца, появился в дверях своей комнаты и, держась за косяки, обиженно сказал:
- У меня, господа, дело, примите к сведению: убийство в волости, надо допрос снимать... так... что... маленькую комнату мне. Покорнейше прошу...
У купца, когда он выпивал лишнее, голос становился пискливым, а временами срывался на низкие ноты. Исподлобья посматривая на урядника и теребя свою бороду, он задирчиво сказал:
- Бери-бери-бери!.. Получай на здоровье... свою комнату с периной... с двуспальной... Хе-хе! Нн-да-а! Ты человек козырный. А мы что? Мы людишки маленькие, тварь проезжающая разная. Докторишка какой-то да купчишка паршивый, соборный староста, например, с позволения сказать. Хе-хе... Эка невидаль!
- Что-с?
- Я тебе дам - что-с! - стукнул купец кулаком в стол и, грузно шевельнувшись, как куль шлепнулся на пол.
- Вот так раз... Хы... Сверзился... - бормотал он, барахтаясь меж столом и лавкой. - Господин доктор, врач! Эй, где ты? Подсоби-ка... А на Дуньку плюнь. Плюнь, не подходяще. Чи-и-стая... Солдатка-то, Дунька-то? Она те оплетет, как пить даст. Дур-рак!
Урядник крякнул, свирепо взглянул на доктора и с треском захлопнул дверь.
Купец дополз до брошенного в угол постельника, а доктор забегал руки в карман - по комнате и, остановившись возле пластом лежащего купца, шипел:
- Я вам не дурак! Вы пьяны! О Дуне же прошу так не выражаться. Слышите? - и опять забегал.
А купец, приоткрыв один глаз, засыпая, мямлил:
- Дур-рак! Семь разов дурак.
V
Купец спал, задрав вверх бороду и посвистывая носом.
В переднем углу, на полке, стоял большой медный крест, два медных старинных складня и медная, в виде кадила, посуда для ладана. На гвоздике висели ременные лестовки-четки.
\"Народ набожный, - подумал, рассматривая, доктор, и ему было приятно, что Дуня живет в такой строгой, религиозной семье. - Должно быть, кержаки\".
По комнате то и дело проходили к уряднику и обратно какие-то фигуры не то мужиков, не то баб, - доктор не обращал внимания, - а из полуоткрытых дверей доносилось:
- Он к-э-эк его тарарахнет. Да кэк наддаст...
- Трезвый?
- Како тверезый! Кабы тверезый был, нешто саданул бы ножом в бок.
Затем слышался старческий кашель и глубокий вздох:
- Ох, грех-грех...
Доктор взглянул в зеркало и не узнал себя: лицо красное, возбужденное, а мускул над правым глазом подергивался, что бывало каждый раз, когда доктор волновался.
- Ты у меня не финти, сукин сын! - вдруг за дверями заревел урядник.
- Ваше благородие, господи! Да неужто ж я смел бы?.. Что ты, что ты... Пожалей старика... Ба-а-тю-юшка-а...
- Я тебя пожалею. Вот я тебя пожалею!
Шел суд и расправа, а купец храпел на всю избу и охал, да тоскливо попискивал самовар.
Доктор надел пальто и вышел на улицу. В висках его стучало. На душе ползало что-то, похожее на тревогу, и кралась к сердцу грусть.
Вот он тут сядет и подождет Дуню. Он скажет ей много хороших слов, ласковых и сердечных. Может, поймет его, может, даст ему счастье, надежду на хорошую, радостную жизнь.
Он сел на приступках покосившегося крыльца и, обхватив колени, вглядывался в тьму звездной ночи.
Ночь была тихая, ядреная.
На горе, за селом, колыхалось пожарище. Видно было, как клубились космы изжелта-серого дыма, а искры вились и уносились к темным небесам.
Где-то далеко-далеко заревели коровы да прогрохотала по мерзлой дороге телега. И опять тишина.
За воротами слышался чей-то разговор.
Доктор вышел на улицу. Три мужика.
- Что, пожар?
- Да, - ответили все вдруг, - рига у крестьянина горит.
- Не опасно?
- Нет... далече... так что за селом. А окромя того, тихо.
Еще что-то говорили, спрашивали его. Он отвечал и сам как будто спрашивал. Но все это - и разговоры, и зарево пожара - плыло мимо его сознания.
Он пошел во двор и снова опустился на приступки крыльца. Тоскливо стало.
- А что, Евдокия Ивановна не вернулась из бани?
- Поди, нет еще. А тебе пошто?
Доктор не знал, что ответить старухе.
- Да я так, собственно... хотел самоварчик попросить.
- Ну-к, я чичас.
Он курил папиросу за папиросой, думал:
\"Черт знает. Как это так сразу? Стра-а-нно. Это водка... все водка наделала. Пьян!\"
\"Водка? - прозвучало в ушах. - Водка ли?\"
Вдруг выплыли из тьмы чьи-то родные, ласковые глаза, поманили, усмехнулись, прильнули вплотную, смотрят.
\"Что, любишь?\"
Отмахнулся рукой. Замолкло, спряталось, притаилось.
Волна за волной шли мысли, то робкие и расплывчатые, то дерзкие и неотразимо влекущие.
Вот возьмет Дуню - красавицу, каких нет в городе. Привяжет ее к себе лаской, умом. Привьет ей любовь к знанию и заживет тихой-тихой, здоровой жизнью. Может быть, уйдет в деревню. Что ж, разве таких оказий не бывает?
- Да, да, в деревню, - думал он вслух... - Понесу туда свет, знание, помощь... А если... А вдруг?
Он не кончил, не хотел кончать: боялся.
Пожар на горе затихал.
- Дуня, дорогая моя...
Вот скатилась с неба звезда и, вспыхнув, исчезла в синем мраке неба.
- Сорвалась звездочка... А я пьян. И не идет Дуня... Краля? Ты говоришь - краля? Допустим... - бормотал, потягиваясь доктор.
Подошла собака, поласкалась, лизнула в лицо, ушла.
Выплывали откуда-то звуки гармошки и песня. Прислушался доктор.
- Должно быть, рекруты...
Голос выводил, а ему, разрывая визг гармошки, подгавкивали другие:
Как во нашем во бору,
Там горит лампадка.
Не полюбит ли меня
Здешняя солдатка.
Залаяли собаки, набрасываясь с остервенением. Хлопнули ворота. Раздались ругань, крик. А затем большой камень, очевидно пущенный в собаку, ударил в заплот. И опять ругань. И опять пьяная песня да лай собак.
- Что пригорюнился? Спать пора...
- Дуня!.. - Доктор вздрогнул и жадно обнял ее теплую, пахнувшую свежим веником.
- Сядь, посидим.
- Да некогда... право... Пусти...
- Сядь, поговорим.
- Нет, пусти... Некогда.
Однако села, склонив голову к его плечу, и заглянула в глаза.
- Вот я хотел сказать тебе, - начал доктор, чувствуя, как дрожь овладела им и как стучат от волнения зубы. - Хотел сказать, что полюбил тебя горячо...
- Горячо-о-о? Не обожги смотри.
Она засмеялась тихим, хитроватым смехом.
- Хочешь ли, я возьму тебя с собою? Ты будешь моей подругой. Я покажу тебе хорошую жизнь... Хочешь?
- Ох, мутишь ты меня, барин. И зачем тебя нелегкая принесла сюда?
- Я тебя люблю... Приворожила, что ль, ты меня?
- В куфарки зовешь али как? Поди, жена али зазноба есть?
- Нету, Дуня, нету. Никогда, никто...
- Ах, бедный ты мой, бедный! Дай пожалею. - Она высвободила руку из-под накинутой на плечи шубы и стала нежно гладить его волосы, лицо.
- Один, как сыч. Столько лет без любви, без ласки. Ах, как тяжело...
А Дуня ласково, нараспев, говорила, обнимая доктора:
- Милый ты мо-о-й... ребеночек мо-о-й. Да-кась поцелую тебя.
Вот скрипнула в сенцах дверь: кто-то поставил на пол ведра и стал шарить по стене.
Дуня шмыгнула на улицу и притаилась, припав к стене крыльца.
Доктор сидел молча, не двигаясь, словно боясь спугнуть сладостный сон.
Опять скрипнула дверь: закряхтел кто-то, икнул, завозился, и вдруг из темноты сеней раздался старушечий шепелявый окрик:
- Ай! Кто тут? Ты штой-то хваташь?!
- Да это я... Саквояж ищу. Чемодан...
Дуня прыснула, узнав голос купца, и плотней запахнулась в шубу.
- Чиквая-а-н? Я те такой чикваян покажу. Язви те! Ишь облапал...
- Это ты, бабушка? - хрипел купец.
- А тебе ково? Грехо-во-о-дник...
Дуня давилась от смеха. Купец пошел к выходу, а старуха все еще шепелявила ему вдогонку:
- Чиквадан... Ишь ты, чего захотел. Какой-такой тут чиквадан про тебя доспелся... Тьфу!
Купец наткнулся на доктора:
- Ах, это ты? Мечтаниям предаетесь? Ну, ладно, мечтай, мечтай... О чистой... хе-хе.
И он полез по ступенькам, держась за поручни.
Дуня скользнула в сени, но доктор настиг ее, распахнул ей шубу и жарко целовал шею, губы, грудь.
- Пусти, - молила его, - пусти!
- Не могу...
- Пусти... ну, пусти.
А уходя, бросила:
- Я приду к тебе.
- Дуня-я-я!
- Родной мой... желанный.
VI
Самовар опять попыхивал на столе, и поставленный на конфорку чайник задорно стучал крышкой.
Было часов десять вечера. Допрос все еще продолжался:
- Попервоначалу он его в зубы съездил, а опосля того взашей, значит... в лен.