Часть пятая

5.1

Одни беспорядки организуются намеренно, другие возникают сами по себе. Никто не ожидал, что проблемы Мисри-Манди достигнут крайней точки и выльются в насилие. Тем не менее через несколько дней после того, как уехал Хареш, в самом чреве Мисри-Манди, включая район, где располагался магазин Кедарната, было полным-полно вооруженных полицейских.

Накануне вечером случилась потасовка в дешевом питейном заведении, что приютилось на немощеной дороге, ведущей из Старого города к сыромятням. Забастовка означала, что денег у всех стало меньше, зато свободного времени – больше, поэтому в обители калари[208] было почти так же людно, как и всегда. Завсегдатаями этого места обычно были джатавы, но не только они. Выпивка уравняла пьяниц, и тем было безразлично, кто сидит за грубым деревянным столом по соседству. Они пили, смеялись, орали, затем вставали, пошатываясь, и уходили неверной походкой. Время от времени пели, иногда сквернословили. Клялись в вечной дружбе, делились секретами, обижались на воображаемые оскорбления. Помощник торговца в Мисри-Манди был не в духе – у него не ладились отношения с тестем. Он пил в одиночестве, доводя себя до общего состояния бешенства. Ушей его коснулось чье-то замечание насчет крутого нрава его работодателя, и кулаки продавца сжались. Он резко обернулся, чтобы посмотреть, кто это сказал, опрокинул скамью и рухнул на пол.

Троица, сидевшая за столом позади него, рассмеялась. Это были джатавы, с которыми он прежде вел дела. Именно он вот этими самыми руками брал у них обувь из корзин, когда они на грани отчаяния сновали вечерами по Мисри-Манди. Его хозяин-торговец не желал касаться этой обуви, боясь оскверниться. Джатавы знали, что крах торговли в Мисри-Манди особенно сильно ударит по тем продавцам, что слишком широко доверились системе расписок. Они также знали, что их самих он заденет еще сильнее, но для них это был не тот случай, когда влиятельный человек вдруг падал на колени. Зато вот тут, прямо у них на глазах, произошло именно это – буквально. Дешевый алкоголь местной перегонки ударил им в головы, а денег на пакору[209] и прочие закуски, способные его уравновесить, у них не было. Они смеялись и не могли уняться.

– Он борется с воздухом, – поглумился один.

– Забьюсь, он бы хотел другой борьбой заняться, – осклабился другой.

– А толку-то с него в той борьбе? Говорят, оттого у него и дома нелады…

– Сплошной облом, – заржал первый, отмахиваясь от него жестом торговца, отказывающегося от целой корзины обуви из-за единственной негодной пары.

Языки их заплетались, а глаза излучали презрение. Упавший бросился на них, а они навалились на него втроем. Несколько человек, в том числе калари, попытались их разнять, но большинство посетителей столпились вокруг и подзадоривали дерущихся пьяными выкриками. Четверо катались по полу, мутузя друг друга. В итоге зачинщика избили до потери сознания, а прочие получили увечья. Одному джатаву сильно повредили глаз – он истекал кровью и стонал от боли.

В тот же вечер, когда он ослеп на один глаз, толпа озлобленных джатавов собралась возле «Обувного рынка Говинда», где у вышеупомянутого торговца был свой павильон. Магазин оказался на замке. Толпа начала выкрикивать лозунги и пригрозила сжечь павильон дотла. Другой торговец попытался урезонить толпу, и она набросилась на него. Двое полицейских, почуяв, что дело пахнет керосином, побежали в местный полицейский участок за подкреплением. Затем уже десять полисменов, вооруженных короткими и толстыми бамбуковыми палками-латхи, явились к рынку и принялись избивать всех без разбора. Толпа кинулась врассыпную.

Все причастные органы на удивление скоро узнали о происшествии: от комиссара полиции округа до генерального инспектора штата Пурва-Прадеш, от секретаря до министра внутренних дел. Все они получили весьма противоречивые сведения в самых разнообразных интерпретациях и разнообразные предложения относительно действия или бездействия.

Главного министра в городе не было. Ввиду его отсутствия – и поскольку законность и порядок лежали в сфере его обязанностей – делами заправлял министр внутренних дел. Махеш Капур, будучи министром по налогам и сборам, не имел прямого отношения к волнениям, но слышал о них, потому что часть Мисри-Манди входила в его избирательный округ. Он поспешил на место событий и пообщался с комиссаром полиции и окружным судьей-магистратом. Оба были совершенно уверены, что не обошлось без провокаций с той или иной стороны. Впрочем, министр внутренних дел Л. Н. Агарвал, часть избирательного округа которого тоже входила в Мисри-Манди, не счел необходимым прибыть на место. Ответив на многочисленные телефонные звонки у себя дома, он решил, что необходимо принять меры в назидание, чтобы впредь неповадно было.

Эти джатавы уже слишком долго подрывали городскую торговлю своими пустяковыми претензиями и хулиганскими стачками. Вне всякого сомнения, их взбаламутили лидеры профсоюза. Теперь они грозились блокировать въезд на «Обувной рынок Говинда» в том месте, где он выходит на главную дорогу Мисри-Манди. Многие торговцы уже терпели большие материальные убытки. А пикетирование угрожало им разорением. Л. Н. Агарвал и сам происходил из семьи обувщиков, а многие торговцы были его добрыми друзьями. Другие финансировали его избирательную кампанию. Трое из них позвонили ему, пребывая в полном отчаянии. Настало время не говорить, а действовать. Это был не просто вопрос законности, но и вопрос порядка, общественного порядка как такового. Именно так, вне всякого сомнения, чувствовал бы на его месте Железный Вождь Индии, ныне покойный Сардар Патель[210].

Но что бы он предпринял, будь он здесь? Словно во сне министр внутренних дел вызвал в своем воображении куполоподобную суровую голову своего политического наставника, скончавшегося четыре месяца тому. А затем велел своему личному помощнику связать его по телефону с окружным магистратом.

Окружной судья-магистрат, которому было лет тридцать пять, не более, напрямую отвечал за гражданскую администрацию округа Брахмпур и совместно с КП – как величали все и каждый комиссара полиции – поддерживал в округе закон и порядок.

Личный помощник попробовал дозвониться, а затем сообщил:

– Извините, господин, магистрат сейчас на месте событий, пытается примирить…

– Дайте мне трубку, – велел министр внутренних дел спокойным голосом; помощник нервно протянул ему трубку.

– Что?.. Где?.. Агарвал говорит. И кто… да, прямые указания… Меня не волнует. Найдите Дайала немедленно… Да, даю десять минут… перезвоните мне. Вполне довольно того, что там уже КП, это же вам не шоу в кино!

Он бросил трубку и вцепился пятерней в седые локоны, которые подковой обрамляли обширную плешь на его макушке.

Чуть погодя он сделал вид, будто снова собирается снять трубку, но передумал и переключил внимание на папку с документами.

Через десять минут молодой магистрат округа Кришан Дайал был на проводе. Министр внутренних дел велел ему организовать охрану въезда на «Обувной рынок Говинда». Он должен был немедленно разогнать любые пикеты, при необходимости зачитав статью 144 Уголовно-процессуального кодекса, а если толпа не разойдется – открыть огонь.

На линии были сильные помехи, но послание было понято совершенно недвусмысленно. Кришан Дайал ответил голосом сильным и ясным, но в нем звучала озабоченность:

– Господин, при всем уважении, могу я предложить альтернативный вариант действий? Мы ведем переговоры с лидерами протестующих…

– Так у них есть лидеры? Это не спонтанный протест?

– Протест спонтанный, господин, но лидеры есть.

Л. Н. Агарвал размышлял о том, что вот такие щенки – вроде этого Кришана Дайала – запирали его в британские тюрьмы. Он сказал спокойным тоном:

– Шутить изволите, мистер Дайал?

– Нет, господин, я…

– Вы получили мои инструкции. Это неотложное дело. Я обсудил его с главным секретарем по телефону. Я так понимаю, толпа насчитывает около трехсот человек. Я хочу, чтобы КП расставил полицейские посты повсюду вдоль главной дороги на Мисри-Манди и чтобы все выезды охранялись – на «Обувной рынок Говинда», на «Обувной рынок Брахмпура» и так далее, – просто сделайте необходимое.

Возникла пауза. Министр внутренних дел хотел было уже положить трубку, но магистрат сказал:

– Господин, мы можем не собрать такое большое количество полицейских за такой краткий срок. Много полицейских сосредоточено у строительства храма Шивы на случай проблем. Напряжение очень велико. Министр по налогам и сборам считает, что в пятницу…

– Они и сейчас там? Я не видел полиции у храма сегодня утром, – сказал Л. Н. Агарвал, не повышая голоса, но в нем звучала сталь.

– Нет, господин, но полицейский участок Чоука находится совсем близко к храму. Будет лучше оставить их там – на случай возникновения настоящей чрезвычайной ситуации. – Кришан Дайал служил в армии во время войны, но он был потрясен спокойным тоном этого почти пренебрежительного допроса министра внутренних дел и последовавшего приказа.

– Оставим храм Шивы божьей милости и заботе. Я нахожусь в тесном контакте со многими членами комитета, неужели вы думаете, что я не в курсе обстоятельств? – Агарвала взбесило упоминание Дайалом «настоящей чрезвычайной ситуации» и особенно Махеша Капура, его соперника и – по чистой случайности – соседа по избирательному округу.

– Нет, господин, – ответил Кришан Дайал, и лицо его побагровело, – по счастью, министр внутренних дел этого не видел. – Могу я узнать, как долго полиция будет там оставаться?

– До новых распоряжений, – ответил министр внутренних дел и бросил трубку, дабы предотвратить дальнейшие возражения.

Ему не нравилось, как эти так называемые «слуги общества» отвечают вышестоящим руководителям – тем, кто к тому же на добрых двадцать лет старше их. Гражданскую службу иметь необходимо – вне всякого сомнения, но в равной степени необходимо недвусмысленно дать ей понять, что она больше не правит этой страной.

5.2

В пятницу, во время дневной молитвы, наследственный имам мечети Аламгири провел службу. Имам был маленький, пухлый и страдал одышкой, что не мешало, однако, его порывистым ораторским крещендо. Скорее наоборот – создавалось впечатление, что он задыхается от захлестнувших его чувств. Строительство храма Шивы шло на всех парах. Имам к кому только не обращался, начиная с губернатора и выше, но все остались глухи к его призывам. Было возбуждено судебное дело, оспаривающее право раджи Марха на землю, прилегающую к мечети, и сейчас оно рассматривалось в суде низшей инстанции. Однако приказ о немедленном прекращении строительства храма, конечно же, получить не удалось, да и вряд ли когда-либо удастся. Тем временем эта навозная куча с каждым днем росла на глазах имама.

Он чувствовал напряжение в рядах своих прихожан. Многие мусульмане Брахмпура с тоской и ужасом наблюдали, как на участке у западной стены их мечети возводится фундамент храма неверных. После первой части молебна имам произнес перед верующими самую проникновенную и пламенную речь из всех, что случалось ему произносить за многие годы, которая была далека от обычных его проповедей о личной моральной чистоте, милосердии или почитании старших. Его собственная скорбь и неудовлетворенность, равно как и еще более горькая тревога слушателей, требовали чего-то посильнее. Их религия оказалась под угрозой. Варвары стояли у ворот. Эти неверные, поклоняющиеся картинкам и каменным идолам, навечно погрязли в невежестве и грехах. Но от Бога ничто не скроется, Он видит все, что происходит. Они притащили свое скотство в пределы мечети! Земля, на застройку которой покушались кафиры – да как они посмели? – и уже застраивали ее, – была спорной землей. Спорной в глазах Аллаха и в глазах людей – но не в глазах скотов, животных, дудящих в раковины и поклоняющихся частям тела, одно упоминание коих постыдно. Известно ли людям веры, собравшимся здесь перед лицом Аллаха, как собираются освятить этот лингам Шивы? Голые дикари, вымазанные сажей, будут плясать перед ним – голые! Бесстыдство, подобное бесстыдству жителей Содома, насмехавшихся над могуществом Всемилостивого.

– …Аллах не ведет прямым путем неверующих людей.Он наложил печать на их сердца, слух и зрение.Они и есть беспечные невежды;Без сомнений, в грядущем миреИм уготованы великие мучения[211].

Они поклоняются сотням идолов, заявляя, что они священны, – идолам о четырех головах, пятиглавым идолам, идолам с головами слонов, – и теперь неверные, что находятся у власти, хотят заставить мусульман, обративших свои лица на запад, чтобы молиться Кабе, лицезреть этих идолов и склонять перед ними головы! Но мы, – продолжил имам, – мы, пережившие тяжкие и горькие времена, страдавшие за нашу веру и заплатившие за нашу веру кровью, должны просто вспомнить о судьбе идолопоклонников:

Они признавали равных Аллаху,чтобы сбить других с Его пути.Скажи: «Пользуйтесь благами,но ваш путь лежит в Огонь»[212].

Благоговейная, потрясенная тишина повисла после этих слов.

– …И прямо сейчас, – крикнул имам, задыхаясь, в новом припадке исступления, – пока я говорю, они строят козни, намереваясь помешать нашей вечерней молитве: будут дудеть в свои раковины, чтобы заглушить призыв муэдзина. При всем своем невежестве они исполнены коварства. Они уже избавляются от полицейских-мусульман, чтобы община Аллаха осталась без защиты. Затем они могут напасть и сделать нас рабами. Теперь совершенно ясно, что мы живем не на земле защиты, а на земле вражды. Мы обращались к закону, взывая к справедливости, но нас вышвырнули в те самые двери, в которые мы вошли умолять. Министр внутренних дел поддерживает храмовый комитет и его духовного вдохновителя – этого развратного буйвола раджу Марха! Да не осквернятся наши святыни близостью нечистот – пусть не случится это никогда, – но что спасет нас теперь, когда мы остались беззащитны перед клинками наших врагов на земле индусов, что спасет нас, кроме собственных усилий, наших собственных… – Он с трудом перевел дух и истошно воззвал: – Наших собственных действий, чтобы защитить себя. И не только себя, не только наши семьи, но и эти несколько пядей мостовой, принадлежавшей нам веками, где мы раскатывали молитвенные коврики и воздевали руки, в слезах обращаясь к Всемогущему. Пяди земли, истонченные от усердия веры наших предков, нашей преданности и, если на то будет воля Аллаха, предназначенные нашим потомкам. Но не страшитесь, Аллах сделает так, как пожелает, не бойтесь, Аллах пребудет с вами:

Неужели ты не видел, как Господь твой поступил с адитами,народом Ирама, обладавшим колоннами,подобных которым не было сотворено в городах?С самудянами, рассекавшими скалы в лощине?С фараоном, владевшим кольями?Они преступали границы дозволенного в городахи распространяли в них много нечестия.Тогда твой Господь пролил на них бич мучений.Воистину, твой Господь на страже[213].

О Господь! Помоги тем, кто поддерживает религию пророка Мухаммеда, мир ему. Дай нам силы сделать то же самое. Сделай слабыми тех, кто ослабляет религию Мухаммеда. Хвала Аллаху, Господу всего Сущего.

Пухлый имам спустился с кафедры и снова повел народ к молитве.

В тот же вечер начался бунт.

5.3

Согласно инструкциям министра внутренних дел большинство полицейских разместили в самых болезненных точках Мисри-Манди. В полицейском участке Чоука к вечеру осталось всего около пятнадцати полисменов. Как только призыв на молитву завибрировал в вечернем небе над минаретом мечети Аламгири, его, то ли по несчастливой случайности, то ли с целью намеренной провокации несколько раз перекрывали гудки раковины. Обычно от такого просто сердито отмахнулись бы. Но не сегодня.

Никто не понял, каким образом мужчины, собиравшиеся в узких проулках мусульманской части Чоука, превратились в многолюдную толпу. Только что они – по одному или маленькими группами – просто шли по переулкам на молитву в мечеть, и вот они уже сплотились в большие группы, возбужденно обсуждая зловещие сигналы, которые только что услышали.

После дневной проповеди прихожане были не в том настроении, чтобы послушаться голоса здравого смысла, призывающего к сдержанности. Пара наиболее рьяных членов комитета «Аламгири Масджид Хифазат» бросили в толпу несколько подстрекательских реплик, несколько местных горячих голов и головорезов распалили себя и окружающих до крайности, толпа росла, когда узкие переулки перетекали в более широкие переулки, ее плотность и скорость увеличивались, ощущение неясной решительности усиливалось. Разрозненное превратилось в единое целое – раненое и разъяренное, желающее ранить в ответ и утолять свою ярость.

Из толпы то и дело раздавались крики: «Аллаху Акбар!» – их было слышно даже в полицейском участке. В толпу вливались люди с палками в руках. Двое или трое вооружились ножами. Они шли не к мечети, а к недостроенному храму рядом с ней. Он был рассадником богохульства, и его следовало сровнять с землей.

Поскольку окружной комиссар полиции был занят в Мисри-Манди, молодой судья-магистрат округа Кришан Дайал самолично прибыл в высокое розовое здание главного полицейского участка часом ранее, чтобы гарантировать порядок в районе Чоука. Он опасался напряженности, часто возрастающей по пятницам. Узнав о проповеди имама, он спросил у котвала – так назывался заместитель начальника полиции города, – как он планирует защищать район.

Однако котвал Брахмпура был ленив и желал только одного – чтобы его оставили в покое и он мог мирно брать взятки.

– Поверьте мне, господин, проблем не будет, – уверил он окружного магистрата. – Агарвал-сахиб только что звонил мне лично. Он говорит, мне следует поехать в Мисри-Манди, чтобы присоединиться к ПК, – так что я отправляюсь туда, господин, как только вы покинете участок, разумеется. – И он поспешно удалился, прихватив с собой двоих младших офицеров, оставив котвали фактически на попечении главного констебля. – Я немедленно отошлю сюда инспектора, господин, – заверил он. – Вам не нужно здесь оставаться, господин, – прибавил он заискивающе. – Время позднее. Все спокойно. Рад сообщить, что после предыдущих волнений в мечети мы разрядили обстановку.

Кришан Дайал остался с отрядом из примерно дюжины констеблей, подумав, что дождется возвращения инспектора, а потом решит, идти ли домой. Его жена привыкла, что он возвращается в неурочное время, и дождется его, звонить ей нет необходимости. Магистрат не ожидал, что может начаться бунт, он просто чувствовал, что напряжение растет и рисковать не стоит. Он был уверен, что министр внутренних дел ошибся, выбирая между Чоуком и Мисри-Манди, но министр внутренних дел был, пожалуй, самым влиятельным человеком после главного министра, а он сам – всего лишь ОМ.

Так он сидел в спокойном, но несколько встревоженном расположении духа, когда услышал то, что вспомнят несколько полицейских при последующем расследовании – расследовании, которое положено проводить старшему офицеру после каждого приказа открыть огонь. Сперва окружной магистрат услышал одновременное гудение раковины и крики муэдзина. ОМ они слегка обеспокоили, но в донесениях относительно проповеди имама не цитировались его пророческие слова о раковине. Затем, чуть погодя, долетел приглушенный рокот голосов, издалека доносились крики, и крики эти все усиливались. Еще до того, как он смог различать отдельные возгласы, Дайал сообразил, чтó именно кричат, – по направлению, откуда они доносились и общей форме и пылу звучания. Он послал полицейского на самый верх здания – на третий этаж – определить, где находится толпа. Толпы видно не было – ее загораживал лабиринт домов, – но головы зевак на крышах домов были повернуты в одну сторону, так что удалось обозначить ее местонахождение. Когда крики «Аллаху Акбар! Аллаху Акбар!» приблизились, Дайал незамедлительно велел маленькому отряду из двенадцати констеблей выстроиться вместе с ним в шеренгу – винтовки наготове – перед фундаментом и зачатками стен храма Шивы. У него в мозгу промелькнула шальная мысль, что, несмотря на службу в армии, он не научился мыслить тактически в условиях городского бунта. Неужели нельзя придумать ничего лучше, чем исполнить этот безумный жертвенный долг, стоя у стены перед лицом превосходящих сил противника?

Под его эффективным командованием оказались констебли-мусульмане и констебли-раджпуты, но в основном мусульмане. До Раздела в полиции служило огромное количество мусульман – благодаря твердой империалистической политике «разделяй и властвуй»: британцам было на руку, чтобы индусов, составлявших большинство конгресс-валл, избивало при случае большинство полисменов-мусульман. Даже после исхода в Пакистан в 1947 году в полиции продолжало служить немало мусульман. И их не радовала перспектива стрелять в братьев по вере.

Кришан Дайал держался принципа, что хотя и не всегда необходимо применять максимальную силу, однако всегда необходимо продемонстрировать, что ты готов к этому. Звучным голосом он объявил полицейским, что стрелять они должны только по его приказу. Сам он тоже стоял с пистолетом в руке. Но чувствовал себя куда более уязвимым, чем когда-либо прежде в жизни. Он сказал сам себе, что хороший офицер вместе с войском, на которое он полностью может положиться, почти всегда сумеет выстоять, но его терзали сомнения насчет «полностью», а «почти» беспокоило его не на шутку.

Как только толпа, которую все еще отделяли от них несколько переулков, появится из-за последнего поворота и устремится в атаку прямо на храм, жалкие и неэффективные полицейские силы будут уничтожены. Только что прибежали двое и сообщили магистрату, что в толпе тысяча человек, что они хорошо вооружены и, учитывая их скорость, вот-вот появятся. Теперь, зная, что он может погибнуть через несколько минут – и если выстрелит, и если не выстрелит, – юный ОМ на миг вспомнил о своей жене, о родителях и, наконец, о старом школьном учителе, конфисковавшем однажды синий игрушечный пистолет, который он принес в класс. С горних высот этих мыслей магистрата спустил главный констебль, торопливо окликнувший его:

– Сахиб!

– Да… да?

– Сахиб, вы действительно намерены стрелять, если придется?

Главный констебль был мусульманином. Для него было, наверное, немыслимо и странно, что он вот-вот умрет, стреляя в мусульман. Мусульмане, защищающие недостроенный индуистский храм, оскорбляли ту самую мечеть, в которой он сам так часто возносил молитвы.

– А ты как думаешь? – ответил Кришан Дайан, и голос его не оставлял места для сомнений. – Мне повторить приказ?

– Сахиб, позвольте дать вам совет, – быстро сказал констебль, – нам не следует стоять здесь, где мы лишены преимущества. Нам нужно поджидать их как раз перед самым поворотом; и как только толпа повернет, надо будет одновременно открыть огонь. Они не сообразят, сколько нас, и не поймут, кто на них напал. Девяносто девять процентов, что они разбегутся.

Потрясенный ОМ сказал главному констеблю:

– Это вам надо быть на моем месте.

Он повернулся к полисменам, окаменевшим от ужаса, и немедленно приказал им бежать вместе с ним к повороту. Они заняли позиции по обе стороны переулка примерно в двадцати шагах от самого́ поворота. Толпу от них отделяло меньше минуты. Они слышали крики и вопли, чувствовали гудение земли под сотнями быстро приближавшихся ног.

В последний момент он дал сигнал. Тринадцать человек взревели, бросились в атаку и открыли огонь.

Необузданная и опасная толпа, сильнее их в сотни раз, столкнувшись с внезапным ужасом, остановилась, пошатнулась, развернулась и бросилась наутек. Это было необъяснимое, потрясающее зрелище. Через тридцать секунд толпа рассеялась. Два тела остались лежать на мостовой: один молодой человек, раненный в шею, умирал или уже умер, другого – белобородого старика – бегущая толпа сбила с ног и затоптала. Он был покалечен – наверное, смертельно. Повсюду валялись тапочки и палки. Кое-где в переулке виднелись лужи крови, – значит, были и другие раненые, а возможно – и убитые. Друзья или родственники, наверное, оттащили тела в подворотни окрестных домов. Никто не хотел привлечь внимание полиции.

ОМ оглядел своих подчиненных. Двоих била нервная дрожь. Остальные ликовали. Ни на ком не оказалось ни царапины. Он поймал взгляд главного констебля. И они оба начали смеяться от облегчения, потом разом умолкли. В соседних домах рыдали какие-то женщины. В остальном все было спокойно, точнее – все замерло.

5.4

На следующий день Л. Н. Агарвал навестил свое единственное дитя – замужнюю дочь Прийю. Во-первых, он любил ходить в гости к ней и ее мужу, а во-вторых, так он мог избежать общения с паникерами из числа ЧЗСов его фракции, которые страшно беспокоились насчет последствий недавней стрельбы в Чоуке и портили ему жизнь своим нытьем.

Дочь Л. Н. Агарвала жила в Старом Брахмпуре, в квартале Шахи-Дарваза, что неподалеку от Мисри-Манди, где обитала ее подруга детства Вина Тандон. После свадьбы Прийя оказалась в большом семейном клане, состоявшем из родителей, сестры и братьев ее мужа, а также их жен и отпрысков. Муж ее, Рам Вилас Гойал, был адвокатом и практиковал преимущественно в окружном суде, – впрочем, время от времени он появлялся и в Высоком суде. Дела он вел в основном гражданские, не уголовные. Человек уравновешенный, добродушный, с мягкими чертами лица, Гойал был скуп на слова и политикой интересовался лишь постольку-поскольку. Ему было довольно юридической практики и небольшого побочного бизнеса, а еще он ценил надежный тыл, спокойный семейный круг и безмятежную дремотность повседневности, хранительницей которых была для него Прийя. Коллеги уважали его за скрупулезную честность и неторопливый, но трезвомыслящий юридический талант. И тесть Гойала тоже очень любил общаться с ним: Рам Вилас Гойал умел поддерживать доверительные отношения, не давал советов и не питал страсти к политике.

Зато Прийя Гойал была женщиной пылкой, «огненным духом», как говорится. Каждое утро, зимой и летом, она яростно вышагивала туда и обратно вдоль всей длинной крыши, покрывающей три смежных узких дома, соединенных между собой переходами на каждом из трех этажей. В сущности, это был один большой дом, и семья и соседи относились к нему именно так. Местные называли его «дом Рая Бахадура», поскольку именно дед Рама Виласа Гойала (который и сейчас был жив в свои восемьдесят восемь), получивший титул от британцев, купил и перестроил эту недвижимость полвека назад.

На первом этаже находилось множество кладовых и комнаты для слуг. Этажом выше проживали старый дед Рама Виласа Рай Бахадур, а также его отец с мачехой и сестра. Здесь же располагались общая кухня и комната для пуджи (куда малорелигиозная или, скорее, нерелигиозная Прийя заглядывала крайне редко). На верхнем этаже находились комнаты для семей трех братьев соответственно. Рам Вилас был средним братом, – стало быть, он с семьей занимал две комнаты на верхнем этаже «среднего» дома. А над ними всеми простиралась крыша с баками для воды и бельевыми веревками.

Мечась по крыше туда-сюда, Прийя Гойал воображала себя пантерой в клетке. Она с тоской смотрела на маленький домик всего в нескольких минутах отсюда – и еле различимый сквозь джунгли назойливых соседских крыш, – где жила ее подруга детства Вина Тандон. Она знала, что Вина теперь совсем не богата, но зато она вольна делать то, что ей нравится: ходить на рынок, гулять в одиночку, посещать уроки музыки. В доме, где теперь томилась Прийя, об этом не могло быть и речи. Для невестки из «дома Рая Бахадура» быть замеченной на рынке – равносильно позору. То, что ей уже тридцать два года и она мать двоих детей – десятилетней девочки и мальчика восьми лет, – не имело никакого значения. Не то чтобы Рам Вилас, всегда спокойный и выдержанный, желал этого. Гораздо важнее, что это задело бы его отца и мачеху, а также деда и старшего брата, – и Рам Вилас искренне верил в соблюдение приличий в семье, состоящей из нескольких поколений.

Прийя ненавидела эту жизнь в «большой и дружной семье». Она не знала ничего подобного, пока не поселилась у Гойалов в Шахи-Дарвазе. А все потому, что ее отец Лакшми Нарайан Агарвал был единственным ребенком своих родителей, который выжил и стал взрослым, и у него, в свою очередь, была только одна дочь. Смерть жены глубоко потрясла его, и он принял гандианский обет сексуального воздержания. Человек спартанских обычаев, Агарвал, даже будучи министром внутренних дел, занимал всего две комнаты в общежитии для членов Законодательного собрания.

«Первые годы замужества – самые трудные», – было сказано Прийе. Но она чувствовала, что в некотором смысле с годами жизнь в браке становится все более невыносимой. В отличие от Вины, у нее не было нормального отцовского и, что важнее, материнского дома, куда она могла бы сбежать с детьми хотя бы на месяц в году, – а ведь это прерогатива всех замужних женщин. Даже ее дедушка и бабушка, с которыми она жила, пока отец сидел в тюрьме, теперь уже умерли. Отец нежно любил ее, свое единственное чадо. И его любовь в каком-то смысле испортила Прийю, сделала неспособной принять стесненную жизнь в клане Гойалов, поскольку она с детства прониклась духом независимости. А теперь, живя в условиях аскетизма, отец не мог предоставить ей хоть какое-то убежище.

Если бы не безграничная доброта ее мужа, он точно сошла бы с ума. Он не понимал ее прежде, но старался понять сейчас. Он старался облегчить ей жизнь хоть немного и ни разу не повысил на нее голоса. А еще она любила дряхлого Рая Бахадура, мужниного деда. Была в нем некая искра. Все остальные члены семейства, особенно женского пола – ее свекровь, сестра мужа и жена старшего брата, – изо всех сил старались сделать ее жизнь невыносимой еще со времен, когда она была юной невестой, так что она их тоже терпеть не могла. Но ей приходилось притворяться ежедневно, постоянно – кроме тех минут, когда она вышагивала по крыше, – где ей даже садик завести не разрешалось, дескать, это привлечет обезьян. Мачеха Рама Виласа пыталась лишить ее и этого моциона («Только подумай, Прийя, что на это скажут соседи?»), но тут Прийя единственный раз настояла на своем. Невестки, над головами у которых она топала на рассвете, жаловались на нее свекрови. Но старая ведьма, наверное, почуяла, что Прийя уже на грани, и напрямую больше не высказывала претензий. А намеков на сей счет Прийя демонстративно не понимала.

Л. Н. Агарвал пришел, одетый как всегда – в накрахмаленной до хруста (но невзрачной) курте, дхоти[214] и белой «конгрессовской» пилотке. Из-под нее виднелись его вьющиеся седые волосы, но обрамляемая ими плешь была скрыта. Всякий раз, собираясь в Шахи-Дарвазу, он брал с собой тяжелую трость, чтобы отпугивать обезьян, которые часто попадались в этом районе, а кто-то даже сказал бы – заполонили все окрестности. Он отпустил рикшу возле местного рынка и свернул с главной дороги на крохотную боковую улочку, выходившую на маленькую площадь. Посреди этой площади росло большое дерево – священный фикус. На одной стороне ее стоял дом Рая Бахадура. Дверь под лестницей держали запертой из-за обезьян, и Л. Н. забарабанил в нее тростью. На закрытых кованых балконах верхних этажей появилось несколько лиц. Лицо его дочери просияло, когда она его увидела. Она быстро свернула в пучок распущенные черные волосы и побежала вниз открывать дверь. Отец обнял ее, и они вместе поднялись к ней в комнату.

– А куда подевался вакил-сахиб? – спросил он на хинди.

Он любил называть своего зятя «господином адвокатом», хотя такое же обращение в равной степени годилось и для отца Рама Виласа, и для его деда.

– Был тут всего минуту назад, – ответила Прийя и вскочила, чтобы отправиться на поиски мужа.

– Не беспокойся покамест, – остановил ее отец мягким, беззаботным голосом. – Сперва налей-ка мне чаю.

Несколько минут министр внутренних дел наслаждался домашним уютом: хорошо заваренным чаем (не чета бурде, подаваемой в общежитии ЧЗС), сладостями и качаури, испеченными руками женщин из семейства его дочери, может быть – даже ее руками, минутами общения с внуком и внучкой, которые предпочли бы бегать по жаркой крыше или играть внизу на площади (внучка его довольно хорошо играла в уличный крикет), короткой беседой с дочерью, которую он так редко видел и по ком он так сильно скучал.

В отличие от некоторых тестей, он не испытывал неловкости или угрызений, принимая еду, напитки и радушие в доме своего зятя. Они поговорили с Прийей о его здоровье, о здоровье его внуков, об их школьных успехах и нравах, о том, как тяжко трудится вакил-сахиб, немного поговорили о покойной матери Прийи, при упоминании которой пелена грусти заволокла глаза обоих, и о проделках старых слуг в доме Гойалов.

Пока они беседовали, другие домочадцы, проходя мимо открытой двери, видели их и входили. Среди них был и отец Рама Виласа, довольно безвольный персонаж, пребывающий под каблуком своей второй жены. Вскоре уже весь клан Гойалов собрался в полном составе, кроме деда, Рая Бахадура, не любившего ходить по лестницам.

– Но где же вакил-сахиб? – снова спросил Л. Н. Агарвал.

– А, он внизу, – сообщил кто-то. – Беседует с Раем Бахадуром. Он знает, что вы здесь, и придет, как только сможет.

– Так почему бы мне самому не спуститься, чтобы выразить свое почтение Раю Бахадуру? – сказал Л. Н. Агарвал, вставая.

Внизу дед беседовал с внуком в просторной комнате, которую Рай Бахадур оставил за собой – в основном потому, что был сильно привязан к прекрасным бирюзовым изразцам, украшавшим камин. Л. Н. Агарвал, будучи представителем среднего поколения, засвидетельствовал свое почтение, и ему воздали должное.

– Вы, конечно же, выпьете чаю? – спросил Рай Бахадур.

– Я уже попил наверху.

– С каких это пор вожди народа стали ограничивать себя в чаепитии? – поинтересовался Рай надтреснутым и ясным голосом. Он использовал слово «нета-лог», которое было чем-то сродни шутливому «вакил-сахибу». – А теперь расскажите-ка мне, что за смертоубийство вы устроили в Чоуке?

Ничего обидного старик Рай Бахадур не имел в виду, просто таков уж был стиль его речи, но Л. Н. Агарвал вполне мог бы обойтись и без прямого допроса. Вероятно, он уже по горло насытился ими в понедельник в Палате. Он предпочел бы, пожалуй, тихую беседу со своим безмятежным зятем, дабы разгрузить беспокойный разум.

– Ничего-ничего, все уляжется, – ответил он.

– Я слыхал, двадцать мусульман были убиты, – философски произнес старый Рай Бахадур.

– Нет, гораздо меньше, – сказал Л. Н. Агарвал. – Несколько. Но все уже под контролем. – Он сделал паузу, размышляя о том, что он с самого начала неверно оценил ситуацию. – Этим городом сложно управлять, – продолжил он. – Не одно, так другое. Мы очень недисциплинированный народ. Только латхи и винтовка научат нас порядку.

– При британцах закон и порядок не составляли проблемы, – заметил надтреснутый голос.

Министр внутренних дел не попался на приманку. На самом деле старик мог говорить вполне искренне.

– И все же – имеем, что имеем, – ответил он.

– Дочка Махеша Капура приходила на днях, – рискнул Рай Бахадур.

А вот это замечание точно не было невинным. Или было? Возможно, Рай Бахадур просто говорит, что в голову приходит.

– Да, хорошая она девушка, – сказал Л. Н. Агарвал. Он задумчиво пригладил шевелюру по всему периметру. Затем, после паузы, прибавил спокойно: – Я могу справиться с городом. Не рост напряженности меня тревожит. Десять Мисри-Манди и двадцать Чоуков – это ничто. А вот политика… политики…

Рай Бахадур позволил себе улыбнуться. Улыбка тоже была несколько надтреснутая – словно отдельные гравюры из диптиха его старческого лица медленно, с трудом меняли конфигурацию.

Л. Н. Агарвал тряхнул головой и затем продолжил:

– До двух часов пополудни сегодня ЧЗСы топтались вокруг меня, словно цыплята возле несушки. Все были в панике. Главный министр уезжает из города на несколько дней, и вот, глядите, что происходит в его отсутствие! Что скажет Шармаджи, когда вернется? Какая от всего этого выгода для фракции Махеша Капура? В Мисри-Манди они возбудили джатавов, в Чоуке – мусульман. Как это скажется на джатавском и мусульманском электорате? До всеобщих выборов осталось всего несколько месяцев. Уйдут ли эти голоса из зоны влияния ИНК? Если да, то в каком количестве? Один или два джентльмена даже спросили, существует ли опасность дальнейших столкновений, – хотя обычно это заботит их в последнюю очередь.

– И что же вы сказали им, когда они прибежали к вам? – поинтересовался Рай Бахадур.

Его старшая невестка – архиведьма, согласно демонологии Прийи, – только что принесла чай. Голова у архиведьмы была покрыта сари. Она налила чай, бросила на мужчин пронзительный взгляд, обменялась с ними несколькими словами и ушла. Нить разговора ускользнула мимоходом, но Рай Бахадур, вероятно памятуя о перекрестных допросах, коими славился в свое время, мягко вернул ее назад.

– О, ничего не сказал, – ответил Л. Н. Агарвал совершенно невозмутимо. – Я просто говорю им все необходимое, чтобы они оставили меня в покое.

– Ничего?

– Да. Ничего особенного. Только сказал, что страсти улягутся. Что сделано, то сделано. Что немного дисциплины никогда еще не вредило. Что до всеобщих выборов еще по-прежнему далеко. И все в таком ключе. – Агарвал отхлебнул чая и прибавил: – Суть в том, что в стране существуют гораздо более важные вещи, над которыми следует подумать. И главное – продовольствие. Бихар практически голодает. А если сезон дождей будет плохим, то и нас ждет то же самое. С мусульманами, угрожающими нам изнутри или из-за границы, мы как-нибудь справимся. Если бы не мягкосердие Неру, мы бы справились с ними еще несколько лет назад. А теперь еще джатавы эти, – на лице его появилось брезгливое выражение, – эти представители зарегистрированной касты снова создают проблемы. Но мы еще посмотрим…

Рам Вилас Гойал все это время сидел молча. Однажды он слегка нахмурил брови, в другой раз кивнул.

«Вот за что я люблю своего зятя, – размышлял Л. Н. Агарвал. Он далеко не немтырь, но умеет молчать». И он снова решил, что выбрал отличную партию для дочери. Прийя еще тот провокатор, но муж ее просто не поддастся на провокации.

5.5

Тем временем наверху Прийя общалась с Виной, пришедшей ее навестить. Но это был не просто светский визит, это была чрезвычайная ситуация. Вина была ужасно расстроена. Придя домой, она обнаружила, что Кедарнат не просто сидит, закрыв глаза, – он уткнулся лицом в ладони. Это было гораздо хуже его обычного оптимистического возбуждения. Он не хотел ни о чем говорить, но ей в конце концов удалось вытянуть из него признание, что муж оказался в очень тяжелой финансовой ситуации. Из-за пикетов и размещения полиции в Чоуке оптовый обувной рынок, доселе только тормозивший, полностью замер. Каждый день приходили все новые чеки, а у него просто не было наличных, чтобы их оплатить. Те, кто был должен ему – в частности, два крупных магазина в Бомбее, – придерживали выплаты за прошлые поставки, так как не были уверены, что он сможет обеспечить поставки в будущем. Поставок от людей вроде Джагата Рама, работавших под заказ, было недостаточно. Чтобы обеспечить заказы, которые он получил от покупателей со всей страны, ему нужна была обувь из корзин джатавов, а те в последнее время не осмеливались появляться в Мисри-Манди. Но самой насущной проблемой оставалась оплата текущих чеков. Ему некуда было податься, все его партнеры сами едва сводили концы с концами, наличности у них было очень мало. Просить взаймы у тестя он ни за что не стал бы. Кедарнат был в полном отчаянии. Он попытается еще раз поговорить с кредиторами – ростовщиками, державшими его векселя, и их комиссионерами, которые придут за деньгами в назначенный час. Он постарается их убедить, что никому не будет выгодно, если его и таких, как он, припрут к стенке в кредитном кризисе. Такая ситуация не может продолжаться вечно. Он не неплатежеспособен, просто неликвиден. Но ответ их он знал заранее. Он знал, что деньги, в отличие от труда, не связаны с определенной профессией и могут перетекать от обуви, скажем, к морозильным камерам. Без переквалификации, без сомнений или угрызений. Нужно только ответить на два вопроса: «Какова выгода?» и «Каков риск?».

Вина пришла к Прийе не за финансовой поддержкой, а за советом, как лучше продать драгоценности, которые мать подарила ей на свадьбу, – и поплакать у подруги на плече. Она принесла драгоценности с собой. После болезненного бегства семьи из Лахора остались жалкие крохи. Каждая вещь так много для нее значила, что она начинала плакать, едва подумав о том, что может навсегда ее потерять. У нее было только две просьбы: чтобы муж ничего не узнал, пока драгоценности не будут проданы, и чтобы ее отец с матерью оставались в неведении хотя бы несколько недель.

Разговаривали они торопливо, потому что в этом доме приватности не существовало и кто угодно мог в любую минуту войти в комнату Прийи.

– Мой отец здесь, – сказала Прийя. – Он внизу, обсуждает политику.

– Мы навсегда останемся подругами, несмотря ни на что, – внезапно сказала Вина и снова расплакалась.

Прийя обняла подругу, шепча слова утешения, и предложила быстренько прогуляться по крыше.

– В такую жару? Ты с ума сошла?

– Ну и что? Если выбирать между жарой и вмешательством моей свекрухи, я знаю, чтó предпочту.

– Я боюсь ваших обезьян, – выставила Вина вторую линию обороны. – Сперва они дерутся на крыше даловой фабрики, потом прыгают на вашу крышу. Шахи-Дарвазу пора переименовать в Хануман Двар[215].

– Ничего ты не боишься, я тебе не верю, – сказала Прийя. – По правде сказать, я тебе завидую. Ты можешь гулять сама по себе в любое время. А посмотри на меня. И посмотри на эти балконные решетки. Обезьяны не пролезут сюда, а я не могу выбраться отсюда.

– Ах, не стоит мне завидовать, – вздохнула Вина.

Они помолчали.

– Как там Бхаскар? – спросила Прийя.

Пухлое лицо Вины озарила улыбка, немного грустная, впрочем.

– Очень хорошо – как и твоя парочка, кстати. Потребовал, чтобы я взяла его с собой. Сейчас они там внизу, на площади, в крикет играют. Священный фикус им, похоже, совсем не помеха… Как мне жаль, Прийя, что у тебя нет брата и сестры, – вдруг прибавила Вина, припомнив собственное детство.

Подруги вышли на балкон и посмотрели вниз сквозь чугунные прутья. Трое их ребятишек играли с еще двумя в крикет на маленькой площади. Десятилетняя дочка Прийи на голову превосходила всех. Она была неплохим боулером и прекрасным бэтсменом. Обычно ей удавалось избегать священного фикуса, который для остальных был неиссякаемым источником бед.

– Почему ты не хочешь остаться на ланч? – спросила Прийя.

– Не могу, – ответила Вина, подумав о Кедарнате и свекрови, которые будут ее ждать. – Может быть, завтра.

– Тогда до завтра.

Вина оставила драгоценности у Прийи, а та заперла их в стальной шкафчик. Когда они стояли у буфета, Вина заметила:

– Ты поправилась.

– Я всегда была толстой, – ответила Прийя, – а из-за того, что я сижу здесь сиднем, как птица в клетке, толстею еще больше.

– Никакая ты не толстая, и никогда не была, – сказала ее подруга. – И с каких это пор ты перестала ходить по крыше?

– Пока хожу, – ответила Прийя, – но однажды я брошусь с этой крыши.

– Ноги моей здесь не будет, раз ты такое говоришь, – сказала Вина и попыталась уйти.

– Нет, не уходи. Ты поднимаешь мне настроение, – сказала Прийя. – Пускай тебе подольше не везет. Тогда ты все время будешь прибегать ко мне. Если бы не Раздел, ты никогда не вернулась бы в Брахмпур.

Вина рассмеялась.

– Ладно, пойдем на крышу, – продолжила Прийя, – я на самом деле не могу тут говорить с тобой свободно. Они вечно приходят и подслушивают с балкона. Ненавижу это, я так несчастна, а если не расскажу тебе, то лопну. – Она рассмеялась и потянула Вину, заставив подняться на ноги. – Я скажу Баблу, пусть сделает нам что-нибудь холодненькое, чтобы мы не получили тепловой удар.

Баблу звали странноватого пятидесятилетнего слугу, который появился в семье еще ребенком и все последующие годы становился все более эксцентричным. Недавно он повадился съедать все лекарства в доме.

Выбравшись на крышу, они сели в тени водяного бака и расхохотались, словно школьницы.

– Нам надо бы жить рядышком, – сказала Прийя, распуская угольно-черные волосы, которые она нынче утром вымыла и смазала маслом. – Тогда если я и сброшусь с крыши, то упаду на твою.

– Если бы мы жили рядом, это был бы кошмар и ужас, – сказала Вина, смеясь. – Тогда ведьма и пугало собирались бы вместе каждый вечер и жаловались бы друг другу на своих невесток: «Ох, она околдовала моего сына. Он только и делает, что играет в чаупар на крыше. Она сделала его черным как смоль. И еще она распевает на крыше, бесстыдница, – на всю округу. И нарочно готовит сытную еду, чтобы меня пучили газы. Однажды я взорвусь, и она попляшет на моих костях!»

Прийя захихикала.

– Нет, – сказала она, – все будет прекрасно. Кухни будут напротив, и овощи смогут присоединиться к нам, чтобы жаловаться на своих притеснителей. «Ох, дружочек мой Картошечка, пугало-кхатри варит меня. Расскажи всем про мою несчастную погибель. Прощай, прощай навеки, помни меня!» – «О, подружка Тыква, ведьма-банья[216] пощадила меня всего на два ближайших дня. Я поплачу над тобой, но не смогу прийти на твою чауту[217]. Прости меня, прости меня!»

Вина снова заливисто рассмеялась.

– Вообще-то, – сказала она, – мне немного жалко мое пугало. Ей тяжко пришлось во время Раздела. Но она ужасно относилась ко мне еще в Лахоре, даже после рождения Бхаскара. Когда она видит, что я не страдаю, это причиняет ей еще более ужасные страдания. Когда мы с тобой станем свекрухами, Прийя, мы каждый день будем угощать своих невесток гхи и сахаром.

– А вот мне мою ведьму ни капли не жалко, – брезгливо поморщилась Прийя. – И я точно буду тиранить свою невестку с утра до ночи, пока не сломлю ее дух. Женщины выглядят гораздо красивее, когда они несчастны, тебе не кажется? – Она встряхнула густыми черными волосами из стороны в сторону и посмотрела на лестницу. – Это мерзкий дом, – прибавила она. – Лучше бы я была обезьяной и дралась на крыше даловой фабрики, чем маяться невесткой в доме Рая Бахадура. Я бы шмыгала по рынку и воровала там бананы. Я бы дралась с собаками, щелкала бы зубами на летучих мышей. Я бегала бы на Тарбуз-ка-Базар и щипала бы там за попы самых красивых проституток. Я бы… А ты знаешь, что однажды учудили здесь обезьяны?

– Нет, – сказала Вина, – расскажи!

– Я как раз собиралась. Баблу, который скоро совсем свихнется, поставил будильники Рая Бахадура на карниз. И что же мы увидели в следующую минуту? Три обезьяны, сидя на священном фикусе, разглядывали часы и пищали: «Ммммммм! Ммммм!» – тоненько так, как будто говорили: «А у нас ваши будильники. И что теперь?» Ведьма вышла на улицу. У нас не оказалось маленьких пакетов с пшеницей, которыми мы их обычно задабриваем, поэтому она прихватила несколько мусамми и бананов и попыталась уговорить их слезть с дерева: «Идите, идите сюда, красотули, идите сюда, клянусь Хануманом, я дам вам что-то вкусненькое…» И они слезли, одна за другой, очень осторожно, и каждая сжимала в руке по будильнику. Они начали есть – сперва одной рукой – вот так, а потом, поставив часы на землю, обеими руками. Ну вот. Как только будильники оказались на земле, ведьма замахнулась палкой, которую прятала за спиной, и стала грозить им с такими грязными ругательствами, что я невольно восхитилась. «Кнут и морковка» – ведь так говорят англичане? Так что история закончилась счастливо. Но обезьяны Шахи-Дарвазы очень смышленые. Они знают, за что могут получить выкуп, а за что – нет.

На лестнице показался Баблу, сжимая четырьмя грязными пальцами одной руки четыре стакана холодного нимбу-пани, наполненные почти до краев.

– Нате, – сказал он, поставив стаканы. – Пейте! Если будете сидеть на таком солнце, то схватите пневмонию. – С этими словами он удалился.

– Как обычно? – спросила Вина.

– Как обычно и даже более того, – сказала Прийя. – Ничего не меняется. Единственная успокоительная константа здесь – это неизменно громкий храп вакил-сахиба. Иногда по ночам, когда кровать трясется от его храпа, я думаю: вот он исчезнет, и все, что мне останется оплакивать, – это его храп. Но я не могу рассказать тебе всего, что происходит в этом доме, – прибавила она мрачно. – Твое счастье, что у тебя немного денег. Чего только не делают люди ради денег, Вина. Я не могу тебе сказать. И куда они идут? Не на образование, не на искусство, музыку или литературу – нет, все они уходят на драгоценности. И все женщины в доме должны надевать на шею тонны украшений на каждую свадьбу. И видела бы ты, как они оценивают друг дружку с ног до головы. Ох, Вина, – сказала она, внезапно осознав свою бестактность. – Язык у меня без костей. Вели мне его прикусить.

– Нет-нет. Я получаю удовольствие, – сказала Вина. – Но скажи мне, когда ювелир придет в дом в следующий раз, сможешь ли ты оценить у него мои драгоценности? Мелочи и особенно мою наваратну?[218] Сможешь остаться с ним наедине хоть на несколько минут, чтобы твоя свекровь не узнала? Если бы мне пришлось самой идти к ювелиру, то меня точно обжулили бы. Но ты-то в таких вещах разбираешься.

Прийя кивнула.

– Я попробую, – пообещала она.

Наваратна была очень красивой. В последний раз она видела ее на шее у Вины в день свадьбы Прана и Савиты. Это была дуга из девяти квадратных фрагментов, каждый из которых служил оправой для девяти разных драгоценных камней. По краям и даже с обратной стороны, где ее и не видно, красовалась эмаль тончайшей работы. Топаз, белый сапфир, изумруд, синий сапфир, рубин, бриллиант, жемчуг, кошачий глаз и коралл: украшение не казалось хаотическим и беспорядочным, – напротив, тяжелое ожерелье представляло собой чудесную комбинацию традиционной основательности и красоты. Для Вины она была бесценна – из всех подарков матери этот она любила больше всех.

– Думаю, наши отцы свихнулись на своей вражде, – ни с того ни с сего сказала Прийя. – Кого волнует, кто станет следующим главным министром Пурва-Прадеш?

Вина кивнула, потягивая нимбу-пани.

– Что слышно о Мане?

Они посплетничали: о Мане и Саиде-бай, о дочери наваба-сахиба и о том, хуже ли ей живется в пурде, чем Прийе, о беременности Савиты и даже – из вторых рук – о госпоже Рупе Мере и о том, как она пытается развратить своих самдхин, обучая их игре в рамми.

Они позабыли обо всем на свете. Но внезапно над лестницей возникла крупная голова и покатые плечи Баблу.

– О боже! – встрепенулась Прийя. – Мне же пора на кухню! Я тут заболталась, и у меня все вылетело из головы. Свекруха, наверное, уже закончила свою дурацкую канитель с готовкой еды для себя прямо в мокром дхоти после ванны и теперь орет, чтобы я пришла. Надо бежать. Она говорит, это «ради чистоты», но не возражает против тараканов буйволиных размеров, которые бегают по всему дому, и крыс, которые ночью отгрызут тебе волосы, если ты перед сном не смоешь с них масло. Ах, останься на ланч, Вина, я и так тебя совсем не вижу!

– Не могу, правда не могу, – сказала Вина. – Мой Соня тоже любит, чтобы ему готовили именно так. И я уверена, что и твой Храпун – тоже.

– Ну, он не настолько разборчив, – сказала Прийя и нахмурилась. – Он терпит все мои глупости. Но я сижу взаперти. Я никуда не могу выйти! Я не могу выйти из дому, кроме как на свадьбу, или чтобы поехать в храм – странные такие поездки, или на религиозную ярмарку, а ты знаешь мое отношение ко всему этому. Если бы он не был таким хорошим, я бы совсем свихнулась. В нашем районе бить жен – что-то вроде популярного вида спорта. Ты не можешь считаться полноценным мужчиной, если не треснешь жену разок-другой, но Рам Вилас не ударит даже барабан на Дашаре[219]. И он так почтителен к ведьме, что меня с души воротит, а ведь она ему только мачеха. Говорят, что он так добр к свидетелям, что те всегда говорят ему правду – даже в суде! Ну, раз ты не можешь остаться, то приходи завтра. Пообещай мне еще раз.

Вина пообещала, и подруги спустились с крыши в комнату на верхнем этаже.

Дочка и сын Прийи сидели на кровати. Они сообщили Вине, что Бхаскар ушел домой.

– Что? Один? – встревожилась Вина.

– Ему уже девять лет, а идти тут пять минут всего, – ответил мальчик.

– Ш-ш-ш! – укорила его Прийя. – Повежливее со старшими.

– Лучше я пойду сейчас же, – сказала Вина.

По пути домой Вина встретила на лестнице Л. Н. Агарвала. Лестница была крутая и узкая. Вина притиснулась к стене и сказала намасте.

– Джити рахо, бети[220], – ответил он на ее приветствие.

И хотя она назвал ее «дочка», Вина почувствовала, что, едва увидев ее, он тут же вспомнил своего министерского противника, чьей дочерью она была на самом деле.

5.6

– Известно ли правительству, что на прошлой неделе полиция Брахмпура применила силу при разгоне демонстрации членов общины джатавов у «Обувного рынка Говинда»?

Министр внутренних дел, шри Л. Н. Агарвал, поднялся с места.

– Это не было применением силы, – ответил он.

– Хорошо, применили латхи, если угодно. Известно ли правительству об упомянутом мной инциденте?

Министр внутренних дел оглядел колодец большого круглого зала и спокойно произнес:

– Это не было применением силы в общеизвестном смысле. Полиция получила приказ использовать легкие палки толщиной в один дюйм, в то время как толпа бросала камни и лезла в драку, несколько человек при этом нападали на одного полицейского, и латхи применили, только когда стало ясно, что безопасность «Обувного рынка Говинда», людей на улицах и самих полицейских оказалась под угрозой.

Он пристально посмотрел на Рама Дхана – маленького, темного, рябого человека лет сорока, который допрашивал его, сплетя руки на груди; допрос велся на стандартном хинди, но с сильным брахмпурским акцентом.

– Правда ли то, – продолжил дознаватель, – что в тот вечер полиция избила большое количество джатавов, проводивших мирный пикет вблизи брахмпурского обувного рынка?

Шри Рам Дхан был независимым ЧЗС от зарегистрированных каст, и он намеренно выделил голосом слово «джатавов». Что-то похожее на негодующий рокот прокатилось по всему залу. Спикер призвал к порядку, и министр внутренних дел снова встал.

– Нет, неправда, – заявил он, не повышая голоса. – Полиция оказалась под напором озлобленной толпы и была вынуждена защищаться. Разумеется, в результате этих действий несколько человек получили травмы. Что касается инсинуаций уважаемого коллеги, что полиция якобы выделяла и избивала представителей определенной касты из толпы или была особенно жестока, поскольку толпа состояла по большей части из представителей этой самой касты, то советую вам быть более справедливым к полиции. Позвольте заверить вас, что действия полиции были бы совершенно такими же при любом ином составе толпы.

Однако моллюскообразный шри Рам Дхан продолжил допрос:

– Правда ли то, что достопочтенный министр внутренних дел был постоянно на связи с местными властями Брахмпура, в частности окружным магистратом и комиссаром полиции?

– Да. – Л. Н. Агарвал возвел глаза горе́, выдохнув этот единственный краткий слог, как будто искал терпения под громадным куполом из белого льдистого стекла, сквозь который свет позднего утра проливался на Законодательное собрание.

– Получили ли окружные власти какие-то особые санкции министра внутренних дел, перед тем как применить силу к безоружной толпе? Если да, то когда именно? Если нет – то почему?

Министр внутренних дел вздохнул скорее раздраженно, чем устало, и снова встал.

– Позвольте еще раз повторить, что я не согласен с использованием выражения «применить силу» в данном контексте. И толпа не была безоружной, поскольку вооружилась камнями. Однако хорошо, что уважаемый коллега заметил, что это была именно толпа, противостоявшая полиции. Разумеется, тот факт, что он использует это слово в напечатанном вопросе, отмеченном звездочкой, свидетельствует, что он знал это и до сегодняшнего заседания.

– Не будет ли любезен уважаемый министр ответить на заданный ему вопрос? – вспыхнул Рам Дхан, раскинув сжатые в кулаки руки.

– Я думаю, ответ очевиден, – сказал Л. Н. Агарвал. Он сделал паузу, а затем продолжил, чеканя каждый слог: – Зачастую ситуация на местах такова, что невозможно тактически предсказать, как она будет развиваться, поэтому необходимо предоставить местным властям определенную свободу действий.

Но Рам Дхан вцепился мертвой хваткой:

– Если, как утверждает уважаемый министр, подобные особые санкции не были получены, был ли уважаемый министр проинформирован о предполагаемых действиях полиции? Была ли одобрена данная тактика им или главным министром?

И снова министр внутренних дел встал. Он взглянул на точку в самом центре темно-зеленого ковра, устилавшего дно колодца.

– Эти действия не планировались заранее. Их пришлось предпринять немедленно ввиду непредвиденного развития ситуации. Оно не допускало никаких предварительных согласований с правительством.

Кто-то выкрикнул из зала:

– А как насчет главного министра?

Спикер, человек образованный и мудрый, но обычно не слишком напористый, одетый в курту и дхоти, посмотрел вниз со своей высокой трибуны, расположенной прямо под эмблемой штата Пурва-Прадеш – раскидистым священным фикусом, – и сказал:

– Эти неотложные, отмеченные звездочкой вопросы адресованы непосредственно уважаемому министру внутренних дел, и его ответы должны восприниматься как исчерпывающие.

В зале раздалось несколько голосов. Один, перекрывая остальные, прогудел:

– Поскольку главный министр присутствует в зале, возвратившись из путешествия в другие места, возможно, он соблаговолит дать нам ответ, хотя и не обязан делать это по уставу? Уверен, собрание будет ему весьма признательно.

Главный министр шри С. С. Шарма встал, не используя трость, уперся левой рукой в крышку своего стола из темного дерева и посмотрел направо и налево. Стоя на изгибе центрального колодца, почти точно посередине между Л. Н. Агарвалом и Махешем Капуром, он обратился к спикеру гнусавым, почти отеческим голосом, мягко покачивая головой в такт словам:

– Я не против того, чтобы ответить, господин спикер, но мне нечего добавить. Предпринятые действия – зовите их как будет угодно уважаемым депутатам собрания – были предприняты под эгидой соответствующего министра. – Возникла пауза, во время которой было неясно, собирается ли главный министр сказать что-то еще. – Которого я, естественно, поддерживаю, – подытожил он.

Он даже не успел сесть, когда неумолимый Рам Дхан снова ринулся в бой.

– Я крайне обязан уважаемому главному министру, – сказал он, – но мне хотелось бы внести ясность. Говоря о том, что он поддерживает министра внутренних дел, подразумевает ли тем самым главный министр, что он одобряет политику окружных властей?

Прежде чем главный министр успел ответить, министр внутренних дел вскочил с места и сказал:

– Я надеюсь, что мы уже внесли ясность в этот вопрос. Это не тот случай, когда нужно предварительное одобрение. Сразу после инцидента провели расследование. Окружной магистрат, полностью вникнув в обстоятельства дела, признал, что использование минимальной силы было абсолютно неизбежно. Правительство сожалеет о случившемся, но удовлетворено тем, что вывод окружного судьи верен. Практически все заинтересованные стороны согласились с тем, что власти столкнулись с серьезной ситуацией и проявили такт и должную сдержанность.

Встал представитель Социалистической партии.

– А правда ли то, – спросил он, – что именно по настоянию торгового сообщества банья, к котором принадлежит уважаемый министр внутренних дел… – (гневный ропот поднялся над скамьями), – позвольте мне закончить… правда ли, что министр выставил войска, то есть, я хотел сказать, полицейские наряды, по всему периметру Мисри-Манди?

– Я снимаю этот вопрос, – объявил спикер.

– Что ж, – продолжил социалист, – не будет ли любезен уважаемый министр проинформировать нас, по чьему совету он выставил такое угрожающее количество полицейских?

Министр внутренних дел вцепился в прядь волос под шапкой и сказал:

– Правительство самостоятельно приняло решение, учитывая всю ситуацию в целом. И его действия оказались в итоге эффективными. В Мисри-Манди наконец воцарился мир.

Со всех сторон забурлили голоса – возмущенные крики, показной смех. «Какой мир?» – «Позор!» – «Кто был тот ОМ, который расследовал дело?» – «А как же мусульмане?» – и тому подобное.

– Тишина! Тишина! – крикнул спикер, не на шутку взволновавшись, когда встал еще один парламентарий и спросил:

– Рассмотрит ли правительство целесообразность создания иных механизмов, кроме заинтересованных районных властей, для проведения расследований в таких случаях?

– Я снимаю этот вопрос, – объявил спикер, по-воробьиному тряся головой. – Согласно регламенту вопросы с предложениями действий недопустимы, и я не готов позволить их во время «Часа вопросов».

Это положило конец допросу с пристрастием, учиненному министру внутренних дел по поводу инцидента в Мисри-Манди. Хотя на бумаге было зафиксировано только пять вопросов, сопутствующие вопросы и вопросы с места придали действу характер чуть ли не перекрестного допроса.

Вмешательство главного министра не успокоило Л. Н. Агарвала, а наоборот – встревожило. Не пытался ли С. С. Шарма в свойственной ему коварной косвенной манере переложить всю ответственность на своего второго подчиненного?

Л. Н. Агарвал сел, слегка вспотев, но знал, что должен немедленно встать снова. И хотя он гордился своим умением сохранять спокойствие в трудных обстоятельствах, ему очень не нравилось то, с чем ему теперь пришлось столкнуться.

5.7

Бегум Абида Хан медленно поднялась. Она была одета в темно-синее, почти черное сари, и ее бледное, полное ярости лицо приковало к себе внимание еще до того, как она начала говорить. Бегум Абида Хан была женой младшего брата наваба Байтарского и одной из важнейших фигур Демократической партии, которая стремилась защитить интересы землевладельцев перед лицом надвигающегося законопроекта об отмене заминдари. Она была шииткой, но имела репутацию агрессивной защитницы прав всех мусульман в новой, усеченной Независимой Индии. Ее муж, как и его отец, раньше был членом Мусульманской лиги[221] и вскоре после провозглашения независимости уехал в Пакистан. Несмотря на напористые уговоры и упреки многочисленных родственников, она, однако, предпочла остаться.

– Там от меня не будет никакой пользы, придется сидеть и сплетничать. Здесь, в Брахмпуре, я, по крайней мере, знаю, где нахожусь и что могу сделать, – сказала она тогда.

И сегодня утром бегум Абида Хан точно знала, что она хочет сделать, в упор глядя на человека, которого считала одним из наименее аппетитных явлений человечества, – задать ему вопросы из отмеченных в списке.

– Известно ли уважаемому министру внутренних дел, что не менее пяти человек были убиты полицией в результате обстрела возле Чоука в прошлую пятницу?

Министр внутренних дел, который и в лучшие времена не выносил бегум, ответил:

– Разумеется, неизвестно.

Не вдаваться в подробности было для него несколько затруднительно, но он не собирался растекаться мысью по древу в присутствии этой бледной карги.

Бегум Абида Хан отклонилась от списка.

– Желает ли уважаемый министр сообщить нам, что именно ему известно? – едко спросила она.

– Я снимаю этот вопрос, – пробормотал спикер.

– Что скажет достопочтенный министр о количестве погибших в результате стрельбы в Чоуке? – спросила госпожа Абида Хан.

– Один, – ответил Л. Агарвал.

В голосе бегум Абиды Хан зазвенело недоверие.

– Один? – вскрикнула она. – Один?!

– Один, – повторил министр внутренних дел, подняв указательный палец правой руки, как если бы объяснял что-то глупому ребенку, у которого проблемы со счетом, или со слухом, или и с тем и с другим.

Госпожа Абида Хан сердито воскликнула:

– Я могу известить достопочтенного министра, что их было как минимум пять, и у меня есть веские тому доказательства. Вот копии свидетельств о смерти четырех погибших. На самом деле вполне вероятно, что очень скоро еще двое…

– Я выскажусь по порядку ведения заседания, – сказал Л. Н. Агарвал, игнорируя ее и обращаясь напрямую к спикеру. – Насколько я понимаю, «Час вопросов» используется для получения информации от министров, а не предоставления информации министрам.

Голос бегум Абиды Хан, несмотря ни на что, не умолкал:

– …Еще двое мужчин получат такие же почетные грамоты благодаря приспешникам уважаемого министра. Я бы хотела приложить эти свидетельства о смерти – копии этих свидетельств.

– Боюсь, что это невозможно, согласно регламенту… – запротестовал спикер.

Бегум Абида Хан, потрясая бумагами, возвысила голос:

– В газетах есть их копии, почему же палата не имеет права увидеть их? Когда кровь невинных мужчин, обычных мальчиков была бездушно пролита…

– Уважаемая госпожа депутат не будет использовать «Час вопросов», чтобы произносить речи, – объявил спикер и ударил молотком.

Бегум Абида Хан внезапно взяла себя в руки и вновь обратилась к Л. Н. Агарвалу:

– Будет ли уважаемый министр любезен проинформировать палату, на каком основании он пришел к общей цифре – один?

– Отчет был представлен окружным магистратом, который присутствовал во время событий.

– Под «присутствовал» вы имеете в виду, что он приказал стрелять по этим несчастным людям, не так ли?

Л. Н. Агарвал помолчал, прежде чем ответить:

– Окружной магистрат – опытный офицер, который предпринимал все шаги, которые считал необходимыми. Как известно уважаемой госпоже депутату, вскоре будет проведено расследование под руководством старшего по рангу служащего, как и во всех случаях, когда отдается приказ стрелять, и я предлагаю ей подождать до тех пор, пока не будет опубликован отчет, прежде чем мы дадим волю домыслам.

– Домыслам?! – воскликнула бегум Абида Хан. – Домыслы? Вы называете это домыслами? Вам должно быть, уважаемый министр, – она подчеркнула слово «манания», означавшее также «достопочтенный», – достопочтенному министру должно быть стыдно. Своими глазами я видела тела двух мужчин, и я не строю домыслов. Если бы кровь его единоверцев текла по улицам, уважаемый министр не стал бы «ждать до тех пор, пока…». Мы знаем о явной и негласной поддержке, которую он оказывает этой грязной организации «Линга Ракшак Самити», созданной специально для того, чтобы разрушить святость нашей мечети…

От ее красноречия, пусть и неуместного, страсти в палате накалялись все сильнее. Л. Н. Агарвал вцепился правой рукой, напряженной, точно коготь, в свои седые кудри и, растеряв все свое спокойствие, сверлил ее взглядом при каждом пренебрежительном «достопочтенном». Хрупкий на вид спикер предпринял еще одну попытку остановить поток:

– Уважаемая госпожа депутат, видимо, нуждается в напоминании, что, согласно моему списку вопросов, у нее осталось еще три вопроса, помеченных звездочкой.

– Благодарю вас, господин спикер, – сказала бегум Абида Хан, – я вернусь к ним. Собственно, я немедленно задам следующий. Он очень близок по теме. Уважаемый министр внутренних дел, проинформируйте нас, было ли в Чоуке зачитано предупреждение разойтись, согласно статье сто сорок четвертой Уголовно-процессуального кодекса, прежде чем по людям открыли огонь? Если да, то когда? Если нет, то почему?

Л. Н. Агарвал злобно огрызнулся:

– Не было зачитано. И не могло быть. На это не было времени. Если люди начинают бунт по религиозным причинам и намереваются рушить храмы, то они должны принять последствия. Или мечети, к примеру…