Евгений Федоров.

О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только

Повесть

I. Что есть гений?

Раскинешь умом, начнешь ретиво мозговать о Кузьме, о его житии, тут без Бердяева никак нам не обойтись, это точно (кстати, и Кузьма любил выразительные цитаты, его рассказы и весь дневник нашпигованы, перегружены, пестрят цитатами, то Маяковский, то Цветаева, не удивительно, простительная слабость: современный постмодернизм держится на обширных цитатах из чужих текстов, в этом весь Джойс).

В одной из ранних книг Бердяева “Смысл творчества” есть пронзительные, царапающие, удивляющие слова: “Гениальность — (по существу) трагична, она не вмещается в „мир” и не принимается миром… Гениальность не может объективизироваться в творчестве дифференцированной культуры, она не относится ни какой специфической форме культуры, не производит никаких специфических ценностей… В таланте воплощается дифференцированная функция духа, приспособленная к поставленному миром требованию. Гениальная натура может сгореть, не воплотив в мире ничего ценного…”Читаешь эти строки, радуешься, как ребенок, прикидываешь. Как это верно! Не в бровь, а в глаз. Как это все о Кузьме. Если не с самим пассажем Бердяева, то с нашей безудержной увлеченностью Кузьмой (я на всю жизнь отравлен, болен, уязвлен Кузьмой, и не один я) и тем, как мы его интерпретируем, уж наверняка, это как пить дать, согласился бы Розанов, поддержал, одобрил, поощрил бы нас (Бердяев, Розанов несовместимы, по отношению к Бердяеву — Розанов на противоположном философическом полюсе, целиком и полностью вне романтизма, вне гностического бунта против великой пошлой серятины, называемой жизнью), вот почему мы так уверены и что имеем ввиду: этот самый Розанов своих друзей Шперка, Руца, надо же! считал даровитее, самобытнее, оригинальнее Льва Толстого (“Толстой…Когда я говорил с ним, между прочем, о семье и браке, о поле, — я увидел, что во всем этом он путается, как переписывающий с прописей гимназист между “И” и “I” и “Й”), вот те раз! вот те два! как вам это нравится (мне: ужасно!), кто Толстой, мы вроде знаем, в школе проходили, “Война и мир”, “Маша и медведь”, а кто такие Шперк, Руц, сие знают лишь специалисты по Серебряному веку, они научные комментарии пишут, они вообще все знают, что имело место быть в ту эпоху (это их хлеб).

II. Хотим мы этого или не хотим, но Кузьма тоже гений

Что же было главным в Кузьме, моем, нашем друге? Так и тянет, трактором тянет, заявить: — Гениальность! Дар понимания другого человека, проницательность, особая восхищающая всех интуиция, как ни странно, хочется даже сказать, женская, колдовская, обволакивающая, пленяющая, ранящая, поражающая тебя. Вот это да! Особый дар общения. Во всяком случае в ипостаси благочестивости и святости он никак и никому не откупоривается (гениальность и святость, Пушкин и Серафим Саровский — у цитируемого выше Бердяева резко противопоставлены). Да, так, в счастливые, лучшие моменты своего бытия Кузьма был гениален, личность великая, неповторимая, живое воплощение гениальности, запросто мог выдернуть и извлечь вас из пучины банальности: рядом с ним вы ощущали себя как бы в сфере воздействия Святого Духа, ваша душа как бы истончается, что-то вроде своеобразного гипнотического воздействия, вы сами становились умнее, ярче, талантливее, дерзновеннее, и вы, естественно, нескончаемо благодарны Кузьме за эти мгновения, минуты, часы, на всю жизнь их запомнили. Кузьма — наше незаходящее солнце, его оригинальная, необыкновенная, яркая индивидуальность оказала мощное влияние на многих представителей творческой интеллигенции (проза, поэзия, литературная критика, кино). О нем, как об исключительном явлении нашей жизни, писали П. Гольдштейн (Израиль), Г. Лесскис, Г. Лепин, Т. Янушевич (Новосибирск).

III. Штрихи к портрету Кузьмы

1. Гений, парадоксов друг

Самое время, да и давно пора, дать краткую биографическую справку, Кузьма (Анатолий Иванович Бахтырев), 1928 — 68, москвич, связь и тесная с деревней Будыльцы, это где-то, если не ошибаюсь, Владимирская область, “далеко кругом видать”, “я люблю деревню…”, красота неописуемая, из Будыльцов тетя Маня, о которой любил художественно распространятся Кузьма, отец — чуть ли не герой гражданской войны, кавалер ордена Красного знамени, помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки, вроде не апокриф, размахивал шашкой, не был врагом бутылки, хухры-мухры, все само собой разумеется, умер своей смертью в 31-м, помнится, рассказывали, от туберкулеза, нормальная болезнь девятнадцатого века, сейчас, говорят, научились лечить, сильные лекарства придумали; такие, как он, не нужны оказались в тридцатые годы, их оттеснили, оттерли от пирога буржуазные специалисты, беспартийные умелые, конструктивные, ловкие хозяйственники, а 37-й год вообще поубавил амбиции этой никчемной публике, оказавшейся невостребованной жизнью, оказавшейся не у дел; надменный, так ничего и не понявший Троцкий, полетевший стремглав под каток истории, усмотрел во всем этом перерождение, измену революции и делу пролетариата, мыслители типа Федотова оценивали сдвиги положительно, тихо радовались, чуть злорадствовали (отметить следует, что напрасно недальновидные радовались); в Будельцах, кажется, встретились отец с матерью, она из простых; мальчик рос без отца, сирота, пороть некому, отсюда — семилетка (образование Кузьмы — семь классов, вообще-то может и шесть, парадокс, “гений, парадоксов друг” (Пушкин), хе-хе! разгильдяй, шалопай, народен, эдакий самородок, неуч, а мыла не ест! как же так? а влиял, а вертел, как хотел, лидер интеллектуалов!?

Снова свистнем и призовем на помощь спасителя Бердяева: “…тот, кто вступает на путь… гениальности, тот должен пожертвовать тихой пристанью жизни, должен отказаться от своего домостроительства, от безопасного устроения своей личности… В гениальности всегда есть какое-то неудачничество перед судом “мира”, почти ненужность для “мира””. В 46-м умерла и мать, стал круглым сиротой, сердобольные соседи помогали, за квартиру, газ, электричество они платили, их надо уразуметь, пожалеть, у него отдельная комната в общей квартире, у Красных ворот это, Кирова 20, второй этаж, направо, входишь, первая дверь опять направо, устраивались интеллектуальные сборища и побоища, шайка-лейка, вертеп, треп, безмерный треп, компания длинноволосых, дым коромыслом, прокуренная комната, вечно хлопает дверь, вечно кто-то ночует, пакостят, не тушат свет в уборной, управы и удержу нет, кошмар какой-то, ночные бдения, интеллектуальное напряжение, споры до одурения о Наполеоне (не о пирожном: в те годы, карточная система, в нашем, хлебнувшем войны, голода, поколении никто не знал, даже и не слыхивал, что есть пирожное “Наполеон”), Ромен Роллан, индийская философия, Рамакришна, определение материи, что такое материя? ум за разум заскакивает, выход в астрал, нам казалось, этому способствовал климат кузьмовской комнаты, что ось мира пронзает эту славную комнату, огненную, даже наверняка так оно и было, мемориальную доску давно следовало прибить, денег все не соберем; естественно, чем это махровое безобразие должно было кончиться и кончилось, загудели, как миленькие, время такое было; для Кузьмы это — 1948 год, самый конец, три года терпели соседи — ангелы во плоти; Кузьму сначала забрили в армию, не ходи-ка ты, Ванек, во солдаты, на проводах мы напевали, подпевали, взяли из армии, признанный вожак студенческой компании…

2. Опять двадцать пять

(Кононов, наш следователь, на подначку другого следователя, зачем-то заглянувшего, зашедшего майора, почему-то все они там были, как на подбор, майорами, мол, у тебя опять детский сад, ответил:

— Университет чистим!),

… в лидерство и МГБ верило, признавало, и Сталин верил…

(в данном случае они не промазали, Кузьма — лидер, а вообще-то эту публику истина не больно волновала, шили дело — и все тут, на этот сюжет заслуживает внимания одно тонкое и ядовитое наблюдение Солженицына: кто-то, побывавший во многих переплетах, имел возможность сравнить ГЕСТАПО и МГБ, методы дознания и там и здесь были грубыми и суровыми, но рассказчик отдавал все же предпочтение ГЕСТАПО: когда выяснилось, что он ни при чем, не виновен, его освободили, ГЕСТАПО волновала истина, наше следствие истина вовсе не интересовала, за арестом железно следовал лагерь, никого не колышет, виновен ты или нет)

… огреб 10 лет ИТЛ, максимум, что можно было получить по нашим статьям, а нам, его подельникам, мелкой сошке, влындили по 8, вообще-то не мало, на параше не просидишь, загнуться можно, запросто. В 1954 году всех разом, чохом, выпустили, реабилитированы, еще до Хрущева, еще при Маленкове. Опять — двадцать пять, ничему не научились! Все началось сначала к ужасу моих бедных родителей, завертелось, закрутилось. Опять этот Кузьма!

3. Братья по крови

Диапазон литературного внимания Кузьмы достаточно обширен; особое пристрастие — Маяковский, “Я себя под Лениным числю, / Чтобы плыть в революцию дальше”, Олеша, его несравненные блестящие метафоры, всякие там синие груши, Цветаева, вермут 1 р. 22 к., целебный, отменный, достойный, сладко-терпкий, привкус полыни, звезда-полынь, чернобыль, ямшан, масштаб хрущевских цен… (грех не вспомнить Довлатова, шпилька, острая, это на замечание, что, мол, враги человеку домашние его, хороша шпилька, не в бровь, а в глаз, жена есть жена, насквозь нашего брата видит: “Твои враги дешевый портвейн и блондинки”), Кузьма предпочитал брюнеток, “я люблю деревню и брюнетку”, то бишь, Лену Диксон, от нее без ума, бенгальская любовь, о которой он густо, безудержно, безвкусно хвастал на каждом шагу, редкая физиологическая удача, редкая и полная симфония, дающая душевный комфорт, которого не хватало, чуть ли не в глаза вам заглядывал, суетился саморекламно, бесстыдно, непристойно, не мог держать себя в руках, неловко за него, глупая стыдливая улыбка, глупо сюсюкал, гори, гори прощальный свет, а ведь это неистово ненавидимый, преследуемый и презираемый за геттингенство Тютчев! прокол! любви последней, звезды вечерней, сновидения, неправдоподобная, неомраченная, романтическая, вне быта, заокеанская дива; впрочем, отнюдь не брезговал и блондинками, почему-то в этом месте изложения на ум приходит, само лезет, просится на бумагу А. Франс, его аббат Жером Куаньяр, “то, что вы ищете в женщине, есть в каждой из них”, любил Кузьма очаровывать, любил утешить, широк был, некоторые милые дамы, например, Гедда Шор, Эн в “Агараки” (“Независимая газета”, 26 марта 1999, “Кулиса”, публикация Гедды Шор), вели совместное хозяйство, терпела (— Есть предел пролетарскому терпению! — Бухарин, оправдывая НКВД, которое явилось, не запылилось, за ним) эгоцентризм и его разнузданные художества восемь лет, зело обижалась, шипела, на стенку лезла, выкладывалась (а ведь предупреждали нас: Не верь, не верь поэту дева, его своим ты не зови…), находила, что слишком широк, неплохо бы обузить, и, нам кажется, была права)

… Хлебников, Корбюзье, дом Центросоюза, дегуманизирующая, крутая поэтика двадцатых годов, жесткая, убедительная, выразительная форма, выявляющая функционально оправданную структуру, репрессивная, добавил бы Б. Парамонов, сдерживающая, организующая разбегающуюся материю, материал, шаг вправо, шаг влево считается побегом, вологодский конвой шутить не любит, не цацкается, быстроногий Маяковский, Малевич, Эйзенштейн, авангард, все его прелести (Борис Михайлович вообще считает, что НКВД это лишь отдел кадров при “Черном квадрате” Малевича и рьяном конструктивизме, иначе говоря, перефразируя Ницше, репрессивная система ГУЛАГа родилась из духа эстетики двадцатых годов, кстати, и у Т. Манна фашизм рождается из музыки немецкого композитора Леверкюна), нарочитая простота, лаконизм, утилитаризм, мода на примитив, на лубок, на архаику; а отношение Кузьмы к Пастернаку — ревнивое, мутное (“Удивительно, меня каждый раз охватывает зло от эстрадного певца Пастернака” — дневник, 28 июня 1964 г.), чересчур удавшаяся, чем-то мешающая жизнь (несмотря на… — возражения знаем), “счастливчик” (Ахматова: — Борис счастливчик, у него и на похоронах хорошая погода), “небожитель” (Сталин, произнести с грузинским акцентом), дачник, на ранних поездах, от зависти можно лопнуть, Переделкино, лауреат Нобелевской премии, вот бы нам с вами читатель, облизнулся бы Достоевский, тот, кто в неумеренном восторге от Цветаевой, кто монополизировал ее (влияние Цветаевой вполне ощутимо в рассказе “Агараки”), необузданную, безмерную, насквозь ультроромантичную, иступленную, оголтелую, того должен удручать, огорчать Пастернак, откровенно и тенденциозно не любил Кузьма Пастернака, видимо шестым чувством улавливал в нем профанацию и искажение своего отношения к жизни, пародию на евхаристический пафос, лишь использовал стихи для пояснения достоинства вермута за 1 р. 22 к., “я жизнь, как Лермонтова дрожь, как губы, в вермут окунал”, нельзя не вспомнить его участие в похоронах Бориса Леонидовича, жарища несусветная стояла, палящий зной в сто сорок солнц бездонным небом целился, Кузьма был с Геддой, вообще масса знакомых, весь андеграунд тут как тут, кроме Алика Гинзбурга, бедняга сломал ногу, зачем-то выпрыгнул из окна; гроб с телом великого поэта чинно вынесли из дома дачи родные, близкие, чистая публика, культурная, до автобуса литфондовского донесли, по протоколу полагалось погрузить гроб в автобус, чистые сядут в автобус, отвезут на кладбище, захоронят, тихо, мирно, но тут у автобуса нечто произошло, возникла напряженка, тут случилось, если говорить красиво, “восстание масс” (Ортего), а если по-русски (“Аркадий, не говори красиво”), хулиганство, Кузьма, именно он, каланча, гибок, отличные стати, “люди смелого роста, улыбаемся грустно” (Панченко, “Тарусские страницы”, Кузьма любил, со вкусом цитировал эти строки), умел подчинить себе, своей воле ситуацию, задать тон, жутковатый гипноз, мистика и шаманство, руки на меч! возглавил злое хулиганство, хамство, прямоговорение, оттянул по-лагерному, знай наших, показали себя, Кузьма придал действию иной вектор, динамизм, энергию, пущено насилие, нарушен протокол, и мы отобрали гроб безобразной революционной силой у почтенных, солидных родственников, устроили неуместное безобразие, отпихнули, оттолкнули, как водится в подобных случаях на Святой Руси, пристойных, чистых, приличных, культурных, метафорических Рихтеров, оголились, нагло, вызывающе заявили, что понесут любимого поэта на плечах, как в свое время несли от станции к Ясной поляне гроб с телом Толстого, и понесли на согнутых, чувствовали свою высокую правоту и высокую правду, гордились собою, гордо, демонстративно, как эмблему, как символ, несли до кладбища, теперь уже нечистые боролись между собою за честь нести гроб, менялись, несли бодро, несмотря на жару, молодые, задиристые, здоровье позволяло, сын поэта примкнул к хулиганам и хамам, нес гроб, я просил его уступить хоть на минуту, оказать честь, не уступил, счел меня недостойным, а Кузьма меня не забыл, и я сподобился сей высокой чести.

В Израиле опубликован сборник рассказов и литературных заметок Кузьмы под названием “Эпоха позднего реабилитанса” (1973, название не авторское, публикация посмертная, тираж мизерный, смехотворный, спасибо Гольдштейну и за это; в предисловии Гольдштейна есть слова: “Дорогой друг, я поклялся перед Вашим прахом и перед самой преданной Вам женщиной…”, под “самой преданной” Гольдштейн по-видимому, есть основание это предполагать, имел ввиду Гедду Шор, ее выделил, вперед выдвинул: подготовка, корректировка рукописей), в журнале “Континент” ( №95) напечатаны пять его рассказов, в их числе блистательная “Белая уточка”, умер в 1968 году от сердечного приступа на сороковом году жизни, это случилось 31-го марта, а 1-го апреля, хороша первоапрельская шутка, “весь мир узнал о его смерти и был почтительно потрясен” ( из Т. Манна, “Смерть в Венеции”, старый перевод), ложный след, самоубийство, не подтвердился, а след сильный, у Т. Манна в конце 2-го тома “Волшебной горы” появляется великий, царственный Пеперкорн, “яркая индивидуальность”, ценитель “классических даров жизни”, образ сродни Кузьме, они братья по крови горячей и густой, Пеперкорн предчувствует, что может оказаться не на высоте требований жизни, возможно греховное поражение, и — последовало отречение, самоубийство; Есенин, Маяковский, Цветаева кончают самоубийством; твоя жизнь — поэма, балет, танец среди мечей, коррида, фиеста, праздник, который всегда с тобою, плюс — установка на истину (само собой — Истина с большой буквы), “кто с истиной, тот слушает гласа моего”, “приидите ко мне страждущие и обремененные, и я научу вас” не догматическому богословию, а жизни…

(ее глубине, подлинности, интенсивности!)

4. Нет панциря лучше

… и вместо серьезного, честного разговора в этом месте обычно слышится ехидный смех, а сам-то ты, Кузьма, на высоте своих требований? смолкнул веселия глас, уже и возбудительные напитки не действуют, пробила усталость, “среди разорванных колод, дремал усталый банкомет”, хмарь, сумерки, распутица, плачевное состояние, не до фиесты, веки их отяжелели, и они уснули, святой Антоний, притомившись, облокотился, возлег на рога дьявола, когда тот несся с ним над миром (Флобер. “Искушение Святого Антония”), вот здесь-то, начинаются пошлые подковырки, плоть немощна, гений общения, врач, вылечи самого себя, а затем учи нас танцу среди мечей, высоко паришь, где сядешь, жадно ждем поражения, посрамления, падения праведника, дождались, а ведь что-то было в том, как он жил, попробуйте опровергнете Кузьму, философию жизни, как чистую идею, как проблему, нет, не удается критика Кузьмы как экзистенции, как Платоновой идеи, как очищенной от мути антропологической истины, мелко плаваем, кое-что видно; смерть всегда является итогом, загадкой, тайной, что тут можно добавить, остается правой рукой чесать за левым ухом, что в духе постмодернизма, а постмодернизм — дух, душа современности; кончился весенний карнавал, “и дышат почва и судьба”, русская судьба, очень русская, русские тяжкие недуги, русские слабости, не поймет и не оценит “гордый взор иноплеменный”; в футляре, в гробу, который стоял в крематории, нет слов, глазам больно…

(там, впереди — огненное погребение, гиена огненная, гиена, пожиратель трупов, санитар леса, полосатая, водится у нас, длина около метра, отменный, занятный хвост, около тридцати сантиметров, имеет легкий, едва заметный фиолетовый оттенок, ночью слегка фосфоресцирует — ничего не скажешь, современно, гигиенично, “без церковного пения, без ладана, без всего, чем могила крепка”, в духе суровой, настырной, оглушительной, агрессивной, экстремистской, транснациональной, революционной эстетики двадцатых годов)

… он был красив, чисто, прилично выбрит, прилично подстрижены усы, на мертвом лице, почти неузнаваемом, просто не узнать, нет раздрызганности, нет амбивалентной, двусмысленной, блудливой улыбочки (сплошь да рядом, робкое, срывающееся, изолгавшееся, сколько дадите, неуверенность, трусливая неопределенность, наивная аморфность сознания, воля к аморфности, сумрачный, блудливый контрапункт: “Я знаю, что сего комплимента не стою, но молчу, потому что знаю, что комплимента стою” — “Агараки”), которую он вечно себе приклеивал, напяливал, за которую улиткой прятался — желтая кофта Маяковского; специфическая, агрессивная, пугающая красота мертвого лица, покоя, жесткость, футлярность, эманация чистой сухой, педантичной формы, лишенной жизни, эманация небытия, определенность, завершенность: объективизация. Танатос, от Кузьмы, можно и должно сказать, ничего не осталось (и вот рождается любопытный и, может быть, ой как может быть! поучительный плод: никому не известно, Кузьма, где твоя могила? ради бога и всего святого, не усмотрите в этом густопсовый, беснующийся романтизм, гофманиану, мистику, подоплека более чем банальна, это лишь наши постпохоронные сложности, муть, дрязги). Оговоримся, то что осталось, рассказы, эссе, дневниковые записи, не складываются в цельный, спокойный, полный образ Кузьмы, гениального Кузьмы, но не хотелось (и не хочется!) опошлять, говорить, что это просто неудавшаяся жизнь, вообще не идет о нем говорить в терминах пьянства, банального русского случая, в терминах неудавшейся жизни. В этой прямолинейной, пошлой правде проглядывает хула на поэтов и пророков всех времен, хула на Святого Духа

За все благодарю (предсмертный возглас Иоанна Златоуста)! Аллилуйя!

Кузьма — знаковая фигура, это Россия, русская идея! и мы на него порою киваем в свое оправдание. А история России удалась? революция не удалась, социализм не удался, перестройка не удалась, рынок не удался, дума не удалась, почему нас каверзно преследуют неудачи? плакать тянет! а там, у них, Европа, страна святых чудес, неужели Вебер прав, все дело в протестантизме, его этике, честность, точность, аккуратность, труд — кормит, лень — портит, протестантские страны богаты, трудяги, а у нас — так, странницы, странники, вместо того, чтобы работать, ходят от одного святого места к другому (Толстой, “Отец Сергий”, неточная цитата), самовар изобрели, спутник запустили, сельское хозяйство запустили, блоху подкуем, а вот лошадь не сумеем, “Руси есть веселье питье, не можем бес того быти” (“Повесть временных лет”)! Страшно, если Вебер говорит дело, следует — европоцентризм. А без Германии нет Европы. “Германия — мое безумство, / Германия — моя любовь” А мы, Россия, вне истории. А, значит, ничего не попишешь, никуда не денешься: Гитлер прав, на территории среднерусской равнины живут неандертальцы, которые даже сортиром не умеют пользоваться, гадят, пачкают стены, “стиль души” (Шпенглер), посмотрите их уборные на вокзалах, посмотрите уборные в деревнях, хотя бы и в северных, нет уборных, под ветер ходят, хлев используют. Зачем истреблять, будем держать в резервациях, китов, тигров не уничтожает наступающая, новая цивилизация. Не следует быть математиком, логичным, и вот уже 30 лет, каждый год 31-ого марта мы собираемся, поминаем Кузьму (“кузьминки”), чтим память нашего фельдмаршала, последние годы это случается после панихиды в церкви “Живоносный источник”, затем стремглав летим к Гришке Натапову, младшее поколение тоже чтит Кузьму, в этом году Кузьме было бы — страх и трепет! — семьдесят лет, тосты, за светлую память! накачиваемся, его рассказы читаем, мертвые остаются молодыми.

В эссе “О времени” Кузьма наградил нас перспективной и выразительной формулой, что-то вроде символа веры, заповедей блаженства или на худой конец — воскресной проповедь, раскрывающая евхаристическую тайну:

“И ни в коем случае, если ты поэт, нельзя писать”.

“Мысль изреченная есть ложь”.

Это — волки от испуга скушали друг друга. Попытка статикой выразить динамику, Члено(да, да)вредительство. Мир это Храм, а не мастерская.

Без чуда нет мира, как нет его без поэта. Без влюбленного.

Остальные — циники, иначе — бессильники. Боятся и разлагают собственную любовь — признак ничтожедушества, невлюбленности. Капитуляция, трусливое признание несоответствия, а не: “Вот я весь, я вышел на подмостки” (Ба, погодите, так ведь это тобой нелюбимый Пастернак? “Гамлет”? основной вариант: “Зал затих, я вышел на подмостки” Еще прокол!) “Опять безумной девы стон, опять победа Фортинбраса” (Это — Муравьев, “Гамлет”).

Нет панциря лучшего, чем тельняшка (все время язык чешется, тянет возразить тебе: а деревянный бушлат не лучше?).

Тютчев решил историческую задачу, но на всем его решении отложилось геттингенское образование.

Недаром немцам так удаются книжки о гигиене брака. “Любимые притом”, и Майданики (удар ниже пояса, но удачен! восхищение!).

Не в Марбург надо ехать, а на Кавказ!…

5. Для мудреца как собеседник…

(на эту тему вроде можно читать его “Агараки”, сулит, описывает рай и нечто. “Сегодня, утром пытался (заметьте, в час гулянья — заметили, запомнили) достать собаку (хотелось словом перемолвиться”— (с аппетитом углядели нечто, на ус намотали, неужели больше не с кем словом перемолвиться? ты вроде там с Эн? Гамлет у Шекспира с черепом разговаривал, “для мудреца как собеседник, он стоит головы живой”, еще вспомнили несчастную Анну Каренину, вспомнили ее внутренний монолог: — “Ничего вам не весело! и собака вам не поможет!” Так-то. Получается, рай-то рай, скорее потуги на рай, все помехи, изнанка, мура и мурашки, чача, пиво, нечто гложет, девальвация, какая-то кошка под дождем, он в Агараки с Эн, с самой Эн, абсолютный вкус, гениальный имитатор, что еще, казалось бы, требуется для счастья, Ахматова, правда, говорила об “одиночестве вдвоем”. Не будем вникать, копаться, заглядывать бессовестно в чужие окна, горько всплакнем по другому поводу: Отъездились! На Кавказ, господа хорошие, отъездились! Грустно вздохнем, что нам остается, разведем руками, воздержимся от безумных и сбивающих с толка сумбурных, сложных речей…

(запустим кино-глаз в духе Дос Пассоса, — А. Серба, “Независимая газета”, Содружество №4, апрель 1999:

“Так же абсурдны притязания Грузии на Абхазию, вошедшую в 1810 г. в состав Российской империи, что было закреплено на международном уровне в 1812 году Бухарестским миром. Так откуда у какой-то крохи Грузии, которую ее уроженец Сталин назвал “маленькой территорией России, именуемой себя Грузией”, которая в 1810 г. была на грани уничтожения и слезно молила Россию о защите и о которой при заключении Бухарестского мира не было и речи, — откуда у нее притязания на Абхазию, включенную помимо ее воли в состав Грузии в 1931 г.? Когда и на основании каких нормативных актов у Грузии появились права на Абхазию, которая, согласно нормам международного права, вошла в состав России, с оружием в руках вышвырнула из своих пределов насильственно навязанного ей коммунистическим режимом “старшего брата-грузина” и, подтверждая незыблемость своего исторического выбора в 1810 г., желает вновь быть с Россией?”)

… в этом деле мы мало петрим (а кто кумекает? кто Спиноза?), а раз мы мало петрим, легко надсадиться, не то или лишнее сморозить, лучше помолчим, плесканем чашу с молчанием, подольем молчания уклонимся от ответа, от случайных, безответственных, опрометчивых высказываний. Помянем Лейбница, может, прав Лейбниц, все к лучшему в этом лучшим из возможных миров; поспешно вернемся к пассажу Кузьмы, есть позыв, как следует одернуть Кузьму, перебить, окрикнуть, свиснуть, гаркнуть: “— От себя не уедешь!” вот это-то стало до боли ясно все той же Анне Карениной, и она стремглав сиганула под поезд; кажется, помнится, что-то подобное и близкое говаривал мудрый Сократ в Афинском суде, раскрывая, почему он не идет на изгнание из Афин, предпочитает казнь, смерть)

… Тот, кто не охотник — тот не любит природы. А Хемингуэй — это какой-то северный вариант испанца. Коррида, видишь ли, ему, гуманисту, понадобилась!…

“А он говорит: в Марселе

такие кабаки,

такие там ликеры, такие коньяки”

6. Почему “зубная боль”?

Кузьма не больно религиозен, эпоха такая стояла на дворе, какой-то галопирующий восторг перед 20-и годами, они вламывались в жуткую моду, опять же Маяковский, Цветаева, с ее экстатической, утомительной, романтической игрой, опять же левацкий революционный авангард, Малевич, за ним конструктивизм, пытаемся связать нить, разорванную Сталиным, завещание Ленина, театр Современник, повальное увлечение, уберите Ленина с денег! — довольно смело, прогрессивно, культурно, просвещенно, восстановление ленинских норм, ленинщины, новый левацкий смелый поход против официозного, казенного, фундаменталистского, реакционного православия, массовое закрытие Хрущевым церквей, вычеркнем и проклянем сталинскую эпоху, 37-ой год, договор с Гитлером, дело врачей, до Сталина все было хорошо, левацки славно, левацки здорово, Сталин пришел и все опошлил; это мироощущение живуче, отражено в книге Рыбакова “Дети Арбата”. Книга имела бешеный успех, общий тираж фантастичен, около 6-и мл., сопоставим с Библией, а какой гонорар! если поверить на слово Парамонову, что “истина есть гонорар” (Пушкин: “Что слава? — Яркая заплата на ветхом рубище певца, / Нам нужно злато, злато, злато; / Копите злато до конца!”), от Рыбакова нельзя просто отмахнуться: явление.

Сказать, что Кузьма был не религиозен, ничего не сказать: он был придирчиво, обидчиво, воинственно, до страсти антиправославен. Из эссе — “Другу Прохорову” (М. Ремизова, она дотошная, все знает, считает, что в “оригинале” стоит — Федорову): “От пасхального елея (не очень ясно, что все же имеется ввиду, возможно, праздничный стол на Пасху) пахнет карелинским (намек, читай — предательским: Феликс Карелин посадил кузьмовскую компанию, агентурные материалы, которыми огорчал нас следователь во время ночных допросов и сокрушил, все Карелина; этот был не просто банальным стукачом, а провокатором; сложность ситуации в том, что он запутался и сам проходил по нашему делу) ладаном — он первый формализовал (крестился; Кузьма полагает, что Карелин крестился первым, пусть так, а что из этого?) религиозные бредни 48-го года (бредни? что сие значит? Рамакришна, индийская философия, философские искания, бдения молодежи, комната Кузьмы, Кирова 20, это у метро Красные ворота?! твое каждое слово дышит ядом! перегибаешь палку, Кузьма, что на тебя нашло?), первый сохранил верность убеждениям (и Александров сохранил, да и ты, Кузьма, сохранил! любишь стихию революции, еще как! великие Будельцы, там кавалер ордена Красного знамени гулял, заваливал в овраге девок, рубал всё и вся модной, авангардистской, романтической шашкой, нам хоть паралич, но прогрессивный, левизна, левизна всяческая, Маяковский, альтер эго, ощущаешь себя, переселение душ, эдаким непобедимым, вечным, не памятником на площади, а живым, во плоти Маяковским), первый увидел звезду (у Феликса, его версия, были какие-то мистические видения, недоступные уму, никто из нас, кроме Феликса, звезду не видел: Феликс первый и последний) в ночь на 1 апреля, правда, насколько помню, по новому стилю …Я забыл древнерусскую пословицу: Не то “Иван Кузьме не товарищ”, не то… Ну, ка* (может — как: вообще-то смысл один и тот же), Андрей, ешь чечевичную похлебку?”

Юпитер, ты сердишься!

Ты пишешь (6 января 1964):

“Я не хотел встречать Новый год по теме идейных соображений, но поддался ортодоксу наклонностей.

К числу соображений относительно бешеная, как зубная боль, неудовлетворенность, как я уже говорил, конструктивными друзьями”

Неужели главное и демоническое зло мира, не дающее тебе жить и дышать, “конструктивные друзья”? Шмаин, Федоров? Крайне подозрительно, что ты так раздраженно, неугомонно, сердито пишешь, срываешь голос, петуха даешь, сплошные обгоняющие, опережающие неувязки. Почему ты попал в капкан мутных, темных чувств? почему “зубная боль”?

Непростой вопрос, и мы не будем его до конца прояснять, в каждом из нас много темных глубин, и не они определяют человека.

IV. Лепин первым стал писать о Кузьме, но он прямой антипод Кузьмы: шибзик, сухарь, чужд, чужероден

Первым о Кузьме взялся писать Лепин; он лепит образ Кузьмы, используя термины — “русский странник”, к каликам перехожим Кузьма причислен. Лепин пишет:“Было мужеством остаться с открытым вопросом о Боге… не менять (в тексте “не менее”, видимо опечатка) его ни на какой богословский, догматический, человеческий ответ”… “православное возрождение повернулось к Кузьме Карелиным…”

Для полноты картины и к месту вспомнить одно замечание Кузьмы, слова в некотором смысле пророческие: “Я своим долгом, своей обязанностью почитал написать воспоминания об Р. Г., чтобы не написал дурак или чужеродные” (“Другу Прохорову”). Можно сказать и со всей несомненной однозначной определенностью, что Лепин для исключительно художественной, исключительно гениальной натуры Кузьмы и был таким “чужеродным”: пустобрехом, человеком скудных чувств, пресной эмоциональной жизни, одни фокусы и пустые выкрутасы чистого разума, раздражающие, профанирующие истину, скучно-заумный “геттингенский” (простите — любимое словечко Кузьмы) подступ, мертвящий, высушивающий, убивающий все живое. Могу свидетельствовать (могла бы и Гедда Шор, вообще-то очевидцев более чем достаточно), Кузьма был во всем полярен, во всем антипод Лепину и плохо переносил его, видел в нем засохшее древо жизни, удавленное механической рассудочностью, неаккуратной легкомысленной приблизительностью, образчик коротких замыканий, абстрактной пустой заумности, несуразности, белого шума, ветра, близорукости, деревянных, дубовых, пустопорожних псевдоглубокомысленных разглагольствований, да в этом весь Лепин (позже Солженицын лихо, по-конармейски, слету и на веки веков, как он это умеет, наградил, обозвал нашего Гришу “образованцем”); Кузьма гадливо морщился при одном упоминании имени Лепина — вступала в права и силу неаппетитная физиология и прочие напасти, словно взял в рот омерзительную живую французскую устрицу, издающую пронзительные писки, когда ее травят лимоном, чересчур уж разные группы крови (Кузьму в данном случае принял бы Розанов, вспомните отношение Розанова к Венгерову).

V. А все-таки именно Лепин учуял фашистский заговор, во главе которого стояли черносотенец маршал Жуков и черносотенные ленинградские партийные функционеры, намеревавшиеся восстановить в России монархию со всеми ее прелестями, как то — кишиневский погром, еврейское гетто. Лепин забил тревогу, написал честное бескомпромиссное мужественное письмо Сталину

1. Царица полей

Мне не раз приходилось защищать Лепина от злых и несправедливых наскоков Кузьмы, треплемся во всю, балды балдеем, говорю что-то, обеляю в меру сил Лепина — мой лагерный единомышленник, лагерный керя, одним бушлатом накрывались, одну баланду хавали, одного клопа кормили, брат мой во клопе, люблю! с нашим кругом Лепина познакомил я, вроде несу за него некоторую ответственность. Говорю, мол, это благороднейший, добрейший человек, бессребреник, прелесть, трогательный чудак, Донкихот, его жизнь — сплошная клоунада, словно Донкихота читаешь, такие чудаки украшают мир, а Ромен Роллан говаривал и сдваивал: — “Донкихот это лучшее, что можно сказать о человеке”. Весело травлю баланду и про то и про это, рассказываю, что этот Гриша прямо-таки чучело гороховое, ходячий анекдот, нет, не мелкая букашка, а большой оригинал, уникум, своеобразная, самобытная, подлинная личность, говорю разные разности, с энтузиазмом рассказываю, как и почему Лепин пострадал и оказался с нами в одном лагере, не чета многим, он же взвалил на свои плечи подвиг необыкновенный, впрочем все было просто и естественно, новая мысль разворотила кокон, выскочила, выпрыгнула, захватила, полонила сердце и ум, держала по-бульдожьи, крепко, не отпускала, при всей своей невозможной, ужасной близорукости он все прозрел! стучи и откроют, дерзай, прямо сама судьба собственной персоной постучалась в дверь и призвала, и вот тут-то наша “царица полей” — так в те годы он себя именовал, утверждают злые пересмешники, только так и не иначе, а еще эти мелкие людишки любили дразнить Гришу, все спрашивали, расскажи откровенно, как на духу, людям, в какое место тебя немец подстрелил? — так эта самая “царица полей” состряпала и предъявила Сталину вдохновенное письмо, Лепин вынужден был предъявить, таково требование его природы, здесь начинается характер, а характер есть внутренняя суть личности, ее экзистенциальный аспект, а это вам не жук чихнул, не перчатка, не сменишь просто так, зов предков и есть его миссия на нашей грешной земле, подчинен всецело роковому безумию, как сказал поэт, “он знал одной лишь думы власть, / одну, но пламенную страсть”, и таким образом мощно заявил о себе, порыв и прорыв, а что оставалось ему делать со своими твердыми, выверенными убеждениями? цельная натура, резв и пылок, как замечательный герой Сервантеса, норовист, боевой, бесстрашный склад ума, подналег, преисполнился усердием, четыре месяца без передыха и не покладая рук работал, то был зов честной молодой революционной совести и веление сердца, во всю накручивает, гонит перо, слова на бумагу мечет и улыбается, крылья выросли. Черпает отвагу в архетипических глубинах своей психики, ляпнул сгоряча и по молодости много лишнего, лукавый за язык дергал, тянул, ловкие, эквилибристые подобы и метафоры самозарождаются, как юркие блохи, выскакивают на поверхность сознания, лови, вот она! ой! ай! поспевай, разошелся, на одном дыхании нашмулял, так расписался. Не слова, слова, слова, (Гамлет), а слово! Логос! звезды жались в ужасе к луне, если, словно розовое пламя, слово проплывало в вышине. Прямо и бесстрашно вопрошал. А что же такое, скажите на милость, получается? еще вчера авангард, штурм небес, революция, еще вчера апофеоз беспочвенности, интернационализм, а тут, здесь и вокруг, такое пошло и идет? вляпались! погоны, министерства, гимназии, аттестаты зрелости, пьяное офицерство, грязища, страшно в уборную войти; мыслил честно и откровенно, премудрость так и сыпалась на листок бумаги, как из рога изобилия, переписывал, пережевывал, шлифовал стиль, достиг могучей власти над формой, местами это было вкрадчивое, все исподволь, тихое, нашептывающее слово, местами переходил на нахрапистый, пророческий, масштабный, сокрушающий библейский тон, форма выверена от века и на века, главное и наиболее совершенное его творение.

Закончил, свершилось!

2. Крик души

Оно, видать, погибло в архиве Сталина, во всяком случае канонический текст погиб, горят рукописи, еще так ладно горят, нет закона сохранения информации, правда некий старец Афонский, отец Силуан, позволил себе дикой смелости мысль, утверждал, если бы Евангелие было уничтожено, не дошло до нас, случилось бы чудо, оно восстановилось бы Духом Святым. Текст письма Лепина можно лишь частично реконструировать по протоколам допросов, а из протоколов, которые Лепин внимательно прочитал и подписал, следует со всей наглядностью, что на допросах он не вилял, не петлял, не наводил тень на плетень, дудки, не отделывался отвлеченностями и общими рассуждениями, не ограничивался соображениями узкого профессионализма, вот в результате чего получился умный, с огоньком и настоящей убедительностью, дерзновенный, с сумасшедшинкой в интонациях, сенсационный текст, апеллирующий к вечности, изобилующий великими мыслями, в послании (message!) к Сталину он выступил как восторженный певец русской интеллигенции и как бесстрашный заклинатель и проклинатель русского хама, хама и неискоренимого черносотенца, метафизического врага, это был крик души, протест, гневный, бескомпромиссный, разоблачал армейские порядки, послевоенный быт, беспробудное пьянство офицеров, идет разложение армии, армия должна стать другой, подлинно революционной, возвратить ей немедленно старое название, у нас была Красная армия, была, есть и будет! вернуть армии революционный дух и изгнать дух Щербакова, Жукова, Кузнецова, вернуть улицам Ленинграда, колыбели революции, революционные названия, не Невский проспект, а улица 25 октября, пусть будет! отменить погоны, долой погоны! отличной изюминкой этого документа был беспардонно смелый выпад против Жукова, крепко и разнообразно бодал, здесь он пускался во все тяжкие, проявил бойцовые качества, на войне, как на войне, не стеснялся, письмо изобиловало намеками и ядовитыми словами о зазнайстве, самодурстве, самоуправстве маршала. Лепин своим провидческим, подозревающим и подозрительным умом глубоко раскусил эту темную лошадку и теперь опытной рукой выводил на чистую воду, крепко приложил, припечатал, нашел нашептывающие, последние, исчерпывающие, сокрушающие словеса, сумма суммарум: мы имеем дело со страшным, нахрапистым крокодилом! крайне опасен! притаился, ждет своего часа для прыжка, нет, нет, он не от нашего доброго революционного корня, рассмотрите внимательно портрет работы художника Корина, невыносимо отвратительные, осатанелые глазища, бонапартьи, полны термидоров и кулацких контрреволюций, привлечь для убедительности портрет работы Корина — сильный, ловкий ход, нашептывающий, затем ввернул цитату из Ленина, дальнобойная снайперская цитата, неплохо легла (“В нашем черносотенстве есть одна чрезвычайно важная черта, на которую обращено недостаточно внимания. Это — темный мужицкий демократизм, самый грубый, самый глубокий”), похоть теургического пыла, распалялся, быстро строчит письмо, не переделывает, подхлестывающее вдохновение, чем меньше работает над текстом, тем лучше получается, понесло, понесло, резво выскочила на поверхность сознания особенно навязчивая идея, пошел вразнос, заговаривается, выкладывается, час гнева, полон самого что ни на есть благородного негодования, необуздан, распоясался совсем, тут и сами явились выражения вроде того, что Жуков — враг рода человеческого, отвратительная рептилия, шовинист, откровенный черносотенец, антисемит, поднимает голову бонапартизм, правокулацкий, националистический уклон, а темный, черный многомиллионный русский люд, которому приписывается особая интуиция всеединства и соборности, какая соборность, ксенофобы опупелые, жопу подтереть не умеют, в уборных на полу гадят, на потолке! свиньи, свиньи, хуже трефных, грязных свиней, войти страшно, грязь, дерьмо! весьма в сапожках не пройдешь, а туда же, всеединство! это черносотенная, византийская мгла, темное мещанство, темное мутное дремучее мужицкое царство недочеловеков, слепо любит маршала, считает, вопреки фактам, великим полководцем, выигравшим войну, Суворовым, наука побеждать, быстрота, глазомер и натиск, пуля — дура, штык — молодец, ура, Варшава наша! готовы идти за ним в огонь и воду, всегда готовы встать под грязные, источающие вонь хоругви пресловутого православия, одичание великое, отвратительное, неисправимая, гнетущая серятина, обывательщина, дикое, безнадежно костное бескультурье, вот чего навалом в русском народе, вот чего воз и маленькая тележка, и его желчная неприязнь к интеллигенции, к образованным людям, к культуре вообще, к экуменизму. И это неискоренимо! Маршал тайно крест нательный носит, не стыдно? член партии! что-нибудь одно, либо крест и почва, либо партия; послабление, чуть гайки ослабили, несколько вонючих попов из лагерей отпустили, им уже руки целуют, как это негигиенично, тошнотворно физиологически, рвотно, они уже умами владеют, нива зла, распространяют миазмы, растлевают юношеские души, пионеров ловят, кресты на них вешают, даже на некрещеных, даже на еврейских мальчиков, а это уже равносильно физическому покушению на еврея! как такое возможно после Освенцима? было уничтожено шесть миллионов евреев только за то, что они евреи, в том числе и дети, маленькие дети, весь мир должен содрогнуться и стать иным после Освенцима, тревогу бью, в этой стране только и слышишь, православие, самодержавие, народность, Россия остается темной крестьянской страной, народ чужд пролетарской, марксистской идеи мировой революции, наметилась смена скрижалей, почва! на ней, как грибы после дождя, вырастают почвенники, тихо, незаметно, подспудно идет полным ходом восстановление царского режима, дореволюционной России, идет уклонение от революционной космической эры, и этой реставрационной, адовой тенденции не видно конца и края, никогда она не сгинет, не сойдет на нет (энергично подчеркнуто два раза), влетели в густое облако абсурда, завтра начнется праздник откровенной непристойности, восстановят храм Христа Спасителя, патриарх уже есть, молебны творит, коммунисты того гляди со свечами будут стоять рядом с попами, и все они, включая пионеров, понесут хоругви, иконы Богородицы, пойдут дружно и хором петь “Боже царя храни”. Вот что серьезно, опасно!

3. Идиот

Нынче и присно есть все необходимые и достаточные основания величать Лепина первым подписантом, всех переплюнул, предвосхитил наше демократическое движение шестидесятых годов, много звезд на небе нашего диссидентского движения, видимо-невидимо, но Лепин звезда смелая, самая яркая, звезда первой величины из всех видимых звезд, будет правильным прямо сказать, что Лепин, надо помнить, господа хорошие, задолго до Якира и Красина поднял диссидентское, бунтарское, гордое знамя, определил все то, что случилось в 60-е годы, при этом не был анонимом, как Синявский и Даниэль, как некоторые, даже не мало таких развелось одно время. Алексеевой следовало бы с Лепина начать и вести историю “инакомыслия” и диссидентства, если она желает быть объективной и не тенденциозной, в ее книге “История инакомыслия в СССР” роль Лепина слабо прописана.

Спросим себя, а чем в те годы, когда Лепин начал борьбу, занимался Сахаров, авторитет, главный диссидент, главный пряник, наш заступник и великий современник? А вот чем: создавал для преступного режима преступное оружие, водородную бомбу! Разве не так? Хорош гусь, а где же совесть? Не видно никакого настроения к раскаянию, к самобичеванию, к самораспятию, не мучается угрызениями совести, судя по тому, что о нем пишет вдова, не из тех, у кого больна и свербит совесть, да и у нас с вами на его месте не свербела бы: ловко человек устроен. Получается, разработал и создал преступное оружие для преступного режима, технарь гениальный (“уж такой не Ландау!”, Исаак Яковлевич Померанчук не раз говаривал: “Андрей Дмитриевич не столько физик-теоретик: он — гениальный изобретатель”), нахватал орденов и премий, а мы с вами им восхищены до идолопоклонства, готовы наше время, семидесятые, восьмидесятые годы, назвать “сахаровским”, так во всяком случае полагает В. Корнилов. Где-то в августе 1953-о года, вскоре после смерти неожиданной Сталина, происходит испытание водородной бомбы, крепко хлестнула, на удивление, в затылках чесали, Маленков на радостях звонил Курчатову, поздравлял, спрашивал, чье это творение, разошелся на радостях, ликовал, кричал в трубку, “обнимите его за меня, расцелуйте”, пригвоздил жирным поцелуем несчастного к позорному столбу! закроем тему, она татуирована; знаем, позже, в шестидесятые, Сахаров завязал, так надо было! Но вопрос повисает, кто создал большевикам преступную бомбу? Пушкин? Папа Римский? Мы не против Сахарова, мы лишь горой за Гришу, ведь вон когда, в те самые годы он дерзает, с открытым забралом помчался в безумный бой, летит на брань с возрождающимся византизмом, национализмом, бескультурьем, обскурантизмом, мракобесием, за это пострадал, угодил в лагерь. Чем не герой? Силен, а? да такое и не снилось в те годы Сахарову. Не будем забывать, кто наш истинный пряник! когда думаешь об историческом письме Лепина, приходишь в восторг, начинаются сплошные охи! будем же чтить героя и отдадим ему положенные по праву почести. Не случайно Сталин обратил внимание на письмо Лепина. Оно роковым образом, как и письмо Капицы о русских талантах — напомним, Капица в простых словах, но настойчиво подсовывал и очень рекомендовал Сталину опубликовать книгу Гумилевского “Русские инженеры”, писал, “книга о наших талантах в технике, которых немало… картина развития нашей передовой техники за многие столетия… обычно мы недооцениваем свое и переоцениваем иностранное…”, в письме речь о наших замечательных умельцах, припоминается Можайский, который сконструировал еще в 1881 “прообраз” самолета, Розинг, в 1911 осуществил первую лабораторную телепередачу, эти изобретения определили лицо двадцатого века, но реализация изобретений произошла во Франции и США — определило судьбы послевоенной политики в сфере идеологии, нацелило вектор абсолютной державной воли, постулировало знаменательные, достопамятные трагические события. Так не будем уподобляться хитрожопому обывателю, цыпленок тоже хочет жить, который знай одно твердит, живи тихо, не залупайся, а, услышав жуткие подробности исторического письма, неистово возопит:

— Полное безумие! Князь Мышкин! Идиот! О тебе, идиоте, Женева плачет горькими слезами! нам дурно! Сам на себя донос написал!

VI. Кузьма ничего кроме дури и патологической еврейской мнительности не увидел в судьбоносном письме Лепина

1. Страсти по Лепину

В который раз увлеченно и с энтузиазмом, захлебываясь, рассказываю трагикомическую, обескураживающую и порядком душещипательную историю, святое предание Каргопольлага о том, как наш Лепин влюбился слету и насмерть в одну юную зэчку, уборщицу на подсобном хозяйстве, где пряники перебирают, по ОЛПу бродил, как зачумленный, не пожелал выходить из лагеря, и его пришлось выставлять за зону, ну — шекспировская драматургия, и все на наших глазах, в театр можно вовсе не ходить, страсти по Лепину (на какое только словоблядие не пускаются друзья, чего только не трепят друг о друге, и все это за глаза, страшно и вообразить! Тяжелый случай! Как только косточки не перемывают! Ах, ой, как нехорошо! каюсь, каюсь)...

У Кузьмы хоть глаз сугубо наметан, набит и уловист на всякие там психологические ляпсусы и казусы; в этом Кузьма безгранично смел и гениален, как никто, но и он первоначально потерялся и растерялся; лишь спустя некоторое время прозрел Лепина, как идею (Лепин, как социально-психологический тип), и вот вновь тычет мое робкое, растерянное, растерзанное, разорванное сознание в уродливый, жаренный фортель, который так преспокойно, так чисто учудил наш распрекрасный гегельянец, призывает к честному, объективному, объемному виденью мира, разбирает, детализирует эпизод, преподносит его, как козырь, как неслучайный символический акт в широком и даже метафизическом плане, как некую бесценную улику, пытается снять покрова с абсурдной действительности, призывает, зовет меня смело войти в непонятную, шокирующую и пугающую истину, а я сокрушен, растерян, труслив, слеп (известно, что подлинные слепцы не те, кто не видит, а те, кто не хотят видеть); Кузьма гнет свое, давит, угнетает наводящими вопросами, как Сократ в сочинениях Платона — саморегулирующийся, самоуглубляющийся диалог, рождающий и обнажающий истину.

2. Назвался груздем…

Кузьма не сильно верит в фантастическое письмо к Сталину, да было ли оно? Не блеф ли? Предлагает и настойчиво рассмотреть эпизод, в котором весь Лепин, вся его натура, как на ладони. А эпизод знаменателен! Было, было, случай из самой жизни, дело было где-то в середине 50-х, давно, уже предания старины глубокой, живых свидетелей нет, собиралась компания, Кузьма был, Колька Смирнов, я был, Ирина Игнатьева, ну и Лепин, намеревались провести вечер, настроение было, поболтать, почесать языки, поддать немного, самую малость, как же без этого. К выпивону не приступали, еще не махнули по одной (— Со свиданьицем!), не крякнули. Лепин одарил нас тирадой о Гегеле, велемудро загибал что-то об инобытии духа, о напряженности неразвитого принципа, словоохотлив, славно хвост распустил, летал в философские дали, припадок краснобайства, заслушаешься (заливается соловьем (Зощенко: — Милый, почему так сладко соловей поет?), его тема, карты в руки, не лыком шит, современный усовершенствователь Гегеля; в разгаре речи, без всякого внешнего повода, видать, что-то вспомнил, случайная залетка, ассоциация, а то какой-то там постоянный зуд, что-то чешется, буравит, сверлит, свербит и не дает философской душе покоя, прервал бесстрашный лет свободной мысли, перебил самого себя, брякнул ни к селу, ни к городу, что в жизни не встречался ни с одним христианином, жаждет о встрече. Колька Смирнов возьми и скажи, словно за язык кто дернул: — Ну, я христианин. Сказал совсем бездумно, не опасаясь подвоха, не придавал особого значения сказанному; а Лепин весь напрягся и сосредоточился, набрался силы, духа, напорист, динамичен, реактивен, он в новом агрессивном качестве, у нас не заржавеет, вдруг, стремглав, словно с цепи сорвался или еще с чего-то там, весть такой порывный и истребительный, сорвался с места, распустил крылья, оторвался, летит, неожиданная атака, развивает ускорение, в два холеристических прыжка подскочил к Кольке, весь как до чрезвычайности самоуверенная, мощная зарница, молния, хлобысть по физиономии Кольке, вот так так! ручка маленькая да удаленькая, жилистая, видавшая виды, шелапугу в тридцать пудов держит, есть чем похвалиться, посрамила, попрала Гитлера, попрала антисемита маршала Жукова, глубоко посрамила начальника карантина Шилкопляса (это — в нашем лагере, не только заушил, но и постарался, удачно, метко, как верблюд, плюнул прямо в зенки сучьи этому гаду невыносимому, антисемиту позорному), попрала самого гражданина начальника комендантского ОЛПа Кошелева, антисемита, бросала на ковер (разумеется, на идеологический ковер) опасного Солженицына, империалиста, византийца до мозга костей, каким является всякий русский патриот (и Сахаров обвинял Солженицына в “религиозно-патриотическом романтизме”), накачал мускулы, литая ручка, да как крепко, предельно брутально, всамделишно, впечатлительно, чувствительно, громоподобно, с оскорбительным, победоносным смаком обалденно звезданул, гоп-доп, не вертухайся: — Подставляй другую щеку!

У Кольки в глазах аж темно стало, все преизрядно запрыгало и поплыло, лицо приметно, интенсивно теряет краски, делается совершенно мертвенно серым, как мертвая штукатурка, кровь в сыворотку сворачивается, внутренняя шерсть разом стала дыбом, станет, если вам как следует, зубодробительно в морду угодят путево, поставьте себя на его место, сопереживаете, вчувствуйтесь, желваки у Кольки заработали, ходуном ходят, задыхается, задохнется того гляди, прерывистое дыхание, громко забулькал (вообще-то есть такая поговорка, русская, между нами говоря, не заморская, лакейская, назвался груздем, полезай в кузов, вообще-то сказано, заметано, завоевано и записано, да, заметано, знаем, помним, эта важная, первая, нагорная инструкция Христа вызывает улыбочку у цивилизованного современного человека и ощущение неловкости: Мф., 5. 39: “Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему другую”: Лк. 5. 39: “Ударившему тебя по щеке подставь и другую”), совладел с собою, а ему это было отнюдь не просто, до чрезвычайности пробрало, переломил все же себя (любопытно знать, как бы вел себя наш незабвенный Александр Сергеевич Пушкин, если бы какой-нибудь там Дантес прогулялся по его вывеске, прогулялся — потешился? пушкинисты, ученые дошлые, уважаемые склонны улавливать, прослеживать эволюцию Пушкина, развивался, тихо, мирно дрейфовал он от афеизма и декабризма масонского, звезды пленительного счастья, к суровому византийскому христианству — “Отцы пустынники”, 1836, с другой стороны — дворянство, все такое, гордость, “мой предок Раче мышцей бранной Святому Невскому служил”, спесь, предубеждения), подставил, как глупый олень, на слове пойман, классно подсечен, другую щеку. Лепин, дождался своего часа, озабоченность почти сексуальная, руки давно чесались, приспичило, нашел простака, в другой раз фортуна не подвернет! лови мгновение, оно прекрасно!

А Колька тужится на христианское смирение, из последних силенок тужится. А что ему оставалось делать? А Лепин очень раззадорился и по другой щеке прошелся, хлобыстнул тыльной стороной, может не так полновесно, но с большим вкусом (подлинная, классическая пощечина!), затем отпал, как клоп, крови напившись, или там паук, выполнил завет, можно расслабиться, признал довольно спокойно, незаинтересованно, охотно Кольку истинным христианином. Потирал демонстративно миниатюрные ладошки. Улыбка кривит еврейские губы. (Если бы Эренбург был свидетель этой сцены, он с удовлетворением констатировал бы подтверждение своей мысли о “не приглядевшихся к жизни племенах”.)

Ай-ай-ай! — дружно, хором мы промолчали. Вот и приехали с орехами, вечный громыхающий, режущий стыд, мы от стыда не знали куда глаза девать, мы в оцепенении, втянули головы в плечи, сократились, укротились, сошли на нет, удручены, перекошены, перекорежены, эмоциональный шок, страх в пятках, карабкается все выше, выше, уже спину щекочет, жарит, захватывает сердце, немного отпустил, перед нами, при честном при всем народе, безукоризненно категорично, спокойно творится вопиющее небу знатное неприличие и зло! вечер скомкан, закруглился, накрылся. Вскоре вся наша порядком расклеенная рать разбежалась, захвачены лавиной малодушия, последовавшей за шоком, испытываем паническое, подловатое желание улизнуть, улепетнуть, поскорей вырваться, бежать, бежать, спасаться бегством, выскочить на свежий воздух: опять и скоропалительно манифестируется пограничная ситуация, Лепин в своем репертуаре, Боже милостивый, ой, идиот, сущий идиот, бесчинствующий, блистательный, трам-бам-бам твою мать! фантасмагория, на Аргентину это стало не похоже, жуткий, позорный вечер.

На этом кончилось последнее танго. И вот обида, “шишил вышел”, как сказал бы Хармс, стол был накрыт с размахом, тут праздник жизни (Ирина Игнатьева в отличии от некоторых, лучше не вспоминать, забыть, вычеркнуть, любила гостей, не все такие, как она, пальцем не будем указывать, глаза злющие, змей на яйцах, шип змеиный, о водке ни полслова, а кое-кто нашего Гришу сравнивал с чеховской Душечкой, ядовито, не лишено меткости и остроумия: не в бровь, а в глаз), представляете, “я скажу тебе с предельной прямотой”, фон события, примечательный, на столе мирно скучали бутылки заморские, честные, шери-бренди в них, сколько их, пузатых, брюхатых было, ой, залейся, остались неоткрытые, даже не пригубили хмельного, так-таки не распотешились, желанных, вожделенных не пробовали, а как тянуло мирно вкусить, вдумчиво, не спеша, тихо, без безобразий, во всем основательно разобраться, знатоки утверждают, что то был “душевный напиток”, изумительное, незабываемое послевкусие, коварен, незаметно и ладно берет, представляете, это прославленное поэтом вино на какую-то неделю мелькнуло в наших магазинах и исчезло, по усам даже не текло, а тем паче в рот не попало, где попасть, так и не знаем вкуса, не знаем, чем так восхищался Мандельштам.

3. Достоевский — но в меру

Кузьма умело препарирует эпизод с пощечиной, вновь и вновь выскакивает, наскакивает пытающее, прожигающее меня слово и интонационно зависает большой, жирный детективный знак. Как же так? Почему? Не “из ничего” же возник пережитый нами вопиющий небу сюжет, неспроста же так этот сухарь возгорелся, воспламенился, охваченный жаркой страстью, нанес Кольке стильное, безобразное оскорбление, не есть ли это плод определенным образом и внятно артикулированного сознания: перед нами — фирменное блюдо. Где и в чем источник энергии, которая питала и воодушевляла в тот вечер душу Лепина (Аристотель считает душу источником движения, формой форм, впрочем, таково мнение и Платона: душа это то, что “движет само себя”, кстати, говорят, это чуть ли единственное содержательное определение души, которое есть в философии)? Не имеет ли рычаг, определивший темную, неразгаданную мифологему тяжелого, запомнившегося, фантастического вечера, фатальной, наследственной, твердой опоры в глубинах психики этого человека? Почему у Лепина руки чесались и он оказался похотлив на зло, скоропалительно превратился в сгусток, квант зла, а мы ведь не успели опомниться, ахнуть, а Колька в тот же миг (готово!) словил по роже? Откуда прыть? Где первопричина? Где первопружина и почему она жестко выпрямилась? Что нашло? Как это могло приключиться? Как такое он смог? Как смел? И как все это я разумею?

А я ничего не разумею, ничего такого не понимаю, не улавливаю, да я вовсе, если хотите знать, не рвусь к истине. Но на меня продолжает давить, наваливает, — почему Лепин возгорелся, сладострастный садистический порыв, страстью прихвачен, не потому ли что в бедном Кольке в тот момент персонифицировалось и сгустилось липкое черносотенное абсолютное зло? Что стоит за этим? А мы, сырые спички, почему не воспламенились, не протестовали, не возвысили голос: — Остановись, безумец! Остановись идиот! А он преспокойно крутит ситуацию, спокойно, одной левой, владеет ею, одолел нас, околдовал, развивает успех, торжествует; мы даже не дистанцировались, не обособились от кромешного безобразия “царицы полей”. Чего так перетрусили? Почему муть и стынь в душах? Где стынь, там и болезнь медвежья возможна, запросто прошибет. Что нам помешало одернуть “царицу полей”? Чего всегда боимся? Почему кляп во рту? Почему малодушно, бесповоротно расклеились, ознобились, мандражили, криводушничали, уши подло прижали? Почему стали соучастниками неприкрытого, голого, внятного хулиганства? Как это назвать иначе?

В вопросах Кузьмы звучит серьезная нота, от таких заноз мозги начинают киснуть и пухнуть. Да, я тогда сплоховал, дурак дураком, говорю, говорю, а в голове не шлендает никакой порядочной, умной догадки, никак из серого вещества мозга нужное слово не выдавлю, пребывал, а это в духе времени, в легковесной, благодушной, либеральной тьме; а я, ленивый тугодум, не кумекаю толком, в мозгах царит непролазная либеральная неразбериха, даже приблизительного понятия не имею, о чем таком эдаком так настойчиво, настырно свидетельствует Кузьма.

М. Ремизова очень даже права, возражает Лепину, пишет (“Новой мир”, №11, 1998 г.): “…Бахтырев не был так прост, чтобы принимать или не принимать что бы то ни было в зависимости от персоналий”. Нелепо думать, что все дело в Карелине, Лепин наивен, принял слова Кузьмы за чистую монету.

Нет, не прост Кузьма!

Я уже перестаю рыпаться, отдаюсь всецело Кузьме, отдаюсь магии доверительного разговора, магии доверительных интонаций, хотя еще по инерции отвечаю, гоню, порю что-то не то, что-то мелкое, тривиальное, поверхностное, пустое. Не находчив. Не берется верный след.

А, собственно говоря, в чем дело, о какой улике ты говоришь? На что намекаешь? Ничего такого я не вижу.

Да и что я мог сказать, оставаясь на почве либерального, просвещенного миропонимания? Продолжаю говорить, что это, мол, лишь досадное недоразумение, ляп, увлекся, забодай его, дурака, комар, Лепин, ну, не велика важность, бывает, со всяким может случиться, может быть мы столкнулись с невразумительной для нас природой интеллекта, воспитанного на Гегеле, на агрессивной немецкой зауми (“От Канта к Круппу” — эта горячая лекция была нам вовсе незнакома, а тем паче “От Лютера к Гитлеру”, современное, новенькое), на штудирование Гегеля ухлопал массу сил и времени, даже в лагере долбал, нет, нет! все люди из одного теста, такие же, как мы; скорее стряслось умственное помрачение, затмение, ку-ку, оказался во власти давящих мутных сил подсознания, какого-то ритуально-роевого архетипа, стряслось ку-ку, но в этом ку-ку, сказал бы Шекспир (“Гамлет”), есть система (какая? вопрос вопросов!). Сказалось поручение и пагубное, вредное влияние Достоевского, по существу мы имеем дело с философическим экспериментом в духе героев Достоевского, имеют место досадные издержки эксперимента, жизнь-то не литература, а он лихо, он же не от мира сего, князь Мышкин, все одно идиот, даром не проходит безумное увлечение Достоевским (Т. Манн: “Достоевский, но в меру”), наказуемо, сознание оказывается отягощено его образами и их трюками, вот он и пошел экспериментировать в духе Раскольникова, Ивана Карамазова, Кириллова, одержимых безумными императивами, безумными идеями. Герои Достоевского интеллектуально бесстрашны, ведут себя порою неподобающе, непристойно, скандально, что возмущало, не далеко ходить за примером, корректного, приличного, нормального Чехова (Гиппиус о Чехове: “И болезнь у него какая-то нормальная”), Ставрогин и не такое откалывал, еще и почище, читайте “Бесы”! У всех нас бывают заскоки, закидончики, причуды, наплывает, накатывает. Бзик, моча в голову ударила, и он нанес устремленный, свирепый, оскорбительный удар, расстарался, выложился, словно на свет Божий родился для этого подвига! Да, сухарь, да дуб, пусть кожа, как у слона, психика без изъяна, встанет вам на ногу, будет стоять, не заметит, не почувствует, что вам больно, чрезвычайно здоровый человек! простодушен, наивен, прост, даже примитивен, ну — дурил, случается, психическое расстройство, следствием всего этого глупейшая шутка. Прискорбно. Такие шутки нам не надобны. Соглашусь без оговорок. Но не было злого, коварного умысла, не было коварного подтекста, для меня Гриша вне всяких подозрений. Все мы немножко монстры, немного сумасшедшие, а зато Гриша шибко умный, интеллектуал первых ролей, ума палата, всезнайство, в загашник за словом не лезет, эрудицией кроет вопросов рой, вообще играет среди нас прогрессивную роль, сеет разумное, доброе, вечное, лошадиная память, все знает, ум переполнен, бездна эрудиции, неудержима воля к умствованию, к рефлексии, хлебом не корми, мощно, свободно, неодолимо взмывание круто вверх, титан духа (будем крепко помнить его знаменитое историческое письмо Сталину, надрывные интонации, оно было квалифицировано прокурором как очернительство армии, разбившей Гитлера), фигура сродни Прометею, Фаусту. Скоро о нем заговорит все прогрессивное человечество. Притом — необыкновенно скромен, смиренномудр. Да, смиренномудр!

Кузьма аж взвыл и выплеснул всполох, услыхав, что Лепин смиренномудр. О чем ты говоришь! Выбрось дурь из головы! Ты давно его знаешь, но так и не раскусил. Да у твоего Лепина сатанинская гордыня! И уши выше головы растут, высокомерен, нос воротит, непереносим!

4. Лебедь большого полета

Вопросы Кузьмы еще долго тлели в моем сердце, зерно заронено, позже не раз я вспоминал этот содержательный, важный, значительный разговор. Сейчас хочется сказать, что Кузьма не был прав, когда так судил о Грише, но со временем его слова оказались пророческими. Гриша эволюционировал в неприличнейшую русофобию, к старости в нем развились те черты, которые раздражали и возмущали Кузьму. Пришло время и мне пришлось переубедить самого себя: смиренномудрия в Лепине нет! Читайте “Записки гадкого утенка”. В своих воспоминаниях Лепин отождествляет себя с “гадким утенком” сказки Андерсена, а гадкий утенок гадок по недоразумению и глупости тех, кто не понимает, кто за птица перед ним, а мы-то знаем, что это лебедь, знаем, это мифическая птица большого полета! да это одно из зооморфических воплощений Зевса, царя богов, подателя жизни, “вершитель судеб” — надпись на жертвеннике в Олимпии; в храме Зевса Олимпийского в Афинах над головой статуи Зевса находилось изображение трех великих прях, сестер мойр — Лахесис, дающая жребий, Клото прядущая судьбу, Атропос, неотвратимо приближающая конец и обрывающая нить жизни, и всякому было ясно, что “предопределение и судьба повинуются одному Зевсу”; под видом лебедя Зевс проникает к Леде, Леда рождает яйцо, яйцо символизирует черт-те что, все живое из яйца, вся космогония, из яйца рождается прекрасная Елена. В скромности не откажешь! давно чувствует себя в нелиняющем прекрасном оперении лебедя. Головка, правда, у нашего Лепина странно работает, почему-то до сих пор не ясно, почему в тот бесконечно печальный вечер глаза наши сделались малодушными, лживыми и в бок куда-то поползли, поползли и уползли, все мы стремглав рванули в разные стороны, петляли как зайцы. И не объяснишь ничего (представляете, ничего такого не помнит, все это выдумки злопыхателей, каяться не в чем, раз не помнит, нас призывает к покаянию! устроился!). Мы столкнулись с цельным человеком, у которого чистая солнечная совесть, на зависть искренен, чисты, незамутнены его чувства! на губах ангела хранителя всегда чистая, ясная улыбка, нет и заведомо не может быть никакой пены, дивное психическое здоровье такого человека и всегда занимаемые им прогрессивные позиции вызывают восхищение. Он (в отличие от Кузьмы, а что вы хотите, Кузьма пил, порабощен бутылкой) удался, справляет победу!

VII. Еще и еще штрихи к портрету великолепного Кузьмы

Где-то в первой половине шестидесятых, Кухня, “среди девушек нервных,/ В остром обществе дамском”, одним словом, “у наших”, очередной интеллектуальный пир во время очередной чумы, нет, пожалуй не на Кухне то было, а в другом месте, на пиру у Маши Житомирской, Кузьма читал свое, вечная кривенькая диалектика на лице, двусмысленная, блудливая улыбочка, жест категоричен, правит бал, стильна отмашка, навязчиво державный, царственный, угнетающий, высокомерный, квазиритуальный, гипнотизирующий жест, давил бульдозером на настроение компании, тиранствовал, держал всех в черном теле, не возразишь, не преступишь, властвовал, артистический, затейливый жест, извольте вскочить по его сигналу, пить стоя, когда отдан приказ, организовывал, утомлял, кровь всем портил, тиранствовал, магия, любил читать свое, ой, любил, “хлебушком” (“Рюмка была налита так полно, что “хлебушко” стекал со всех сторон на тарелку” — “хлеб очищенный”, “божественный”. — Т. Манн) не корми, большой артист, ораторские излишества, опасное амплуа, зависишь от настроя аудитории, заигрываешь с ней, сползаешь к блядскому предательству, “Лайм-лайта позорное пламя/ Его заклеймило чело” (Ахматова), за хвост да палкой. Церковь с подозрением смотрела на скоморохов, на скоморошество, божественный Платон изгнал имитаторов, лицедеев из идеального государства, заражающее, гипнотизирующее, непосредственное воздействие устного слова, “в начале было Слово”, устное, наверняка устное, “да будет Свет”! ой-ля-ля! душу раздирающее, магическое, демоническое, шаманское: Руки на меч! приказ, щелчок кнута, мы же, выдрессированные, натренированные, шелковые, вскакиваем с мест, кладем руки на воображаемый, романтический меч, последним кладет он свою длань и целует, таков тяжкий ритуал, а глаза пьянее водки, взвинченность, утрата стержня, мутная бесовщинка, непреходящий архетип российского зла, предвещавший печальную, скучную, беспросветную, русскую поездку в Петушки, эх, остановись! остановите, добрые люди! унять! унять! не остановишь, нет удержу, выдавал ларингитные, картавые коленца, курица снесла яйцо, кудахчет, Кузьма только что закончил “Уточку”, повадился, не отвадишь, читать ее во всех домах, слушали не раз, читал, как бог, а тут друг, кореш, подельник Красин…

(припомним для сущего порядка знаменитый, громкий, нас ошеломивший, эпохальный процесс над нашими дорогими и незабвенными диссидентами, славно шумели, Якир, Красин, гордость наша, слава наша, светлые личности, стоило постучать Александровскому по столу кулаком, взбодрил, потекли герои, “Петьки-забияки”, “ничто нас так не радует, как падение праведника и позор его” — Достоевский; важно, уместно и полезно будет отметить, диссидентом Кузьма никогда не был, не мог быть, притом отнюдь не потому, что диссидентство обернулось к нему Красиным (не будем повторять справедливое возражение М. Ремизовой против Лепина); в диссидентстве — сектантская узость, партийность, зашоренность, занудство, серость, скудость мысли, всякие там права человека, пошлое высокомерие и опять же, извиняюсь, с большим избытком пошлое чванство, а тут бьет ключом живая жизнь, аукнемся на этот раз с Пушкиным, не тем, который “Подумай, как смешно / с водой — молдавское вино”, которого Кузьма неточно в дневнике цитирует, что не существенно, а с поздним (говорят нам умные люди, что есть два Пушкина: ранний, “Гавриилиада”, и поздний, помудревший: Гершензон — “мудрость Пушкина”): И мало горя мне, свободно ли печать / Морочит олухов, иль чуткая цензура/ В журнальных замыслах стесняет балагура…”)

… этак развязно, надменно, наступательно, бунтарски, сами с усами, долой утомительную, устали от коленопреклонения, неправедную тиранию Кузьмы, затемняющую путь к правде, самоуверенно, бесспорно, домашняя заготовка, нацелено пустил, укус змеи, ядовит:

—Гора родила мышь!

Эффект ложки дегтя. Славно, профессионально задрал.

Легкое замешательство! Кто-то выдал гнусненькое: — Хи-хи. Кто-то мелкими смх.ечками прыснул. Похмыкивание. Ну — срезал. Пафос сбит. Каково такое слышать автору? Легко сказать, “не оспоривай глупца”. Автор всегда честолюбив. С тоски можно и в удавку голову сунуть, отсюда гримасы, ужимки, корчи, неоднократно, зуд какой-то! отраженные в дневнике: “От неудовлетворенности конструктивными друзьями — не хочу заполучать любовь”. Друзья нас не больно балуют теплым, нужным, умным, своевременным словом, поддеть норовят, пустить вредное, парализующее словечко, заушить, ядом дышат, так было всегда, в кругу Пушкина так бывало, в кругу Белинского, так будет, жало ядовитое знает дело злое, посмеяться над ближним, пустить шпильку, подколоть — одно удовольствие, “человек человеку бревно” (Ремизов), зело и успешно наподдала Достоевскому, приземлила, унизила компания Белинского, веселая находчивая компания злоязычных молодых блестящих литераторов, и Достоевский до конца жизни не мог затереть в памяти, забыть своего унижения и простить им издевательств, злопамятен, свойство души, от нашей доброй воли не зависит; следует (надо!) и Витьку Красина взять в толк, понять его естественные претензии, ведь, от Кузьмы, фельдмаршала нашего, властного, гегемона, надежды России, мы близоруко ждали другого, чего-нибудь (уж будь любезен! “И буду темлюбезен я народу”) грандиозного, сногсшибательного, бронебойного, ураганного, насыщенного гражданским пафосом, гражданской скорбью, что-нибудь эдакое вроде солженицынского “Архипелага ГУЛАГа, а — тут, осталось печально развести руками, печально улыбнуться, сознаться следует, что проза его была воспринята превратно, шокировало игровое ой-ля-ля, неортодоксальное изображение лагеря, странные артикуляции, нет темы великих страданий, нет пафоса страданий и социальной риторики, друзья не поймали, не просекли, драматического, бунтарского вызова эстетики его рассказов, разрушения непререкаемого абсолюта шаламовских догм, ведь эти рассказы имели сложную подоплеку и являли собою пощечину общественному вкусу, а углядели лишь (святая простота! к таким глухим глухарям не достучишься) измену делу жизни, самому себе.

Нет измены!

Есть собственная, оригинальная, смелая интерпретация темы, есть подлинность, чувствуются запах и дыхание лагеря. Возьмем его рассказ “На семь метров” (“Континент”, №95), ударяет вас свежак в лицо, дерзкий, строптивый рассказ, полный живых красок, поносное заболевание лагеря, отравление, смешно, прямо-таки либретто к современному модернистическому балету, никто еще музыку не написал, где Шнитке? нарочитость, почти хохма, фарс (“Я трагедию жизни превратил в грезофарс”), дегероизация, бывает, бывало, с кем ни случалось, денди, романтик Байрон умер, говорят, от фатальной холеры, на язык лезет, само говорится, так тебе и надо! кузьмовский персонаж живет легко, не тужит, новый, антишаламовский взгляд на лагерь, хорошо-то хорошо, да завершается рассказ слишком нарочито, хвастливо, высокопарное хлесткое красное словцо, если не понимать это как чистую условность, как сугубую поэтику, как хитрый литературный прием (любил Кузьма под конец рассказов что-то эдакое подпустить, что и делает рассказ рассказом, см. к примеру, “Случай из жизни”, там же в “Континенте”), показуха, ловите, пущено под конец эффектное:

“Думаю, что меня комиссовали правильно”.

Где ж правильно?

Но это уже претензии не от литературы, а, так сказать, от грубой, пошлой жизни, значит, абсолютно незаконные претензии. Сам же я плел в своих писаниях и не раз буду до одурения талдычить, что поэзия, “нас возвышающий обман”, выше и много выше правды!И все-таки! Вот ему дали 1-ую шахтерскую, хотя следовало бы дать инвалидность, пусть временную, в ОП положить на месяц, хорошо в ОП на чистых простынях полежать. А он хвастается, выпендривается, фигуряет, почему не пофигурять, если ты поэт в жизни, почему не попудрить мозги нервным, экзальтированным, внимательным девочкам, которые уши развесили, хлебало разинули от удивления: герой, тяжеловес, античный Геракл, ему, мол, по плечу и 1-ая шахтерская! Сила, молодость, стати, хемингуёвость, ухарство. Лагерь он сдюжил, одной левой отпихнул, молод был, выстоял, выкрутился, так, все так получается по его рассказам, интонационно так, лагерь это время “широких дружб и бескомпромиссности”. Ой-ли? Весьма спорно. Не нарушен ли принципиально закон высшей правды? Где ж ты, романтик, вневременной поэт, нашел все это в лагере? приснилось? проснись, “чадо, трезвись и бодрствуй”! Позыв, тянет спросить, используя Хемингуэя, неужто опять “снились львы”?

Да, сами знаем, в лагере, как в Греции, все есть, все было и всякое, все, как в жизни. И еще кое-что! Смущу, душу вашу смущением наполню: лагерь — обитель чудес! у нас на ОЛПе навалом было чудес, примеров полно и сколько угодно, вспомним хотя бы Лепина, его приключения, донкихотские подвиги, все это чудесным образом сошло ему с рук, еще раз вспомним его немыслимое письмо Сталину, с этого письма начинается какая-то фантастика и черт знает что! Вообще-то многие в те годы писали Сталину, искали последнюю правду, а тут явилось это феерическое, огненное письмо, блюдечко я те дам, событие, даже веха.

VIII. Однако Сталин отнесся к Лепину с большой серьезностью. А то! Эти зарвавшиеся и обнаглевшие интриганы, авантюристы, черносотенцы сегодня объявят Ленинград столицей РСФСР, а завтра развалят Советский Союз. Товарищ Сталин — не антисемит. Введем Лепина в ЦК на XIX съезде партии — пусть курирует госбезопасность!

Сталин стоял у окна, он только что еще раз пробежал по диагонали письмо Лепина, которое вот уже несколько лет держал у себя на столе, возвращался к нему, заглядывал в свое сердце, что-то его свербело и смущало в письме, все никак не мог сформулировать и определить свое отношение, с придирчивым, напряженным вниманием перечитывал письмо, подчеркивал отдельные места, возвращался к ним, ощущал себя в былинном распутье. Все спешат, торопятся, нетерпение, а он должен одергивать, хватит, наломали дров, напоминать, каждый следующий шаг надо делать крайне осторожно, осмотрительно: скучный, средний путь — царский путь; а некоторые горячие головы, Лепин, Джилас любят пафос, высокопарный, экстатический вздор. Югославы везде и всюду видят революционную ситуацию, в Греции, в Италии, во Франции, мировая революция, мировая революция! кавалерийский наскок, а товарищу Сталину расхлебывать, погубишь великое царство, предупредил и одернул нас, зарвавшихся политиков, мудрый оракул, а я не волшебник, не чародей, не маг, не колдун, товарищ Сталин лишь трезвый политик: а вокруг него одни нетерпеливые обезумевшие комсомольцы, мы раздуем пожар мировой, романтики рвутся в бой, церкви и тюрьмы сравняем с землей, словно белены объелись! где она, мировая революция? Товарищ Сталин не может по щучьему велению, по своему хотению создать из ничего и на пустом месте мировую революцию, товарищ Сталин не всемогущий Бог, это Бог Израиля создал из ничего небо и землю, всяческих зверей, всяческую чертовщину. Нет революционной ситуации, нет мировой революции, как нет. Где этот призрак коммунизма, который якобы бродит по Европе? он лишь в раскаленных, догматических, тухлых, обрезанных мозгах законченного клеветника Лейбы, Змия Горыныча, да в мутных, незрелых опилках губошлепа Джиласа: договариваются до того, что товарищ Сталин впал в оппортунизм, что СССР стал препятствием на пути прогресса, мешает социалистическим преобразованиям в Европе, не поддерживает революционные движения Франции, Греции; серчают, обижаются на историю, а товарищ Сталину приходится грубо одергивать экстремистов, буду, буду, полоскать свой х.й в ваших поганых, догматических, тухлых, помраченных, засраных мозгах. Когда вы повзрослеете? Когда станете трезвыми политиками, реалистами? Не следует самим себя обманывать: мир оказался не таким, каким он представлялся гениальному уму Маркса. И это понял Ленин. И Плеханов знал, да помалкивал в тряпочку. И Каутский знал. А маршал Тито, маршальская форма ему к лицу, помалкивал, дипломат, лукав и скрытен, в кусты уходил, крепкий орешек, думал его сделать своим наследником, все одно, не получилось бы; зазнался Тито, решил, что лучше быть первым парнем на деревне, чем вторым в городе, а как время бежит, словно вчера эти откровенные разговоры вели, а Джилас попроще, юн разумом, мастер кудрявых фраз, мальчик резвый, кудрявый, всегда с дымящимся, всучивал нам, старым большевикам, цитаты из Маркса, щеголял, блистал, образование показывал, товарищу Сталину хотел понравиться, эх вы, кабинетные идеологи, любите красивую фразу и всякий высокопарный ходульный вздор, с Джиласом интересно было бы поработать, и с Лепиным! научить уму-разуму, в облаках витаете, зачем идеализировать Красную армию, мы под ружье поставили весь народ, заключенных из лагерей вызволили, мобилизовали, да что такого, если солдат, прошедший от Сталинграда до Берлина, что-то там возьмет, с девочкой побалуется, нет, я этого не поощрял, но поднимать скандал из-за такой чепухи на весь мир не следует, все можно решить тихо, келейно, а Маркса эти югославы знают от корки до корки, от арбуза до Ямайки, штудировали крепко, основательно, читать-то читали, да не в коня корм: жизни, ее сложности, противоречий не хотят и боятся видеть, талмудисты, талдычат с отвратительной последовательностью, базис, надстройка, прокрустово ложе! повторяют могучие, непреклонные догмы марксизма. А куда следует язык отнести, к базису или к надстройке? А искусство? А Тициана, Рембрандта? А Сурикова и Репина? Идиоты, одни идиоты вокруг, талмудисты и начетчики! Скажите на милость, полезен или вреден дождь для урожая? На дворе засуха — полезен, завтра, увы, вреден. Вроде проще пареной репы. Простых истин не могут осознать, усвоить, а в этом вся диалектика, ее азы: нет общего рецепта! Сменились обстоятельства, меняется подход, меняются требования, а товарищ Сталин чисто видит, потому и осторожен, он отнюдь не против мировой революции и построения коммунизма во всем мире, терпение, терпение и еще раз терпение, все будет хорошо, вспомним, что изрек Достоевский устами своего героя: рано!

Да, рано!

Всем, чем я являюсь, я обязан не победам, а горьким урокам поражений, ошибкам, прорехам, промахам, помню промахи и днем, и ночью, риск должен быть оправдан, недостаточно правого дела, сила солому ломит, горек опыт моей жизни, а они размечтались о третьей мировой войне, последней, за вечный мир в последний бой летит стальная эскадрилья — глупость несусветная! медь звенящая! а по сути авантюризм, пустозвонство, подлый романтизм! Такое кино получается: Чапаев в кальсонах, получается, улепетывал, стрекача дал! Отличная сцена! Гениальная! Очень поучительно! Да, товарищ Сталин знал не только радость побед, но и горечь поражений, не забыл и никогда не забудет, как в 20-м из Польши летели, выметались, легендарная Первая конная, даешь Варшаву! помню, как вы, комсомольцы, поэты, буденовцы, Бабели, много вас, романтиков, вся легендарная Первая конная уносила ноги, а Испания, Франко! а война с белофиннами, подлая, коварная линия Маннергейма, морозы, нелетная погода, позор, позор, хвастались, Ворошилов на коне, е.и его мать! бахвалился, зазнался, война будет малой кровью и на чужой территории, а финны подвели нам муде к бороде. А первые злые месяцы этой войны, великой и страшной, в конечном счете доказавшей всему миру преимущество советского строя! Нибелунги двинулись с Запада, вся Европа перла, Гитлер! силища! какое месяцы, год, больше, до Сталинграда и приказа 227 от 28 июля 1942 года драпали, улепетывали, пятки сверкали, блиц драп! Позор, незаживающая психологическая травма! Общий глас народа, глас Божий: — Просрали большевики Россию! Мерзкий ропот: — Просрал Сталин Россию! А враг, трам-бам-бам, е.и его мать! оглянуться не успели, уже под Москвой. Все бежало. В безнравственном бессилии приходилось созерцать безнадегу, весь этот жгучий позор, это безобразие, за месяц состарился на десять лет, буквально на глазах состарился, руки непристойно тряслись, ком в горле, очень тоскливо, досадно и неинтересно, когда рука не слушается, конвульсивно, прединсультно гуляет сама по себе, пересохло горло, стоял перед микрофоном, бутылка боржоми расплескалась, о стакан неприлично билась, да, было, у товарища Сталина нервы сдали, выдавил из себя чужим, замогильным голосом “Дорогие братья и сестры”, ужасно! не дай Бог второй раз такое пережить! еле смог продолжить “в тяжелую минуту для нашей родины к вам обращаюсь, друзья мои!” Вот когда рухнула легенда, что товарищ Сталин всегда спокоен, всегда владеет собою, всегда на высоте, а звездный час — заседание ЦК: в него стреляет сама Крупская, жена великого Ленина, товарищ Сталин спокойно перевернул страницу доклада, лишь тихо, гася раздражение, в усы буркнул, у старушки припадок, уймите старушку, вот это да! класс! учитесь, пока жив! а тут приключилось, товарищ Сталин во власти ураганного страха, вся страна услышала и как бы это увидела, усвоила, поняла правильно, дела плохи, совсем дрянь. Вникали, почему Сталин назвал войну отечественной? Почему так сразу и отечественная? Народ по своему решил ребус, большевики наладились Москву сдавать! Пришлось и это пережить, прорван последний рубеж обороны Москвы! столица нашей родины в смертельной опасности! В том-то и гениальность товарища Сталина, что он учится на ошибках, не упорствует в догматизме!

Никаких кавалерийских наскоков и революционных войн! дудки! И не придумывайте! Не будет вторжения в Югославию. Только через мой труп!

Заболеешь, уйдешь, как все люди в отпуск, обязательно что-нибудь случится, нашкодят, одних нельзя оставить: на тебе — война в Корее, только этого мне не хватало! ведь говорил, сколько раз, кол на голове теши, говорил, что Ким Ир Сена надо, как злую собаку, на коротком поводке держать, в наморднике держать, Политбюро не собирали, келейно как-то решил, кто решил, не ясно? Следов нет. Выходит, всё за войну в Корее, энтузиасты, революционеры! оправдываются, им казалось, что это и мое тайное желание, всем казалось! виноваты, говорят, коллективное решение, мы, мы! спросить не с кого, никто не виноват. Тогда, идиоты, зачем в ООН дверьми хлопали! надо же, вышли из Совета безопасности, глупость несусветная! Вышинского пора снимать! война идет теперь под голубыми знаменами ООН, кретины! засранцы! Хрущев, этот всегда за войну, большого революционера из себя корчит, беспросветный ленинец! Не изжил троцкистских иллюзий, троцкистское нутро сказывается. И Микоян революционер. А Молотов, этот непременно! старый большевик, с Лениным работал, уникальный опыт! Вляпались! Комсомольцы безмозглые, сраные утописты, чернь, пламенные ленинцы!

За всем этим нетерпением, романтизмом, агрессивным словоблудием, шухером и безоглядным авантюризмом стоит неумение и нежелание повседневно честно работать, честно строить новую жизнь, новую государственность, опирающуюся на обобществленную собственность. Если не торопиться, все получится, все природно и подобающе встанет на свои места, Жизнь вносит коррективы в теорию. Пора разбить и выбросить за мельницу старые, 19-ого века, в свое время хорошо послужившие, но ныне отжившие скрижали, следует распроститься с ориентацией на пролетариат как передовой революционный класс. Факт: международной, космополитической буржуазии удалось в известной мере отравить души рабочего класса ядом сомнения и неверия. И это не коварная измена марксизму, а крутой реализм, смелое развитие теории. Где 4-й Интернационал? Лейба болтал, что товарищ Сталин коварен, нет, нет, товарищ Сталин объективен, прост, открыт, даже простодушен. А далеко вперед я не люблю загадывать. Все само образуется, Всего предусмотреть все одно нельзя. Довлеет злоба дня. Все течет, дважды нельзя войти в одну и ту же воду: диалектика! Вчерашний друг завтра может стать злейшим врагом, почему? Обстоятельства изменились! Я любил Бухарина, но он первый пошел мутить воду. Злостный клеветник Лейба, позорник, квинтэссенция подлости, сама подлость, клевету сеял — от своей расплаты не ушел! Сколько демонического высокомерия, презирал всех нас, трудяг и тружеников, отвратительное презрение к простому человеку, труженику, на Политбюро надменничал, французские романы читал, дурак, осел, схоласт и догматик! Туда ему и дорога. А как я любил Жданова, нежно любил Андрея, души в нем не чаял! Проверенный, надежный человек. Любил как сына, да и детей, Якова, запутавшегося в бабьих юбках, я так не любил, как Жданова, и он меня любил, я это знал, чувствовал, но он вообразил себя моим наследником, зазнался, на себя одеяло энергично и просто нахально тянул, ладился быть главным идеологом партии и чуть ли не единственным! темна натура человека, быстро входит во вкус, не находит утоления, удержу нет, аппетит во время еды растет, по себе это знаю, вынужден, как это ни прискорбно, огорчить, указать его место, приложить, унять, ты мне не нравишься! Вот потому-то в этом сложном политическом вопросе товарищу Сталину пришлось поддержать товарища Лысенко, а не товарища Жданова, как нельзя кстати тогда Лысенко подвернулся, из тьмы вынырнул, не твое собачье дело, что беспартийный! вас забыли спросить, кого поддерживать товарищу Сталину, да и вообще, что значит беспартийный? Жданов не понимал противоречивости текущего момента, пришлось объяснить, морда сделалась грязно серой, потом приобрела мертвенно восковой оттенок, мученическое выражение, рухнул на колени, может чем-нибудь я вас обидел, товарищ Сталин? Отвернулось от тебя мое сердце, противен ты мне, видеть не могу, шея толстая, противная, как у жабы, нажрал хобот, не зря говорят в нашем народе, ждановку нагулял! Бог шельму метит, свинья свиньей! психанул я тогда, сверзился в горлобесие, встань, не люблю трусов, пошутил, иди и на глаза не показывайся, да ничего такого не сказал, так, для педагогики указал на дверь, вот что значит сильно действующее слово с побочным, нужным, сильным эффектом, разве я виноват, что не люблю больше этого человека, не меня, себя ты, дурак, обидел; заболел, занемог товарищ Жданов, в одночасье скопытился, сердечный приступ, врачи со страху ошибочный диагноз поставили, совсем залечили, Егоров в штаны наделал и неквалифицированно мазнул, а считался светилом, кстати, выдвиженец Кузнецова, права Тимашук оказалась, вскрытие подтвердило ее диагноз, врачи, даже светила могут ошибаться, лучше к ним вообще не обращаться; кондратий тут как тут, умер наш дорогой товарищ Жданов, вовремя умер, как все хорошо, славно получилось, поразительное стечение обстоятельств, товарищ Сталин крепко дружен со случаем! Я не виноват, что он умер! Злое мутное чувство против Жданова до сих пор не прошло.

Видит Бог, я не хотел Ленинградского дела, причем тут русский национализм, увлеклись после победы, само время патриотствовало, удержаться трудно, улицы переименовали, Невский проспект вновь стал Невским, вернули дорогое сердцам старое название, ничего дурного в этом нет, даже можно приветствовать, а я неосторожно обронил, не учел прожигающую сердца, гипнотизирующую силу моего слова, “так начиналась зиновьевская оппозиция”, слово не воробей, началось, поехало, нет, не поощрял, но не мешал, пусть немного поиграют, порезвятся, как если бы меня не было, пусть учатся, а получилось все наславу, знай наших, моя школа, Егор, Егор, вся надежда на тебя, ничего, что татарин, пусть, пусть, башковит, умная, светлая башка, сильный администратор, твердая рука, смекалист, дело Кузнецова энергично провернул, учинил расправу с большим размахом, под корень рубил, моя школа, нельзя не согласиться, не тянет Кузнецов на генсека, политически незрел, мелко плавает, а какое-то время приключилось быть всеобщим любимчиком и надеждой, молод, легок, пластичен, подобран, завидно-обворожительные манеры, весь такой из себя, умная, располагающая наружность, ему шла военная форма, смерть бабам, хорошая выправка, смотрелся простым, скромным тружеником, я его даже любил, на него рассчитывал, способный, люблю способных, самобытных людей, хотел над ним поработать, хотелось переделать человека, на поверку оказался черт знает чем, оказалось тяжело с ним иметь дело, всегда с кислой мордой, непереносим в больших дозах, амбициозен, самолюбивый кусака, зазнался, зазнался! распускался, смотрит на тебя холодным, пронзительным, ястребиным взглядом, прожевать тебя и выплюнуть готов, умничает, занозист, сноб, не уважаю таких, мастер пустого говорения, мастер плетения пустых красивых словес, одно верхоглядство, не чувствует России, не чувствует ее душу, плоть, сорняк, ограниченный националист, идея Третьего Рима отнюдь не национальная идея, а наднациональная, опять же, и это отнюдь не случайно, протеже грамотея Жданова, все они, ленинградцы, являлись выдвиженцами Жданова, друг за друга держатся, нацелены на первое место, урвать кусок на уме, грудь вперед, грудь колесом, к пирогу лезут, а у Кузнецова этот галстук цвета вырви глаз! если вкуса нет, не пяль на себя яркое, носи френч, по правде говоря, сердце екнуло, когда услышал, что амбициозно и упрямо размечтались ленинградцы русскую столицу в Ленинграде учредить, ишь чего, голубчики, задумали: Москве противопоставить Питер, а это чревато не только неприятностями, коленцами, вывихами в будущем, это представляет прямую угрозу территориальной целостности, чревато распадом СССР, гибелью России и всех завоеваний революции! А, на первый взгляд, вроде бы совсем пустяковая, невинная затея, Москва столица СССР, а, значит, в Питере русская столица, логично! А на самом деле это дьявольский ход, зри в корень: создается еще один центр власти, это осиное гнездо с молодыми реформаторами энергично противопоставляет себя Москве, ленинградские молодчики готовы далеко пойти, у ленинградцев неприятный, резкий выговор, сухой, отрывистый, лающий, как у Гитлера, можно подумать, что не было героической обороны Ленинграда, а все четыре года город находился под немецкой оккупацией, заразился интонациями немецкой речи; они готовы развалить СССР, бесовский, преступный замысел! Кругом измена зреет, Жданов всегда мечтал сесть на мое место, а вместе с ним раскатала нос эта пошлая обуржуазившийся свора, бесчисленные Кузнецовы, Вознесенские, вся эта обюрократившийся партийная и советская верхушка, этот, как его? нечистоплотный хапуга Попков! Зачем Попкову 12 костюмов, посмешище какое-то, хапает, рвач, удержу нет, остановиться не может, вот такие компрометируют саму идею социализма, перерожденцы, нутро мещанское, буржуазное. А Попкова избрала себе в руководители славная ленинградская партийная организация! Но город в целом не надо обижать, самое время внести успокоение в умы, почтим Ахматову членством в Союзе писателей, вернем Ленинграду великую поэтессу, зря старушка пострадала, никому она не нужна, у нее самолюбий сейчас же прибавится, такая популярность! Ленинградцы в диком восторге, для них это огромное счастье, хороший подарок обиженному, амбициозному, всегда всем недовольному городу: Ахматова с лихвой перевесила зарвавшихся националистов Кузнецова, Вознесенского, Попкова вместе взятых. Всплыло ахматовское, чужих мужей вернейшая подруга и многих безутешная вдова.… Но близится конец моей гордыни! Права, никто не вечен, бобок, неотвратим роковой час! Мафусаил, убаюкивающий образ, согласно Библии, жил 969 лет, немного не дотянул до тысячи, хорошо в Библии об Аврааме сказано, умер, насыщенный днями, китаец Ли Чуант-янь жил 253 года, а достоверно, как дважды два, европейский рекорд — 186 лет, так жил венгр Золтан Петраж, в горных селениях Кавказа многие доживают до 150, но там другая, особая жизнь, спокойная, без нашей пустой, утомительной суеты, пища простая, грубая, мамалыга, сулугуни, овощи, фрукты, зелень, по праздникам — барашек, а то! естественно, на то он и праздник, в Грузии все пастухи до 100 лет живут, горы, чистый воздух. Говорят, век людской сокращается. Все люди смертны, Сократ смертен, ну еще пятнадцать лет, ну двадцать. Мы жестоко пострадали от войны, второй такой войны нам не выдержать. Очень даже возможно, что я один на этой земле живу страстной, напряженной думой о спасении и сохранении завоеваний Октября. Оставить великое дело не на кого! Живешь в вечном страхе, того гляди тебя, как куропатку, подстрелят или там эти, врачи, залечат на х.й, так-то и выходит, увы и ах, товарищ Сталин великий гений, товарищ Сталин великий вождь, а товарищу Сталину не с кем бутылку коньяка распить, в каждой шутке есть зерно правды: одинок я и обречен на холодное, глубокое одиночество, бирюком живу.

Мысль циклилась, снова вернулась к Лепину, к его азартному письму, в котором честный Лепин сполна излил наболевшую душу. Ищу человека! Днем с огнем! И вот товарищ Сталин осознал, что на самом деле ему хотелось бы по душам поговорить с этим Лепиным, поработать над ним. Нравится мне этот человек! Блажь, товарищ Сталин лирически, меланхолически расслабился, все сделалось вдруг необязательным, возможным, странным, а что если — искушение! — двинуть Лепина к Поскребышеву. Пусть работает у Поскребышева, дело найдется, мог бы курировать госбезопасность, давно пора создать такой сектор, руки не доходили. А то, что еврей, не помеха, был бы человек честный, открытый. Товарищ Сталин не антисемит, как думают некоторые, а профессионал, трезвый политик. На Лепина вполне можно положиться. И живет Лепин хорошими думами; а если немного увлекающийся мечтатель, беспокойный ум, не страшно и даже хорошо. С Дороном они отлично сработаются. На съезде его введем в ЦК, сначала в кандидаты, а почему бы и нет? Тут Сталин вовсе расчувствовался, теплая минута, сердце размягчилось, размагнитилось, размяк совершенно, впал в неподдельную мечтательность, загуляло воображение, вышло из-под контроля, зашалило, бывает, ему стало грезиться, вот он взял да и разрешил Вилле Свичинскому и вообще всем желающим евреям отъезд в Израиль, сердце не камень, подобрел товарищ Сталин, пусть едут, раз хотят, а что тут такого? лучше сейчас, при мне. Интересная картинка возникла и явилась его подслеповатому взору, он увидел еврейские толпы, очереди в ОВИР; бледные тени, размытые, неясные, необязательные, пропадающие контуры; дурной сон! видение неразборчиво и сразу пропало, но он успел разглядеть, сердце зашлось, потрясен, оскорблен! Нет, дорогой мой отец нового русского сионизма, дорогой Вилля, так у нас дело с тобой не пойдет, четвертную получишь, покачаешь яйца белому медведю.

С Израилем мы жестоко просчитались, величайшая глупость, какую только можно представить, фундаментальный ляп, пришлось проглотить обиду, затаить в душе хамство, ничто так не унижает и не оскорбляет, как ясное сознание собственного промаха, собственной глупости, товарищ Сталин простаком оказался, а ход обратно не возьмешь! Над нами смеется весь мир, Америка злопыхательствует, ликуют жидовствующие янки, да эта жопа Молотов во всем виноват, (против Молотова зрело раздражение); водолей, умник, считает себя докой в международных делах, МАПАМ, МАПАМ, болтал вздор, говорил тут, что МАПАМ и Джойнт глубоко страстно любят товарища Сталина, верят в него, в глазах евреев то и дело загорается свет преклонения и обожания, когда только слышат имя товарища Сталина; головой ручался этот мерзавец, что Израиль “на веки вечные” будет “неотъемлемой частью революционного лагеря, возглавляемого СССР”, намерен твердо идти в орбите нашей политики. Кретин! Вот и полетел с министров! Еще спрашивает, чем я тебе не угодил? Если бы не наша глупая политика на Ближнем востоке, вредоносная, преступная для России, не было бы на карте такого государства, как Израиль. Америка, особенно Англия были категорически против. А мы голоснули: за! Идиоты.

Вот она упущенная возможность!

Спохватились да поздно: поезд ушел, набрал скорость. Израиль с безоглядной легкостью изменил нам, сделался главным обидчиком, добра не помнит. Тут как тут эта отвратительная ябеда выскользнула, совсем некстати, явная липа, откуда-то вынырнуло и поспело письмо академика Минца, предлагается насильственное переселение евреев в их Еврейскую автономную область, там нам будет лучше, способнее, там у нас будет новая родина, обрезания, кошерное, синагога, не в Коктебель нас, так природой похожей на Израиль, а туда, подальше от Москвы и значимых политических центров, на край света, куда Макар телят гонял! край родимый, ваша область, сами выбрали себе место, ну и живите. Мутна природа письма Минца, подлая, подколодная мулька, коллективное письмо, сколько раз говорил, чтобы никаких коллективных писем не было, и Дорон подписал, от Дорона не ожидал, туда же, товарищ Сталин переселите нас в Еврейскую автономную область, холоймас, в Биробиджан нас всех, но кроме меня, спасите нас от черносотенцев, патриотов, от русских националистов, от погромов, от гнева народного, русского, беспощадного! Сами просят! Биробиджан — остроумнейшая шутка, никто не неволит, сами рвутся в Биробиджан!

Сталин стоял, устремил напряженный взор в глубокое весенние небо, пылающее ярчайшей голубизной, и не видел его: поглощен черными мыслями.

Молодежные антисоветские организации, как грибы, отовсюду лезут, самозарождение. Истинные ленинцы! Они, значит, истинные, а мы, люди старшего поколения, большевики, прошедшие подполье, получается, не истинные? Так выходит! Представляете, какой ужас! Сталин в 37-м совершил контрреволюционный переворот! У них украли революцию, товарищ Сталин украл, слышали и не раз весь этот троцкистский визг и блеф, надоело. Они, истинные ленинцы, спасают революцию! И вот результат, созрело террористическое подполье во главе со Слуцким и Гершуни: Союз борьбы за дело революции! Это непримиримые смертники! Гершуни — обезумевший главарь террора, фанатик, Нет, нет, далеко не безобидные разговоры о ползучем термидоре, о завещании Ленина, благоглупости о партмаксимуме, эти утвердились в терроре, ведут подготовку к физической расправе над вождями партии и правительства. Сталин подошел к столу, еще раз внимательно просмотрел всю пачку фотографий “истинных ленинцев” ( в фас и в профиль), напряженно вглядывался в озлобленные лица Слуцкого, Гершуни; какие у них уши! убедительные, преогромные лопухи, наверняка безумно музыкальны, мочки приросшие; волчата, злобно смотрят в объектив, оскал, яблоко падает недалеко от яблони, вражата, мстители, озлобленные дети репрессированных родителей; а это уже пошла группа Кузьмы, Бахтырев он же, бурные гении, “Молодая Россия”, и у них был серьезный, хорошо закамуфлированный подпольный террористический центр, вот они, голубчики: Стороженко, это рыцарь плаща и кинжала с ярко выраженным идефиксом, Красин, Карелин, его отец влиятельным человеком был, правая рука Ягоды, закадычный друг Агранова, вхож в авангардистские литературные салоны 20-х годов, организатор похорон Маяковского, самого талантливого поэта нашей эпохи, друг Бриков; бессовестная трусливая сволочь: мы, мол, лишь метущаяся, заплутавшаяся юность, у нас лишь разговоры о самосовершенствовании, медитации, Рамакришна, Индия духа, у нас Витя Красин запросто, без сучка и задоринки, астрал, мы не от мира сего, лишь на свой пуп смотрим, свой язык глотали; эх, сукины дети! да вы прикрываетесь индийскими философиями, косите под оболтусов с вывихнутыми мозгами. Знаем, ваш пароль: творог тверже тверди! Непротивление злу насилием, не убий, вегетарианство, а как же Стороженко, а Красин? раскольниковская старушка, кассир? университетский кассир? А кассира убить можно? Кто вынашивал преступные замыслы, собирался сделать американского посла? Кто собирался развязать третью мировую войну? кто лелеял мечту о перманентной революции? Враг хитер, коварен, он действует тихой сапой, замутит воду, на словах отрицает террористические намерения, на деле повсюду идет подготовка террора,

Еще упорнее, серьезнее подполье Белкина — Тарасова, несметная силища, связи по всей стране, пятерки, не выловишь, Москва, Воронеж, х.й догонишь! подразделение в Воронеже, все заражено неуемной энергией, везде и всюду пятерки, а на первом месте террор, пускаются во все тяжкие. Боже, какие уши у Мазуса! почему у всех такие уши? Тайный знак? И у девиц! А у Ратновского, это черт знает что! нечисть! нечисть! скверна!

Мерзкие, паскудные лопухи Бориса Ратновского ужалили его прямо в сердце. Что-то противоприродное, Бог шельму метит! Раньше я не замечал эти страшные, отвратительные уши, с годами мой глаз становится острее, у Радека такие же были, ну и подавно у клеветника Лейбы! У всех, у всех, даже у девиц! гадюшник, из одного змеиного, троцкистского яйца все вылупились, ядом дышат, змеиная единосущность, бесовское полчище, террористы, Нечего миндальничать: пристрелить, как бешеных собак! Гидра троцкизма подняла голову, неискоренима, страна окутана тайной сетью, злыми пятерками, а ожиревший Абакумов слеп, на уме одни бабы, ворюга, позорник! беззубую резолюцию наложил: “способны только на болтовню.…Серьезных террористических намерений у них не было”, мол, пшик, балбесы, один треп, В госбезопасности просто неблагополучно. Абакумов, обленился, утратил революционную бдительность, работает спустя рукава, благодушно настроен, совсем мышей не ловит! Да какой дурак сам признается в террористических намерениях? Они не враги себе! Дураков у нас нет, Ягода, Ежов, Берия, Меркулов, Абакумов — на таком ответственном месте больше пяти лет нельзя человека держать! Развращается. Засиделся Абакумов! Насквозь его вижу: считает, что товарищ Сталин стал болезненно подозрительным, у товарища Сталина мания преследования, болен товарищ Сталин, впал в безумие. И Власик, пьяная морда, мозги пропил, ходит как недоенный, как малахольная сомнамбула, перманентное похмелье, языком еле ворочает, убаюкивает меня, как маленького ребенка, как дитя, как несмышленыша, словно я в детство впал, отдохните после трудного дня, товарищ Сталин, спокойной ночи, спите спокойно, нашелся сладкий утешитель, а в глаза не смотрит, насуплен, изменился Власик! Лишь с Егором можно еще иметь дело. Поручим ему отчетный доклад на съезде. А этот, как его? Нет, не Булгаков, “Дни Турбиных”, Хмелев на сцене МХАТа незабываем, можно запросто влюбится в его усики, хотел бы я иметь такого друга, этот тип людей совсем исчез из жизни, нынешние мелкотравчатое поколение забыло, что такое честь! офицерская честь! Куда делись рыцарственность и в мыслях и в делах? Да, Булгарин. Не люблю, когда замечают, что я стал частенько забываю фамилии, никогда не напомнят, не всегда это правильно, товарищ Сталин не может помнить все, вот и приключилось, товарищ Сталин совсем и напрочь запамятовал, что давно пора провести съезд партии, устав требует, получилось безобразие пренеприличнейшее, никто не напомнил! Абакумов сводку принес, оказывается большой плач в народе, оказывается одно из характерных антисоветских высказываний, почему нет съезда партии? Почему? Почему? По кочану! Забыл товарищ Сталин о съезде! Вот почему! Нарушение непререкаемых устоев партийной этики. Молотов, Ворошилов, Микоян затаились, воды в рот набрали.

Стервятники! Они ждут моей смерти!

Не дождетесь! Вообще-то должен был напомнить Шкирятов, обязан по чину и должности, его прямая обязанность, комиссия партийного контроля; это же наша совесть, совесть партии! Гнать в шею! А с кем работать? С другой стороны, если серьезно вдуматься, если глубже копнуть, может есть крепкий и провиденциальный смысл в том, что товарищ Сталин забыл про съезд? слишком много последнее время пью, пейте меньше товарищ Сталин и о съезде будете помнить. Не то, потерял мысль, да, хочу задать вопрос, зачем съезд? Никому этот съезд не нужен, говорильня, партия себя изжила, когда-то была нужна, прогрессивна, я сам назвал ее орденом меченосцев, а нынче партия стала обузой, да, таков объективный ход истории: партия превратилась в реакционную силу, в питомник и рассадник троцкизма всех марок.

Марксизм не догма, а руководство к действию! У новой, смелой, революционной идеи будет долгий инкубационный период, но дело идет к тому, еще не подошло, но об этом до поры до времени не следует вслух говорить во избежание недоразумений и опасных, вредных кривотолков, лишь привнесешь сумятицу, смуту и смятение в горячие ортодоксальные комсомольские мозги начетчиков. На съезде из устава изымем пост генсека, тихо и без шума, не афишируя. Эврика! Первый осторожный шаг к умалению партии. Постепенно центр власти из Политбюро перенесем в государственные структуры. Это понимают Егор, Лаврентий. Умницы. Почему-то свежая, прогрессивная идея покоробила Хрущева, интересно, какая муха его укусила, пошел урезонивать, щедро сыпал и манипулировал аргументами, товарищ Сталин оставьте за собой пост генсека! Что за этим угодливым рвением стоит? Вот и Жданов жалел свою вотчину, лукавил, предлагал обрушиться на “Новый мир”, а не на Ленинградские журналы. Оно и понятно. Все они ждут моей смерти, Так и поручим Хрущеву доклад о структурных изменениях в уставе! Отличная мысль! Партия не простит Хрущеву этот доклад! Увы, а мне придется сидеть, галиматью слушать. Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Да, зачем этой неугомонной своре, истинным ленинцам, террористам, Гершуни, Ратновскому, Красину съезд? А именно от них товарищ Сталин узнал о съезде, о том, что грубо попран и нарушен устав великой партии Ленина!

Сверкнула мысль:

“Ах вот оно что, еврейские уши! Лишь бы гадить. Всюду лезут”.

Эти истинные ленинцы — дети репрессированных, евреи или с прожидью! Симптоматично, первым намечено сделать Маленкова. Почему, скажите на милость, именно Маленкова? Еврейская, корыстная логика: Маленков хотя и татарин, но русский патриот, раз патриот, значит антисемит, вот с него начнем. Они бредят двадцатыми годами, романтикой Октября, вечный истовый авангард, космополитизм, апофеоз беспочвенности, ненависть к России, тяга к мировой еврейской закулисе троцкизма, к троцкистскому безумию, к троцкизму без берегов.

У Эренбурга проскользнуло, он проговаривается, страшное саморазоблачение! открывает свое подсознание, вот она истина искусства, откровение, художественная правда взяла верх над хитростью, себя не пожалел Эренбург:

— Учитель, разве евреи не такие же люди, как мы?

Нет, отвечает Хулио Хуренито, евреи абсолютно другие! у них другая природа! Хулио Хуренито, истинный провокатор, его воля направлена на разрушение буржуазной цивилизации, в основном, так выходит — России, Хулио Хуренито замаскированный под мексиканца еврей, даже супереврей, квинтэссенция мирового еврейства! его духа! его истины!

Хорошее самочувствие в последние годы было редким гостем его жизни, мучили запоры, головные боли, бессонница угнетала, пытка, страшная пытка, потом запоры, головные боли, постоянный шум в голове, звон в ушах, в левом стихийно, самозабвенно сверчок звенит, старается, досаждает, к сверчку привык, не замечаю. Тут вся эта гадость, включая ё.анного сверчка, схлынула и разом ушла, голова сделалась ясной, даже зрение вроде улучшилось. Как замечательно небо! Как прекрасен Божий мир! Его схватило всепоглощающее вдохновение, внутри сердца радостно воссияло солнце, новое, родившееся, он прозрел сверкающую голубизну бесшумного, благородного, майского неба, улыбнулся, неожиданно заметив соловья, спокойно сидящего на ветке, мала птица, невзрачна, даже уменьшается в размере, когда на нее смотришь, соловей явно желал, чтобы его внимательно выслушали и выдал трель, крепко, со вкусом и блеском запузырил: песнь любви! Сталин ощутил дуновение благодати, все озарилось новым смыслом, узрел будущее, как в хорошем, цейссовском бинокле, вновь выплыла та же картина, но на этот раз это не размытые, необязательные тени, а могучая галлюцинация, во главе с Виллей Свичинским бурно цветущая очередь в ОВИР! У всех уши! Не верит глазам. Еще вчера они убедительно пели, били себя в грудь, так удивительно и неподдельно искренне утверждали, что они русские, любят Россию и товарища Сталина, а смотри, смотри, какая очередь! конца нет, собрали манатки, едут, стоят в очередях, еще вчера заверяли, мы такие же русские, как и вы, любим Пушкина, русскую музыку, русский фольклор, убеждали и убедили, а тут все до одного дружно, хором рванули, шутка ли, сорвались с места, эпидемия, кошмар, Тысяча тысяч заявлений! тьма! летят, неистовые, оголтелые перелетные птицы, без оглядки, рвут стрелой, тикают, тикают, паника, рви когти, пока не поздно, вся синагога, весь Израиль улетает, это уж, извините, форменное безобразие, кошмар! вот вам и разлюбимый Пушкин, вот вам и такие же русские! годы дали мне страшный дар ясновидения, ясно вижу безумную, художественную, ритуальную, жестикулирующую очередь в ОВИР, миллионные еврейские толпы, словно с цепи сорвались, валом валят, масштаб, дух захватывает, еврейские бурные сны, еврейская мифология, обезумевшее стадо, все, как один сдвинулись с насиженных мест, бегут из московских квартир, апокалипсис, трубный глас, в Израиль! в Израиль! завертелось, во всей красе горячка исхода, проклинают, поносят Россию, клянут со вкусом и страстью, еврейская бесовщина, вопли в сатанинском исступлении: ксенофобия, антисемитизм! антисемитизм! Он испытал шок. Проницательность обострена страхами за великое дело Ленина (“за мое дело!”), разом спали бельма, мешающие воспринимать Истину, его сердцу открылась неожиданная страшная тайна еврейства, внутренним взором увидел ярчайший свет; минута озарения, зарница полного и абсолютного знания, момент Истины: за спиной каждого еврея стоит темный, черный двойник и нашептывает в их еврейские музыкальные уши с приросшими мочками отвратительные, поганые слова, отсюда их злопамятность, двуличие и эта надменная, торжествующая пакостная улыбка, все это как бы некая собирательная, коллективная, надличная, плотная тень, которая воплощает и персонифицирует все то, о чем и подумать страшно, что сами евреи решительно отказываются признать относительно самих себя, но именно в этом зерно и суть тайной природы еврея, оборотни, перевертыши, у-у!, ядовитое племя, злокачественное, отсюда темная вечная еврейская экспансия, наглая, беспардонная агрессия, заговор сквозь века, человеконенавистническая, сверхчеловеческая активность, скользкие, как налимы, не уловишь, везде лезут, лезут, еврейские мясистые губы, круговая порука, все это густо, круто замешано на предательской, бешеной, патологической ненависти к России, ко всему русскому, включая православие, церковь, это очень и очень глубоко, вечная, имманентная воля к разрушению, к измене, воля к предательству, пора вникнуть в безумную догадку Гитлера, смело восстановить историческую справедливость, Адик гениален, разгадал тайну, закрытую за семью печатями, постиг метафизическую природу еврея, хабад! проник в тайны еврейской психики: они являют собою проекцию вовне их специфического, больного, катастрофического опыта, их бытия. Этот иероглиф определяет их сознание и самосознание. Они все психически больны, психически искалечены, неизлечимы, уроды, следовала бы их изолировать, они не имеют права влиять на здоровую часть человечества, на нас, русских!

Перед старческими глазами проплыли видения из будущего (ясновидение — страшен дар, лучше его не иметь!).

Раскусил, просек и постиг вас, ядовитое, аспидное племя!

Подумать только, надо же, у всех членов Политбюро в женах еврейки. У Молотова — Жемчужина, чертова кукла, Мойра, нет, забывать, путать слова стал, мымра, бессовестная, наглая, активная еврейка, Эсфирь, деятельница, одержима еврейством, товарищ Сталин, отдайте нам Крым! раскатали нос, губа не дура, Крым, видите ли, им отдай, наш, русский, оборона Севастополя! стой! шалишь! И не мечтайте, этого удовольствия вам не доставлю; она свое получила — загудела; это вместо Крыма! вместо укропа! у больного Андреева жена еврейка, у Кагановича, ему сам Бог велел иметь вездесущих, пронырливых еврейских родственников, у Ворошилова не то Эсфирь, не то Юдифь, Рюмин клянется, что и Берия с прожидью, наполовину еврей. А моей бесстыдно и порнографически размалеванной дурехе подсунули Морозова, выпалила, вся в слезах, любовь! канючила, жить без него не могу, высечь как сидорову козу хотелось, взять и морду расквасить дуре, любовь зла, полюбишь и козла, угораздило, любовь кромсает и гложет, теперь развелась, еврейские родственнички со всех сторон лезли и лезут, ощущаю дурное влияние еврейских родственников, сколько родственничков, это даже как-то противоестественно, весь Израиль, докучают, расчетливы, всем нужна квартира в Москве! Даже у аккуратиста Поскребышева жена еврейка, это у верного, как собака, бескорыстного, кроткого Поскребышева! заладил, бубнит себе под нас, состарился наш вождь! И этот мнит себя человеком, разрешает себе думать, что товарищ Сталин помрачился умом! жди и от Поскребышева подлянки. Не могу взять в толк, кто нашим ответственным товарищам так ловко, хитро в кровать евреек подсунул?

Нас уверяют, “Протоколы сионских мудрецов” не классический продукт иудейской психоидеологии, их безумия, а подделка, давно и окончательно разоблаченная фальшивка, есть неопровержимые доказательства, наука! есть решение суда в Берне, идиоты, да разве вопрос о подлинности документа на суде должен решаться? Пусть лучше объяснят людям и мне, как подделка могла оказаться пророчеством? У всех наших руководящих товарищей в родственниках евреи! У Маленкова. Даже у меня! На наших глазах осуществляется злокозненный, лиходейский план! зачем Ленин, великий Ленин, в своей библиотечке фальшивку держал, читал, вчитывался, изучал? сдается мне, не дурак писал “Протоколы”, ой, не дурак, знал это подлое семя, хотел бы я так ясно видеть будущее, как автор “Протоколов”.

Выплыла гадкая, пошлая картинка, брр! лежат в кровати эдакие жирные, потные наглые жидовки, нудят, исступленно шепчут мужу на ухо:отпусти мой народ!

Сталина аж передернуло.

Погибла Россия! Мымра, Мойра, спасу нет, в оговорке есть резон: Судьба стучится в дверь.

Давление повысилось, пульсирует кровь в висках, вижу, вижу кривляющиеся, отвратительные, оглушительные очереди! Вот когда возник и обнажился новый, неожиданный сюжет, всплыло ошеломляющее предательство, товарищ Сталин, отпустите нас, наши сердца все одно не с вами, а там, на Святой земле!

Истина — ужасна: глаза товарища Сталина выпрыгнули из орбит, как у испуганного нильского крокодила; прозрел грозный, необратимый смысл надвигающейся катастрофы, ему стало не по себе, кровь шумно, сильно загремела в висках, давление подскочило, земля исчезает из-под ног, рушится мир, во рту пересохло, в глазах стало темнеть, ощутил тошноту; погружение в одурь, ощутил свою беспомощность перед властно наплывающим, грозным, неумолимым будущим: перед очередями в ОВИР, растерзан и распят фантастическим видением: России поздний час, губительный сквозняк, туга! Эти очереди, оскорбляющие, как громкая, хлесткая, безобразная пощечина, являли собою не бледные, плоские тени, это была мощная реальность, объемная, она встала пред подслеповатыми глазами и обдала его холодным пламенем жути. Грядет гибель всему, погибло дело Ленина, погибло мое дело!

Стоял он дум великих полн.

Душевный подъем и экстаз достигли высшей точки, завершились неожиданно, полным упадком сил, приступ дурноты, позыв рвоты, состояние плачевное, наплыла, сгущалась тьма, он машинально схватился за спинку стула, стоящего рядом, сделал несколько шальных, неуверенных шагов, нелепо плюхнулся в кресло, темнеет сознание, полное затмение, сжалась челюсть смерти, уронил голову, съехал с кресла. Отошло, полегчало. Общая оглушенность. После экстаза наступает депрессия, сопровождающаяся расстройством желудка, затем жди запора. Где-то там, под черепом, продолжало бухать, густой, пульсирующий, ухающий звук, еще пронзительнее и назойливее сверчок заработал в левом ухе. Так в одночасье и окочуриться можно. Ничего. Как-нибудь. Очухался. К надменной касте эскулапов не намерен обращаться, попадешь в их черные руки — конец! гипнотизируют тебя, запугивают, угнетают. Не выношу. Врачей не выношу! А распоясавшегося Виноградова мнительно боюсь, дуновение ада, откровенный монстр! Нагл, бесцеремонно возникает, всегда все знает, ошибки быть не может: наука! Считает, что у товарища Сталина в мозгу произошли опасные и необратимые деформации. У него тяжелый взгляд убийцы, ад в глазах, подходит к тебе, как палач к очередной несчастной жертве, сколько в этом взоре подавляющей вашу волю, беспардонной, все сокрушающей самоуверенности! Безапелляционные, пророческие интонации гремящего голоса — ранит, устрашает. Да, если бы Жданов к вам, сволочам, не обратился, до сих бы жил!

На мою могилу нанесут сор, но ветер истории разнесет весь хлам, на какое-то время имя мое потеряет магическую силу, но не исчезнет в глубокой пропасти забвения, вновь просияет в веках, в славянстве просияет! В глубинах духа великой России спеет возмущение против беспардонного, откровенного предательства евреев, против их свинского, наступательного блефа.

Со всей серьезностью и давно пора составить политическое завещание, пусть мудрость моя простирается и на будущие века. Потомки скажут: он имел совершенное всевидящее око, был всегда прав!

Если не хотим сверзиться в адскую пропасть, вот основные болевые точки; это лишь пунктир, лишь тезисы стратегического порядка.

Решительно чураться авантюризма во внешней политике, никаких революционных войн, никаких перманентных революций. Изыскать благовидный предлог для прекращения войны в Корее. Опять забыл, немедленно отозвать из Северной Кореи военных советников, хватит и того, что наши классные асы, школа Громова и Коккинаки, прикрывают Пхеньян

Партия — рассадник троцкизма всех марок, ее следует держать в узде, центр власти перенести в Совет министров. Никакого переосмысливания прошлого, не пересматривать процессы 30-х годов! Никаких амнистий политзаключенным! Прощеный враг другом не станет. Весь этот сброд, эта скверна — ядовиты, опасны. Они, освобожденные из лагерей, отравят нашу жизнь, наши мозги. Реабилитация? Да такого слова не должно быть в нашем уголовно-процессуальном кодексе!

Быть на чеку; главная опасность — евреи: злокачественная популяция, дерзкое, изворотливое инфернальное племя, портящее жизнь всем народам, витальные силы его омерзительны и необоримы, это раковая опухоль, выделяющая и распространяющая вездесущие метастазы зла!

Наконец, не допускать двух центров власти, энергично и всеми средствами пресекать образование второй столицы!

Он знал и своим многоопытным, старческим умом понимал, что не должно чрезмерно распускать пронзительное ясновидение, что во вспышках сверхсознания и молниеносных прозрениях немало шелухи, прелести, дряни, нужна осторожность, не спеши, изгони из души хаос, небрежение, нужно иметь власть даже над пророческими галлюцинациями, не поддаваться, может подгулять сверхчувственная интуиция. Тому учит опыт его долгой жизни! Товарищ Сталин все-таки славно дружит с Историей, а потому и с Истиной! Всегда на посту. Ныне и присно! Легко оказаться жертвой собственного пророческого дара, подозрительности, страхов, зачем так уж пугаться наваждения, еврейских очередей в ОВИР, будем относиться с подозрительностью, придирчивостью и здоровым скептицизмом к гениальным прозрениям, мало ли чего померещится после сытного обеда с горячительными напитками, возможно, все это лишь химерическая халтура, ложь; а о безумии экстаза и моих видениях — молчок, никому ни слова, решат, что старик из ума совсем выжил, как король Лир на старости лет, буду скрытным, осмотрительным и точным, как леопард. Лаврентий в одном абсолютно прав, пусть они делают бомбу! Ловок Лаврентий, как бес ловок, такие люди нужны партии, блестящий администратор, находка, но авторитета в партии у него нет, прошлое его неприглядно, что правда, то правда, не любят его; два грузина в Политбюро, не слишком ли? не любят и боятся, и он это понимает, знает, как бес, умен, А Капица хорошо копнул, написал хорошее письмо, мы вовремя ориентировали страну на собственный потенциал, на собственный гений, оправдала себя борьба с космополитизмом и низкопоклонством перед лукавым, коварным, агрессивным Западом! Обскачем США с бомбой, первыми выйдем космос. Капицу пришлось слегка одернуть, приземлить и в то же время оградить от обиженного Лаврентия; смягчил гонения, да и особых гонений не было; Вообще-то Капица не прав, изнасиловал меня своими письмами, зазнался, хотел стать во главе Спецкомитета по атомной бомбе, как Оппенгеймер, но здесь нужны и профессиональная режиссура, зверя прыть, крутая, сильная рука, и дерзость, и бережное отношение к истинному таланту, Лаврентий на месте, сильный прагматик, быстро и надлежащим образом сумел создать оранжерейные условия для работы наших замечательных физиков, в его уделе и советской власти вроде бы нет, хе-хе! гигантская страна за парты уселась, учатся, а здесь, сигнализируют мне, кружков по истории партии нет, биографию товарища Сталина физики не штудируют, цветет свободомыслие, пинг-понг, кофе, шуры-муры, антисоветские анекдоты травят, Арцимовича пришлось одернуть, на ковер вызвать, придержи, сука позорная, язык, потерял совесть; так и надо: у Берии быстро, без бесконечных согласований и безо всякой бюрократической волокиты принимаются нужные, своевременные, целесообразные решения. Все правильно, за это и люблю Лаврентия. Даешь бомбу! Наконец-то веселая весть: скоро! Сколько в атомном проекте евреев, куда ни плюнь, угодишь в еврея, все яркие таланты, сливки интеллектуального еврейства, незаменимые, все гении, Ландау, утрем нос Америке, на мази водородная бомба! Мигдал, Альтшулер, Глузман, Зельдович, Иоффе, цвет еврейства! Как много их! Почему так много евреев? Не знаю что и думать! Компанеец, Мандельштам, Померанчук, Харитон, Цукерман, сколько вас? Еврейские фамилии почему-то сами запоминаются, засоряют мозги, хлам. Большой шалун Лаврентий, анекдотами сыплет, рискует, свежий, озорной анекдот, евреи придумали, кто будет создавать Сталину бомбу в антимире? Антисемиты! с Берией не соскучишься, всегда искрометно весел, заражает весельем, затейник, проказник, умеет тяжелые думы развеять, развеселить, за это и люблю, озорник, бабник, каких свет не видывал, любит это дело, ой как любит! Почему все же так много евреев? Как же их много, легион! Дивизия! Так надо, умница Лаврентий, большая умница: усердно, не из-под палки, самоотверженно, вдохновенно работают, подметки рвут, вкалывают, выкладываются, азарт и бешеный энтузиазм царит в корпусах, а энтузиазм горы сдвигает, великие творит чудеса! Ни один волос не упадет с вашей головы, евреи! Во мху я по колено! так говаривал Пушкин, анекдот самого дурного, грязного толка, не люблю пошляков. Никаких переселений! Заслон поставим. Стой! Не балуй! Кругом! Шагом марш! Всегда следует ориентироваться на жизнь, на то, что диктует целесообразность и объективная необходимость. А значит — сперва бомба!

Вот оно, за хвост поймал, Соломоново решение!

А завещание в завал и на потом: История нас мудрее, революция победила, потому что она не могла не победить. На дворе большой праздник, мой праздник, товарищ Сталин знаменосец ленинских идей и творец генеральной линии, Леонид Леонов предлагает летоисчисление начать со дня рождения товарища Сталина, Не так уж все плохо и трагично. Все ладно будет. Нет причин для паники. А завтрашний день сам о себе позаботится! Слушай, Израиль! ты нам нужен, нам, русским!

Товарищ Сталин соскочил в смех, не узнал своего голоса, чужой, сиплый, что-то маразматически-старческое.

Трудно поднялся, через не могу, суставы болят, колени, простуда, отложение солей, немеет левая рука, на нее не обопрешься, старость — не радость, одолевают немощи; на ватных ногах прошаркал к столу. Он уже знал, что на выборах в Америке победят республиканцы, победит Эйзенхауэр, Даллес неприятная фигура, поджигатель войны №1, умен, хитер, достойный противник, Черчилль тоже шишку дрочит, от своей расплаты не уйдет, а с Эйзенхауэром мы справимся, одной левой; так: вернем Жукова, сильный, ядовитый ход! красиво, эффектно, ошеломляюще смотрится: маршал Жуков против генерала Эйзенхауэра. Жуков — символ победы! Отлично, складно получается! Записал на календаре: “Поскребышеву: назначить Жукова в правительственную комиссию в Польшу, выступление Жукова опубликовать в Правде. Начать подготовку к съезду партии. Маленков — отчетный доклад. Хрущев — структурные изменения в уставе. Ввести в ЦК Кагановича, Мехлиса, Митина, Ванникова, подработать вопрос о введении в ЦК в качестве кандидатов — Лепина, Райзнера”. Пусть не говорят, что товарищ Сталин антисемит! Еще раз пробежал нелицеприятное письмо Лепина, хотелось старческим, многоопытным умом вникнуть во все сокровенные тайны пронзительного, волнующего документа, хотелось разгадать, что питало беспокойство Лепина и подтолкнуло его на безрассудную писанину, кто этот человек, сочинивший закрученные, уверенные словеса; “у нас чем-то схожи почерки”! Сталин почувствовал почти интимную, почти мистическую связь с Лепиным. Мой талисман!

IX. Казалось бы, механизм отлажен, власть абсолютна — чего еще? Ан осечка! Загвоздка, инициатива снизу, описка, бюрократическое недоразумение; представляете, и у Сталина не все получается.

В такое нельзя поверить, но это факт: наш мудрый и великий вождь не знал, что Лепина уже целиком заглотила и прожевала безличная махина террора, да и сам Абакумов, министр ГБ, этого знать не знал, ведать не ведал, Лепина сначала с треском (и это отнюдь не воля Сталина, инициатива, ликующая сила нашей жизни, шла снизу) вышибли из партии, а затем, вскоре, ордер на арест подписал какой-то мелкий прокурор Каганович (не Лазарь, а его жалкий родственник), Лепин тихо кукарекал на Малой Лубянке, следствие было на редкость легким: дело пустячное, его вело Московское ГБ, Абакумов-то другое знал и твердо помнил, что надо спокойно ждать решения высшей инстанции: письмо у Сталина, значит, пока Лепина нельзя брать за жопу, жди соответствующей резолюции.

Следствие у Лепина закончено, подписана 206-я, дело автоматом по хорошо накатанной колее попадает на Особое совещание: как серпом по яйцам! Абакумов дрогнул, хватается за голову, ё. твою мать совсем! как тут не лишиться нравственного здоровья, так необходимого на этой ответственной, беспокойной, опасной должности, прокол, злая шутка, вокруг нас рать! и в темный лес ягненка поволок! Рюмин, продувная бестия, вперед забежит, заскочит, прорвется к Сталину, контактирует напрямую, сигнализирует, темный интриган, каких мало, горю, как швед под Полтавой, теперь не исправишь. Товарищ Сталин, горячо обожаемый вождь, дал ясную, мудрую, потрясающе простую директиву, себя зарекомендовавшую, завет на века веков! дверь Лубянки должна открываться в одну сторону! И это себя оправдало: система не дает сбоев, мы не ошибаемся, мудр, мудр товарищ Сталин, у МГБ нет и не может быть ошибок, описок.. Абакумову остается уповать на случай, может пронесет нелегкая, не буду вида подавать, что что-то случилось чрезвычайное и из ряда вон. Держи себя в руках.

Попробуем оценить ситуацию, абсурд какой-то, вот вам и мастер власти! вот вам и хозяин! выходит, даже такой человек, как Сталин, тиран, равных не было в истории человечества, не может приблизить к себе человека, которого заочно полюбил!

X. Против воли Сталина наш Лепин загудел в лагерь, где повстречал свою большую любовь — уборщицу подсобного хозяйства

Волей судеб, игры случая, неурядиц и прямой несогласованности на уровне Сталина и Абакумова, волей свински ко всему равнодушного ГУЛАГа, Лепина в конце концов наладили в соответствии с заведенным там чином в Каргопольлаг, и он угодил к нам на нары (может и здесь везение, еще неизвестно, где потеряешь, где найдешь, а то пристегнули бы его, раба Божьего, к делу врачей, как Дорона: прокурору по спецделам, курирующему Лубянку, досталось на следствии, выбивали показания и выбили, а нам, прошедшим через его руки, почему-то этой суки не жаль).

1. Наш-то пряник

В ту пору никто не подозревал, что Лепин может творить чудеса, время его еще не настало, еще в отдаленной перспективе только маячило. Судьба потрафляла и потрафила Лепину, не поверите, сходу назначен нормировщиком на подсобном хозяйстве (а Кузьма, ах ты Господи! всю дорогу на общих, первая шахтерская, гонял в шахте вагонетку, мускулы, пердячий пар), подсобное хозяйство — отличное место, благословленное, нам бы такое, правильно говорят, говорили древние римляне, счастье не х.й, в руки не возьмешь, сидит себе в тепле, в свое удовольствие попердывает, горя мало, геморрой его не е.ет, везет одному сорту людей, баловень и избранник, и сам господин Случай спошествует, подмахивает, вмешивается, откуда-то заявляются чудесные стечения обстоятельств, ведь на этом самом подсобном хозяйстве, достоверно известно, зэки пряники перебирают, получается, наш-то пряник всем пряникам пряник и пряники перебирает, если быть педантично точным, даже не перебирает, а нормирует это славное, нужное дело, а плели, что во всех лагерях петух старательно работал, старался, склевывал задницу; вообще-то чтобы быть нормировщиком нужны специфические способности, чернильные, приноровиться, химичить надо уметь, бесстрашие, уметь быть бесстрастным, твердым, хоть на пятаки руби, осанка важна, Лепин расцвел у нас, всегда чему-то там про себя улыбается, что у него на уме, никто не знает, можно подумать, что этот человек не от мира сего, в небесах витает, но это была бы ошибка, он всецело здесь и на земле, не прост, неукротимый, зверский педант, не человек, а прямо лютый зверь, такой нормировщик не клад для работяги, а сущее горе, да чего ты, трам-бам-бам — в ухо, горло, нос, имей совесть, поставь мне шестой разряд, дай человеку заработать; а сухой, имеющий недюжинные способности к науке чисел и к арифмометру, Лепин, аспид безжалостный, с зеленоватым, болезненным, геморроидальным цветом лица, эдакий х.й соси, читай газету, прокурором будешь к лету, где у людей совесть, у него х.й вырос, не сердце, а кусок льдины, самоуверенным, невозмутимым, чванливый голосом, тот еще заряд высокомерия, в этом голосе присутствует в снятом виде, как сказал бы Гегель, работа многих еврейских поколений, насекомит вас, уничтожает, а ведь такой же зэк, как и ты, работяга, цедит эдакое словцо, не словцо, а дрын, пусть, мол, тебе, быдло русское, ленивое, отребье рода человеческого, пьянь, противен ты мне, мастер впишет, что ты не пять ящиков перебрал, а десять, мне это все равно, это не мое дело, хоть сто, а работа твоя пятого разряда, сам, милый, знаешь лучше меня, все! гуляй! такие слова, правильные, может говорить лишь истовый враг простого человека, работяги, враг демократии.

2. Леда и лебедь

Так вот оказывается все не так просто, нам придется коснуться одного деликатного, можно сказать, интимного момента, пришло время начать разговор о странностях любви, этот заумный сухарь, гегельянец, ледышка вместо сердца, оказывается способен к бурным чувствам: у нас, в Каргопольлаге, неожиданно для самого себя напарывается на шикарные женские груди, откровенный колдовской знак сексуальности, и этот знак переворачивает его душу, это его Беатриче, объект подсознательных грез, потенциальная возлюбленная, к которой подсознательно стремится его душа; и вот законсервированное до состояния анабиоза семя, которое все годы благополучно покоилось в мошонке гегельянца, вдруг оживает, вскипает, рвется ввысь, неукротимый порыв, неукротимая, всесокрушающая низменно-похотливая чувственность, грозный, могущественный кошмар — его рыбий глаз судака впервые просветлел, загорелся внутренним светом: он, беззащитный, великую любовь повстречал здесь, сумасшедшую любовь, испепеляющую, умопомрачительную; он, беззащитный, даже в свои тридцать лет, охвачен роковым безумием. И — свихнулся, мозги напрочь вывихнуты, колдовство, “солнечный удар” (Бунин). Какой таз! какие груди, полна пазуха соблазнов, они шлют мощные позывные, жутковатая, полонящая, сатанинская женственность, мужская особь на эти позывные отвечает жадным, напряженным созерцанием, раздевающим, глаз не оторвать, липнут сами, соблазн на соблазне, вы невольно соскальзываете, скатываетесь в порнуху и в достоевщинку, словом, если выразиться культурненько, у юной зэчки были прекрасные голубые глаза (русская национальная красота — лакомые угодья абсолютно невыносимы для изголодавшегося, замученного, раздевающего, порнографического глаза зэка, страшна чара! а что есть реальность? глаз создает, творит реальность, а данное в ощущении, актуально видимое это не что иное как волевой образ, конструируемый сознанием — “мир, как воля и представление”)! она — простая уборщица при подсобном хозяйстве, где пряники, она — юная зэчка; вообще-то сначала героиня слегка игнорировала заумного гегельянца, очкарика и полумерка, хотя сама имела пытливый философский ум, ее, голубку, замели с 4-о курса философского факультета МГУ (за стихи: “К родине”; может и не она писала, может, за недоносительство сгребли, при всех случаях: не нужно этих басен), должно было прострелить душу “избирательное сродство” (Гете), не получалось прострела, не лежало сердце, черноземному, капризному женскому сердцу не прикажешь, такой мерещится залупа конская, дура-девка заглядывалась на ребят покрепче, на наших великолепных лагерных неандертальцев, первых красюков ОЛПа, не подозревала по своей девичьей темноте и неопытности о жизненных потенциях Лепина, после насмешек и шуток простодушно продемонстрировал (а что ему оставалось делать? и еврейство обязывало!) отменное хозяйство, le pin (ле пин, Лепин) моржовый, было чем похвастаться, жизнестойкий экземпляр, масштабы библейские, воплощение таинственной энергии и неиссякаемой жизненной силы, можно и царя кое-чем смешить до слез, ретив кентавр, хоть куды! потягается с несравненным сексуальным геркулесом Рокотовым, а Ирка пребывала в секундном безмолвии, цепкое, изумленное созерцание, острота женского высокохудожественного восприятия, преобразующего действительность, впилась, замешательство, в конец растерялась, впечатлена и загнана в ужас (за эту секунду она о мужчине больше уразумела, чем за всю оставшуюся жизнь) и — безоглядное бегство.

Забудем всякие там пустые пересуды, на самом деле душа у педантичного нормировщика (педантизм — видимость, форма самозащиты) была мягкая, нежная, любящая, готов за нее срок досиживать и всю жизнь плясать под ее дудку, на руках носить (иносказание, разумеется, гипербола: здорова баба! я те дам! есть за что подержаться, роскошногрудость вдохновляет), лелеять, голубить, верти, как твоей душеньке угодно, а она, глупая, этого ничего и не разумела. Атмосфера и декорации как-то разом переменились, в жизни такое частенько случается, нежная, истинная, глубокая женская душа вообще чутка, чувствительна, восприимчива, ко всякого рода грубым вожделениям мужика, головка у девушки начала интересно, волнительно туманится, неожиданно для самой себя она увлекается, заигрывается, ну, представьте на минуту (я вижу мыслимым взором рельефно, вижу эту сцену, словно заглядываю в замочную скважину, соглядай, как в детстве, стыдно, страшно, жутко стыдно, гляжу во все глаза, нет сил глаза оторвать), они сидят даже не рядом, а друг против друга и на достаточно приличном, платоническом расстоянии друг от друга, вполне пристойная картина, чинно сидят, словно не от мира сего, никаких вольностей, малых обжимов, никаких робких и осторожных поползновений в духе лукавого парадокса Зенона, Ахиллес и черепаха, никаких лукавых попыток подобраться к ее необъятным прелестям, редчайшая ситуация для лагеря, у нас любовь творится на ходу, как у какаду, в полете; она курит папиросу за папиросой, дымит, как паровоз, он поспешно, надрывно, жадно докуривал за нею, помада-то, догадываетесь! обильно остается на мундштуке папиросы, измазан сильно мундштук помадой, сам собою конструируется, встает, выпирает бесспорный фрейдистский символ, акцент мы делаем, примечайте, не надо недоразумений, на перепачканном непристойной, дешевой помадой мундштуке, как эту картинку с выставки увидел бы Фрейд? да, как пить дать, руками бы всплеснул, замахал, возопил, а что я говорил! а что я писал! а вы не верили в панэротизм и коварные неврозы! стал бы утверждать, и в данном случае не промазал, что эта счастливая парочка, баран да ярочка, зэк и зэчка, хотя и сидят друг от друга на добром расстоянии, но по существу это “одна плоть”, во всю творят непотребство, оральный секс, а что касается Ирки, то она все это вполне сознает, не глупа, безошибочно ловит шестым чувством, воспетым в пронзительных стихах Гумилевым, когда у мужика растут, распускаются крылья для яростного полета, зверски маячит тайный уд, она заражается этим неукротимым желанием, волны безумия, волна за волной, откликается бурным резонансом; а кровь не укротишь, Эрос прошиб Ирку, глубины души пробудились для таинства, она уже рада женскому гамбиту, идет на него, готова подвернуть, подмахнуть, вступила в силу физиология, полной грудью глубоко, учащенно ловит воздух, исторгает вздохи, как жаба, папиросу за папиросой бросает своему окрыленному герою, того гляди и пачка папирос кончится.

Кончилась!

Свершилось! И Лепин влетел в дикий экстаз, глаза закатил, как восторженная, безумная курица, одни белки сверкают, странным, пугающим, инфернальным внутренним светом светятся, языком чмокает, присвистывает, хрип и храп, храп и хрип, он буквально вне себя, вне своего тела и восхищен до третьего неба, прорыв, плерома, испытывает при этом жгучее, нечеловеческое наслаждение, мистический оргазм, а юная зэчка все глубже залетает в опасную, деструктивную мистику, ее уже нельзя назвать чистой девой, в народе есть такое словечко, как полудева (Розанов назвал бы их занятие онанизмом, прибавил бы, что медовый месяц с Дунькой Кулаковой честнее, в данном случае был бы не справедлив, да и к чему вся эта честность, откровенность, обнаженность, распоясался совсем, возмутительно, шокирующе откровенен Розанов, в другой раз разоткровенничался Розанов в письме Голлербаху, исповедуется, как не поверить, мол, когда творит, обязательно расстегнет штаны, возбудит елду, за нее держится, корень жизни, источник энергии, взлеты, парения, лучше пишется, когда держишься, гениальнее получается, имеет место сублимация половой энергии в интеллектуальную, мысли так сами и на пустом месте рождаются, как блохи прыгают, успевай, лови, записывай, одна быстрее и гениальнее другой. Попробуйте!), представляете, вообразите же! у девки от душевного перенапряжения, а по улице все конница идет, струя радости пронизывает каждую клетку тела, в ипостасях женского организма творится нечто неладное — лопнула целка, ворота нахально разворочены!

Об этом в своем месте, не забудем.

Сначала о том, что приключилось на подсобном хозяйстве на другой день. Пришли бригады, Ирка заявилась в кабинет, пол мыть совсем уж собралась, а Лепин невменяем: в сомнамбулическом самозабвении выхватил у Ирки половую тряпку, закатил штанишки, рванулся мыть пол, рыцарь. Казалось бы, кому какое дело. Не совсем так, потому что это не по чину, не положено. Зэки оставили свои рабочие места, где они перебирали пряники, сгрудились вокруг обезумевшего нормировщика, глаза пялят. Накладка: застопорилось, встало производство. План заваливается, Никто не работает: смех.ечки сплошные, вообще театр! А за такое по головке не погладят. Сам собою начинается и льется анекдотический сюжет, целая преуморительная история, если бы не печальные последствия.

XI. Бойтесь любви: вовсе спятив, Лепин пошел куролесить, выкидывать коленца и, вы не поверите, так разбушевался, так взбрыкнул, что изменил ход мировой истории

Сам-то Лепин незаменим, без него Шустов, как без рук, списали с подсобного хозяйства фигуристую уборщицу, получила, как высокохудожественно выразился Шустов, по п.зде мешалкой. Общие работы корячатся Ирке, не позагораешь, упираться, рожками, все рожками, небо с овчинку, жареный петух во всю работает, клюет жареный петух, склевывает. Но это так, в густом воображении Лепина. Накатал Ирке ужасное письмо, вдохновенный псалом горя! затем заявился в кабинет Шустова. “И море, и Гомер все движется любовью”, как сказал поэт, а это значит, исчерпывающая потеря здорового инстинкта самосохранения, так необыкновенно сильно развитого у евреев (5-й Ташкентский), рыцарский подвиг! приступ бурного, из ряда вон, безумия, залетел даже не в пограничную область, столь любезную философам экзистенциалистам и писателям вроде Камю, а прямо-таки в запредельную запретку, окончательно и бесповоротно расписался в собственном безумии, для него объективный мир с этими жесткими, объективными законами перестал существовать, выход в безумие, когда человека невозможно образумить простым словом, запустил шалые речи, свидетельствующие о его бесспорном и полном безрассудстве, насел, навалился на Шустова, лил в уши истерику, загипнотизировал, околдовал его, и, представляете, не поверите (впрочем, да это всем и каждому известно: рыцарю и положено по закону жанра спасать принцессу от дракона)! Шустов спасовал, сделал то, что не должен был делать, возвратил Ирку на подсобное хозяйство, где тихо, мирно, счастливо и бездумно перебирают пряники, списал незаменимого нормировщика Лепина, безумца, возмутителя спокойствия.

И с этого момента и на какое-то время Лепин становится главным действующим лицом нашего ОЛПа, если на то пошло (не будем полностью отбрасывать мистико-магический план, абстрагироваться от него, но все в меру!) — чудотворцем, у нас стряслась прямо-таки фантасмагория. Еще раз повторимся и отметим, как это ни покажется странным, для Лепина лагерь, пока его здесь не накрыла любовь, был самый счастливый и самый грандиозный творческий период жизни, сгорел человек, весь сгорел из-за Ирки Семеновой, философа в юбке, которую она носила, как и другие, поверх ватных штанов, женщины его горяченной мечты, Дульцинеи Тобосской, в рыцарском рвении, как и рыцарь Печального образа, нарушил правила игры, ищет авантюры на хобот, свихнулся да и только; и все это из-за сладкогрудой красючки, забастовал не на шутку, сорвался, высокая болезнь, мучит, физиология свое требует, сосет душу, давит, словом, маячит, до потолка, насквозь прошит сухарь-гегельянец, абстрактный, зачерствевший в пустых, голых абстракциях, лукавый долго таился, дождался своего часа, беззастенчив, горячий шепот в ухо, дуй за природой! Прощай райская, спокойная жизнь на подсобном хозяйстве, прощай пряники, вылетел Лепин, допрыгался, погнали его, раба Божьего, на Лесозавод, общие работы, небо с овчинку, шумит, гудит родной завод, как улей, потогонная сортплощадка, где когда-то куковал Женька Васяев, лопух, недотепа, Лепин, разумеется, не таков, как Женя, да и срок-то у Лепина “детский”, всего пять лет, детский, кадетский, пленный, военный, самый здоровенный, пусть детский, пусть пять лет, но и их на параше не просидишь, в дистрофии сойдешь на нет, на говно изойдешь за месяц, усердно жаренный петух поработает, последний враг цепко душу ухватит и уже не отпустит, а еще репрессивная дурь зимы и всяческие ее выкрутасы, а еще оголтелые, злые, несправедливые ветры с Северо-Ледовитого океана, воет, ревет, страшные завывания, мороз по коже, глотка прездоровая, четкая артикуляция, не может быть ошибки: уе.ууууу! — “так звучало в пространстве… неотвязная злая нота… звук ли то был?.. Если то был звук, он был несомненно звук иного какого-то мира…” — “Петербург”, 1912, Андрей Белый, гениальное пророчество, о нас, о нашем лагере это! в тихую погоду видимость отличная, звук человеческого голоса на время какое-то на морозе вовсе шизофренически, нелепо, неестественно зависает, наденут на тебя деревянный бушлат, голову предусмотрительно ломиком прошибут, чтобы ты случаем не утек из лагеря; Но тут как раз умер Сталин: мистика! остается думать, да это прямо явствует, что ловкий, скользкий подлец случай на удивление и восторг благосклонен к Лепину, к божьему избраннику, рыцарю удачи и везения; вот что значит веление судьбы! он нужен истории!

1. Геркулесовы столбы

Наш-то Женька Васяев, тюха-матюха, Колупаев брат, очарованная душа, охламон, пыльным мешком из-за угла ударенный, вообще был уверен, что есть прямая мистическая связь между теми подвигами, которые выкинул Лепин и смертью Сталина, его всегда распирало от всякого рода сумасшедших, сумасбродных идей, и этот олух и остолоп, предрасположенный к мистическому, магическому восприятию событий, крутой, истовый, безнадежный, отпетый идеалист не только сам увидел апокалипсис в смерти Сталина, но и нас всех заразил своим безумием, приобщил к идее, заставил увидеть мир своими глазами (это в сущности были больные глаза), предрасположенными к тайне и магии, и у нас у всех вдребезги раскололось чувство незыблемости сего мира, незыблемости, вечности лагеря, колючей проволоки, вышек, а еще вчера казалось, что все это было, есть и будет, ныне и во веки венков, но тут вдруг, Лепин лег на курс подвигов, безграничная отвага, безумство, наломал же он дров, и мы увидели вокруг себя стопроцентный апокалипсис, как бы прозрели, теперь мы его воспринимали одновременно и как князя Мышкина, идиота, и как подлинного мессию (Исаия 53, 2: “нет в Нем ни вида, ни величия”), много странного случилось на ОЛПе, пошли всяческие непонятности, началось с того, что Лепин разошелся, разбушевался, пеной выплеснулся из внутренних берегов, перешел роковую черту, набросился на начальника ОЛПа гражданина Кошелева, погнал волну, а мы, прослышав обо всем таком, от удивления с верхних нар попадали, вот ведь до каких номеров и Геркулесовых столбов может довести любовь и толкнуть хотя и на благородные, но, по существу, на безумные глупости. А если к этому мы прибавим, что женский пол очень неблагодарен, не ценит Донкихотов; не ценят наших стараний и подвигов, а ведь для них, для них мы выкладываемся, из кожи лезем вон, творится всемирная история, все для них! а эта неблагодарная Ирка опять свое, да так раздраженно, несправедливо, так обидно: — Да пошел ты, идиот несчастный!

2. Пена дней

Тут, на общих, Лепину бы и крышка, кранты, полный п.здец, поработал бы жареный петух, ан — нет, все, закончилось наше, зэчье, удивление ничем, в рубашке родился Лепин, не поверите, загнулся, сыграл в ящик не он, Лепин, кому это предписано суровыми, неоспоримыми законами лагеря, кому БУР корячился, а Великий Ус, гром средь ясного неба (знаем, ведомо, слышали, все люди смертны! все когда-то там будем), завершилась, закруглилась грандиозная революционная эпоха, и это все произошло сразу же, моргнуть глазом не успели — и одновременно с событиями на нашем необыкновенном, диковинном ОЛПе! Что на это можно сказать? Первая мысль, банальная, которая сама лезет в голову, напрашивается, была какая-то мистико-магическая связь между Лепиным, перебирающим на подсобном хозяйстве пряники (точнее: нормирующим этот сложный, ответственный процесс), маленьким, подслеповатым евреем, головку которого оккупировала роскошногрудая Ирка (нет, нет! так просто из головы Ирку не выбросишь), и Сталиным, ей-ей, да что сие все это значит? вопрос вопросов! трудно уловить, найти другой смысл событий, которые творятся с такой энергией на наших глазах, кроме этого буквального, очевидного, банального! И в то же время символичного, очень символичного! От Лейбница салют вам! Пламенный Лейбниц, величайший ум всех времен и народов, что-то такое интересное писал о “предустановленной гармонии” и о “синхронном совпадении”, весьма муторная теория, нам она недоступна; это вроде получается, нет никаких закономерностей, одни синхронные совпадения, если мир устроен по Лейбницу, нет причинной или там магической связи, одни пресловутые совпадения, да как же так? Спускаясь с небес заумной, умозрительной философии на грешную на землю, скажем, отметим, напомним, да вы наверняка забыли, где вам помнить, а то и вовсе не знали, сразу после смерти великого вождя нас, зэков, амнистией огрели (ЖОПА — ждущий общей политической амнистии), на наши головы она рухнула, накрыла нас, ее тогда называли Ворошиловской, указ об амнистии подписал Ворошилов; под амнистию попал и ею раздавлен Лепин. Амнистия и ее посулы разрушили ощущение вечности лагеря, трещина в скале, лихорадило нас, муторно на душе, забрезжила, прозвездилась надежда, мы на грани нервных срывов, нервы натянуты, порой начинается их дикая пляска, как в поэме Маяковского “Облако в штанах”, пена дней!

Сталин умер, глянь, чудеса, врачей-отравителей выпустили, сам Берия выпустил, документ появился за его подписью, читаем, своим глазам не верим, такого в природе лагерей не было! прежние простые аксиомы утратили свою очевидность, бесспорность, силу, смолкли, стушевались, смутились, измена сначала прорастала робко и неуверенно, с оглядкой, но вот она захватила нас, цветет пышным, махровым цветом, разброд и шатания, мы противны сами себе, змея предательства вползла в наши сердца. А дальше пошло, поехало, началась порча, коррозия лагеря, наш крепкий ОЛП дал трещину. Оговоримся сразу же, не все просто. Для кого она, амнистия, долгожданная улыбка фортуны, счастливый билет лотереи, счастье привалило, а для нашего Лепина сущее поражение и горе, горе горькое: шутка ли, а если и шутка, то очень злая, представляете, ведь Ирка осталась на беспросветные годы в лагере, погоди, не спеши, посиди в лагере с нами, красючка, пострадай, пострадай еще, в зэчьей робе походи, Корнейко не раз в сердцах говаривал, искренен был, мне не нужно, чтобы ты работал, мне нужно чтобы ты мучился, в лагерной песне, душераздирающей, песня песней! поется, “зарастут ваши п.зды бурьянами”, хана, к этому приблизительно времени в нашем лагере оформилось среди юных, прекрасных зэчек, интереснейшее, дерзкое, дух захватывает, феминистское движение, их лозунг: вольняшкам не давать! и тут начинаются, если будет позволительно переиначить и перефразировать классику, страдания молодого Лепина, вроде у него все в порядке, вольняшка, завтра выскочит за зону, отвалит от нас, а как же Ирка? любит ее сильнее жизни и до полного самозабвения, до полного беспамятства, не амнистия, а злой жребий выпал, беда настоящая, моление о чаше, не жалкое, мелкотемье, а трагедия, неистовые мучения, необъяснимо откуда боль, непонятно, что болит, распят одуревающей остротой чувства, читали Шекспира, “Ромео и Джульетта”? еще перечитайте, если плохо помните!

3. Бойтесь любви настоящей

Выдал я волнительную сагу о Лепине, про то, как он ударился в крутое, абсурдное отказничество, не пожелал выходить на свободу, многие считают, такого быть не может, вранье, говорят, вранье на вранье, потому что не может быть никогда! все мы знаем, что зэк только и мечтают о воле, вертится подлец на нарах, скорбит душа, кошки ее безжалостно скребут, нетерпение, считает, очень получается в разгоряченном, зацикленном, тусклом, смурном сознании, зима — лето, зима — лето, вот и времени бремя избыто, вот окончится срок приговора, я с проклятой тайгой распрощусь, чепуха остается, мучаются, мучаются, Эйнштейн летит очертя голову на сверхскоростном самолете в Токио, невыносима тирания однообразных дней, когда другие, вот счастливчики! в рубашке, падлы, родились! освобождаются, выскакивают из лагеря, нервотрепка, лихорадит, а тебе сидеть и сидеть, зависть мучит, гложет, может, ты никогда не выскочишь на волю, не лучшие времена в лагере, а когда лучшие? тоска грызет, когтит, царапает, какие нужны нервы, какое терпение, терпения нет! Шутка слишком затянулась, за что мы здесь? стоны и вздохи на нарах,

в Москву! в Москву!

прежние твердые, нерушимые догмы лагеря перестали как бы бытийствовать, рассыпались на глазах, как мумия, вынутая из саркофага, утратили былую объективность, стушевались, смолкли, вот когда подспудно началась фундаментальная переориентация сознания, идеологическая ссученность, кардинальный разрыв с идеями лагеря, со всем тем, чем жила 58-я эти годы, смена вех, измена самим себе, вчерашние единомышленники уже не ждут войны, прекратили ждать, одновременно, как по команде. Самое пора ловко слямзить, приголубить и приспособить к случаю блестящую метафору Андроникова, сказать, что в это паршивое, искариотившееся, бурнопарашное время, параш, хоть топор вешай, весь лагерь “был как отсиженная нога”, почитайте письма Л. Гумилева к Э. Герштейн, до чрезвычайности характерные письма, полны нетерпения, постыдной истерики; диагноз хворобы — нервное недомогание, приспичило. У Лепина все шиворот навыворот. Итак, для кого амнистия, счастье великое, долгожданное, а для кого, для Лепина, удар негожей судьбы с разбега в пах, звезданула я те дам, коленки подогнулись, обида страшная. Эрос, великий бог любви, великий бог деталей, учинил непотребный, оскорбительный шутовской хоровод и неприличный карнавал, Бахтин и конфуз сплошной ротой в ногу шагают, закидончики у нас, все идет не так, бойтесь любви, настоящей! бойтесь ее шквальной, ураганной мощи! крыша поехала, слетела, утрачено чувство реальности, естественное чувство самосохранения, безобразие и карнавальное неприличие сплошное, которым мы оскорблены, она нас унижает: мы, остающиеся в лагере, видим в этом одно карнавальное сумасбродство и непотребство, уродство, шухер, фокусы и гнусные художества Лепина, они на нас плохо действуют, угнетают, раздражают, выбивают из колеи, места себе не находим, обида ужасная, на судьбу-подлянку обижаемся, на Бога ропщем, как же так, ему, юродивому, чокнутому, фортуна во все лопатки давит, светит, во всю светит, а он! Ексель-моксель! Слов нет! Контуженный! Идиот! А старший надзиратель гражданин Корнейко — землитель, троглодит, образина, мурло, в плечах косая сажень, искусник и умелец, спуска никому не дает, да с нами и нельзя иначе, чуть слабина, мы начинаем наглеть, ой как наглеем, хамски! трагедия свободы, где шумок, а там, глядишь, настоящий, подлинный, с вакханалией кровавой бунт, — отбивший могучие кулачища о буйных, упрямых, неугомонных, несгибаемых, пышно упорных, настырных зэков, похоть рукоприкладства, икру мечет, с зычными, громовыми, патетическими завываниями рыщет по ОЛПу, громы симфонии Бетховена, глотка лужена, натренирована:

— Где этот ё.аный Лепин?

А его, прямо слово, идиота, дернуло играть в лагере в прятки, нет его нигде, хоть тресни, отсутствие всякого присутствия, не всякого, Лепина нет, не могут найти на нашем комендантским ОЛПе, а он заховался в уборной, таится, даже не очень таится, а просто так стоит в углу, особой психологии незаметно, глупость одна; в уборной замершие океаны мочи, простые, внятные, элементарные очевидности зэчьих зимних усилий, да иначе и быть не может, всегда так; но тут и новые благоухания. Да разве можно на ОЛПе спрятаться, да еще в уборной. А получается, что можно! Корнейка туда уже не раз заглядывал, смотрел во все глаза, но не заметил Лепина, и не потому, что Лепин так невзрачен, что прозрачен, а потому что тот как бы оказался под шапкой-невидимкой, бывает, бывает, смотришь на вещь, она перед глазами, а не видишь ее (С. Дали называл этот эффект “галлюцинацией навыворот”), советует народная мудрость в таком случае сказать, “черт поиграй да отдай”, и вещь тут же вынырнет из небытия. Корнейка так и поступил, вмиг из небытия возник Лепин!

Стой! Попался, непутевый! и уже, изловчившись, удача богатырская, шествуют, тащит к вахте Лепина, под мышкой тащит, вот она, прыг-скок, перед вами, далеко ходить не надо, уж этот нам Донкихот, в который раз!

Самая что ни на есть перед нами пограничная ситуация, экзистенциальная, только с точностью до наоборот, густо серьезно замешанная, непокорное, шебутное вредило, царица полей, пряник, одержим и неостуден, вошел в штопор, такой характер, из штопора выйти нет возможности, извивается, как рвотно-противный червяк, характер бесстрашный показывает, полуакробатический номер, эквилибристика, как щука, как полуцветной, бьется, как буйнопомешанный, верен самому себе, болтает тщедушными ногами, из хайлища злой пламень пышет, норовит укусить, издает при этом нечленораздельное, возмущенное, дурное мычание, оно перетекает в мерзкое, отвратительное волчье завывание, мороз по коже пробирает от этого завывания, дерет, сам маленький, легкий, пушинка, меньше, поди, жалких 50 кг, несуразно, нелепо голова свисает, шалтай-болтай, что, впрочем, естественно, согласуется с вечными законами равнодушной бессмысленной природы, тяжелая голова, непропорциональная по отношению к крошечному, миниатюрному туловищу, к хилым ногам, ужасно тяжелая, головастик, человек будущего, сверхчеловек, счастливая эволюционная попытка природы, неестественно громадная голова, бедовая, непокорная, всегда мятежная, буйная, бунтующая, революционная: еврейский гений!

Вот бы нам с вами на волю, упились бы ею, срока огромные, до — ой, не знаем когда, несть конца, сидеть и сидеть, пока рак свиснет, ненавистные, проклятые американцы, сладкая жизнь, да разве они развяжут большую войну, суки позорные! А одному сорту людишек жутко везет! Не нам, обида. А как же мы? Остается облизнуться, нет ответа. Чудным звоном заливается колокольчик, звенит и становится ветром разорванный в клочки воздух. А нам мужской неуемный первичный половой признак в грызло, чтобы голова не качалась! А не надо совершать преступлений, и вы не будете сидеть в лагере. Какой ты говорок! Сейчас словишь! Очень фраернулись, остается на одно неблагодарное занятие, перечитывать, штудировать текст указа об амнистии, может между строк обнаружится какой-то намек, какая-то надежда, уметь надо читать эпохальный документ!

Под общий хор и адский, подобострастный, злой смех мастерски выброшен мудило грешный, наш позор, наша срамота ( Исаия 53. 3: “и мы отвращали от Него лицо свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его”), за могучие, бесспорные, архитектурно совершенные ворота ОЛПа, емкий символ великой сталинской эпохи (Бердяев просто влюблен в свободу, ее романтический, вечно бунтующий певец, утверждал примат свободы над бытием, “из Божественного Ничто, или Ungrund, рождается Божественная Троица”, и “можно сказать, что свобода не создается Троицей: она коренится в Ничто, в Ungrund, она извечна, самодовлеет”; Бог всемогущ над творением, над бытием, но не над свободой, а потому не отвечает за вселенское зло; экзистенциалисты всех мастей, от Кьеркегора до Камю, носятся со свободой, как с писанной торбой, для них главное — свобода; а у наших у ворот все идет наоборот), открылись на этот раз только (и только!) для гордого аристократа духа Лепина, открылись для принудительного выдворения из лагеря, остальных амнистированных давно, спокойно выпустили, только для него вновь открыли — пшел вон, исчезни, гад ползучий! чтобы и духу твоего здесь не было, лети пархатым воробушком на волю, на свободку!

Да таким не место не только на нашем лагпункте, Афинах мира, инкубаторе разнообразных талантов, но и вообще в Каргопольлаге. Противоестественное поведение Лепина повергло в ужас все население ОЛПа, мы не верили, упирались, не могли и помыслить, что любовь выше свободы, не помнили вдохновенные слова о любви апостола Павла — 1-е послание к Коринфянам, гл. 13, 1 — 8, весьма смутились наши души.

Головокружительный, захватывающий полет, тревожная, волнующая пауза, Лепин дерболызнулся, будь здоров! Вне врат, отталкивающее зрелище, видали виды, но такое первый раз созерцаем. До свидания — пожалуйста: отсечен от тела лагеря, извергнут в профанный мир, только его и видели, качаем бритыми головами, умом умудряемся, трансцендентируем, злобно бубним себе под нос, очистим стройные, смелые ряды фашистов! Всеохватывающее оцепенение, глаза из орбит того гляди повыскакивают, на землю посыплются, взираем, плачевен мог быть результат, если бы на копчик хрякнулся, сошло, все удачно, руку подставил, ловок, чертовски удачлив. Сколько злорадства! Сколько черной, бешеной злобы разом актуализировалось, взрыв! Тут злой хохотун с густой икотой нас, упорных, сопротивляющихся пагубе, фундаменталистских фашистов, настиг и прошиб. Я те дам!

Хохотун — опасен, часты смертельные исходы, кажется, Бог милостив, Деус харитатас, никто концы не отдал. Гоню увесистой палкой память вспять, к тем годам, напрягаю ее, перенапрягаю, потускнело прошлое, выцвело, сам, вроде, я всего этого не мог видеть, не был в тот момент на месте событий, живописал, значит, злыми, яркими красками картину, как Корнейка вышвырнул Лепина на волю; по воображению, кажется, хитрожопый арабист, мимикрирующийся под работягу, мне рассказывал, старался, размалевывал, зело возмущался, закидончики и вечные фокусы “царицы полей” (какая “царица полей”? — в газете фронтовой работал, а до газеты от ИФЛИ был ответственным за трудфронт, замучил девчонок, позорная страница его жизни, добрым словом его, педанта, садиста, никто не вспоминает, да и лагеря как следует не нюхал, пряники перебирал да штаны протирал на подсобном хозяйстве!), князя Мышкина, этого идиота, которому давно пора в Женеву, вышли далеко за пределы разумного, вызывали естественное негодование основательных, серьезных, трезвых людей, у которых мозги не вывихнуты, не покороблены, не деформированы безумной любовью к грудастой Ирке, эка его угораздило, чего он в ней нашел, морда страшнее войны, не только войны, но и Великой Октябрьской Социалистической революции, нет, милый, никогда не зарекайся, так не говори, сам крепко сядешь на крючок, любовь зла. Тайна сия велика. Таинственны, странны, загадочны извилистые глубины человеческого сердца.

Пожалуй, не от Финкельштейна узнал я эту из ряда вон отталкивающую, противоестественную сагу, мы с Финкельштейном не были живыми свидетелями гротескного, отвратительного зрелища: мы в тот день на Лесозаводе упирались. Возвратились бригады в зону — тары-бары, ля-ля-ля! ля-ля-ля! все только и блямкают об этом нескончаемом, возмутительном идиоте! Скорее всего Женька Васяев рассказывал, убиенный. Сейчас проверить небылицы, параши, версии, уточнить достоверные детали, где кто стоял, а точно решить, кого не было, когда зэки столпились у вахты поглазеть на ответственное событие, никак невозможно, что тут калякать, нынче трудно восстановить в точности географию ОЛПа, расположение бараков, опять, как с хорошей, полновесной, громогласной высокохудожественной оплеухой Кольке, свидетелей нет, все до единого исчезли, кое-кто поумирал, у тех, кто еще жив, память притупилась, подзатерлась, сведения и скудны, и противоречивы.

Мыслью стараюсь окунуться с головой в то времечко, но реконструкция прошлого туго, через пень-колоду идет, головы наши не просто дырявы, лакуны, лакуны, утраты, бывает полное затмение черной луной, которая, как известно, всем, всем известно, любит ночи тьму, солнце памяти, премудрость Божия, Мнемозина, вообще-то она — о-го-го! — титанида, дочь Урана и Геи, это относится к архаической, седой древности, вначале Бог сотворил Урана и Гею, тогда все было лучше, в том числе и память, портится человечество, нервный народ пошел, сплошь неврастеники, предрасположенные к беспамятству, черное беспамятство рождает чудовищные, дикие версии, всевозможные измышления, вранье и подлог, в том числе и художественный подлог, вот именно, так начинается поэзия, океан-море поэзии, поэтам верить никак нельзя.

А кто, к примеру, голова идет кругом, шмотки Лепину вынес? Папа Римский? А справку об освобождении из лагеря кто выдал? Пушкин? Основная, важная, весомая бумага, при утере не возобновляется, видом на жительство не служит! Как говорится, за что купил волнующую историю, за то и продаю. Вот и получается, что разрыв с документальностью желателен, неизбежен и даже естественен. Долой документальность! Где документальность, там в сущности бредятина, подлость, а художественная правда выше пошлой, серой, скучной, бедной, недовыполненной, недовоплощенной действительности, как сказал Гете, “всё только подобие”. Так пусть же правда дьявольски хитро перепутывается с поэзией и чарует нас, да здравствует возвышающий обман, всякие там красоты стиля и сумасбродные до чертиков балясы, словом, это наш нетленный эпос, упрямствуем, держимся за него, как за спасательный круг, никому не отдадим, это и есть победа художника над серостью, ущербностью, недоброкачественным похабством голых фактов, не брех пустой, а завораживающая истина, победа над пошлостью жизни, релевантная, высшая, мистическая реальность.

С этих лепинских подвигов и “пошла быть” новая (и новейшая!) история ОЛПа, стал ежедневно функционировать парламент с его крикливым разномыслием, разноголосицей и конфронтацией молодежи со старшим поколением (старики, разумеется, те, кому свыше 30 лет), выбрали на ура, раз, два, три! президента, Минаева, фигура олимпийская, предмет нашей гордости и славы. При столовой развели свиней, хлеба в столовой — завались, не съедаем, (а еще совсем вроде вчера из-за пайки, когда при раздаче нарушался великий чин, кому-нибудь по забывчивости несколько дней подряд давали середину (а не горбушку), мгновенно вспыхивали мордобойные скандалы: святая, ритуальная пайка, будь то горбушка или там середина, по весу равны, это положенные зэку 600 г, но горбушка имеет скрытые, интимные, не выраженные весом потенции и качества, она достовернее, лучше пропечена, воды в ней меньше, питательнее, пользительнее, ее внутренняя сущность гораздо богаче), коммуна, а какую нам столовую отгрохали, дворец, великолепная колоннада что у Большого театра в Москве, фронтон, квадрига, Аполлон, но это все при Сталине, когда лагерь находился в состоянии вечного становления, внутреннего честного диалога с самим собой, наша прекрасная столовая возбуждала зависть других ОЛПов, на Мостовице вообще нет сцены в столовой, к ним культбригада не появлялась, они даже не видели ни разу Веру Карташову, диву культбригады — сама грация, ажурные, изысканные вышки, на них попки, нас стерегут, охраняют, пылающая готика вышек, все стреляет вверх. На закате вышки особенно прекрасны, вавилонское смешение языков, насыщения не жди, не будет насыщения.

XII. Парадоксы свободы. После приступов безумия Лепина, после смерти Сталина, после ворошиловской (бериевской?) амнистии в лагерях стало не лучше, а хуже. Много хуже.

Но вот сменился, так сказать, стилистический ключ лагеря, началась подспудная внутренняя подготовка к безоглядному дезертирству, к измене высоким вечным идеалам лагеря, затмение в человеке его божественных принципов, святынь, пайка, святая пайка! хлеб наш насущный! затмение веры в американскую оккупацию, а мы, опираясь на вечные принципы американской демократии, въедем в Москву белокаменную на белом коне! Попросту — ослаб режим, а мы разболтались; у надзирателей руки опустились, надлежащим образом и со всей положенной строгостью не блюдут порядок, курорт, а не лагерь, надзор и оперуполномоченный, в просторечии, кум, играют с нами, зэками в развлекательные игры, волейбол, шахматы, кино каждую неделю, трофейные фильмы крутим, идиллия, трансцендентальный ветерок надежды, дыхание свободы, гуляют параши, перебор, страшное количество, половодье кривотолков и параш, перекормлены парашами, лакомимся, облизываем каждую, обсасываем, вот и параша параш, лагеря распускаются, все идем на вольные поселения, надрывная параша, значит все (все, все!) женщины будут наши, дали бы женщин, вообще отказались бы выходить из лагеря, да здесь лучше, честнее! здесь правда! северное сияние, знак свыше, перст судьбы, красота неописуемая, вглядываемся, задрав головы, хайло разинув, наблюдаем небесное явление, астрономическое, теряемся в догадках, все это наколдовал нам Лепин, имеет ли видимое нами какую-то связь с тем, что происходит там, в Москве, в Кремле, слышим настоящий голос с Неба: — Лагеря не будет! Никто сидеть не будет! рождение новой звезды, не только звезда, а восхитительная суперзвезда, знак! таинственный, пугающий, волнующий символ на нашем небосклоне, а чем все это кончилось, нельзя нам поблажку давать, ослабление режима, дыхание свободы портит и быстро развращает зэка, ужалены наши сердца ею, мы в восторге, ура! воздух свободы! введены зачеты, за день (рабочий!) получаем три, срок летит быстрой стрелой, Финкельштейн, оглянуться не успели, стал бесконвойником, полсрока позади (читайте его: “Мы шагаем под конвоем”), вот окончится срок приговора, я с проклятой тайгой распрощусь, свобода! свобода — великая соперница любви, произошел такой негаданный фокус-покус, история последних дней нашего ОЛПа имеет характер поучительной притчи, познали мы на своей шкуре, что значит трагедия свободы (между прочем об этом предупреждал, звонил в колокол Достоевский, в “Бесах”, читайте “Бесы”, рассуждения Щеголева), обнажилась, заголилась трагедия, очень скоро на нашем благословенном ОЛПе, Афинах мира, стало не лучше, а хуже, прелюбопытнейший феномен, лагерь хороший разгон взял в деспотически абсурдную редукцию и хаос! не просто чуть хуже стало, а страшно, взбеленились мы, готовы в безумном порыве на колючую проволоку бросаться, нельзя нас оставлять без сурового, жесткого режима в лагере, без изолятора, без БУРа, смертной казни, начался наш крестный путь, мы ходу поддали, надбавили ходу, несемся вперед, образцовый ОЛП стремительно влетает в катастрофу, безумство гибельной свободы, хаос захлестывает лагерь, нажрались мы этой свободы сполна, ее кровавых и бесподобных парадоксов, подняли голову блатные, криминальные элементы, быстро криминализуется ОЛП, бунт, подарок, сюрприз свободы, конь блед! Авва Отче, эту чашу мимо пронеси! блатные захватили ОЛП, кончился наш рай, мы бунтуем, началось, влетели в несусветный е.истос, от всей этой криминальной, чертовой свободы, разинщины, пугачевщины, бессмысленной и беспощадной, наши души закоченели и проросли ужасом, нахлебались сполна экзистенциальной похлебки, полный произвол, разборки, кровавая патология, четвертования, убийства, а начальство чего-то ждет, не решается войска ввести, а чего ждать-то, права человека нарушить боятся, прокурор не дает санкции, все же пришлось на ОЛП войска посылать, солдатиков, автоматчиков, судный день, вынужденная мера, другого языка мы не понимаем, штурмом нас брали и взяли, сколько людей погибло, сколько крови, жанр трагедии, захвачены вихрем, зрелище без рампы, где все перемешалось, смешалось, нет исполнителя, нет зрителей, одна кровавая мясорубка, сами во всем виноваты, фатум, за что боролись — на то и напоролись, страшно и вспоминать, жаль Женьку Васяева, хороший парень, в сущности не жил, его искренне жаль, во время бунта из интеллигенции лишь он погиб, смерть его была мгновенной, да что мы знаем о этих страшных секундах, субъективное, истинное время, ведет себя причудливо и странно, так ли мгновенно он миновал врата ужаса и попал в объятия дамы в белом, здравствуй, смертушко! нет, еще и Грибов убит, ой! и Минаев, наш бессменный президент, борода по ветру, сколько еще погибло! Вот вам и свобода! Отпустили слегка гайки, а чем кончилось! Замолкаю, все это уже подробно описано в “Бунте”.

XIII. Непорочное зачатие

1. Осьмое чудо смеха

Нет, нет, об Ирке и о ее громко лопнувшей от перенапряжения целке мы не забыли, все время держим это событие в воспаленном уме: незабываемое. Вернемся к Ирке. У нее не просто лопнула целка, не просто бабах, а невероятность в масштабах нашего ОЛПа: забеременела девка (в подобных экстравагантных случаях девицу лишает девственности при родах ребенок, а у нас все не так, путаница привнесена, озадачивающая путаница), в ее организме ткется новая жизнь с признаками мужского пола, закон: при непорочном зачатии всегда рождаются мальчики, во всей природе такой порядок заведен, возьмите насекомых, тех же пчел, из неоплодотворенных яиц, аналог непорочного зачатия, вылупляется трутень (Шредингер, восклицательный знак его: “Трутень не имеет отца! Все клетки его гаплоидны”; В. К. Житомирский вообще считает пчелиный рой единым организмом, как и Метерлинк говорит о “душе улья”), можно твердо, не моргнув глазом сказать, что это типично мужской снаряд, роскошный, красавец, тридцать тысяч, не ошибся, глаз в каждой стороны головы, свирепый сперматозоидный оголтелый квант (Шредингер: “Если хотите, можно его назвать гигантски увеличившимся сперматозоидом”), единственное назначение которого (Шредингер: “единственная жизненная задача”) оплодотворить царевну-девственницу, будущую пчелиную матку, в великолепном головокружительном фантастическом брачном полете (в улье, вне стремительного полета трутень не может оплодотворить царевну), силится настичь, давно обошел, опередил соперников, во время стремительного лета под давлением дыхательного механизма, так по крайней мере полагают классики пчеловодства, у счастливого избранника выпирает, вылезает это самое, оно! ох.ительный по размеру, если соизмерить с телом трутня, орган оплодотворения, непропорционально-устрашающих размеров, зачем такой большой и страшный? еще одна загадка природы, пчеловоды мучаются, не знают ответа на этот вопрос, давно бы мог всадить, виражи, виражи, волнообразные виражи, затягивает, оттягивает момент. Все! Готово, влындил!

“Волшебный брак” (Метерлинк)! и — весь орган оплодотворения застрял, сам собою отвалился, как откушенный, остался в царице, гибель, смерть за любовь, то был безумный полет в небытие, а у людей не смерть наступает, а сон, после соития всякая тварь угнетена, пишет Стерн, справит мужик свое грязное мужское дело, отвалится, проваливается в объятие Морфея, тут же храпака задает, самодовольно, противно храпит противная скотина, оскорбляет нахальным храпом девичье сердце, сон, по представлениям древних, родной брат смерти; настиг, трахнул, умер, тьфу, барак желаний, радужная мечта и поговорка зэка: по.ть и умереть (глагольные, дурацкие, скучные рифмы, не уважаем такое, в лагерях поэты не ахти, даже прямо скажем, так себе, дрянь, а здорово воображают).

Итак, непорочное зачатие! Здесь, у нас, в нашем распрекрасном лагере. Это — наиболее несомненная истина в Каргопольлаге (вот почему Розанов с его культом чадородия был бы не прав, думается, он бы охотно признал свою неправоту), да! только так! здесь и теперь, в лагере и невозможное возможно! здесь чудеса плотным сплошняком идут! в лагере и не такое бывает, по одной версии ее беременность сама собой завершилась, ложной оказалась, сошла на нет, редуцировалась, все само благополучно рассосалось, отделалась легким испугом да насмешками подружек — не желают дуры верить, смешками прыскают, хи-хи да ха-ха! за бока держатся, пошло осьмое чудо смеха, так от души и беззаветно лишь в лагере смеются, челюсти до вывиха отклячивают, зашкаливаются. Ой, не могу! да неужто не подженилась, да как же так? Самый подлинный, настоящий факт, упрямый что ни на есть, отнюдь не фальшак, как некоторые готовы считать, сухая документальная констатация реальных вещей, саморазвивающийся, самовоплощающийся, зреющий плод, притом не по дням, а по часам, пузо, пузо растет, уже заметно, не ветром же занесло, не ветром же надуло? Ах, что ты! Ах, брось! Так-таки никаких вольностей? Да неужто так прямо и не обжимались? Их, знамо дело, завидущих подружек, нетрудно взять в толк, и если бы вы внимали этой непролазной, нескончаемой, бессмысленной чернухе, реагировали бы так же, подобающим образом, хихоньками и хахоньками.

Щеки Ирки рдеют стыдом, что-то вякает, как распоследняя дура, вообще-то она очень даже словоохотливый, открытый человек, простая душа, даже имеет постоянную потребность поделиться женским переживаниями, интимными впечатлениями, чересчур откровенный и болтливый человек, но тут вопреки своей натуры почему-то не может поведать, как все было на самом деле. А аист прилетал, от него так просто не отделаешься, тем паче в лагере, чудный мальчик на свет явился, не то что выкидыш, не то что эмбрион, все потому, что не хотела от недомерка Лепина, увы, не герой ее вечной, имманентной, огненной мечты, а случайная слабость, пустяковина, заразилась ненароком бешеным желанием мужика, от того случая лишь перегар в душе, да пошел ты! что я совсем дура?

Легкие роды. Нет, нет, Гришенька не вовсе скользким и бесформенным эмбрионом из нее вывалился, просто родился раньше времени, на седьмом месяце, так, с ложку чайную величиной, недоносок, мышь. Представляете, вообразите: выжил. А кто его отец? Лепин? Нет. Она оказывается сама в себе и отец и мать, партеногенез, девственное зарождение, непроницаемая тайна женского яйца, тайна жизни! мистический приблудок, так получается, может, о древе жизни нам не следует знать больше, чем отпущено, в паспорте — зловещий прочерк, точно!

Приезжали родители Ирки, забрали бессеменника, неведомо как и откуда взявшуюся зверюшку из лагеря. Версии, версии, и был, и нет, да почему нет, был, был! лагерный бессемянок, пусть то был результат колоссального недоразумения, экстремальных фокусов женского организма, но рос мальчик необыкновенной красоты, необыкновенных способностей, невероятно музыкален, прямо-таки как Моцарт, в 16 лет получил паспорт, заболело сердце от злого, жирного прочерка, постигнут его символический смысл, защемилась психика, отдало резкой болью в сердце: в грехе и аморалке зачала меня родимая матушка, без вины виноват! душит тоска зеленая, вязкая, но не долго мялся меланхолией Гришенька, чудный, славный очкарик, интенсивно работает фантазия, взбрело нечто в голову, идея, порыв к новой жизни, отчубучил, наладился, упрям, закусил удила, исчез из дому, озадорился, развил прыткость, рванул, как шальной, в Москву: ребенку нужен отец! не верит он ни в какой партеногенез и во всю эту чертову путаницу, ребенок имеет право иметь отца, это его святое право (права человека!), мать никаких натырок не давала, говорила, не распускай нюни, не бери в голову, никакой он тебе не отец, не грешила я с ним, постой, постой! погодь! но не могла вразумительно, толково объяснить, почему лагерный первенец так разительно похож на Лепина, густо и откровенно еврейский хрестоматийный облик, карикатурно грустный, ну как две капли воды, одно лицо, особенно в профиль, копна жестких, как проволока, вьющихся волос, буйный черный нимб растительности, уже залысины над высоким бледным прекрасным лбом, тут двух мнений быть не может, впечатляющее, пугающее сходство; разлетелся, словом, экспансия, нашествие, сюрприз…

2. Тушинский вор

А в Москве, представляете, открылись двери квартиры великого человека, начинает обстоятельно объяснять что и как, от волнения заикается, сходу следуют заикания, от волнения все, затем исповедь горячего юношеского сердца, а открывшая с выражением скуки постной дверь мигом охватила всю ситуацию, дьявольски догадливая, почуяла страшную опасность, очень умная, находчивая, сковырнула с себя разом, как не бывало, все благородство и квелый буддизм, противоречие между животрепещущей прагматикой и веригами нравственности разрешились просто и естественно в пользу прагматики, а это самое буддийство разом корова языком слизала, есть ситуации, когда кому-то надо быть беспредельно твердым, как алмаз, такова жизнь, таковы ее суровые законы, и не подлежит она моральному суду, к том же в Москве еще этот пресловутый, подмеченный еще Булгаковым (разумеется, писателем, а не православным богословом, впавшим в характерную для русского религиозного сознания ересь), “квартирный вопрос”, маска постного лица преобразилась неподдельной злобой, тут-то она и выдала робкому и застенчивому Гришеньке по 1-е число, от ворот поворот, проявила характер, оттянула, как следует, хотя не совсем по лагерному, без выразительного и необходимого к случаю матюга, срывалась в визг, убедительный, пошел вон! чтобы духа твоего здесь не было! захлебывающееся утробное кваканье, на горло брала, импровизация, но удар точен, умело врезала, будет долго помнить, дико расшипелась, распузырилась бутылкой нарзана, раскеросинилась вовсю, ну уж нет! это слишком, наглого хаменыша нельзя подпускать к благородному и самых честных правил Лепину на пушечный выстрел, нужен глаз да глаз, все будет шито-крыто, великому человеку нужен покой и чистая совесть, грех на себя беру, нашел простаков, о прописке московской размечтался? сама мистик, видала мистиков, такого мистика первый раз видит! наследник, видите ли, завелся, заявился, раскатал нос, родственничек. Никакой ты не родственник, не наследник, а самозванец, обыкновенный наглый еврейский аферист и шкодник! Лжедмитрий-второй! Тушинский вор!

Так и не пришлось Гришеньке увидеть отца, благородного Лепина, не был допущен, конечно, мог бы подловить на улице, когда тот во ФБОН чапает (трусит, любо-дорого смотреть), где будет писать свои знаменитые, бессмертные эссе. Искренний, самолюбивый, амбициозный с большим норовом мальчик (о таком сыне можно только грезить), доверчивое юношеское сердце, у него бледный вид, уязвлен, оскорблен в лучших чувствах, рана неизлечима, долго помнить будет, прощай честолюбивые воздушные замки — шагать по жизни рядом с отцом! мальчик дал безоглядного стрекача вниз по лестнице, с тех пор о нем ни вести, ни повести ныне и до веку, особая тема, волнующая, может ужасно увлечь нас в сторону от магистрального вектора сюжета. Вернемся к Ирке.

3. Теургия

Вообще-то было бы большой и непростительной ошибкой относить Ирку к безумным визионеркам, страдающим избытком болезненного воображения, напротив, она вполне трезвый, нормальный человек, нормальная истовая баба, не предрасположена к сексуальному визионерству и сексуальной мистике, тот неожиданный, жуткий выход в астрал, если брать его в чистом виде, вне наваждений и воспоминаний, был единичным таинственным случаем в ее нормальной жизни, был исключением, но (начинаются — но) для нее это самое интенсивное, сверхэротическое, непостижное уму переживание не прошло даром, бесследно и незаметно, она обожглась и злокозненный ожог уверенно продолжал ее тревожить, угнетать, когтить, язвить, поражена раскаленной стрелой лукавого, мучить всю жизнь, невразумительный и внятный ожог; при плохом женском самочувствии нечто возникало и продолжало свое бытие совсем вне ее, помимо ее воли, заболевала, то-то и ужасно, страшно, мучительно: ожог, канальство сатанинское, бесовский ошпар, она распускается, размагничивается, сдается небытию! Влияло, притягивало, наполняло горячие грезы, и все это следует уже на первой стадии назвать яркой галлюцинацией: вновь и вновь Лепин являлся явственно, она видит вновь, как наяву, его ополоумевшее лицо, эти страшные куриные сине-молочные белки глаз, она становилась сама не своя, душу захватывал мерзкий неуемный греховный пламень саднит и лютой тигрой терзает чресла, помрачает рассудок, полный паралич воли, она оказывается вся в кипящей и неистовой смоле похоти, все дальнейшее уже происходит вне ее головы, вне сознания, вне чресл, на серьезном, солидном расстоянии появляется, восхищается из небытия нечто обманчивое, неясное, размытое, противоречивое, сомнительное, это нечто все больше проясняется, туман как бы рассеивается, обнаруживается и нарастает бесспорность и достоверность, это — мундштук папиросы, густо и царапающе неприлично замазанный помадой, она осторожно, опасливо зыркает на него, отводит глаза, в галлюцинации происходят алхимические трансформации, теургия, теургия на всех парах, обретается структура, окурок начинает действовать как обезволивающий магнит, перед которым душа ее беззащитна, исподволь нарастает истома: в этот окурок восхищается ее личность и сливается с ним, она непостижимым образом покидает свое бренное женское тело, которое осталось распростерто, растерзано, бездыханно на кровати, сужается, уменьшается в размере на глазах, маленькая кукла, она не связана с этой куклой, начинается головокружение, гаснет, уплывает сознание, самоощущение, тяга, тянет к нисхождению, новое тело начинает жить, пульсировать, имманентная пульсация, она шалеет, соскальзывает и падает, свободное падение, вечное грехопадение, ускорение, квадрат ускорения, в мутную пучину бездны, начинает ощущать себя мундштуком папиросы (Рассел находчиво и остроумно возражал кому-то, что боль в пальце отнюдь не доказывает существования камня, о который вы споткнулись, но не доказывает существование и пальца: болит, и еще как, криком кричишь, отрезанная нога), она вся и целиком в окочуре, перетекла, превратилась в мундштук, шла колдовская — о которой читали мы в волнующих детских волшебных сказках, не верили, что такое случается, она исходит в окурок, исхождение — жесткая обстоятельная объективизация иллюзии, становление (редукция?), генезис, динамично манифестируется новое бытие, новый властный феномен, манифестируется новая материальная скорлупа, внешнее одеяние, агрессивная предметность, при этом ее личность испытывает дикое наслаждение; неизвестно сколько времени это продолжается, она вне времени, вне субъективного времени, а когда выходила из транса, слезала с грез, очухивалась, отбой, все назад! трезвела, приобретала способность к тихому, трезвому самонаблюдению и зрелому, трезвому рассуждению, сама уже не верила, как на такое она пустилась, решилась, разве то было с ней, этого не могло быть! отвергала здравым смыслом, в то же время не знала, как отделаться от солепсистского безумия, боялась его, не хотела быть и оставаться чинариком, замазанным дешевой помадой, позорным, грубым символом, без напряжения прочитывающимся, отчетливо и внятно, как некий мощный обрубок, мощный мужской торс без рук, его ужасные прерогативы, вот голова (головка — так обычно она именуется; блатные частенько эту часть причинного места татуируют, рисунок естественен, прост, сам собою напрашивается: глаза, нос, рот, вдохновенные бывают татуировки, затейливые, высокого художественного уровня, этот изобразительный жанр не исследован искусствоведами, можно было бы выделить две школы, одна сугубо символическая, тяготеющая к условности, другая — реалистическая), итак — головка, лиловая, бесовско-квазиврубелевская тональность, пурпурно-серая блоковская гамма колеров, обрубок чудовищной силы, чудовищной власти над ее душой, дьявольский, созданный исключительно для блуда, непрерывного, вечного блуда, повергающий в ужас ее робкую, нежную, растерянную душу, так можно и остаться надменным обрубком, навсегда потерять свое женское тело, окончательно там материализоваться, душа переселяется на вечное жительство в обрубок, в обрезок (квинтэссенция ее глубочайшего проникновения в тайны бытия, в тайну творения из ничего, жемчужина смелого эссе, что есть вещь?

где причина и корень вещей?

что есть материя? — так, пучок, пук! мы пук, мы пук, мы пук цветов сорвали, пучок сил, но эти силы можно заговорить, если вы обладаете тайным знанием, это умели в прошлом маги и чародеи, перед нами колоритное, смелое эссе, выражаю восторг, из чинарика, измазанного помадой, ее интуиция формировала новую философию, новую онтологическую концепцию, обилие юрких и бесстрашных мыслей, загадок, вопросов, не имеющих легкого ответа, ум за разум у нас при чтении заскакивает, не зря грудастая Ирка пошла на философский факультет!), не выйти из эротической авантюры, начиналось паническое бегство в разные стороны от самой себя, от пучины вечной погибели, в голове неразбериха, дрянь и шальная круговерть. Как отделаться от прилипшего дьявольского жуткого наваждения, скрыться, заныкаться, вот и стала рожать девок, на время уходило наваждение, рожала, не простаивала, восемь девок родила, за что хвала ей, молодец, от наваждения так и не отделалась, с наваждением можно жизнь прожить и не тужить, медленно текущая какая-то там патология, эка диво?

XIV. Еще парадокс: воля оказалась для Кузьмы страшнее лагеря

После этого длинного отступления, в котором мы видим и прояснение и оправдание главной линии повествования, хотим шарахнуть: нет и нет, Кузьма, пусть в лагерях полно чудес, включая и непорочное зачатие, все, все в лагерях было, но положа руку на сердце, если честно, лагерь не место широких дружб, здесь иначе, здесь иначе, как у Джека Лондона, ни один закон ни божий, ни человеческий не действует севернее какой-то там е.аной широты, здесь свои, иные, очень хлесткие заповеди: падающего подтолкни! умри сегодня, а я умру завтра! у.би ближнего, а то однажды он у.бет тебя дважды!

Шаламов прав, лагерный опыт связан с унижениями и поражениями, с раздраем твоей личности, сплошная оголтелая редукция, деградация, не всякий опыт полезно приумножать, надломиться запросто можно, рухнуть — полетишь, набирая ускорение, лиха беда начало, в черную дыру! в черную жуткую психическую пропасть! Лагерь — сплошной буек, игра в буек! слышали о такой игре? трам-бам-бам! в туза тебя, молоденького паренька, со вкусом жарят легко ранимого охламона Женьку Васяева, всю дорогу от вахты до Лесозавода метелили просто так, лупили все, кому не лень, распалялись, охваченные темным чувством, душу отводили, умри сука! умри сегодня, а я умру завтра! выкладываются старатели, ну потому что из стиля сильно выламывался, выбивают пустое, ленивое, прекраснодушное тюремное самосознание, нелеп, иконный лик, инстинктивно и конвульсивно искал пятый угол, сбили с ног, сыграл, рухнул, добили бы, его ангел хранитель материализовался в виде начальника конвоя — только что прочитавшим молитву: шаг вправо, шаг влево считается побегом, конвой стреляет без предупреждения! спас! а бедный, бледный, как смерть, после восьми месяцев следственной тюрьмы, шалавый юноша долго ощущал в недрах души это злое, сокрушающее, холодное семя, семя лагеря, издавал беззвучный крик, сломлен, иссякла былая и всякая там психосоматическая энергия, другим стал, станешь! какая там бескомпромиссность, осталась сплошное рефлекторное, физиологическое цеплянье за жизнь, в душе труха, такой братский страстный пистон поставил ему лагерь, сплошной компромисс и унизительный компромат, какая тельняшка? не блефуй, не забывай свои протоколы допросов, на папке надпись: Хранить вечно! а под каждой страницей твоя подпись, “протокол допроса написан с моих слов и прочитан мною”, взбодрит Кононов, вспомни ночные допросы, допросы с пристрастием и на Лубянке, и в Лефортовской тюрьме, прогнул тебя Кононов, однозначно, одной левой прогнул, редукция на полном ходу и никаких танцующих походок, когда вертухай ведет тебя утром с допроса, какофония по всему фронту. забыть все это потребность есть, быстрее, как можно быстрее, к сожалению, глубоко засело, не изглаживаться из памяти, не должно изглаживаться, это твой главный духовный багаж!

А вот Москва, ее в молитвенном, иступленном восторге видели все эти годы, сладчайшие грезы, лунатика-зэка на верхних нарах забирало: одурение, изматывающие, изнуряющие грезы, волюшка воля — вот что не по плечу оказалось герою, кишка тонка, воля быстро и крепко подковала, ущемление, защемление, задала воля пфеферу, палку хорошую бросила, увы, сорвался ты, сломался, воли ты не сдюжил, не двужилен вовсе оказался, разве только из-за неожиданно выскользнувшего, вмешавшегося, неисповедимого и темного случая ты, Кузьма, не дотянул до сорока лет, покатился под гору, выбракован, сыграл, как говорится, в ящик, в гробу лежишь, не дрыгаешься, всех безмерно удивляешь? Ой как ошибочно, злобно, плохо тебя, Кузьма, комиссовали! Может, и злостности никакой не было, не “русское, еврейское, чекистское хамство”, а равнодушие, система действовала, толстовское ОНО, безличная махина или там, как угодно, сверхличное начало. Неприятно поражает, угнетает, что-то дорогое, важное, ценное опровергает твоя ранняя смерть, деревянный бушлат — иронический комментарий к твоей жизни, как романтической поэме, как танцу среди мечей, неприятно тем, что твоя жизнь видится неслучайной, необыкновенно цельной (“хоть пиши с меня роман”), завершенной, закругленной, внутренне законченной, прибавить, приплюсовать нечего, нет будущего, как в жизни Пушкина.

XV. Модусвивенди: tous les hommes dege’nie et de progre`s en Russie e’taient, sont et seront toujours des картежникиet des пьяницы, qui boivent en zapoї...[1]

Опять же не обойтись мне без помощи костылей, сугубо гностических сентенций Бердяева: “Гений-творец никогда не отвечает требованиям “мира”, никогда не исполняет заказов “мира”, он не подходит ни к каким “мирским” категориям”.Вновь и вновь объясняя необъяснимое себе и другим, интерпретируя, разгадывая, прокламируя Кузьму, его выспреннюю, давящую, ригорическую ориентацию на чутье и наитие, на интуицию, на максимум, на пупок, на вдохновение, на экстаз, на гениальность (“И меж детей ничтожных мира, / Быть может, всех ничтожней он. / Но лишь божественный глагол / До слуха чуткого коснется” и т. д.), да, к этому рискованному гностическому, романтическому, декадентскому уклону (декаданс, как образ жизни, модус вивенди — широкий спектр лжи) надо приплюсовать свободную линию поведения, безудержное мушкетерство, трын-трава, неутолимая жажда благоговейного общения, врастания в чужие души, шутили, “Кузьма размножается спорами”, “творог тверже тверди”, легко и бездумно жил (так казалось со стороны), “гимн жизни” (Ницше), поиск порою безответственных ситуаций, “все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслаждения”, баловство, ухарство, и не вздумай! будь человеком! слезал по ржавой, гнилой, коварной трубе с 4-ого этажа, удивил всю Европу, нужны крепкие нервы, чтобы на такое смотреть, мог запросто сверзиться, жуть брала, обуяны ужасом, онемели: самовлюбленно и совершенно самозабвенно верил в свое великолепное имя — Кузьма! Это больше, чем имя! это — символ! верил в притаившееся на каждом шагу чудо, самовнушение, с ним ничего не может случиться! окорябался весь, кураж, рискованная игра, чего-чего, а тореодорства, высшего мушкетерства в Кузьме хоть отбавляй, море по колено, риск и пижонство, пьянь дурацкая, лужа по уши, бедовое шоу, показуха, игра, и все это, как образ жизни, мир — контроль нашей поэтической силы — “О времени”, тут почему-то вспоминается милая картина Маковского “Любители соловьев”, Кузьма очаровывался ею, обращал на нее наши равнодушные, усталые глаза; банальное распятие, банальная пригвожденность, свинцовое похмелье, от него не уйти, схватит, не отпускает, потеря первоначальной интуиции, пьяные выбросы разрушительной энергии, всем тошно, противно. Небу тошно, Моцарт, “гуляка праздный”, с ярким, неумолимым деструктивным комплексом Сальери — опасным, мутные эмоции, душевная опустошенность, жди окончательной темной деградации, агония, есенинщина, кузьмовщинка, тяжкий недуг и характерное явление русской жизни, выплескивающейся из берегов, вызывают не столько энтузиазм и дикое изумление, сколько провоцируют раздражение, “злые мысли” — Бухарин о есенинщине; быстро нарастающая, прогрессирующая тенденция; любил повторять: противоречив, как жизнь, шпага, честь, душу за други своя, щедро, самозабвенно, самоотверженно подставить другу плечо — душа распахнута для жизни, счастье, озорной тореадор, смелее в бой! это все с одной стороны, бесспорно, важной, главной, самой подлинной, а с другой, согласимся, тяжко вздохнем, нехотя и через не хочу признаем: особенно и преимущественно в последние годы жизни, основное расположение и предрасположение к выпивке, освежающей душу, наследственная, кармическая тяга к бутылке, к родимой — дух схвачен в плен алкоголем, дурная несвобода, редукция, вгонял в смущение сердца верующих и любящих его, наличествовали и преобладали удручающие, тягостные, зловещие срывы, становящиеся оплотом деструктивного разобщения, понижение уровня (ну и деньки! не все, что совершал, делал, говорил Кузьма, будет благословенно, вообще-то такое отношение к канонизации характерно во всяком случае для православия: тонкое наблюдение Федотова, св. Сергий по указанию митрополита Алексея закрыл храмы в Нижнем Новгороде, политический конфликт Москвы с новгородским князем, об этом сообщает летопись, но молчит житие св. Сергия, написанное Епифанием), что не по его, что наперекосяк — сдернут, не заржавел предохранитель браунинга, в темном загуле беспробудном потерян контроль над собой, пароксизм бешеной злобы, неукрощенная, авангардистская кривда-зубочистка (самообольщение: у него — абсолютный слух на пошлость и неправду, словно он один имеет особые полномочия свыше, всякая пошлость ему не по сердцу, на него не потрафишь, непримиримая, вечная борьба с разнузданным демоном пошлости) неадекватная, чересчур и слишком неадекватная, а потому приходится говорить, сознаться, удручающая, неправедная, несправедливая, безмерно грубая, варварская (“варварскими методами боролся с варварством” — и справедливость оборачивается неправдой) мгновенная реакция на все, что не по душе, получай на чай, не позавидуешь тем, кто словит, молния, стремительная, как у белого медведя, как сорвавшаяся с цепи шальная стихия, от избытка сердца, непосредственная, насквозь капризная, поэтическая натура, не знающая угрызений совести, словно ты ничему и никому неподсуден, глаза бы не смотрели, хорош гусь! а сам всегда и во всех обстоятельствах являешься высшим судом, не оступайся,

по зубам от тебя ничего не стоило словить, бывало угостит непослушной, гуляющей рукой, тихостью, кротостью не баловал, кое-кто огребал, всякое бывало, распускал Кузьма руки (ты пишешь, опять это из “Агараки”: “…похвалюсь — пес тыкался мне в колени”, не только пес, было время мы все тыкались тебе в колени, в плену у тебя, заводилы, были, уловил ты нас в свои сети, а теперь тебе на хватает психического здоровья, прогнулся, дурной совсем, стал ты обузой для окружающих, а не красным солнышком, трудный случай, тяжелый, таки стихийное бедствие, непредсказуем ты стал, не то к сердцу прижмешь, не то в морду дашь, и мы тебя боимся, прошлого не вернешь, все бесполезно, как презерватив штопать, не хотим схлопотать, избегаем, готовы в отчаянии крикнуть: “оставь нас, гордый человек”!).

XVI. Вознесение до мифа

Следует честно признать и твердо уразуметь, что водить ручкой по бумаге, дуть в затейливые, прихотливые подобы, изобретать метафоры и всякого рода близнецов словечек…

(природа богато, хоть куда, одарила Кузьму, а ведь сказано: кому много дано, с того много и спросится, завидные, выигрышные способности, невероятные, если позволительно так выразиться, сверхспособности, мастер импровизаций, умел выдумывать, изобретать художественные штучки, совершенство сверхформ, совершенное сверхподобие, настолько совершенно, что порою не вполне доходчиво в силу известной абстракции, разряженности, эллипсисов, да и сам ты, Кузьма, иногда не понимал, забывал смысл написанного, не говоря о несчастных твоих поклонницах, задыхающихся в безвоздушном пространстве эллипсисов и неизвестно откуда взятых цитат: “И спасибо за то, что так любезно удержался от цитирования. Почти не над чем было голову ломать” (видимо, из письма Лены Диксон, заокеанской, “звезды вечерней”); его находки на уровне лучших метафор Олеши, всяких там синих груш, цыганских девочек ростом с веник, мальчиков, запутавшихся в соплях!)

… — отнюдь не мушкетерское занятие, да и не занятие настоящего человека, избранника Божья, и не в этом Кузьма! почерк у него ужасный, развинченный, юродивый — натуральные, речистые каракули; Зощенко вообще считал, что писательство не мужское занятие (“Голубая книга”), это мнение о литераторах поддержали бы Чехов, Т. Манн; чтимый мною Парамонов (всегда с удовольствием его слушаю) смело прет еще дальше, готов декларировать культуроборческий, луддистский тезис, мол, все несчастья России проистекают из-за греховного, романтического преклонения перед литературой, из-за хороших книг, из-за всех этих бесчисленных Толстых, Достоевских, Пушкиных все наши неудачи, поражения, катастрофы; стишки, отраженную жизнь, фикцию, мы любим больше, чем самою жизнь. Не верим, не хотим верить, вредная поповская выдумка!

Я твердил, то и дело звал на подмогу Бердяева, повторял, всерьез доказывал, все так и должно быть, что от гения (т.е. от Кузьмы) и не должно ничего остаться, таков закон природы, неумолимый, неотвратимый рок; а теперь хочу попротиворечить себе: проза Кузьмы очень хороша и принадлежит к лучшим литературным образцам той эпохи, а главное, о ней без преувеличения можно сказать, что она написана абсолютно свободным, внутренне расконвоированным человеком. Осторожно вверну на этот раз не Бердяева, а себя, не потому, что так уж горячо люблю себя (острота Маяковского, “себе, горячо любимому”, вспомним!), а потому что подслушано, удачно было сказано, лучше, метче не скажешь, не большая беда и повторить; в повести “Кухня” (“Континент”, 1998, №95), Эдик Бирон, вообще-то персонаж из “Бунта”, говорит о кузьмовской “Белой уточке”: “…совершенно шедевральная штучка, вкус и энергия, точное, мускулистое слово, без изъяна, фактически это поэма, лучшее, что есть в современной русской литературе… смекалистая своя морфология, свой синтаксис, новое, нужное слово, ничего не скажешь”.

Что осталось от прозы шестидесятников? Кое-что. Не бедны. Шукшин, возьмем, рассмотрим Шукшина, ну — рассказы (“Срезал” и др.) великолепны, зависть берет, но таких, что зависть берет, за сердце хватают, не больше десятка, остальное мог бы и не писать, жаль, что так много сил кино отдал, Трифонов, Искандер, Солженицын, “Иван Денисович”, начало ГУЛАГа, опять-таки остального лучше бы не было, перебор, скука, несравненный Веня Ерофеев с “Петушками”, у Венечки не велико наследство, соизмеримо с Кузьмой, а классик, еще какой!

Наверняка, что-то стоящее забыли, не страшно, простится, мы же не фундаментальное исследование по истории литературы этого периода пишем, а так, взгляд и нечто, краткий курс, создаем фон для прославления Кузьмы, вознесения до мифа; итак, закругляя эскизный, плывущий сказ о Кузьме, со спокойным сердцем хочу утверждать, что его опусы на уровне лучших литературных образцов шестидесятников, состоялся Кузьма, как писатель, еще как состоялся, к гордому списку, приведенному выше, смело добавлю Кузьму.

XVII. Держите меня!

О себе скажу, откровенно, честно, как на духу, если кто и влиял на меня, на мое виденье лагеря (у Кузьмы я улавливал первородство нового виденья, антишаламовского), на мою стилистическую манеру, так это Кузьма, рискнуть так писать в те годы, как Кузьма, нужно колоссальное мужество, вящее, особое чувство языка, особый дар, умение продегустировать и воскресить слово, вот — “Агараки”: “В паре они стояли скульптурно. В поцелуйной позе” (об осликах). Как хорошо! фактурка! Какая дивная мощь пластической выразительности слова, заковыристость сочетается с точным попаданием в цель. Спазмы телячьего восторга. Держите меня, а то я скажу, что “Белая уточка”, “На семь метров”, “Агараки” стоят всей прозы шестидесятников!

Испытываем смешанные чувства, вчитываясь, вгрызаясь в предсмертную записку Кузьмы (она определила ложный след — самоубийство); поди уже вдыхал бесконечность, мутилось сознание, сделана неверной рукой: “Жене же моей отказываю мою кровать, не лучшую, со всем принадлежащим убранством”. Кому именно? Гедде Шор, Элен Диксон, Полине, Маше Столяровой? Почему не лучшую? У него всего одна кровать! Как тут быть? Хоружий, глубокий комментатор Джойса, признал: “Писатели — ужасные люди”.