— Туда нельзя. Актеры отдыхают.
Скованного Пугачева на простой телеге наконец доставили в Симбирск. По приказанию главнокомандующего графа Панина его вывели на городскую площадь и показывали толпе. Народ, однако, не изъявлял радости. Простое любопытство и жалость читались на лицах людей, разглядывавших кандальника. Когда граф Панин, подойдя к узнику, нанес ему несколько пощечин, в толпе пронесся ропот.
— А мне только автограф взять!..
Пугачева увезли в каземат, где его цепью приковали к стене. Ключ от цепного замка хранился в ладанке на груди у капитана караульной роты. Над заключенным установили строжайший контроль, исключавший всякую попытку к бегству. Было настрого наказано кормить узника пищей, \"подлым человеком употребляемою\". Его обрядили в рваную сермягу, порты и рубаху.
— Нельзя!
В Симбирске Пугачева пожелал увидеть Михельсон. Он неожиданно в блестящей парадной форме явился в темницу к узнику.
Фридман протолкнулся сквозь толпу поклонников. Заметив оперативников, замер, затем повернулся, выскочил из толпы и побежал сломя голову в фойе.
* * *
- Емельян, узнаешь ли ты меня? - спросил он.
Тем временем к грим-уборным пыталась приблизиться пожилая супружеская пара.
Пугачев, неподвижно сидя у стены, неохотно поднял глаза, прищурился.
— Я врач. Может быть, нужна помощь? — с достоинством говорил мужчина.
- А кто ваша милость? Что-то не упомню, много тут у меня всяких генералов перебывало!
Чуть подумав, оперативник отозвался:
- Я Михельсон! - гордо поднял голову пришедший.
— Вы вдвоем? — Он окинул их взглядом. — Не могли бы обождать?
Пугачев побледнел, опустил голову. Минуту спустя он вздохнул и словно про себя пожаловался:
— Ну конечно, мы ждем, — сразу согласились они.
— Хорошо. Может быть, вы будете нужны.
- Ах, проклятый Чумаков, погубил ты меня!..
Нефедов и Леонидов уложили Володю на кушетку. Пошарив в сумке Татьяны, Леонидов вытащил сверток с ампулами.
— Никого не впускай! Никого! Слышишь? — всполошился Нефедов.
Конвойный кортеж медленно двигался к Москве. Осмелевшее дворянство постаралось хоть чем-нибудь выместить свою ненависть к Пугачеву. Глумления и издевательства, а также истязания, которым он подвергался во время длительных допросов, подорвали физические силы Пугачева. Всю дорогу он находился в мрачном состоянии духа, а под Арзамасом в груди вдруг появились сильные колики. Конвойные офицеры испугались за состояние здоровья пленника и напоили его тремя чашками пунша, сделанного из крепкого горячего чая и французской водки. Пугачев с охотой выпил, хорошо пропотел и вскоре уснул крепким сном. К утру колики утихли, пленник ободрился и стал веселее.
— Так никого ж нет.
— Дверь закрой на ключ.
Третьего сентября клетка с Пугачевым остановилась на последний ночлег в селе Ивановском, в десяти верстах от Москвы. Князь Волконский выслал навстречу тридцать шесть гусар. Утром печальный кортеж двинулся дальше.
Леонидов подчинился.
В Москве уже давно с нетерпением поджидали Пугачева. Никита Акинфиевич ранним утром поспешил к Охотному ряду. Там, в Монетном дворе, превращенном в тюрьму, предполагали заключить пленника. Серый, сумеречный день медленно занялся над Белокаменной, когда среди толпы пошел говор:
Нефедов как-то воровато оглянулся на Володю. Тот тяжело дышал.
- Гляди! Гляди!
— Володя, все будет хорошо, я сейчас.
Сквозь пелену медленно падавшего снега приближалась клетка с человеком, сидящим в ней. Демидов вспыхнул от радости: \"Наконец-то!\"
Он осторожно извлек одну ампулу из коробки — так, чтобы Володя не заметил, сколько добра привезла Татьяна. Начал набирать «лекарство» в шприц.
* * *
- А, что, зверюга, попался! - закричал он заключенному. - В клетку посадили серого волка!
Фридман побежал через фойе к билетной кассе и принялся отчаянно колотить в дверь. Открыла Нуртуза. Отодвинув ее в сторону, Фридман вытащил из тайника на шкафу газетный сверток с билетными корешками, пред назначенными для Михалыча, сунул его в свой портфель и вылетел из кассы.
- Сам ты волк и зверюга! - выкрикнул кто-то в толпе Демидову.
* * *
Никита оглянулся: кругом него столпились неприязненные, хмурые простолюдины. Поди отыщи в толпе, кто дерзил!
Вместе с несколькими оперативниками Кибиров стоял на темной лестнице. На часах было 19.40.
Между тем двуколка медленно приблизилась к Монетному двору и тут перед острожными воротами остановилась. Дежурный офицер подошел к клетке и открыл замки. Пугачев медленно вылез, отряхнулся от снега. Искоса поглядывая на бар, смотревших на него, он, звеня кандалами, пошел среди конвоя в распахнутые настежь ворота острожного двора.
— Все готовы? Пошли!
- Эх, батюшка, на муку привезли! - тяжело вздохнул стоявший в толпе старичок. В стареньком тулупе, в заячьем треухе, с котомкой за плечами, он долго смотрел вслед узнику, утирая невольные слезы. Ворота острога захлопнулись, а толпа все не расходилась.
Оперативники открыли дверь и с задней лестницы быстро зашли в коридор. Один из них заглянул в туалет — проверить.
Ожидали люди, Пугачев подойдет к окошку темницы и пошлет прощальный взгляд. Однако, прикованный толстой короткой цепью к стене камеры, он не смог этого сделать. Все гуще и гуще падал снег; расстроенные увиденным, люди медленно расходились.
Кибиров толкнул дверь гримерки, но она не поддалась. Он постучал.
Уселся в сани и Демидов. Запахнувшись в теплую доху, он удовлетворенно подумал: \"Вот когда кончилась тревога! Теперь не избежит кары. Кнутобоец Шешковский, поди, натешится вволю! Никогда ему не доводилось вести такого большого розыска!\"
* * *
В то самое время, когда Пугачев томился по казематам, на Каменном Поясе по горам и лесам еще бродили башкирские ватажники Салавата. Они нападали на заводы, жгли их и били приказчиков.
Нефедов уже готовился сделать укол. Услышав стук, застыл на месте. Леонидов не растерялся ни на миг. Зычным голосом прокричал, обращаясь к двери:
— Минуту! Артист переодевается.
Заводчики упросили графа Панина поторопиться восстановить на рудниках, шахтах и домнах тишину и порядок. Башкирские баи повинились перед царским генералом, изъявили полную покорность. Обнадеженный этим, генерал отобрал заложника из наиболее видных башкирских старшин и отослал его для изъявления раскаяния в Санкт-Петербург, к самой государыне Екатерине Алексеевне.
Кибиров жестом остановил здоровенного оперативника, который приготовился было ломать дверь: «Ладно, подождем».
Несмотря на умиротворение башкирских старшин, Салават Юлаев не сдался на увещевания и с конным отрядом удальцов все еще продолжал неравную борьбу.
* * *
Среди лесов дотлевали пожарища разоренных заводов. Остановились домны, опустели шахты, но, прослышав о пленении Пугачева, заводские приказчики осмелели. Столковавшись с баями, они завели по улусам лазутчиков, и те зорко следили за путями Салавата.
Фридман залпом проглотил стакан коньяка. Бросил буфетчице на стойку пять рублей, несколько секунд постоял, успокаивая дрожь в руках, и наконец вышел из буфета. Он не обратил внимания на Исраилова, который с аппетитом вкушал за столиком булку, зато сразу заметил идущего навстречу Михалыча. Тот подмигнул ему, сложил пальцы решеткой и сквозь них посмотрел на Фридмана. Леня показал Михалычу портфель:
Глубокой осенью храброго башкира настигли в горах конники и после жаркой схватки пленили его. Скованного Салавата возили по уральским заводам и для устрашения непокорных шельмовали при большом стечении народа. Во всех местах, где поднимал он людей к восстанию, били Салавата плетями. После совершения экзекуций на заводах пленнику вырезали ноздри, выжгли раскаленным клеймом позорный знак \"вор и убийца\" и отправили на каторжную работу в Рогервик...
— Вот... Всё у меня... Это кому? Мне-то что делать? — сбивчиво забормотал он.
6
— Тебе-то? — ухмыльнулся Михалыч. — Тебе — ждать и бояться.
Невьянский завод Демидова уцелел. Прокофий ликовал. В пароконной упряжке он объезжал московские храмы и требовал, чтобы звонили во все колокола.
Фридман застыл в нелепой позе. Михалыч прошел мимо него и остановился рядом с Исраиловым.
- Пусть первопрестольная знает: сей смерд и злодей пальцем не осмелился коснуться моего достояния!
— Здравия желаю, товарищ генерал. С приездом.
8 января 1775 года Прокофий Акинфиевич написал письмо Михельсону:
— Почему он не поет?—продолжая жевать, осведомился генерал.
\"Покорнейшую мою благодарность приношу столь справедливо прославившемуся храбростью и неутомимостью своею господину Михельсону... А за то благодарю, что с малым, но храбрым корпусом непобедимым ее императорского величества оружием не устрашился нападать на множественную толпу разбойничьего государственного бунтовщика Пугачева, и не препятствовали тебе недостатки в пище и лошадях, и не удерживала медленность от вспоможения живущих. Вы, государь мой, следовали по пятам его более 5000 верст по местам пустым и почти непроходимым и многие ему, вору, с большим уроном делали нападения. Всего того удивительнее: уже Пугачев, пришедши в город Казань, грабил и разорял и огню предавал, но помощию божией вы, государь мой, радением и усердием своим с тем же небольшим храбрым корпусом конец его ускорили, и Казанское царство от совершенного разорения сохранили, и многих пленных благородных от мучительной смерти избавили, и тут со всею его поганою толпой разбили, и паче всего, что тем разбитием отвратили его намерение прийти в царство Московское, к чему прозорливостью, примерным к отечеству усердием и благоразумными наставлениями великого в наши времена мужа графа Петра Ивановича Панина совсем его, вора, искоренили, за что, милостивый государь, приношу наивящую мою с презентом благодарность и покорно прошу принять в знак моего усердия, что дал мне жизнь и прочим московским мещанам от убиения собственных наших людей, которые, слышав его злодейские прелести, многие прихода его ожидали и жадно разорять, убивать и грабить домы господ своих желали. И за таковые ко всему обществу усердные и радетельные поступки должны обще - все вашему высокородию всегда благодарность приносить и бога молить. И остаюсь вашего милостивого государя моего усердным слугою\".
— Болен.
Письмо это с радужными ассигнациями, вложенными в пакет, в тот же день было доставлено Михельсону.
— Болен? Лечи! Какие гости в зале, видел? А в Ташкенте — Первый с семьей на концерт ожидается! Что делать будешь?
Никита Акинфиевич Демидов с большим удовлетворением прочел объявление московского обер-полицмейстера Архарова, в котором население первопрестольной оповещалось о предстоящей казни пугачевцев:
— Сейчас задерживаем его.
— Как — «сейчас задерживаем»? — генерал чуть не поперхнулся.
\"10 февраля, в 11 часов утра, на Болоте главные преступники будут наказаны смертью, а прочие по мере преступления наказаны. На другой же день, то есть 11 числа сего месяца, в 10 часов пополуночи, на Ивановской площади, перед Красным крыльцом, будет объявлено всемилостивейшее ее императорского величества помилование тем преступникам, кои добровольно явились с повинною, а некоторые из них предали и самого злодея законному правосудию\".
— Не успел доложить. Кроме левых концертов туг еще... Они наркотики с собой привезли. — Михалыч искоса взглянул на Фридмана, стоящего неподалеку. — Извините, товарищ генерал.
Демидов от великой радости размашисто перекрестился: \"Слава тебе господи! Пожар потушен, и можно вновь поднимать заводы!\"
Михалыч отошел от генеральского столика, надвинулся на Фридмана:
— Что встал как памятник? Памятник администратору Фридману? Пошел отсюда.
Хотя работные на заводах и шахтах притихли, но за труд брались неохотно. Приписные крестьяне глухо волновались. По лесам и горам гуляли неспокойные башкирские ватажки, которые нередко нападали на уцелевшие заводишки и разоряли их. Многие укрывались в бегах по лесным трущобам, другие чего-то выжидали. Писали приказчики Демидову, что не верят заводские в гибель Пугачева.
Фридман попятился.
Одно из таких писем привез Никите уральский дедка Голубок, пешком добравшийся до Москвы. Мастерко стал седой как лунь, лицо его изрезали глубокие морщины. Демидов подивился ему:
Михалыч вернулся к столу.
- Что погнало тебя, дед, с далекого Камня?
— Ты хорошо подумал? — Исраилов продолжал жевать.
- Нужда великая привела сюда! - с жаром отозвался старик, и на глазах его засверкали слезы. - Такое горе у людей!
— У нас есть все основания, — пожал плечами Михалыч.
- Радоваться, дед, надобно! - весело перебил его Никита. - Слышал ли ты, отец, Пугач ныне пойман?
— Ты делать умеешь, а думать — нет! А ты попробуй! А то зачем тебе голова твой! Может член ЦК преступника и наркомана слушать и хлопать потом? А вон сидят и хлопают. Я видел. А в Ташкенте — Первый сидеть будет и тоже хлопать будет! — Вдруг генерал перешел на крик, и изо рта у него полетели остатки булки: — Кто пригласил руководство области? Ты куда смотрел? Ты о чем думал? Или ты специально — меня подставить захотел? Научил тебя кто так делать?!
- Как не слыхать, слыхивал, батюшка. Только то пустой слух! Не может того быть! - спокойно отозвался раскольник.
— Я выполняю ваш приказ.
Старик глядел упрямо. Демидов вспылил:
— Я приказывал тебе руководство дискредитировать? Ты что сказал такое? — побагровел Исраилов.
- Как так? Пойман он! В железа закован и на Москву доставлен.
— Товарищ генерал!
Буфетчица с интересом прислушалась к разговору. Но генералу до нее не было никакого дела, он расходился все больше:
- А ты, слышь-ко, не радуйся загодя, - уверенно сказал старик. - Ты послухай лучше. Ходил на Камне меж двор один благочестивый странник, вполголоса, таинственно повел речь дед. - Баял он, что не Емельяна схватили, а схожего с ним. А Пугачев-батюшка спасся. Бежали его ватажки от царских войск, рассыпались по горам, по непроходимым чащобам. Тут бы им и конец от жажды и притомленности, да господь, слышь-ко, спас: набрели беглые на озеро в горах, укрытое лесом. В озере том неисчислимо рыбы, в лесу богатимо дичи. Пугачев-батюшка на горе стоял, возрадовался. Рядом с ним телохранитель его, башкир-лучник, как увидел светлые озерные воды, так и крикнул на весь лес: \"Турго-як! Стоп, стоп нога, бачка!\" Остался Емельянушка со всей ватажкой на том пресветлом озере...
— Молчи давай! Информацию собирай — и про наркотики, и про левые их дела незаконные. Может, и надо будет сказать кому-то: «Ты куда ходишь? Ты что смотришь-хлопаешь?» Но это я буду решать! И говорить я буду! Когда надо будет! Веди его! И чтоб волос с него не упал! Охраняй! Чтобы никакой скандал не был! Ишь какой: «Задерживаем!» Отбой давай! И делай, как я говорю, а то я тэбе сдэлаю.
- Байка то! - перебил старика Демидов. Тот угрюмо посмотрел на заводчика.
Михалыч стоял, оплеванный Исраиловым в прямом и переносном смысле. Как только генерал замолчал, он невозмутимо достал из кармана рацию и, прикрыв ее рукой, скомандовал:
- А ты, слышь-ко, дале и прикинь что к чему! - строго сказал Голубок.
Никита притих.
— Внимание всем! Стоп на задержание. Кибиров, уводи людей.
Рация зашипела в ответ:
- Каждое утро, на ранней зорьке, когда травы еще в росе, - продолжал дед, - Емельян-батюшка умывает коня в светлом озере. Набираются они вместях сил для ратоборства. Освежатся, пришпорит тогда атаман вороного и поскачет, слышь-ко, в леса дремучие, в горы высокие. Скачет конь, земля дрожит, из ноздрей огонь палит, из-под копыт искры летят... Мчал одно утречко Емельянушка, а навстречу ему странник. Идет скорбный, лик угрюм, в черной печали человек. Увидел Емельянушка странника и спрашивает его: \"По виду ты, слышь-ко, молод, а по кручине - старец! Ай, ты скажи, молодец, пошто закручинился? Пошто буйну голову повесил?\" Отвечает странник: \"Как мне, милой, не горевать да буйной головы не вешать? Весь свет я объехал, счастья-доли искал, но не сыскал. Много людей я видел, да все живут в голытьбе, да в нужде, да в великих страданиях. В поте лица робят, а с голоду мрут. Мелькнуло-поманило счастьице. Поднял народишко наш Емельян Иванович... Да вот, сказывают, пленили его бояры-купцы, заковали в железа. Как теперь быть, скажи, батюшка, как голытьбе помочь?..\"
— Кибиров на связи. Повторите.
— Уводи людей!
* * *
Глаза Голубка уставились пытливо на Демидова. Никита слушал, затаив дыхание. Старик досказал заветное:
Оперативники снова вышли на заднюю лестницу. Кибиров вернулся к двум сотрудникам, которые стояли рядом с пожилой парой у выхода на сцену.
- Встрепенулся тут атаман, говорит молодцу: \"Не журись, не кручинься, удалой, воспрянь духом и скачи в сельбище, мчись по дорогам, весть дай: жив Емельян Иванович, силен он и даст о себе еще знать! А на прощанье на вот тебе меч-кладенец, чтобы сечь бояр-ворогов. Гляди, не теряй его! Иди, поднимай народ!..\"
— Всё. Снимаемся.
Мастерко огладил бородку, смолк. Демидову не по душе сказ пришелся. Он вспылил и сказал старому пушкарю:
- Пришел смертный час Пугачеву, вот что, отец! И где ты только такого странника видел?
Все вместе они направились к служебному выходу.
- Уж я его видел, как сам-друг! - Глаза старика блеснули хитринкой. Брел я с внучкой из-под Косотура и встретил.
— Мы можем пройти? — спросил пожилой врач.
- Может, и Пугача в той поре видел? - нахмурился Демидов.
— Конечно, — ответил на ходу Кибиров.
- А кто ж его знает, может, и видал! - простовато отозвался дедка, но заводчик понял - лукавит он.
Пожилая пара зашла в коридор.
\"Ишь ты, смутьянщик! - недовольно подумал Никита. - Ну, да откуковала ныне кукушечка!..\"
Из гримерки выглянул Леонидов.
Еще с ночи вся Москва всколыхнулась. Ночь выдалась ясная, звездная, от жестокого мороза захватывало в груди дыхание. Несмотря на стужу, со всех концов Белокаменной затемно на Болото устремился народ. С Земляного Вала, с Пресни и Самотеков, с Яузы торопились старые и малые посмотреть на казнь.
— Простите, а где Владимир Семенович? — учтиво обратился к Паше пожилой мужчина.
Над Болотом еще вился сизый предутренний туман, в Замоскворечье перекликались ранние петухи, а вокруг эшафота уже волновалось людское море.
Демидов выехал в крытых санях, когда над Москвой заалело. Из-за дальних кремлевских палат выглянуло солнце, разом вспыхнули и засияли кресты на многочисленных московских соборах и церквушках. Силен морозище! Уминая снег, прошли на Болото войска с барабанным боем. За ними плотным потоком по дороге двигались кареты, рыдваны, сани.
— Переодевается, — так же учтиво ответил Паша.
У Каменного моста демидовская колымага въехала в густую толпу, и затертые народом кони остановились. Напрасно голосисто кричал форейтор:
— Ох! Как вас охраняют...
— Да это какие-то важные люди в зале были, — махнул рукой Леонидов.
- Пади, пади! Расступись!
— Да, да, мы видели.
Народ шумел. Дальше некуда было податься. Форейтор соскочил с коня и пробрался к рыдвану. Демидов опустил окошечко, людской гомон стал гулче, плескался рядом. Что-то неуловимо грозное слышалось в неспокойном человеческом прибое. Демидов вылез из рыдвана. Отяжелевший, в дорогой собольей шубе, он важно выступал среди раздавшегося народа.
— Что с Владимиром Семеновичем? — вмешалась в разговор женщина. — Он был страшно бледный. Вы мерили давление?
Какой-то мужик в лапоточках, с ершистой бороденкой, пробирался вперед. Несмотря на жгучий мороз, он шел с непокрытой головой. Никиту раздражал степенный вид тихого мужика, он сильным движением локтя отбросил его в сторону. Тот охнул, укоряюще посмотрел на заводчика.
— Да, да, — поддержал ее муж. — Я врач, нас попросили подождать. Может, нужна помощь?
- Ну как, мужик, расказнят ныне Пугача? - Никита весело оскалил зубы.
— Прошу вас, не нужно паниковать. С ним сейчас доктор, и это, скорее всего, аллергия.
Старичок быстро вскинул голову, пронзительно посмотрел на Демидова:
Тут дверь гримерной открылась, и в проеме появился Володя.
- Для тебя Пугач, а для нас царь-батюшка, Петр Федорович!
Перемена, произошедшая с ним, удивила и Леонидова, и пожилую пару. Он был абсолютно нормален.
- Ах ты, пес! - обозлился Никита и во всю глотку заорал: - Вяжи, держи смутьяна!..
— Все хорошо, Паша? — голос осипший, но бодрый.
Словно шалый ветер взбурлил море: зашумел народ, раздался в стороны и поглотил мужика с котомкой, будто волной его смыло...
Мимо него, ни на кого не глядя, протиснулся Нефедов:
— Пойду покурю.
Форейтор и холопы насилу проложили Демидову дорогу к Болоту. Вдали виднелся высокий эшафот из свежего теса. Вокруг него виселицы с раскачивающимися петлями. На помосте было пусто, посредине его стоял столб с воздетым на него колесом, а на конце столба в утренних лучах солнца поблескивало железное острие.
Володя кивнул Леонидову:
— По твоим делам все в порядке?
Войска окружали лобное место. Никто из простого народа не допускался за щетину штыков.
— Да и по твоим, я смотрю, тоже. А то вот нам помощь предлагают. — Паша показал подбородком на пожилую пару.
- Везут! Везут!.. - закричали в народе.
— Материальную, я надеюсь... — Володя улыбался.
По улице среди двух волнующихся людских стен двигались дроги с высоким помостом. На скамье в старом тулупе сидел сутулый исхудалый человек с черной курчавой бородой.
— Я врач, — повторил пожилой мужчина растерянно, — я думал...
- Он!.. Он!.. - прошел по толпе тихий говор.
— Да, да, мне под конец совсем нехорошо было, — признал Володя. —То ли духота, то ли жара.
Все устремили взоры на осужденного. В больших жилистых руках Пугачев держал две толстые восковые свечи. Ярый воск оплывал от ветра и залеплял ему пальцы. Емельян Иванович все время степенно кланялся на обе стороны народу.
— Вы позволите? — Мужчина взялся пальцами за запястье Высоцкого. — Подождите-ка, вам надо лечь. Немедленно! У вас...
Против Пугачева сидел священник в ризе, с крестом в руках. Рядом с духовником пристроился чиновник из Тайной экспедиции.
— Не беспокойтесь. Это всегда так после сцены. Волнение. Я после спектакля часов до четырех-пяти утра не сплю. Сердце колотится. Профессиональное. Как вас зовут?
Чиновник дрожал от холода, взор его то пугливо блуждал по толпе, то мимоходом останавливался на осужденном.
— Александр. Кира, — представились супруги.
Никита Демидов не мог оторвать глаз от пленного Пугачева, который и закованный страшил его. Заводчик тревожно оглянулся вокруг; словно штормовой прибой, угрожающе гудел народ.
— Очень приятно — Владимир. Спасибо, что побеспокоились. Но у меня все хорошо. Даже очень хорошо. — Он повернулся к Леонидову: — Паша, есть хочу умираю. Поехали в гостиницу. Поужинаете с нами, ребята?
- Эй, эй, сторонись! - кричали конные рейтары, раздвигая толпу.
Позади дровней с обреченным двигались сани, в которых восседали чиновники, ехали конные драгуны.
— Спасибо, мы дома.
Демидов поторопился к лобному месту. Оберегаемый холопами, он пробрался за воинский фрунт, где толпилось много дворян. Подле эшафота верхом на коне застыл обер-полицмейстер Архаров с покрасневшим от стужи лицом.
Александр и Кира отошли в полной растерянности. То ли оттого, что их назвали ребятами, то ли просто потому, что, будучи медиками, поняли, в чем дело.
Дровни с осужденным приблизились к помосту. Коренастые палачи подхватили Пугачева под руки и быстро взвели на эшафот. За ними взошли военные, судьи и священник с крестом. У плах наготове ждали палачи, на дубовых колодах поблескивали на солнце отточенные топоры.
Высоцкий вернулся в гримерную, а Леонидов остался в коридоре — прогуливаться.
Вперед, к краю помоста, вышел сенатский чиновник, стал читать сенатское определение.
Он расхаживал по коридору, когда из-за угла появился Фридман.
Площадь затихла. Громогласное чтение далеко разносилось в морозном воздухе.
— Кто там? — он ткнул пальцем в дверь гримерной.
Будучи выше многих ростом, Никита Акинфиевич внимательно обозревал площадь. Притихший народ пугал его; он перевел взгляд на сутулого человека, одетого в нагольный овчинный тулуп.
— Володя.
Пугачев держался с достоинством, вглядывался в народ, изредка кланялся. В его черных жгучих глазах виделась несломленная сила. \"Пожалуй, отыскивает единомышленников, - с раздражением подумал Демидов, и мурашки побежали по спине от внезапно вспыхнувшей мысли, - да ведь чернядь, поди, вся за него! И как только нам смирить эту силу!\"
— И всё? — удивился Леня.
С невозмутимым серым лицом сенатский чиновник продолжал чтение приговора. Из его тонких уст вился парок в морозном воздухе, чуть приметно дрожали озябшие руки.
— И всё.
В эту пору, когда шло чтение приговора, вокруг эшафота бесшумно готовили к казни сообщников Пугачева. Палачи надевали им на головы тюрики [холщовые мешки, которые надевались на приговоренных и смертной казни] и взводили приставленные к виселицам лесенки. Осужденные должны были умереть одновременно с Пугачевым.
Сенатский чиновник окончил чтение. В могильной тишине раздался хриплый бас обер-полицмейстера. Поднявшись в стременах, Архаров окрикнул осужденного:
— И больше никого? — настаивал Леня. Глаза у него бегали.
- Ты ли донской казак Емелька Пугачев?
— А кто тебе еще нужен?
- Так, сударь, - твердо отозвался тот и склонил голову.
— Никто.
Священник осенил его крестом и, волнуясь, еле внятно обронил несколько напутственных слов. Совершив положенное, батюшка заторопился с эшафота.
— Лень, у тебя здесь знакомые в милиции есть?
Пользуясь минутной паузой, Пугачев перекрестился на блиставшие вдали кресты кремлевских соборов и торопливо стал кланяться народу:
Леня вздрогнул:
- Прости, народ православный... Отпусти, в чем согрубил перед тобой...
— У меня?
Экзекутор дал знак.
— У тебя.
Забили барабаны; в народе зашумели, где-то завыла и мгновенно смолкла баба.
Бородатый палач подошел к Пугачеву и стянул с него белый бараний тулуп. Сильным рывком он разодрал рукав полукафтанья.
— Зачем ты спрашиваешь? Я никогда... Почему у меня должны быть знакомые там? Я многих знаю, но чтоб близко или дела какие-то... Да никогда! — Он вдруг весь покрылся красными пятнами и завизжал: — Ты за кого меня держишь? Я что тебе, стукач? Ты это хочешь сказать?
Пугачев всплеснул руками, опрокинулся навзничь на плаху... Миг - и над помостом повисла окровавленная голова с вытаращенными глазами.
Паша в недоумении захлопал глазами:
- Ах ты, сукин сын, что ты сделал? - осипшим голосом зашипел на палача сенатский чиновник. - Руби руки и ноги...
— Ты чего орешь на меня? У Татьяны паспорт забрали в милиции.
— Татьяна? Она что, приехала?
По толпе покатился гул. Словно одной грудью охнула вся площадь. Над эшафотом палач поднял обрубок руки.
— Приехала. Сейчас в гостинице. Паспорт у нее забрали. Я думал, может, ты знаешь кого-то. Странный ты какой-то, дерганый.
Капля крови росинкой упала на чистый снежок. Демидов еще раз взглянул на эшафот. Там на колесе уже лежал искромсанный труп, а наверху на острие торчала страшная голова Пугачева. Подле эшафота на глаголях раскачивались в последних судорогах его сообщники.
— Это я-то странный? — Леня уже успокоился. — Чем же это, интересно?
— Леня!
Солнце поднималось к полудню; холодно глядело оно с невеселого зимнего неба.
— «Леня, Леня»... Вот поехали бы к Сулейманову, там многие будут...
— Какой еще Сулейманов?
Народ расходился, и среди простолюдинов, мещан и нищебродов мелькнул мастерко Голубок. Тут, на Болоте, он выглядел хилым, горбатеньким. К спине его плотно прильнула котомочка, в руках - посох. Заячий треух глубоко нахлобучен на голову старика. Никита заслонил деду дорогу.
— Большой человек, из местных. У него день рождения сегодня, я же говорил тебе. А ты еще отмахнулся: «Мало ли что там, Леня»...
— Так поехали.
— Там Володя нужен. А он не сможет теперь.
- Ну что, видал, как голову ему оттяпали? - окрикнул он Голубка. - Вот тебе и Турго-як! Ку-ку! Откуковался варнак! Каково?
— Теперь-то как раз сможет, поговори с ним. Про Татьяну ни слова, а так — мол, поехали, отдохнем. А мы с тобой, может, и решим вопросы наши.
Мастерко нахмурился, потоптался на месте.
Фридман поправил рубашку, пригладил волосы и нырнул в гримерную.
- Ничегошеньки не видел, родимый мой, глаза мои плохо зрят от древности. Темная вода застилает их. - Он поднял сухощавое лицо и посмотрел на Демидова. - Дай дороженьку немощному человеку, - сказал он и затерялся в толпе нищебродов.
— Володя! Блестяще! Было руководство местное. Знаю, тебе это не очень важно, но очень всем пришлось по душе. — Он сделал круг по комнате, зачем-то коснулся гитары. —Тут вот еще какое дело... Нас всех пригласили, прямо сейчас, мотануться за город. На воздух. Шашлык, плов... Здесь плов, я тебе доложу... — Он изобразил лицом восторг. — Интеллигенция местная. Чего они здесь видят? Ты же праздник сюда привез! Вот... Может, поедем? Поужинаем... Тут в гостинице еда не очень... А там все по-настоящему. И очень ждут.
Володя с улыбкой посмотрел на Фридмана:
— Пообещал уже?
\"Упрямый народ: мертвого живым сробят. Да и то верно, голову-то отрубили, а его думки в народе остались. Чего доброго, и другие, подобные Пугачу, найдутся\", - хмуро подумал заводчик и пошел к поджидавшей его колымаге.
— Если не хочешь, я все назад отмотаю.
Разбитые толпы повстанцев разбрелись по лесам и степи, укрываясь от мести. Всюду рыскали карательные отряды, хватали правого и виноватого, секли лозой, а больше вешали. Многим резали уши и языки: на всю жизнь ходи изуродованным в устрашение другим!
— Да ладно, если обещал — поедем.
Фридман засиял:
Израненный Ивашка Грязнов долго отлеживался в раскольничьих скитах. Выходили его старцы, уговаривали уйти из мира, но слишком неугомонен был пугачевский атаман, слишком любил жизнь, чтобы заживо похоронить себя в скитской келье. С приходом весны зажили раны, вернулась сила, и снова потянуло беглого на простор. Ушел он в степи, кругом ковыль да небо. Но летом 1775 года и в степи не было покоя; дотлевало великое народное пожарище. Вытесненные из родных гор, отдельные башкирские отряды бродили по яицким степям, и время от времени на широком пустынном просторе вспыхивали последние кровавые сечи; бились башкиры с настигающими карателями насмерть. И долго потом над местом битвы кружили с клекотом степные беркуты да в густом ковыле по ночам тоскливо выли волки.
— Конечно, конечно. Володя, ты... ты — настоящий... ЧЕЛОВЕК!!! Серьезно. Спасибо! Мне здесь, может, еще работать придется. И это очень здорово, что ты вот так... согласился. Здесь люди настоящие, они помнят добро.
Всей компанией они вышли через служебный вход на улицу.
В ту пору из Башкирии через степь шли две боевые ватажки; держали они путь в далекие пустыни. Передовую ватажку вел салаватовский батырь Мухамет Кулуев. Следом шли всадники, которых вела крепкая плечистая наездница Анис-Кизым.
— По машинам, ребятки! Нас ждет шикарный ужин. Гитарочку давай в багажничек, — суетился Фридман. — Если захочешь, Володь, споешь.
Уже устроившись на переднем сиденье «Волги», Володя заметил Севу. Тот стоял в стороне, уже переодетый. Концертный костюм на вешалке держал, закинув на плечо. На асфальте стояла сумка с вещами.
Цвела степь из края в край, в горячем мареве перед путниками вставали миражи: далекие причудливые минареты, серебристые озера, рощи. На высоких круглых курганах маячили древние могильники. Нередко с обветренных погребальных камней срывался и взмывал кверху потревоженный орел и долго кружил над ватагами. По ночам две ватаги вместе становились табором на ночлег. Огней не жгли, сидели под звездами. И, как птица, плыла над степью песня. Пел ее Мухамет Кулуев, а башкиры, устремив глаза на звезды, слушали. Голос, полный горечи, будил просторы:
— Едем ужинать? — окликнул его Володя.
— Я не поеду, Володь. Я, знаешь, домой...
Пусть ноздри мои вырвут,
— Как — домой?
Пусть уши и язык отрежут,
— Домой, в Москву. Я сорвался, не подумал, а у меня репетиция, потом запись на радио... Поеду я.
— Севка!..
Пускай очи мои выколют стрелой,
— Да ладно... Меня вон и в афише-то нет — даже не заметит никто. Что мне тут делать? Смотреть, как ты себя гробишь?
Ветер твой сладок будет и рваным ноздрям,
Володя вышел из «Волги»:
— Ты прекрасно работаешь! Если бы не ты, я бы не дотянул сегодня.
Юрузень!
— Володь, не надо, — оборвал его Сева, — не говори ничего.
Искалеченные уши услышат плеск твоих вод,
Он поднял сумку и прошел мимо друга, задев его вешалкой с костюмом.
Юрузень!
— Сева! Я прошу тебя!
Язык мой не сможет славить тебя,
Сева открыл багажник «Волги» и бросил туда сумку.
Но и мертвые глаза запомнят красу твою,
— Ну вещи-то я могу положить? Или мне их так и держать? — Он хлопнул багажником и сел в машину. Опустил стекло.—Мы едем ужинать... или как?— крикнул он Володе.
Юрузень!
Из-за степного окоема серебряной ладьей выплыл ущербленный месяц, под ним заструился голубой ковыль. А ночь простерлась теплая, как ласковая мать над колыбелью сына.
Глава шестнадцатая
СЕРЫЙ
И когда смолкла песня, седой старик башкир с рваными ноздрями утер слезу и сказал:
28 июля 1980 года, Москва
Недалеко от Белорусского вокзала между высоких зданий на Ленинградском проспекте стоит маленький одноэтажный домик с мезонином. Ни вывески, ни номера, ни даже таблички перед входом. Домик отделен от тротуара высоким кованым забором. Калитка всегда открыта, но никто не входит. По ночам во всех окнах горит свет.
- Хорошо ты поешь, Мухамет Кулуев, глубока твоя любовь к родной земле, но что ты сделал, чтоб не стонала она от мук? Ты послушай, что завещал наш великий батырь Салават...
Попадают внутрь через подвальные коридоры из подъезда многоэтажного жилого дома. В этом большом сером доме раньше жили старые большевики. От них на фасаде остались две мемориальные доски. Одна — в память о латышском стрелке, годы жизни 1888-1931. Он и пожить-то толком в этом доме не успел — с 1928 по 1931 год. Другая посвящена женщине. Кто она? Что она? Неизвестно. «Видный деятель международного коммунистического движения». Дожила аж до 1964 года, а родилась... да и не важно, когда она там родилась.