Джон Голсуорси

Через реку

(Конец главы-3)

I

Клер, которая возвращалась в Англию после полутора лет брака с сэром Джералдом Корвеном из министерства колоний, стояла на верхней палубе пакетбота Восточной линии, поднимавшегося по Темзе, и ждала, когда тот пришвартуется. Было десять утра, октябрь выдался погожий, но Клер, за время путешествия привыкшая к жаре, надела толстое пальто из твида. Лицо её казалось бледным, даже болезненно желтоватым, но ясные карие глаза были нетерпеливо устремлены на берег, слегка подкрашенные губы полураскрыты, и весь облик дышал обычной, присущей ей жизнерадостностью. Она долго стояла одна, потом услышала возглас:

– О, вот вы где!

Из-за шлюпки вышел молодой человек и встал рядом с ней. Не поворачивая головы, Клер уронила:

– Замечательный день! До чего, наверно, хорошо у нас дома!

– Я думал, вы хоть на сутки задержитесь в Лондоне. Мы могли бы вместе пообедать, а вечером пошли бы в театр. Неужели нельзя остаться?

– Милый юноша, меня встречают.

– Ужасно всё-таки, когда что-нибудь приходит к концу.

– Порой гораздо ужаснее, когда что-нибудь начинается.

Он пристально посмотрел на неё и неожиданно спросил:

– Вы понимаете. Клер, что я вас люблю?

Она кивнула:

– Да.

– А вы меня не любите?

– Я – человек без предрассудков.

– Почему… почему вы не можете загореться хоть на минуту!

– Тони, я же почтенная замужняя дама…

– Которая возвращается в Англию…

– Из-за цейлонского климата.

Он стукнул носком ботинка о борт:

– В самое-то лучшее время года? Я молчал, но я прекрасно знаю, что ваш… что Корвен…

Клер приподняла брови, он оборвал фразу, и оба стали смотреть на берег, все больше поглощавший их внимание.

Двое молодых людей, которые провели почти три недели на борту одного парохода, знают друг друга гораздо хуже, чем предполагают. Ничем не заполненные дни, когда останавливается все, кроме машин, воды, плещущей за бортом, и солнца, катящегося по небу, необычайно быстро сближают живущих бок о бок людей и вносят в их отношения своеобразную ленивую теплоту. Они понимают, что становятся предметом пересудов, но не обращают на это внимания: всё равно с парохода не сойдёшь, а заняться больше нечем. Они постоянно танцуют вдвоём, и покачивание корабля, пусть даже почти незаметное, благоприятствует дальнейшему сближению. Дней через десять они начинают жить общей жизнью, ещё более устойчивой, чем брак, если не считать того, что на ночь они всё-таки расстаются.

А затем судно неожиданно останавливается; они останавливаются вместе с ним, и у них – иногда у одного, а часто и у обоих – рождается ощущение, что они слишком поздно разобрались в своих чувствах. Тогда они приходят в возбуждение, лихорадочное, но не лишённое приятности, потому что наступил конец бездействию, и становятся похожими на сухопутных животных, которые побывали в море, а теперь возвращаются в родную стихию.

Первой заговорила Клер:

– Вы так и не объяснили, почему вас зовут Тони, хотя на самом деле А ваше имя Джеймс.

– Потому что потому. Клер, неужели с вами нельзя говорить серьёзно? Поймите, времени мало: проклятый пароход того и гляди причалит. Мне просто нестерпимо думать, что я больше не буду видеть вас каждый – день!

Клер быстро взглянула на него и снова уставилась на берег. \"Какое тонкое лицо!\" – отметила она про себя. Лицо у Тони в самом деле было тонкое, удлинённое, смуглое, решительное, но смягчённое добродушием; глаза тёмно-серые и, пожалуй, слишком искренние; фигура стройная и подвижная.

Молодой человек завладел пуговицей её пальто:

– Вы ни словом не обмолвились о себе, но я все равно знаю, что вы несчастливы.

– Не люблю, когда люди распространяются о личных делах.

Он всунул ей в руку визитную карточку:

– Возьмите. Вы всегда найдёте меня через этот клуб.

Клер прочла:

Мистер Джеймс Бернард Крум.

\"Кофейня\".

Сент-Джеймс-стрит.

– По-моему, ужасно старомодный клуб.

– Да. Но неплох даже сейчас. Отец записал меня туда, как только я родился.

– В нём состоит муж моей тётки сэр Лоренс Монт. Он высокий, тонкий, лицо подёргивается. Самая безошибочная примета – черепаховый монокль.

– Постараюсь его найти.

– Чем вы намерены заняться в Англии?

– Поисками работы. Здесь, по-видимому, это удел многих.

– Какой работы?

– Любой. Не согласен быть только школьным учителем и коммивояжёром.

– А что другое можно найти в наше время!

– Ничего. Перспективы безрадостные. Больше всего меня устроило бы место управляющего поместьем или что-нибудь по части лошадей.

– Поместья и лошади доживают свой век.

– Я знаком с несколькими владельцами скаковых конюшен. Впрочем, наверно, кончу шофёром. А где обоснуетесь вы?

– У родных. Во всяком случае на первых порах. Если вы, пожив с неделю на родине, все ещё не забудете меня, мой адрес – Кондафорд, Оксфордшир.

– Зачем я вас встретил! – вырвалось у неожиданно помрачневшего молодого человека.

– Весьма признательна!

– Оставьте, вы отлично знаете, что я имею в виду. О господи, уже бросают якорь! А вот и катер. Клер, послушайте…

– Сэр?

– Неужели то, что было, ничего не значит для вас?

Клер бросила на него долгий взгляд, потом ответила:

– Нет, пока значит. Что будет дальше – трудно сказать. Во всяком случае благодарю за то, что вы помогли мне скоротать три долгие недели.

Молодой человек молчал, как умеют молчать только те, чьи чувства слишком бурно ищут выхода…

Начало и конец любого задуманного человеком предприятия – постройка дома, работа над романом, снос моста и, уж подавно, высадка с парохода всегда сопровождаются беспорядком. Клер, все ещё экспортируемая молодым Крумом, сошла с катера среди обычной в таких случаях суматохи и тут же попала в объятия сестры.

– Динни! Как мило с твоей стороны, что ты не побоялась этой толкотни! Моя сестра Динни Черрел – Тони Крум. Больше меня незачем опекать, Тони. Ступайте, займитесь своими вещами.

– Я приехала на автомобиле Флёр, – предупредила Динни. – А где твой багаж?

– Его отправят прямо в Кондафорд.

– Тогда можно ехать.

Молодой человек проводил их до машины, с наигранной, но никого не обманувшей бодростью произнёс: \"До свиданья!\" – и автомобиль отъехал от пристани.

Сестры сидели рядом, опустив сплетённые руки на ковровую обивку сиденья, и не могли наглядеться друг на друга.

– Ну, родная, – заговорила наконец Динни, – как хорошо, что ты снова здесь! Я правильно прочитала между строк?

– Да. Я не вернусь к нему, Динни.

– Никогда?

– Никогда.

– Бедняжка моя!

– Не хочу входить в подробности, но жить с ним стало невыносима

Клер помолчала, потом резко вздёрнула подбородок и добавила:

– Совершенно невыносимо!

– Ты уехала с его согласия?

Клер покачала головой:

– Нет, сбежала. Он был в отъезде. Я дала ему телеграмму, а из Суэца написала.

Наступила новая пауза. Затем Динни пожала сестре руку и призналась:

– Я всегда боялась этого.

– Хуже всего, что я без гроша. Не заняться ли мне шляпами, Динни? Как ты полагаешь?

– Отечественной фабрикации? По-моему, не стоит.

– Или, может быть, разведением собак – ну, например, бультерьеров? Что скажешь?

– Пока ничего. Надо подумать.

– Как дела в Кондафорде?

– Идут потихоньку. Джин уехала к Хьюберту, но малыш с нами. На днях ему стукнет год. Катберт Конуэй Черрел. Должно быть, будем звать его Кат. Чудный мальчишка!

– Слава богу, я хоть ребёнком не связана. Во всём есть своя хорошая сторона.

Черты Клер стали суровыми, как у лиц на монетах.

– Он тебе написал?

– Нет, но напишет, когда поймёт, что это всерьёз.

– Другая женщина?

Клер пожала плечами.

Динни снова стиснула руку сестры.

– Я не намерена разглагольствовать о своих личных делах, Динни.

– А он не явится сюда?

– Не знаю. Даже если приедет, постараюсь избежать встречи с ним.

– Но это невозможно, дорогая.

– Не беспокойся, – что-нибудь придумаю. А как ты сама? – спросила Клер, окидывая сестру критическим взглядом. – Ты стала ещё больше похожа на женщин Боттичелли.

– Специализируюсь на урезывании расходов. Кроме того, занялась пчеловодством.

– Это прибыльно?

– На первых порах нет. Но на тонне мёда можно заработать до семидесяти фунтов.

– А сколько вы собрали в этом году?

– Центнера два.

– Лошади уцелели?

– Да, покамест их удалось сохранить. Я задумала устроить в Кондафорде пекарню, проект у меня уже есть. Хлеб обходится нам вдвое дороже того, что мы выручаем за пшеницу, а мы можем сами молоть, печь и снабжать им всю округу. Пустить старую мельницу недорого, помещение для пекарни найдётся. Чтобы начать дело, требуется фунтов триста. Поэтому мы решили свести часть леса.

– Местные торговцы лопнут со злости.

– Вероятно.

– А это действительно может дать прибыль?

– Средний урожай составляет тонну с акра – смотри \"Уайтейкер\".

Если прибавить к сбору с наших тридцати акров столько же канадской пшеницы, чтобы хлеб получался по-настоящему белый, у нас всё равно остаётся восемьсот пятьдесят фунтов стерлингов. Вычтем отсюда стоимость помола и выпечки – скажем, фунтов пятьсот. На них можно выпекать сто шестьдесят двухфунтовых хлебов в день, или пятьдесят шесть тысяч в год. Для сбыта нужны восемьдесят постоянных покупателей, то есть примерно столько, сколько у нас в деревне хозяйств. А хлебом мы их снабдим самым лучшим и белым.

– Триста пятьдесят годового дохода! – изумилась Клер. – Я просто поражена.

– Я тоже, – отозвалась Динни. – Конечно, опыт, – вернее, чутье, так как опыта у меня нет, – подсказывает мне, что цифру предполагаемого дохода всегда следует уменьшать вдвое. Но даже половина позволит нам свести концы с концами; а потом мы постепенно расширим дело и сумеем распахать все наши луга.

– Но это только план. Поддержит ли вас деревня? – усомнилась

Клер.

– По-моему, да. Я зондировала почву.

– Значит, вам потребуется управляющий?

– Да, но такой, кто не боится начинать с малого. Конечно, если дело наладится, он не прогадает.

– Я просто поражена, – повторила Клер и сдвинула брови.

– Кто этот молодой человек? – внезапно спросила Динни.

– А, Тони Крум? Он служил на чайной плантации, но владельцы закрыли предприятие, – ответила Клер, выдержав взгляд сестры.

– Приятный человек?

– Да, очень славный. Кстати говоря, нуждается в работе.

– Кроме него, в ней нуждается ещё три миллиона англичан.

– Считая и меня.

– В нашей стране жизнь сейчас не из лёгких, дорогая…

– Кажется, как раз когда я плыла Красным морем, мы отказались от золотого стандарта или от чего-то ещё. А что такое золотой стандарт?

– Такая штука, отмены которой требуют, пока она существует, и введения которой требуют, когда она отменена.

– Понятно.

– Беда, очевидно, в том, что наш вывоз, фрахтовая прибыль и проценты с заграничных вложений перестали покрывать наш ввоз, так что мы теперь живём не по средствам. По мнению Майкла, это легко было предвидеть, но мы тешились надеждой, что все как-нибудь образуется. А оно не образовалось. Отсюда – национальное правительство и новые выборы.

– Способно ли оно что-то предпринять, если продержится?

– Майкл считает, что да, но он ведь неисправимый оптимист. Дядя Лоренс утверждает, что можно покончить с паникой, прекратить отлив денег из страны, вернуть фунту устойчивость и пресечь спекуляцию. Но это осуществимо лишь путём всеобщей и радикальной реконструкции, а на неё уйдёт лет двадцать, в течение которых мы будем все больше беднеть. Правительство ведь не может заставить нас полюбить работу больше игры, восстать против чудовищных налогов и предпочесть будущее настоящему. И потом – дядя Лоренс говорит, что было бы ошибкой думать, будто люди согласятся всегда работать так, как работали во время войны, чтобы спасти страну. Тогда мы были единым народом, дравшимся против внешнего врага; теперь у нас два народа, каждый из которых видит в другом внутреннего врага и придерживается прямо противоположных взглядов на то, откуда ждать спасения.

– Выходит, дядя Лоренс возлагает упования на социалистов?

– Нет. По его словам, они забывают, что никто не станет кормить народ, не способный ни производить свой хлеб, ни платить за него. Он убеждён, что коммунизм или социализм возможны только в такой стране, которая сама себя прокормит. Видишь, какая я стала учёная! И потом, эти социалисты через каждые два слова поминают Немезиду.

– Вот вздор! Куда ты везёшь меня, Динни?

– Я думаю, ты не прочь позавтракать у Флёр. Затем с поездом три пятьдесят отправимся в Кондафорд.

Сестры замолчали и погрузились в глубокие и безрадостные размышления друг о друге. Клер угадывала в старшей ту трудно уловимую перемену, которая происходит в человеке, когда облетает весенний цвет жизни и он учится жить дальше без него. А Динни говорила себе: \"Бедная девочка! Нам обеим досталось. Что ей теперь делать? И как я могу ей помочь?\"

II

– Какой вкусный завтрак! – объявила Клер, доев сахар, оставшийся на дне чашки. – До чего приятно в первый раз поесть на суше! Когда садишься на пароход и читаешь первое меню, прямо диву даёшься – чего в нём только нет. А потом его сводят к холодной ветчине без малого три раза в день. Вам приходилось испытывать такое разочарование?

– А как же! – ответила Флёр. – Впрочем, нам подавали кэрри – неплохое блюдо.

– Только не тогда, когда возвращаешься. Мне даже смотреть на него противно. Как идёт конференция Круглого стола?

– Заседают. Цейлон заинтересован в Индии?

– Не слишком. А Майкл?

– Мы оба заинтересованы.

Брови Клер приподнялись с очаровательной стремительностью.

– Но вы же ничего о ней не знаете!

– Видите ли, я была в Индии и одно время часто встречалась с индийскими студентами.

– Ах, эти студенты. В них вся беда. Они такие передовые, а народ страшно отсталый.

– Клер, если хочешь взглянуть на Кита и Кэт, попроси Флёр свести нас наверх, – напомнила Динни.

Сестры посетили детские и снова сели в автомобиль.

– Поражаюсь Флёр, – призналась Клер. – Она всегда точно знает, что хочет.

– Ив общем получает, хотя исключения и бывали. Я никогда не верила, что ей хотелось получить Майкла.

– Неудачный роман?

Динни кивнула. Клер посмотрела в окошечко автомобиля:

– Обычная история. Не у неё одной.

Динни ничего не ответила.

– Теперь в поездах всегда свободно, – заметила она, когда они с сестрой заняли пустое купе в вагоне третьего класса.

– Знаешь, Динни, после той жуткой истории, которую я затеяла, я побаиваюсь встречи с отцом и мамой. Честное слово, мне совершенно необходимо приискать работу.

– Да, в Кондафорде ты быстро затоскуешь.

– Не в этом дело. Мне нужно доказать, что я не круглая идиотка. Интересно, сумела бы я заведовать гостиницей? Они у нас на редкость старомодные.

– Мысль неглупая. Такое место требует напряжения, зато даёт возможность общаться с массой людей.

– Это что, насмешка?

– Нет, дорогая, просто голос здравого смысла: ты же никогда не согласишься похоронить себя в глуши.

– А как попасть на такое место?

– Ума не приложу. Кроме того, теперь людям не на что разъезжать.

Боюсь также, что заведование гостиницей требует предварительного изучения технической стороны дела. Впрочем, тебе поможет твой титул.

– Я не желаю носить его имя. Лучше буду просто миссис Клер.

– Понятно. Тебе не кажется, что мне следовало бы знать обо всём несколько подробнее?

Клер помолчала и вдруг выпалила:

– Он – садист.

Динни посмотрела на запылавшее лицо сестры и созналась:

– Никогда не понимала толком, что это такое.

– Человек, который ищет сильных ощущений, причиняя боль тому, кто их доставляет. Жена – самый удобный объект.

– Родная моя!..

– Всякое бывало. Мой хлыст для верховой езды – это уж последняя капля.

– Неужели он?.. – в ужасе вскрикнула Динни.

– Да.

Динни пересела на скамейку сестры и обняла Клер:

– Дорогая, ты должна освободиться!

– Как? Доказательств-то нет. И, кроме того, не выставлять же напоказ такую мерзость! Ты – единственная, кому я могу об этом рассказать.

Динни встала и опустила окно. Лицо у неё пылало так же, как у сестры. Клер угрюмо продолжала:

– Я ушла от него, как только подвернулась возможность. Но все это не подлежит огласке. Видишь ли, нормальное влечение быстро теряет остроту, а климат на Цейлоне жаркий.

– О господи! – вырвалось у Динни. Она снова села напротив сестры.

– Это моя вина. Я ведь всегда знала, что лёд тонкий, ну вот и провалилась. Только и всего.

– Но, дорогая, нельзя же в двадцать четыре года быть замужем и жить без мужа.

– Почему бы нет? Manage mangue[1] хорошо охлаждает кровь. Меня заботит одно – где достать работу. Я не собираюсь садиться отцу на шею. Вы тут ещё держитесь на плаву, Динни?

– Не очень. До сих пор сводили концы с концами, но последний налог нас прямо топит. Трудность в том, чтобы не пожертвовать никем из прислуги. Мы ведь все сидим в одной лодке. Я всегда считала, что Кондафорд и деревня – одно целое. Мы или выплывем вместе, или вместе пойдём ко дну. Так или иначе – надо бороться. Отсюда моя затея с пекарней.

– Можно мне заняться доставкой, если я не найду другой работы? Старая машина, наверное, ещё цела?

– Дорогая моя, ты будешь помогать нам так, как захочешь. Но дело только начинается. Налаживать его придётся до самого рождества. А пока что скоро выборы.

– Кто наш кандидат?

– Некий Дорнфорд, человек здесь новый, но очень приличный.

– Ему нужны избирательные агенты?

– Я думаю!

– Вот и прекрасно. Для начала займусь хоть этим. А будет толк от национального правительства?

– Они уверяют, что \"завершат начатую работу\", но как – покамест не говорят.

– Мне кажется, что они передерутся, как только им предложат первый же конструктивный план. Впрочем, моё дело сторона. Буду просто разъезжать по округе и агитировать: \"Голосуйте за Дорнфорда!\" Как тётя Эм?

– Завтра приезжает погостить. Неожиданно написала, что не видела малыша, что пребывает в романтическом настроении и хочет пожить в комнате священника. Просит меня присмотреть, \"чтобы там не навели порядка к её приезду\". Тётя Эм не меняется.

– Я часто думала о ней, – сказала Клер. – Она вся какая-то успокоительная.

Затем последовало долгое молчание. Динни думала о Клер, Клер – о себе. Размышления скоро утомили приезжую, и она искоса взглянула на сестру. Забыла ли та историю с Уилфридом Дезертом, о которой Хьюберт писал с такой тревогой, пока она длилась, и с таким облегчением, когда она кончилась? Динни, сообщил Хьюберт, потребовала прекратить всякие разговоры о её романе, но с тех пор прошёл уже целый год. Рискнуть заговорить, или она ощетинится, как ёжик? \"Бедная Динни! – подумала Клер. – Мне двадцать четыре; значит, ей уже двадцать семь!\" Она молча сидела и поглядывала на профиль сестры. Очаровательный – особенно благодаря чуть вздёрнутому носу, который придаёт лицу решительное выражение! Глаза не поблекли по-прежнему красивые и синие, как васильки; ресницы кажутся неожиданно тёмными на фоне каштановой шевелюры. А всё-таки лицо осунулось и утратило то, за что дядя Лоренс прозвал Динни \"шипучкой\". \"Будь я мужчиной, я влюбилась бы в неё, – решила Клер. – Она хорошая. Но лицо у неё теперь печальное и проясняется только, когда она заговорит\". И Клер полузакрыв глаза, посматривая на сестру через опущенные ресницы. Нет! Спрашивать нельзя. На лице, за которым она наблюдала, лежал отпечаток выстраданной отрешённости. Было бы непростительно снова растревожить её.

– Займёшь свою прежнюю комнату, дорогая? – спросила Динни. Боюсь, что голуби чересчур сильно расплодились. Они беспрерывно воркуют под твоим окном.

– Мне они не помешают.

– А как насчёт завтрака? Сказать, чтобы его подали к тебе в комнату?

– Не беспокойся обо мне, дорогая. Мне будет ужасно неловко, если я кому-нибудь причиню беспокойство. До чего замечательно вернуться в Англию, да ещё в такой день! Какая чудесная трава, и вязы, и голубое небо!

– Ещё один вопрос, Клер. Хочешь, чтобы я рассказала обо всём отцу и маме, или мне лучше молчать?

Клер стиснула губы.

– По-моему, им следует знать, что я не вернусь к нему.

– Да. Но нужно привести какие-то причины.

– Скажем просто, что это невозможно.

Динни кивнула:

– Я не хочу, чтобы они считали виноватой тебя. Для всех же остальных – ты приехала домой для поправки здоровья.

– А тётя Эм? – спросила Клер.

– Её я беру на себя. Кроме того, она будет поглощена малышом. Ну вот, подъезжаем.

Показалась кондафордская церковь и небольшая группа домиков, большей частью крытых соломой, – ядро и сердцевина разбросанного прихода. За ними виднелись службы, примыкавшие к поместью, но сам дом, построенный предками в милой их сердцу низине, был скрыт деревьями.

Клер, прижавшись носом к оконному стеклу, сказала:

– У меня прямо мурашки бегают. Ты по-прежнему любишь Кондафорд,

Динни?

– Больше.

– Странно. Я вот тоже люблю его, а жить в нём не могу.

– Типично по-английски. Отсюда – Америка и доминионы. Бери саквояж, а я захвачу чемодан.

Краткая поездка по аллеям, окаймлённым вязами, которые пестрели золотыми пятнышками увядшей листвы в лучах заходящего солнца, оказалась неутомительной и закончилась обычным ликованием собак, выскочивших из тёмного холла навстречу сёстрам.

– Новая? – осведомилась Клер, увидев чёрного спаниеля, который обнюхивал ей чулки.

– Да, это Фош. Они со Скарамушем подписали пакт Келлога и поэтому вечно ссорятся, а я у них вроде Маньчжурии, – пояснила Динни и распахнула двери гостиной: – Мама, вот она!

Подходя к бледной, взволнованной и улыбающейся матери. Клер в первый раз почувствовала себя потрясённой. Приехать вот так обратно и нарушить их покой!

– Твоя заблудшая овечка вернулась, мамочка! – сказала она. – Слава богу, ты не изменилась!

После пылких объятий леди Черрел застенчиво взглянула на дочь и сообщила:

– Отец у себя в кабинете.

– Я схожу за ним, – предложила Динни.

В своём одиноком убежище, на котором до сих пор лежал отпечаток военных и аскетических привычек его владельца, генерал возился с приспособлением, изобретённым им для того, чтобы экономить время при натягивании охотничьих сапог и бриджей.

– Ну что? – спросил он.

– Клер здорова, дорогой, но порвала с ним и, боюсь, окончательно.

– Скверно! – нахмурился генерал.

Динни взялась руками за отвороты его куртки:

– Виновата не она. Но я не стала бы задавать никаких вопросов. Сделаем вид, что она просто приехала погостить, и постараемся, чтобы этот приезд был ей по возможности приятен.

– Что он натворил?

– Ничего. Причина – его характер. Я знала, что в нём есть, какая-то жестокость.

– Знала? Что ты имеешь в виду, Динни?

– Догадывалась по тому, как он улыбается, – по губам.

Генерал издал звук, выражающий крайнее огорчение.

– Идём, – позвал он. – Доскажешь после.

С Клер отец повёл себя подчёркнуто радушно и дружелюбно и не расспрашивал её ни о чём, кроме Красного моря и Цейлона, знакомство с которым ограничивалось у него воспоминаниями о пряных ароматах побережья и прогулке по Коричному саду в Коломбо. Клер, все ещё взволнованная встречей с матерью, была благодарна ему за сдержанность. Она довольно скоро ускользнула к себе в комнату, где её ждали уже распакованные вещи.

Она встала у мансардного окна и прислушалась к воркованию голубей, к внезапным всплескам и хлопанью их крыльев, когда они взмывали в воздух над садом, обнесённым живой изгородью из тисов. Солнце почти закатилось, но свет всё ещё пробивался сквозь вязы. Ветра не было, и нервы

Клер отдыхали в этой тишине, нарушаемой только голубями и напоенной непохожим на ароматы Цейлона благоуханием. Родной воздух, чудесный, здоровый, свежий, с лёгким привкусом горьковатого дымка! Клер увидела над садом синие ниточки, – садовники жгли сухие листья, сложив их небольшими кучками. И почти сразу же она закурила сигарету. В этом нехитром жесте сказалась вся Клер. Она никогда не умела целиком отдыхать, отдаваться покою и вечно стремилась вперёд, к тому полному наслаждению, которое остаётся вовеки недоступным для людей с её натурой. Трубастый голубь, сидевший на жёлобе крутой шиферной крыши, следил за ней кротким черным маленьким глазом и неторопливо чистил себе перья. Белизна его была прекрасна, осанка – горда, и такой же гордостью дышало круглое тутовое деревце, листья которого, слетая сначала с верхних, потом с нижних веток, кольцом устилали землю и расцвечивали траву. Последние лучи заката пронизывали его редкую изжелта-зелёную листву, и деревце казалось сказочным. Семнадцать месяцев назад Клер стояла у этого же окна, глядя поверх тутового деревца на поля и зеленеющие рощи. Семнадцать месяцев чужих небес и деревьев, чужих ароматов, звуков, вод – незнакомых, дразнящих, обманчивых и, как прежде, чуждых! И ни минуты покоя. Его не было и в белом доме с просторной верандой, который они занимали в Канди. Сначала он нравился ей, потом она усомнилась в этом, потом поняла, что он ей не нравится, и, наконец, просто возненавидела его. А теперь всё прошло, и она снова дома. Клер стряхнула пепел с сигареты, потянулась, и голубь, заплескав крыльями, взмыл в воздух.

III

Динни \"взяла на себя\" тётю Эм. Это была не простая задача. Обычному человеку задают вопрос, он отвечает, и дело с концом. С леди Монт такой последовательный разговор был невозможен. Она стояла посреди комнаты с надушённым вербеной саше в руках и нюхала его, а Динни распаковывала её чемодан.

– Восхитительно пахнет, Динни. Клер что-то жёлтая. Ждёт маленького, а?

– Нет, тётя.

– Жаль. Когда мы были на Цейлоне, все обзаводились маленькими. У слонов они такие приятные! В этой комнате мы играли в католического священника, которому спускали еду в корзинке. Твой отец залезал на крышу, а я была священником. Но в корзинку никогда не клали ничего вкусного. Твоя тётка Уилмет сидела на дереве. В случае появления протестантов ей полагалось кричать: \"Куй, куй!\"

– Это было несколько преждевременно, тётя Эм. При Елизавете Австралию ещё не открыли.

– Знаю. Лоренс говорит, что в те времена протестанты были сущими дьяволами. Католики тоже. И мусульмане.

Динни вздрогнула и постаралась заслонить лицо корсетом.

– Куда положить бельё?

– Куда хочешь. Не наклоняйся так низко. Все они были тогда сущими дьяволами. Страшно мучили животных. Клер понравилось на Цейлоне?

Динни выпрямилась, держа в руках охапку белья:

– Не очень.

– Почему? Печень?

– Тётя, я вам всё объясню, но вы не говорите никому, кроме дяди Лоренса и Майкла. Это разрыв.

Леди Монт погрузила нос в саше, потом изрекла:

– Можно было предвидеть – стоило взглянуть на его мать. Ты веришь в поговорку: \"Яблочко от яблоньки… \"?

– Не слишком.

– Я всегда утверждала, что семнадцать лет разницы – слишком много, а Лоренс говорит, что люди сначала восклицают: \"А, Джерри Корвен!\" и больше ни слова не прибавляют. Что у них вышло?

Динни склонилась над комодом, укладывая белье в ящик:

– Я не спрашивала о подробностях, но, по-моему, он – настоящее животное.

Леди Монт сунула саше в ящик и пробормотала:

– Бедняжка Клер!

– Словом, тётя, она вернулась домой для поправки здоровья.

Леди Монт зарылась носом в цветы, наполнявшие вазу:

– Босуэл и Джонсон называют их \"богоснедники\". Они без запаха. Какая болезнь может быть у Клер? Нервы?

– Ей нужно переменить климат, тётя.

– Но, Динни, сейчас столько англо-индийцев возвращается обратно…

– Знаю. Пока сойдёт и такое объяснение, а дальше видно будет. Словом, не говорите, пожалуйста, даже Флёр.